Читать книгу Снегири. Мир, которого больше нет - Анастасия Шевченко - Страница 3

Неинтересные будни были за окном, когда мы с мамой и сёстрами собрались за большим круглым столом в маленькой кухоньке. А здесь – по-другому. Уютно и празднично. И нет счастливее и беспечнее нас. Сейчас болтаем, обмениваемся новостями. Вот-вот заспорим, может, подерёмся на какую-то глобально-актуальную тематику типа великой войны или сроков правления Путина. Потом, конечно же, помиримся. Ну на кой нам этот Путин? Прочтём стихи, может быть, потанцуем и уж точно споём.

Весь вечер ещё впереди. И Танька с Зинкой уходят покурить. А я слышу крики за окном. Нет, даже не крики, а повышенные тона разговора, что в нашем тихом дворике – уже редкость. Ой, блин, два парня наезжают на девчонку. А у кого богатое воображение? Да у всех нас!!! Сейчас они её ж да запинают тут на лавочке. И я ж хватаюсь за щеколду окна, чтобы кричать, предупреждать о высокой морали и глубокой ответственности. Но мама меня держит: ни лезь, типа, не суйся. А сама в это время бежит в гостиную, чтобы чуть-чуть поодаль посмотреть из более широкого окна на всё вот это безобразие. Секунды две напряжённого молчания и её крик:

– А ну-ка быстро отошли…

– Убрали, я кому сказала, убрали свои руки…

– Сейчас в полицию позвоню…

– Нет, я что-то непонятное сказала?

– Эгей, звоню-ю-ю! Звоню 02.

Всё это моя мама. И я на первый взгляд довольна ей. Вот так взяла и махом разрулила. Но к нам летит Татьяна и с округлившимися глазами вопит:

– Да ну о чём с этими уродами вообще разговаривать? Вызывайте полицию без всяких там соплей…

Танюшка у нас истеричка. Да и мы как бы тоже, но при внимательном рассмотрении обнаруживаем, что парни-то не особо агрессивные. Девчонка сидит на лавке без ботинок, в одних носках, а рядом костыли. И явно, что оставить такую собеседницу в покое – читай, на лавке – мои воображаемые злодеи просто не могут. Они её не бьют, скорее, уговаривают на что-то. С эпитетами и богатой жестикуляцией. Мы с маман экстренно меняем позицию. И к тому времени, когда в курс дела быстро и по-своему въезжает широкоплечая конфликтная Зинка, задачей намбер ван видим удержать её от уличной драки. Ведь какой бы пацанкой она ни была, мужички крепче.

Всё, как, впрочем, и обычно в нашей семье, сводится к дикому беспричинному ржачу. А после к проникновенному разговору. Тема насилия над женщиной – она болящая, кровоточивая для всех нас. Мама рассказывает, как первый раз приехала из солнечной улыбчивой Тюкалы в суровый город на реке Кан (что, кстати, по-татарски «кровь»). Конечно же, работать. И естественно, артисткой (а вы что, думали, у нас династия бухгалтеров? Да я вас умоляю…).

Тысячи раз прокручивала она в голове первую встречу с этими возвышенными и бесплотными людьми искусства. Что бы такое сказать первый раз, чтобы не выдать в себе домашнюю девочку, синий чулок, папину дочку. Как бы проявиться такой современной, смелой и решительной?..

Но вместо весёлой и шумной актерской братии, отбывшей на очередные гастроли, маленькую маму встретил театральный завхоз – алкаш и насильник. 6 часов подряд он измывался над ней. Ломал, как прут осинки через колено, девчачью волю. Потом, как все подобные животные, в упоении своей шакальей властью, придремал, уперев потную голову на локти на вонючей кухне коммунального террариума приверженцев Станиславского. Буквально на четверть часа, чтобы потом с новой адовой энергией приняться за своё мерзкое дело. Вновь…

Ага, а вот тебе и ни фига себе. Таким встретил нашу Наташу Канск. Да и вся взрослая жизнь, оказавшаяся для этого лёгкого и светлого человека слишком грубой и тяжеловесной. Слишком много ударов…

Наша Наташа, кстати, тоже уснула. Или, скорее, даже провалилась куда-то в другую параллель. Точнее, в общую мужскую баню. А там на лавке три мужика. Худые, как из Освенцима, сидят на перевёрнутых тазиках, скукожившись. Впереди – повисшие тряпочками, как у всех, причиндалы. А сзади – крылья. Облезлые такие, заношенные, возможно, даже вшивые. А как иначе? Баня-то советская, выделяться нельзя.

Мамочка смотрит на них удивлёнными глазами и понимает, что они её не видят, но речь ведут именно о ней.

– Я, – говорит первый, – так сужу. Любимчиков у нас быть не должно. Это непедагогично.

– Ой, я вас умоляю, – корчится как от зубной боли от отвращения второй. – На дворе 20-й век со своими вызовами. А вы всех под одну гребёнку.

– Но что скажут другие? – трусливо оглядывается третий. – Ещё доносы наверх строчить начнут. А у меня, между прочим, уже два предупреждения. На третье сами знаете, что может быть.

– А я вам говорю, она хорошая. Очень. Её нельзя сейчас взять и растоптать.

– Товарищи, я предлагаю компромисс. Сейчас мы её как бы подприкроем. Она окрепнет. Защиту ощутит. В себя поверит. А потом будем уже бить. Жестоко и безапелляционно.

– А что, мне нравится. Всё по закону. Никто роптать не будет. Да и она уже не сломается. И мы – чистенькие.

– Двойные стандарты, товарищи. Считаю, надо что-то ей дать.

– Вы знаете, хоть это и противоречит моим принципам морали, я… соглашусь. Дадим. Но через много лет. Дадим ей трёх девок.

– Браво-браво. О-о-о-очень грамотно. И главное – шито-крыто, никто не придерётся.

– Коллеги, а может, пора сворачивать болтовню? Мы мыться вообще будем? Или поросятами останемся?

– Да здравствует мыло душистое…

Наташа проснулась от громкого стука в дверь и оттого, что через две секунды в коммуналку ввалились друзья завхоза с проститутками. И маленькая выпускница актерского факультета с топором под подушкой быстро перевоплотилась в молчаливую зрительницу театра теней. А пьеса разыгрывалась «Оргия». Со всеми возможными причудами и очень странным концом, когда девчонки вдруг признались, что ходят отмечаться в местный вендиспансер. Кто потянул их за язык, мама до сих пор не представляет. Быть может, те самые мужики-банщики? Ну и, естественно, началось действие совсем другого жанра. Теперь завхоз сотоварищи казнили уже проституток. И, кажется, одними лишь побоями ограничиваться не планировали.

Маленькая мама металась за стеной. На чаше весов оказались никчёмные и уже понятно, что короткие жизни двух шалашовок и её, домашней девочки, личная безопасность… Мы с сёстрами, конечно, знаем, что в этой схватке жизни маму не прибили, не пристукнули (иначе как бы она сидела сейчас с нами, такая весёлая и цветущая?), но, как три придури, сидим и плачем, и молимся: вот только бы Наташа не вмешалась, не кинулась на помощь. Взяла бы лучше, побежала бы прочь вообще из этого вонючего города. Ей же ещё жить и жить. И нас рожать. Ну, давай, беги, пожалуйста-пожалуйста…

– А ну-ка быстро отошли… Убрали, я кому сказала, руки!.. – орала со всей мочи маленькая мама с огромным топором в руках…

А дальше вы, наверное, уже поняли, на что она способна…

Но ситуация опять переворачивается с ног на голову. Мужикам вдруг срочнейшим образом требуется незамедлительный товарищеский суд над проститутками. А на роль судьи назначается… Наташа.

– Не, ну вот ты скажи, скажи, ну чё они, эт самое?.. Я им эт самое… А они мне эт самое…

Конечно, мама безбожно подсуживает девкам. Как и всю жизнь впоследствии. На женской стороне.

Мы будем долго ещё сидеть.

В один очень точный момент зайдёт тетка Мотя по маминой линии. В полинялой косынке завязками назад и задрипанном халате. Наша миллионерша – связующее звено с купеческой корневой системой, ввиду которой со всем раздолбайством и богемными замашками никогда не умрём с голоду. Сядет тяжело, почти обрушится на стул. Хряпнет перед собой по столу массивным телефонным аппаратом и, вздыхая, закрутит тугой диск. На том конце провода наша баба Надя, родная сестра Матрёны Андреевны.

– На-а-а-а-адь, ты не спишь? Не? Так я тоже. Надь, не могу никак уснуть. Я всё про ту шапку, которую тебе утром продала. На-а-а-адь, я не продешевила, а?

Я тут же вспомню, как в моём детстве мы с ней стояли на крыльце и тётя Мотя учила меня доминировать над мужским полом. А именно – подбоченясь, притопнув ногой и тыча пальцем в сторону собачьего вольера, во всё свое зычное горло орать: «Ша-а-а-а-арик, в будку!!!» её мужу – многострадальному дяде Ване. Как оказалось, на такую тотальную дерзость (о, это слабоумие и отвага!) способны немногие. Поэтому тётка полюбила меня с первого совместного экшна и навсегда. Зинку же разглядела в другом ракурсе. Когда та, для удобства перевязав между ног ситцевое платье, осваивала братов двухколёсный велосипед и в сердцах сокрушалась, что отбила яйца. Ну что за девка, огонь, Матрёшкина радость!

А вот Таню она и в глаза не успела увидеть. А зря. Та одна из семьи вышла знатной артисткой. Да такой, что в свои 25 сыграла все роли мыслимых и немыслимых 40-летних стерв, шлюх и злодеек. Эх, наша сложнохарактерная бабуля бы рукоплескала из первого ряда. Но нет. Умерла. Легко. Ночью, от оторвавшегося тромба. Говорят, такую смерть заслужить надо. Или вымолить. Что странно при Мотином противоречивом характере и его широком общественном порицании (за уклонение от бесплатной копки государственной картошки, морковки и свёклы тётка даже имела за спиной отсидку в тюрьме, вот так-то). При всём этом она слепо, по-детски верила в Бога. Боялась его, молилась самозабвенно на засаленную тёмную иконку Николая Чудотворца. То жаловалась, то что-то клянчила, вела бесконечный договорняк, пытаясь обдурить или выторговать что-то. Он оказался благосклонен. Воздал сполна.

Мы погрустим. Потом, конечно, позовём отца. Сначала попытаемся уговорить его порисовать. И больше ничего. Умерших все стараются хвалить либо помалкивать. А из хорошего у нас безупречное масло в шизофренически ярких тонах. Рисуй, хороший наш, пожалуйста. Мы будем вспоминать только картины. Во всяком случае, изо всех сил постараемся только их. Но он, как назло, начнёт курить одну за одной вонючий беломорканал (откуда он ещё берется, когда все вокруг на айкосе и стиках). Потом забормочет в алкоголическом дурмане по ролям:

– Ты кто, мужик?

– Я кто? Я – хозяин?

– Ты к кому пришёл? К жене моей?

– Я так и думал. Мужик-мужик…

– А мне казалось, что она хорошая…

– На-та-ша!!! Тварь и проститутка.

– Вот не хотел же я тебя убивать.

– А придётся.

В этом моменте больно. Но мы любим боль посмаковать. Она, как разбудораженный бабайка, пугает откуда-то из ночной сказки, которой уже давно нет. И это и холодит душу, и греет сердце одновременно. Весь ужас позади. Но так не хватает его. Этого прошлого.

А настоящее – оно в сегодняшних историях. У Зинки на работе в скорой сегодня был первый странный вызов. Мама позвонила – дочке плохо, обморок, скорее, сюда. Приехали, а девочка повесилась на поводке собаки. Раз-два и нет. Кинулись выяснять, что-то про расставание с мальчиком. Поверили. Ох уж эти мужики. И дети. Как дети. С детства девчонки страдают от них… Удобная версия ложится на историю. Но разлетается на куски, когда приходит предсмертная записка: «Я прошу не винить… я к этому три года шла…»

Другой звонок за тот же день. Зинка ржёт. Циничная от природы. И ещё и привыкла. Так вот – вызывают на боль в сердце. Едут. С валокордином и другими примочками. А там нож на пять сантиметров уже внутри. Мы, как эксперты по женским несчастьям, координационный совет вокруг абьюза, фокус-группа гендерного пиздеца, приступаем к выяснению причины.

Во-первых, бабы если и идут на преступления, то только из-за мужиков. Из ревности. Из сильной ревности. Или ввиду экономического преступления, но тоже за ради очень большой любви. Ну или ревности.

Короче, возможно, нож и был ей всажен в грудь другой бабёнкой. Из-за какого-то плешивого козла. Всё очень жизнеспособно. Но в этом случае вся картотека данных по обидчице давно б лежала на столе полиции. Как минимум, в трёх-четырёх томах. А тут…

Всё будто она пыталась спрятать случившееся. Ну или вынуть нож. Сама. Сберечь от суда и следствия любимого абьюзера. Хотя, что уж там, убийцу.

Убийцы тихо прошуршат по кухне в тёмных грязных капюшонах. Трусливо оглядываясь, всхлипывая и утирая слёзы на гноящихся глазах. А как вы думали? Что ж это, просто – уничтожить этот вечно клокочущий, сплошь из гормонов и противоречий, весь из грудей и губ, такой простой и сложный организм. Женщину.

А вот и она, добро пожаловать. Наша лучезарная прапрабабушка Вера. Загадочная крестьянка, на которой, очертя голову и разругавшись со всей своей семьёй, когда-то так неосторожно женился дед Андрей. Дарил ей серьги, изумрудные колье. Вплоть до тех пор, пока не был раскулачен советской властью. А после всю свою жизнь на каждом празднике предусмотрительно подкладывал себе под зад подол её цветастого платья. Чтоб не убежала.

Только войдёт и заискрит. Зашуткует. И тут же сама, запрокинув голову, будет долго и протяжно хохотать над своей же шуткой. А потом попросит Таню с Наташей в унисон прочесть стихи:

У нас тихо. Девочки всегда читают до слёз. Тихих, безмолвных. Зато на улице вдруг разражается буря. Во двор с разницей в секунды врываются скорая с полицией с мигалками. Из последней машины вываливаются сразу несколько сотрудников и налетают на парней, воркующих над девчонкой с костылём. Кладут их «мордой об пол», что-то кричат. Те недоуменно смотрят в наши окна: дескать, за что? А мы ж уже не можем доказать, что это вовсе не мы. Что мы тут винишко пьём, стихи читаем, с галлюцинациями общаемся. Ведь никого ж не трогаем, а только вихрь суровой женской энергии, накрывая своей плотной воронкой нашу маленькую кухню и защищая её от всех невзгод и бед, неаккуратно цепляет и тех, кто под окном. Мы – ни при чём. Поэтому стыдливо закрываем шторку и ржём. Какой позор!

Потом берёмся за музыку. Много спорим, каждая включает свою любимую песню, доказывает, что именно её вариант, а не другой, хороший. Мы ссоримся, договариваемся слушать по одному куплету и вдруг плюём на все условности и под какую-то попсовую пошлятину все вместе лихо пляшем:

А где-то там, то ли на Луне, то ли не Венере – но точно где-то на другой планете – на женской стороне, свысока смотрят на нас баба Надя и баба Мотя, баба Шура по папиной линии и баба Катя из Белоруссии, баба Люба, торговавшая спиртом, и баба Таня, зарезанная соседом, баба Марфа, которую бил муж, и баба Вера, которую всё не мог укараулить. И ещё много, много женщин нашего рода. Звёздочками светят. А ещё непременно пританцовывают. И поют:

– Девочка, танцу-у-у-у-уй…