Читать книгу 13 лет назад мне будет 13 - Анастасия Суховерхова - Страница 4

4

Оглавление

Наступило ранее утро, но я всё равное не спала, всю ночь поступали новые буйные пациенты, крик, и привязывания их, вряд ли бы дал сомкнуть мне глаза. Шум в отделении прибавлялся и прибавлялся, начались движения, пациенты стали просыпаться, ко мне на кровать пришла и уселась какая-то женщина, её медперсонал стал сгонять, а та уходить не хотела, говорила, что это её кровать, но её усилия были напрасны, ей пояснили, что она знает правила, и она удалилась. Хотя я даже и не обращала на неё никакого внимания, что она пришла и села рядом со мной, меня шокировали люди, которые там находились, ведь некоторые из них были совсем голые, и потому что не собиралась там задерживаться, ждала маму. Её согнали с кровати, потому что в отделении действовал строгий режим, и никому совсем не позволялось сидеть по двое человек вместе, тем более на одной кровати. А я всё сидела и наблюдала, и мне всё больше и больше становилось тревожнее. Внутри меня чувствовалась какая-то разорванная бомба страха и боли, я не знала о чём думать, не знала, можно ли мне разговаривать, а судя по тому, кто мимо меня проходил, ни внушал никакого доверия, что с кем-то из них вообще можно, и стоило ли говорить. Все были какие-то странные и непонятные мне, люди. Я никогда раньше не видела таких, даже когда смотрела фильмы, в которых были психиатрические больницы и их пациенты. Видимо те актёры были не настолько хороши, чтобы передать то, что мне приходилось наблюдать.

В скором времени, прям ровно в восемь часов утра, меня позвали в кабинет к врачу, и я почувствовала хоть какое-то небольшое облегчение, что я уйду подальше куда-то от окружающей меня обстановки, что сейчас придёт моя мама и заберёт меня оттуда. Я прошла в другую сторону по длинному коридору отделения, подошла к закрытой двери, её открыли, я прошла ещё в какой-то маленький коридорчик, дверь за мной закрыли, я немного ещё прошла в сторону дверей кабинета, зашла туда вся зажатая от страха. Мамы в кабинете не было, врач сказала мне сесть, и я села, потом стала у меня всё расспрашивать, а я закрылась в руки, спрятала голову и лицо, облокачиваясь на стол, и стала плакать, а она всё меня расспрашивала и расспрашивала, я ей всё, заплаканная, говорила и говорила. Очень долго я провела у неё в кабинете, как сейчас помню ту старенькую седую бабушку, имя которой слышала впервые. Оно настолько было древним и старым, что она вполне могла застать и войну. Звали её Прасковья Алексеевна. Я не чувствовала с её стороны какого-то понимания, она даже не пыталась меня успокоить, она постоянно грелась об обогреватель и говорила, как здесь холодно, она даже не понимала, что в данный момент мне гораздо холоднее, чем ей. На мне не было толстых кофт и зимних сапог, как на ней, хотя в тот момент я даже холод не в состоянии была ощущать. Она вышла со мной в коридор, позвала медсестру, распорядилась, чтобы постельное бельё перенесли в этот закуток под закрытыми дверями. В этом закутке находилось что-то вроде двух палат без дверей, ординаторская, кабинет заведующей и медсестры. Палата была узкой и длинной, кровати в ней стояли в два ряда у стен по три с каждой стороны впритык друг к другу от прохода до самого окна, в ней лежали более-менее нормальные пациенты, чтобы отгородить их от самой невменяемой части отделения. Моя кровать стояла по левую сторону у прохода с краю. Мне принесли то самое постельное белье, на кровати, которой я лежала, хотя я думала, что оно будет чистым и другим, ведь это помимо того, что было чужим, да ещё и замаранное кровью от укола, который мне поставили ночью. Женщина по палате стала помогать мне его заправить, а ещё все на меня так пристально и долго смотрели, а потом спросили, сколько мне лет. Я сказала, что мне тринадцать, и немного обрадовалась, что тут кто-то разговаривает. В палате мне особо долго тоже не хотелось задерживаться, потому что там было не теплее, не хватало одной створки окна, откуда дул холодный ветер. Я сидела в коридоре и ждала маму, и всё время думала, почему её так долго нет. Всех уже давно позвали на завтрак, я идти не собиралась, думать в это время о еде, я находилась в ожидании прихода мамы, чтобы мы побыстрее ушли с этого кошмарного места. Но меня всё равно отправили в столовую, он же коридор, между которого находились кровати, и одна из тех, на которой я лежала ночью. Только утром смогла немного разглядеть в этом непонятном пространстве, что и где находится и стоит. К завтраку я не стала притрагиваться, но мне сказали, что я всё равно должна есть, потому что потом буду пить лекарства. Я притронулась к этой пище, вкус которой запомнила надолго. Посуда была вся железная и оббитая, страшные обшарпанные кружки с ржавчиной, алюминиевые ложки. Потом я просто сидела и ждала распоряжений, потому что совсем не знала, что делать, а спросить было не у кого, и мне было так страшно. Потом все встали и куда-то ринулись, а я пошла в тот закуток, потом меня позвали и сказали выпить целую горсть каких-то таблеток. Тут я вспомнила, что пить таблетки вовсе не умею, я всё время ими давлюсь, и испугалась от такого количества их сразу. Она высыпала мне их в ладонь, сказала взять кисель в мензурке и пить, а на будущее приходить сразу после еды с кружкой. Будущее… Тут во мне моё сердце куда-то провалилось и я всё ждала маму, от её слов я почувствовала нечто страшное, что эти таблетки проглотила мигом, даже не подавившись. А ещё она потребовала открыть рот и показать, что он пустой. От этой странной просьбы, мне становилось ещё более не по себе.

Я заметила, что в процедурном кабинете, из которого всё выносили, и ходил медперсонал, стоял телефон, и мои мысли сразу переключились на него. Я боялась сразу о чём-то спрашивать, да и понимала, что здесь ни у кого ничего нельзя спрашивать, поэтому подумала, что спрошу об этом попозже, ведь я всё надеялась, что вот-вот за мной придёт мама, да и если звонить домой, то она всё равно может быть уже в дороге. Я ушла в тот закуток, села и стала ждать маму. Ко мне стали подходить разные люди, осматривать, говорить, что я здесь останусь пожизненно. Я настолько была напугана, что и промолвить ничего не могла, я всё думала и думала о маме, что она скоро придёт и заберёт меня оттуда. В какой-то момент я внутри себя стала ощущать, что моя мама близко, она где-то рядом, просто не знает, куда меня утащили. Потом открылась та перегороженная дверь, меня окликнула медсестра, сказала, что пришла моя мама, я резко встала, и почти бегом по тёмному чёрному страшному коридору, между кроватей ринулась к ней. Она меня обняла, спрашивала, что я тут делаю, что она не могла меня долго найти. Что её никуда не пускали, но она так настаивала, что ко мне пробиралась теми же путями, что вели и меня, хотя там никому ходить не положено, и в этом отделении есть свой уличный ход, который нужно было просто найти. Но мама прорывалась и пробиралась ко мне, не смотря ни на что!

Её глаза не были привычными для меня, одновременно наполненные ужасом и недоумением.

Спустя время она мне рассказала, что была сама сильно напугана, увидев это помещение, и что я в нём нахожусь, подумала, что попала в ад, в прямом смысле этого слова, только я никогда не смогла понять и принять, за какой такой грех я оказалась в том аду!? Что, в недавно исполнившиеся, тринадцать лет я успела такого согрешить, что уже расплачивалась за грехи, или за чужие грехи, точнее чужие ошибки.

Мама упросила медсестру пройти через отделение к врачу, чтобы хоть что-то выяснить и забрать меня, мы с ней прошли, она зашла к врачу, долго о чём-то с ней разговаривала, потом вышла, задала мне вопрос, правда ли, что я сказала врачу, что слышу голоса. Я немного недоумевала, потому что в слезах врачу я рассказывала о голосе подростков, которые кричали мне, прям в ухо, и что они меня душили и напугали, и что тот голос в ушах у меня постоянно звучит, когда они выпытывали у меня деньги, и что я теперь боюсь ходить в школу. Конечно, мама мне поверила, да и вообще там такое про меня написали, что меня перевели в это отделение, потому что в том я буянила, была неадекватная. Мама была с таким лицом, что я боялась у нее, что-либо спрашивать. Я только отвечала на её вопросы, а потом она сказала, что меня не хотят отпускать, оставляют здесь. Мои мысли провалились в пропасть, и я вспомнила слова женщины, что я останусь там пожизненно, я просто упала на колени и начала плакать, умолять маму забрать меня оттуда. Мама сказала мне успокоиться, она отправилась обратно к врачу, потом та позвала меня, и стала говорить, что я останусь там, и чтобы я не вздумала плакать. Потом мама мне рассказала, что отпустить меня не могут, потому что существует закон, что пациент, как минимум две недели должен отлежать, если он поступил в острое отделение по скорой помощи. Она меня долго успокаивала, внушала надежды, сказала, что скоро вернётся обратно и привезёт мне тёплые вещи, что сходит к главврачу, чтобы меня перевели в детское отделение. Я стала ждать её и надеяться, что мама уладит всё, и меня отпустят. Пока её не было, я узнала много подробностей об этом отделении № 6. Что оно для пожизненно заключенных психически невменяемых больных, а так для людей отбывающих тюремный срок, то есть тюрьма, самая настоящая тюрьма для психически больных преступников. Иногда туда поступают пациенты, которые находятся под следствием, или буйные больные, которые ещё не успели никого убить или сделать ещё что-то правомерное. Только каким образом оказалась в таком отделении я, мне до сих пор не понятно, да ещё меня никто не собирался отпускать из таких кошмарных условий.

Мама через несколько часов вернулась с тёплыми вещами, сказала, что разговор с главврачом не дал никаких результатов, и что на следующий день она пойдёт к другому. Врачей и заведующих разными частями отделений там было много. Она каждый день приходила с безрезультатными новостями, и каждый день внушала мне силы, что вот-вот, что скоро меня отпустят. Но в какой-то из дней, ещё не услышав маминой речи, а лишь увидев её лицо и глаза, я поняла, что внутри себя я умерла, что нет надежды, что меня никто никогда не отпустит, а по страшным разговорам заключённых, я думала и боялась, что действительно останусь там навсегда. Я думала, что меня туда отправили только за то, что я появилась на этот свет!

Каждый проведённый момент в этом отделении был для меня мучительным, я ощущала себя в концлагере, не смотря на то, что персонально для меня было назначено специальное питание, потому что на тюремных баландах долго не протянешь. Пища была грязной, непромытой, противной, её есть было просто невозможно, но и спецпитание мне было не нужно, я вообще ничего там ни ела, а женщины, сидевшие рядом со мной, до безумия были рады двум столовым ложкам сухого творога и горошнице на обед. Накануне моего дня рождения мы прокололи мне уши гвоздиками, и в этом отделении они стали у меня гнить и кровоточить, и мама тайком приносила в сумке спирт и обрабатывала мне их. Так же она приносила мне в термосе покушать и попить, приносила конфетки, и вообще приходила каждый день, пыталась поднять меня силой духом, повесила над моей кроватью мои рисунки, заставляла заниматься математикой, чтобы отвлечься, хотя бы в её присутствии, сказала, чтобы я читала и занималась. Рассказывала, как продвигаются дела по поводу разговоров с главврачами и людьми из этой сферы, которые защищают права детей и человека, она даже звонила в Москву, обращалась к адвокату. Она всячески пыталась меня спасти и помочь мне, старалась не подавать виду, что ей тоже очень плохо и больно. Но когда приходила ко мне бабушка, она не могла сдерживать слёз, начинала плакать, следом за ней и я, это замечала заведующая отделением, и угрозой стращала меня, что, если я буду плакать, она не позволит приходить моей маме ко мне каждый день. Да, там не положено было к кому-то приходить, тем более каждый день, но мама и это выбила для своей любимой и единственно дочери. В том отделении нельзя было плакать даже от самой невыносимой боли, которая у меня была из-за воспаления мочевого пузыря и бронхита, которые я заработала в холодных стенах отделения. Я целую неделю не ходила в туалет по большому, впрочем, там и по маленькому сходить очень трудно было. Дверь перекрывала всю основную часть отделения, и выйти в туалет, а так же вернуться обратно, можно было только тогда, когда проходил мимо медперсонал. Мне приходилось терпеть двойную боль, потому что с воспалением мочевого пузыря в туалет ходить гораздо больнее, но это был не просто туалет, это была холодная газовая камера, так я её могла назвать. Не потому, что там кого-то держали взаперти, а потому что это была курилка, там текла только ледяная вода, и в моём представлении идти в туалет лучше в кусты, чем туда, даже если бы там никого не было, ни курения, не людей. Это помещение было тёмным и страшным с очень тусклым освещением, и я там просто задыхалась от обильного запаха курева, который расходился по всему отделению. Я просто не могла туда заходить, и даже мольбы моей мамы перед врачами, что мне тяжело там физически находиться, не говоря уже о моём душевном состоянии, они чёрство оставляли меня в этом отделении, да ещё и стращали. У этих людей не было души, веры в Бога, а точнее вера в Бога там под запретом вовсе, так же, как когда-то в Ленинские времена убивали за веру, то там, если ты веришь в Бога, то место в этом «раю» тебе обеспеченно пожизненно. Разумеется, я всё скрывала, а когда наступал вечер, перегороженная дверь открывалась, потому что врачи в пять часов вечера покидали отделение, а пациенты расходились. Я оставалась одна, уходила в глубину палаты к окну, падала на колени и начинала в страхе тайком молиться. Мой страх настолько усиливался при молитве, что меня смогут заметить, назначить ещё больше препаратов, от которых мне и без того было плохо, что меня оставят там надолго. Этот страх и молитва вызывали у меня сильные боли в душе, они были настолько сильны, что мне казалось, что та разорванная бомба в моей душе начинала гореть, а её острые осколки кололи меня изнутри, и я начинала плакать.

А боль дойдёт до сердца твоего

И жарким пламенем сожжёт она его,

И будешь жить ты без него.

Ты будешь счастье своё ждать

И с болью в сердце умирать,

Молитву Богу посылать!

И если счастье всё ж придёт –

Всю боль у сердца заберёт,

Со счастьем будешь жить всегда,

А боль не вспомнишь никогда!

Однажды ко мне приходила мама и заметила одного приходящего мужчину, видимо к кому-то из пациенток. Мама узнала в нём отца одной своей одноклассницы, но он её не узнал, потому что уже прошло много лет, да и мало кто обращает внимание на чьи либо лица, когда на свидание выделяются какие-то считанные минуты. Его дочь не смогла выйти к нему на свидание, мама моя к тому времени уже уходила. Я не знала, кто тот мужчина, но когда он стал расспрашивать медсестру о том, где и в каких условиях лежит его дочь, то я всё рассказала ему сама, за что, к счастью не поплатилась, получила лишь выговор от медсестры. Может, мне ничего не было от неё, потому что я была ребёнком, а может, и другие причины были. Но я поняла, что там лучше во всём держать язык за зубами, потому что твой, пусть и не при свидетелях разговор, не будет тайной.

На следующий день мама мне рассказала о том, что это отец её одноклассницы, и попросила меня выяснить, что с ней. Единственное, что я смогла узнать, что у неё были страшные боли, которые медперсонал считал психическим расстройством, и обкалывал её. Она всё время кричала и не вставала с кровати. Спустя несколько лет, моя мама встретила её на улице, а та рассказала, что она на инвалидности, что ей сделали операцию на внутренних органах, что у неё было внутреннее кровотечение. Конечно, мама не стала рассказывать о том, что знала, где она была, потому что это самый настоящий кошмар, который не должен стать явью. И почему медперсонал её внутреннее кровотечение считал психическим заболеванием, и что было с ней потом в том отделении, знать я не могла. И даже, если бы я могла ей помочь, мне всё равно никто бы не позволил этого сделать, потому что любая помощь друг другу там считалась, как что-то противоречивое медперсоналу, и за это несли жестокие наказания.

Как-то раз, я проходила по коридору в сторону туалета, был день, я особо быстро не шла, потому что хотелось немного пройтись и оглядеться, хотя смотреть там было не на что, неприятно и страшно. И случайным образом заметила зеркало. Я вспомнила, что своё отражение не видела уже больше недели, мне было немного страшновато в него смотреть, особенно меня напугали мои собственные глаза. Я сидела на сильных препаратах, и взгляд мой был неестественным и странным, а ещё я увидела в них свой собственный ужас и страх, в котором сама находилась. Я не стала у него долго стоять, чтобы не вызвать никаких подозрений у медперсонала, который там был повсюду, особенно на основной половине, да и стоять на одном месте долго тоже было невозможно, иначе я привлекала к себе внимание. Вообще внимание к себе я привлекала полностью, на меня смотрели все кому не лень. Наверное, я была большой редкостью в таком отделении, а может и вообще единственным и неповторимым экземпляром, лакомым кусочком.

Никогда не забуду, когда, как на грех, мне во второй раз в жизни, после длительного перерыва, пришли месячные, к счастью, что мама ко мне приходила каждый день. Но получить заветные прокладки было не так-то просто, в ближайшем окружении аптеки не было, не было и магазинов, маме пришлось выяснять у медперсонала, где находиться ближайшая аптека, куда она поехала. Конечно, она их мне привезла, но не самое страшное было, что переодеваться мне пришлось в палате при женщинах, которые со мной лежали. Самое страшное было то, что когда мне назначили клизму, которую вытребовала для меня мама, потому что не одно слабительное на меня не действовало, а недельный срок был достаточно приличным. Эту клизму, во время месячных мне делали в той концкамере, где было столпотворение курильщиков, которые просто так занимали места на открытых унитазах, чтобы там сидеть. Да ещё мне при всех их пришлось догола раздеваться, ложиться на грязную лавку, раздвигать попу, чтобы мне поставили клизму, потом при всех их, всё голой перемещаться к унитазу. Меня всё время оглядывали те заключённые, иногда подходили ко мне, говорили, пускали дым в лицо, но я всё время молчала. Я боялась, что они начнут меня трогать, сделают мне что-то, и, не смотря, что клизма мне помогала плохо, мне должны были делать ещё одну, я отказалась от этой процедуры, сказав, что сходила в туалет. Я сходила, но не так хорошо, как этого мне хотелось, конечно, с болью, но оставаться в том туалете мне более не хотелось. Был один момент, который я осознала, будучи, став взрослой. Когда я голая сидела на унитазе, а медсестра ушла, две женщины стали ко мне с разных сторон приближаться и что-то друг другу говорить, показывать какие-то знаки. Я очень сильно боялась и не понимала, что они от меня хотят. Про себя я мысленно стала молиться, и как раз в тот момент заглянула медсестра и закричала, чтобы все от меня отошли, а то, они знают, что будет. Благодаря молитве никто из заключённых до меня не дотронулся вовсе.

Однажды, проходя по серому мрачному коридору, я заметила, сидящих на кровати, двух девочек подростков старше меня, я немножко обрадовалась, что тут из единственного ребёнка – меня, появился ещё кто-то. Они сидели вместе на одной кровати, а я подошла к ним и сказала, что двоим на одной кровати сидеть нельзя, но они ничего мне не ответили. Но раз их никто не сгонял, значит, им это позволили, либо они это делали, когда не видел медперсонал. Я спросила, сколько им лет, они ответили, что по четырнадцать. Спросила, как они тут оказались, и они мне рассказали, что они хотели убежать из детского дома, выбили стекло, но убежать не успели, а их отправили сюда. Конечно, моя небольшая радость долго не сохранялась, потому что я была расстроена их историей, и понимала, что общаться с ними всё равно не смогу, потому что я нахожусь на другой половине за закрытой дверью. Они немного мне позавидовали, что там спокойнее, но я им внушила то, что там не так уж и хорошо. Что нет одной створки окна, что в туалет невозможно попасть, что там, в коридоре всё время горит свет, даже по ночам, который попадает полностью на мою кровать. Что в том коридоре дежурят врачи, и ты там находишься под пристальным наблюдением, а тут они могут сидеть на одной кровати и оставаться незамеченными. Мы распрощались, а через три дня их уже в отделение не было, их дальнейшую судьбу я не знала, потому что общаться мы не могли, даже тогда, когда я находилась на той половине в столовой, потому что у каждого было своё место, и стандартный строгий режим и правила с определённой последовательностью. После каждого приёма пищи выстраивалась очередь почти во всю длину коридора в сторону процедурного кабинета за приёмом лекарств, который ты должен соблюдать своевременно и не отличаться тем, чтобы тебя кто-то кричал по фамилии. Потом все расходились, либо по своим местам, либо проводили время в туалете-курилке-концкамере, а так как все были под сильнодействующими препаратами, либо привязанные, то большую часть времени все проводили на своих кроватях, некоторые на них же и ходили в туалет. Если я хотела в туалет, дожидалась, когда кто-нибудь из медперсонала пойдёт на основную часть отделения и откроет перегороженную дверь, то вернуться обратно на свою кровать было так же трудно, как и попасть в туалет. Если я находила свободную табуретку, чтобы взять её и поставить возле дверей, чтобы, сидя дожидаться медперсонал с ключом, то её тут же могли занять, поэтому мне приходилось стоя ждать, когда откроют дверь, находясь в том кошмаре, чтобы попасть на свою часть отделения.

Там я многому всему научилась, смотреть сквозь стены, как себя вести, как разговаривать и смотреть, чтобы не поплатиться потом. Мне даже было запрещено подходить к окну, что я делала тайком, чтобы подышать свежим воздухом и попрощаться с мамой, которая всегда смотрела мне в окно и махала рукой, а потом удалялась по узкой тропинке вдаль. Я смотрела до тех пор, пока в горизонте и голых деревьях не скрывался её силуэт.

В скором времени, а может и не в скором, потому что любой проведённый день в том отделении был целым испытанием, которое и врагу не пожелаешь. Мама выбила для меня то, чтобы в отделение пришла главврач детско-подростковыми отделениями, посмотрела на меня, с дальнейшим переводом в детское отделение, если они не отдавали меня маме, и чтобы хоть как-то облегчить мои страдания и мучения, она пыталась мне помочь. Но та женщина отказалась меня куда-либо переводить, и единственная надежда у меня оставалась, то перевод до нового года в то самое взрослое отделение № 2, из которого меня притащили. Потому что в этом отделении, закрытого строгого режима, никого никогда никуда не отпускали, даже гулять, и на новый год меня никто там не собирался отпускать, во всяком случае, мне моя лечащая врач, так и сказала. Я считала дни, на какой день придётся четырнадцатый день моего нахождения в этом отделении, ранее меня никто никуда не переведёт, а так как она говорила, что минимум четырнадцать, то я каждый день думала о том дне. Тот день был должен быть тридцатым декабря, который мне вовсе радости не внушал, потому что мне рассказывали, что прежде чем пациента отпустить, за ним должны наблюдать, и я боялась, что в том отделении не хватит двух дней на то, чтобы понять, что со мной всё в порядке. В порядке? Так сказано… Разумеется, со мной не всё в порядке, учитывая только моё физическое состояние, но душевную боль я должна всячески скрывать. Странно, но эту же боль, рану и травму, они же сами мне и причинили! Запичкали таблетками и уколами, измучили так, что я боялась вообще существовать на этом свете. Ты не знаешь, что с тобой будет завтра, ты боишься разговаривать, страшно даже дышать. И чтобы хоть как-то отвлечься я попросила книгу в старенькой и заброшенной библиотеке кабинета медсестры, которая не пользовалась там никаким спросом. Это было видно по состоянию шкафа, а так же по залежавшимся и пыльным книгам, в которых не было детской литературы. Конечно, мама приносила мне и краски и раскраски, но рисовать там было негде, ведь столы столовой огораживала дверь, за которой я находилась. И вообще, на ту сторону, где было всё задымлено, не особо и хотелось ходить, да и краски эти у меня могли отобрать.

Я откопала старенькую полу рваную книгу Фридриха Горинштейна, изучила содержание, но начала читать с самого начала. И нелёгкие истории о военной жизни детей, а точнее одна история одного мальчика, о том, как он выживал в войну, отвлекала меня немного от моей собственной войны, а так же внушала силы, что и у меня эта война когда-нибудь закончится. Имя этого автора я запомнила на всю жизнь, хоть и не смогла прочесть эту книгу до конца, а мне это очень сильно хотелось сделать, но настал тринадцатый день моего нахождения в этом тюремном отделении, и с утра пораньше я узнала о своём переводе в женское, знакомое мне, отделение. Эту врачиху я запомнила на всю жизнь. Она не только в штык, ровно в восемь часов утра вызывала к себе первого пациента, она и на дежурствах не спускала с меня глаз. Я на столько чувствовала её надсмоторство, что даже снотворное не действовало на меня, и я не спала в эти моменты, но приходилось делать вид, что сплю. Потому что малейший шорох или подъём в туалет, вызывал на её лице столько вопросительных знаков, что я считала лучше лежать полумёртвой, чем вызвать у неё какие-то подозрения, и остаться там ещё дольше на неизвестный мне срок.

Я была очень рада тому, что наконец-то настал день, когда я покину это место, и ждала той минуты, когда откроется та запертая дверь, в которую я тринадцать дней назад стучалась и просилась меня спасти. Эти тринадцать дней протянулись так долго и мучительно, как будто я там пробыла все тринадцать лет. Я была в нервном напряжение и страхе, потому что всё время боялась, что та злополучная врачиха отменит своё решение, что моя улыбка вызовет у неё подозрения, потому что она умудрилась и на это задать мне вопрос. Какая же она всё-таки каменная женщина, не проявляла никаких эмоций, и не позволяла этого делать никому.

Своё внутреннее состояние я могу сравнить с душевной смертью, когда из тебя высосали всю душу, и начали губить физически, не зря говорят, что в аду человеческие души испытывают сильную боль, горят там. Интересно, что будут чувствовать эти люди, когда попадут в ад, из-за которых я так пострадала, а может их уже Бог наказал, что они работают в этом аду, хотя от этого только вред другим, а не их наказание. И не смотря на всё, что мне пришлось пережить, я бы им не пожелала оказаться на моём месте, даже потому, что они уже взрослые.

Я попросила взять книгу с собой, но мне не позволили, хотя она там всё равно никому никогда не была нужна. А так как здание было аварийным, и после нового года отделение собирались переводить в другое помещение, то думаю, от этой книги мало, что осталось бы. Да и мне, можно было и не спрашивать, просто взять и забрать её с собой, о ней всё равно никто уже не помнил, да и медсестра другая в тот день была, когда я выбирала книгу. Я взяла свою скудную часть вещей, и меня повели к двери. Возле неё я стояла с тревогой, да ещё медсестра отошла куда-то, и я находилась на ожидании. Ко мне успели многие подойти, поспрашивать о переводе, да и лечащая врач не забыла ко мне, подойти, которая вызывала у меня ещё большее напряжение, неужели она передумала. Я стояла и ждала, она сказала, что меня сейчас переведут, я улыбнулась, сквозь боль. Подошла медсестра, и мы отправились длинными и запутанными путями туда, откуда я попала в тюрьму. Я только слышала звуки от ключей, которые открывали одну дверь за другой каждого отделения, которые мы проходили, и вот я снова там. Не понятно, чему я тогда радовалась, ведь это не значило, что меня отпустят домой, я радовалась, что меня наконец-то увели из шестого отделения во второе, что у меня появилась надежда побывать дома на празднике, но, даже, если эта надежда окажется напрасной, новый год я встречу хотя бы не в тюрьме.

В том отделении я стала значительнее меньше пить лекарств, мне уже не делали уколы, я была запуганным маленьким существом, которое при общении с врачом кивало только головой, потому что боялось, что-либо говорить, чтобы слова не были восприняты неправильно. Единственное, о чем я говорила и спрашивала врача, то о том, отпустят ли меня на новый год, хотя бы на один денёчек, а врач отвечала, что посмотрит на меня и примет решение, поясняя, что я у них совсем мало нахожусь, вот понаблюдает эти три дня, и тридцать первого числа скажет.

К счастью, я услышала то заветное да, когда пришла за мной мама. Она сказала, чтобы я подарила врачу коробку конфет, которую она принесла с собой. Мы собрались, и она сказала, что мы ещё зайдём поздравить моего лечащего врача из тюремного отделения. Мне этого делать вовсе не хотелось. Я не хотела видеть этого врача, не тем более оказаться там вновь даже на секунду. Но мы это сделали, ещё мама дала мне конфеты и сказала, чтобы я угостила пациенток из моей палаты, а тех, кого нет, оставила на кровати. Я так и сделала, а ещё на моём месте лежала уже новая пациентка, вернее старая переведённая из буйной половины. Я ей дала конфету лично в руки, а когда ушла, обернулась и повернула голову на окно второго этажа палаты, в которой я находилась, чтобы посмотреть, как смотрела на меня мама и махала мне рукой, а я смотрела на неё с надеждой и ждала. В этом окне я заметила ту женщину, которой лично в руки дала конфету, которая смотрела на меня. Я ей помахала рукой, внушая такую же надежду, которую когда-то ждала сама, надежду, что и в её жизни будет всё хорошо, и что её тоже когда-нибудь отпустят домой.

13 лет назад мне будет 13

Подняться наверх