Читать книгу Самои. Сборник рассказов и повестей - Анатолий Агарков - Страница 9

Летом 1919 года прокатился фронт по Южному Уралу и затих вдали. Возвращались домой уцелевшие под свинцовыми дождями мужики.

Вернулся в Табыньшу Федька Агарков, ослабший, отощавший – кожа да кости, с яростным желанием вступить в Красную Армию. Но в тот же день, объевшись горячих и жирных щей с бараниной, почувствовал такую резь в животе, что едва добрался до кровати и объявил – мол, пришёл его последний час. От корчей, вызванных рвотой, у него выступил пот. Попросил укрыть его потеплей и оставить в покое.

Мучения Федькины затянулись на две недели. Настолько ослабел, что едва мог держаться на ногах, ходя по нужде. Худой, жёлтый, с распухшими, в болячках, ногами, лежал на родительской кровати, безучастно глядя на хлопотавших подле него. А когда начал поправляться, то не вспоминал уже о военной службе.

Встав на ноги, не спросясь матери, женился вскоре на Фенечке Кутеповой, спасая девку с округлившимся животом от позора. Стал он молчалив и задумчив, будто не только повзрослел разом, а и постарел даже.

От далёких берегов Амура вернулись в станицу Соколовскую красные казаки со своим лихим командиром Константином Богатырёвым. Ни единой царапины кроме рубца на плече от братовой шашки не получил он в жарких боях, а лишь орден на грудь из рук самого Василия Константиновича Блюхера.

Соратники всячески хвалили его:

– При желании большим командиром мог бы стать.

А станичные старики качали головами:

– Так что ж к коровьему хвосту вернулся?

На что Константин отвечал:

– Кусок хлеба для простого человека так же вкусен, а может быть, вкуснее, чем для генерала.

Семён Лагутин не ушёл на восток с белыми частями. Словно затравленный волк, отбившийся от стаи, рыскал он лесными тропами, зло покусывая Советскую власть в деревнях и станицах, но уже не встречал прежней поддержки даже среди казаков.

Особенно тяжело пережили первую мирную зиму. Голод, постоянный страх засады гоняли отряд, таявший будто снежный ком, по глухим хуторам, кордонам и заимкам. К лету осталось у Лагутина едва ли с десяток человек, все вроде него – отпетые и бездомные.

Понял Семён, что пришёл срок его вольности, а может и самой жизни. На лесной заимке у одного богатого казака впал он в запой и никак не мог остановиться уже которую неделю. Соратники, боясь доноса и ЧОНовской облавы, мрачнели день ото дня.

Посыльной председателя станичного Совета прибежал в дом Богатырёвых в предсумеречный час.

– Да не егози ты, – ворчал Константин, натягивая сапоги, – Толком обскажи, что стряслось.

Прибежавший, тяжело дыша, пил из ковша, поданного Натальей, и зубы его стучали о металл.

– Игнат Иваныч прислал, – давился он глотками и торопился рассказать. – Скажи, говорил, бандиты понаехали…. Сам Лагутин с ними…. Во дела!

– Лагутин, говоришь? – Константин повёл широкими плечами и усмехнулся, поймав тревожный взгляд Натальи. – Ну, пойдём, глянем.

– Ты бы это, ружьё взял или покликал кого, Алексеич.

– Трусоват ты, братец, как и твой начальник.

У станичного Совета подле оседланных коней стояли четверо казаков, за плечами у них были винтовки, на боках – шашки. Константин приостановился, оглядывая незнакомцев, хмыкнул, качнув головой, и шагнул на крыльцо.

Председатель станичного Совета Игнат Предыбайлов метался от окна к окну, выглядывая Богатырёва. Усмотрев, сел за стол и попытался придать лицу начальствующее выражение, но тут же забыл о нём, едва Константин переступил порог, зачастил, волнуясь:

– Что же ты один? Хлопцев бы своих покликал. И не вооружён. Бандиты пожаловали, а уполномоченный где-то запропастился. Что делать – ума не приложу.

Константин сел на стул, положив могучую руку на край стола:

– Ну, рассказывай.

– Лагутина привезли спеленатого, – выпалил Предыбайлов, утирая цветастым платком вспотевшую лысину. – Амнистию просят.

– Так напиши.

– Думаешь? – Игнат подозрительно покосился на Богатырёва, – А меня потом не того… за одно место?

– А если они тебя сейчас того, – издевался Константин над безнадёжным трусом.

– Вот сволочи! Ведь могут, а, Лексеич?

– Напиши им бумагу, какую просят, да винтовки отбери – ни к чему они в мирной жизни.

– Амнистию я им напишу и печать поставлю, а винтовки ты бы сам. А, Лексеич?

– Пиши, – Богатырёв махнул рукой и вышел из Совета.

Казаки, хмуро курившие у своих коней, разом побросали окурки, подтянулись, бряцая оружием и амуницией. Они уже догадались, что в Совет пожаловал очень важный человек, может быть, сам Богатырёв.

Константин сошёл с крыльца, топнул ногой, указывая место:

– А ну, клади сюда оружие.

Четыре винтовки, четыре шашки послушно легли в одну кучу. Константин кивнул посыльному, и тот засуетился, таская в Совет оружие охапками, как дрова.

Богатырёв шагнул к казакам, раскрывая кисет:

– Нагулялись, соколики?

– До тошноты, отец родной….

Вместе с клубами дыма потекла неспешная беседа.

Появился Предыбайлов. Руки его с листами бумаги заметно тряслись.

Константин жестом остановил его:

– Давай сюда.

Мельком взглянул:

– Что ж ты фамилии-то не вписал?

– Да нам вроде бы и ни к чему почёт лишний, – сказал один из казаков. – Хоть и враг он новой власти, а ведь командиром был, хлеб-соль делил…. Лишь бы печать была.

– Печать есть, – раздавая амнистии, сказал Богатырёв.

Когда силуэты верховых растворились за околицей, Константин похлопал обмякшего Предыбайлова по плечу:

– Ну, показывай своего зверя.

Лагутин лежал на полу в подсобном помещении, скрученный верёвками по рукам и ногам.

На звук шагов он шевельнулся и, выматерившись, прохрипел:

– Сволочи вы, а не казаки…. Дайте ж до ветру сходить.

Константин присел на корточки, распутывая верёвки, и через минуту перед остолбеневшим Игнатом предстал разбойный атаман Семён Лагутин, с обрюзгшим от перепоя лицом, но по-прежнему сильный и опасный. Он растирал ладонями крепкие запястья, поводил широкими плечами, поглядывал на присутствующих с ненавистью и презрением. И вдруг сгорбился и засеменил неверными шажками на крыльцо, а с него к ближайшим кустам сирени.

– Убежит, – ахнул Предыбайлов.

– Куда? – пожал плечами Богатырёв и прошёл в кабинет. Игнат за ним, оглядываясь на входные двери и страшась отстать. Константин по-хозяйски расположился за столом председателя Совета. Тот примостился просителем на лавке.

– Что ж ты хлопцев не покликал? Всё удалью своей кичишься. А ну как.… Вишь, он какой…. И терять ему нечего.

– Знаешь, Игнат, одни живут, играя со смертью, другие умирают, хватаясь за жизнь. Ты-то как, жить хочешь?

Предыбайлов хоть и был потомственным казаком, но с детства отличался хлипким телом и слабою душой, а в председатели попал по своей грамотности. Богатырёв его презирал.

Вошёл Лагутин, сел на лавку напротив, пошарил по карманам и жестом попросил закурить. Константин бросил ему кисет.

– Облегчился?

Семён кивнул головой и, пуская под нос клубы дыма, неожиданно тепло сказал:

– В самый раз. Думал, обгажусь. Дело такое, что не отвертишься.

Константин понимающе кивнул головой и взглянул на белого, как мел, Предыбайлова:

– Иди-ка ты домой. Ишь как вымотался – с лица прямо спал. А мы тут с гостем твоим до утра покоротаем.

– Покоротаем, – согласился Лагутин.

А председатель станичного Совета охотно закивал, засуетился и мигом исчез из своего кабинета.

– Есть хочешь? – спросил Богатырёв.

Лагутин покачал головой, отрицая, а потом жестом показал, что не против опохмелиться.

– Припоздал ты. Чуть пораньше – Игнатку бы заслали, а теперь терпи: я тебе не посыльной, да и ты не гостем у меня. Как скрутить себя дал, Семён?

– Хмельным взяли, сволочи.

– Хуже нет, когда свои продают.

Помолчали. За открытым окном сгустились сумерки, посыпал дождь, шелестя листвой. Богатырёв в сердцах сплюнул:

– Откосились!

– Дождь с ночи – надолго, – подтвердил Лагутин. – Окладной. Однако хорош для сна – убаюкивает.

– Ну, давай ложиться, – согласился Константин и потушил керосиновую лампу.

Расположились на лавках у противоположных стен. Слышен был перестук дождя, ветка сирени скреблась о ставню, мыши под полом затеяли возню. Вот и все звуки. Потом по комнате растеклись глубокое дыхание и тихие посвисты.

Константину снилась молодая Наталья, берег пруда, заросшего ряской. Она в прозрачной ночной рубахе манила желанным телом, звала жестом за собою в воду.

Константин шагнул и разом провалился в чёрный омут, накрывший его с головой холодной водой, дно пропало из-под ног. Он попытался всплыть, но голову сдавили железные тиски, к ногам будто жернова подвесили, и перехватило дыхание. На грудь навалилась непомерная тяжесть, воздуху в ней становилось всё меньше и меньше. Константин закричал, рискуя захлебнуться, и …очнулся.

Чьи-то сильные руки сдавили ему горло, сверху навалилось тяжёлое тело, лицо обдавало горячим дыханием. Богатырёв перехватил запястья, пытаясь разжать удушающую хватку, напрягся, и ещё. Противник застонал – сила ломала силу. Хватка на горле ослабла. Константину удалось вздохнуть, и он почуял смрад перегара. В то же мгновение Богатырёв саданул противника коленом в бок и замешкавшегося – обеими ногами в грудь.

Отдышавшись, Константин зажёг лампу, присел за столом, скручивая цигарку.

Лагутин, сидя на полу, мотал головой, сплёвывал на пол и бороду сгустки крови из прокушенной губы.

– Силён ты, Богатырёнок, ногами драться, – ворчал он, ощупывая грудь и зачем-то спину.

Константин, наконец, унял дрожь в руках и прикурил.

– Как был ты жиганом, Лагутин, так и подохнешь, – зло сказал он и сплюнул в сторону атамана. Потом, будто пожалев, смягчил тон. – Ты, Семён, на что надеешься? Куда бежать-то собрался?

– Да ни на что. Просто зло взяло – сопишь ты весь такой правильный, безмятежный, наверное, бабу во сне тискаешь, будто страх насовсем потерял.

– Я, Семён, счастье своё в боях заслужил и страх там же оставил.

– Конечно, конечно. И когда братуху своего, как капусту….

Константин промолчал, помрачнев. Взгляд его остекленел.

Лагутин, наконец, поднялся, прошёл неверным шагом к столу, взял Богатырёвский кисет, свернул цигарку, закурил, прервал затянувшееся молчание:

– Почему так получается: кому молоко с пенкой, кому – дыба и стенка?

– Ну, покайся, – усмехнулся Константин. – Расскажи о своей сиротской доле. Глядишь, в чека и посочувствуют.

И будто снежный ком толкнул с горы – разговорился Лагутин, изливая наболевшее, разгорячился, торопясь облегчить душу, будто в последний раз видел перед собой понимающего человека.

За тем и ночь прошла. Дождь за окном иссяк. Утро подступило хмурое, но с солнечными проблесками.

Когда по улице прогнали стадо, на крыльце раздался дробный стук каблуков. Вошла Наталья Богатырёва, по-прежнему крепкая и живая, смуглолицая от загара. Подозрительно осмотрела мужа, незнакомца, стол и все углы помещения. Не найдя предосудительного, всё же не сдержала приготовленные упрёки:

– Прохлаждаешься? Отец уж Карька запряг, на покос сбирается, а он прохлаждается. Старый кряхтит, а едет, потому что надо. Ему надо, а тебе ни чё ни надо. Так всю жизнь шашкой бы махал да махоркой дымил. У, анафемы, стыда у вас нет!

Наталья ушла, хлопнув дверью.

– Вот бабы! – Константин не знал, как оправдаться за жену. – А ведь верно – на покос надо ехать. Припозднились мы – трава перестояла, да и дождик кончился.

Пришёл заспанный Предыбайлов и своей унылой физиономией подстегнул решимость Богатырёва:

– Ты, как хочешь, Игнат, а мне на покос надо ехать. Не брошу ж я старика.

– Да ты что! – председатель даже лицом побелел от мысли остаться наедине с Лагутиным. – Ты ж вызвался помочь. Не сгорит твой покос.

– Ни кому я в помощники не назывался, – отмахнулся Константин. – А покос-то как раз и сгорит. Тут день упустишь – год голодным будешь. Да и отца ты моего знаешь – упрямый старик: что задумал – умрёт, но сделает. Вообщем, пошёл я, бывай.

– Константин Алексеевич, – взмолился Предыбайлов. – Не губи, родной. В чеку его надо, в Троицк везть. А я-то как – убьеть по дороге. Ты вот что, забирай его с собой – сам ведь развязал….

– С собой, говоришь? – Богатырёв оглянулся от дверей, смерил взглядом атамана, – Косить не разучился?

Лагутин покривился. После ночной исповеди к нему пришли – на душу умиротворённость, на лицо отрешённость.

– Пошли, говорю, со мной, – сказал Богатырёв Лагутину. – Чека ещё подождёт.

Ближе к полудню ветерок разогнал облака, солнце поднялось высоко, и под его лучами запарили окрестности. Старший Богатырёв, Алексей Григорьевич, правил лошадью и помалкивал. Константин с Лагутиным вели неспешный разговор.

– Спроси любого из нас – за что дрались? – и оба скажем: заступались за обиженных, поднимали униженных, наказывали злодеев.

– Тебя послушать, – отмахнулся Константин, – так все бандиты станут заступниками. А то, что мы землю у богачей отобрали – плохо что ли?

– Будто ты до революции безземельным был, – усмехнулся Семён.

– Не обо мне речь, о народе.

– Дак ведь и я народ – отец пахарь, мать пряха.

– Бесконечная у вас получается песня, – не выдержав, хмыкнул Алексей Григорьевич. – А я вот думаю, когда один слепец ведёт другого, оба в яму угодят.

Отцу Константин возражать не решился.

А атаман сказал:

– Я, по крайней мере, казацкой присяги Отечеству и царю-батюшке не порушил.

К широкому лугу, заросшему густой травой и пёстрыми цветами, подступал с одной стороны берёзовый лесок. Здесь и решили разбить табор. Дед Алексей распряг лошадь, пустил её в вольную траву и занялся жердями для шалаша. Константин с Лагутиным выкосили на опушке кружок, сгребли пахучую траву и достроили жилище. Пообедав, легли отдыхать – косари в шалаше, а кашевар дед Алексей под телегою.

Проспав добрых три часа, Лагутин проснулся бодрым и свежим, даже боль в груди от ночной потасовки прошла.

– Я всегда говорил, – крикнул он, выползая из шалаша, – что ни горесть, ни радость не бывают слишком продолжительными. Если горесть слишком затянулась, значит, радость где-то совсем рядом.

Богатырёвы курили подле телеги. Константин промолчал, настраиваясь на тяжёлую работу. Старик закивал, соглашаясь.

– Трава прямо стоит, – сказал Константин, – крутиться не придётся. Наладим прогоны из конца в конец и пойдём один за другим. Ты уж, отец, не суйся – пятки подрежем.

– Какой из меня косарь, – согласился Алексей Григорьевич.

– Когда на ужин-то приходить?

– А как заря на небе засмеётся.

Вскоре окрестность заполнилась звоном отточенных литовок и вздохами падающей травы. От табора потянул ленивый дымок и запах горящего сала.

День незаметно убрался за горизонт. Темнота сгустилась. Усталые косари, сидели у костра, дымили махоркой, разгоняя комаров. Распитая на троих бутылка самогона развязала Лагутину язык. Он ораторствовал, удивляясь в душе самому себе.

– Всё на земле совершает свой круг – за весною идёт лето, за осенью зима. Время идёт себе да идёт, вращаясь, как колесо, а человеческая жизнь неудержимо мчится к своему концу. Меня в чека расстреляют, ты, может, дома помрешь. А ведь помрешь, Богатырёнок, – никто вечно не живёт. И что останется?

– У меня дети, – сказал Константин, хлопнув на лбу комара, – у тебя дурная слава.

– Почему дурная? – обиделся Лагутин.

– Потому что бандит ты, и кровь безвинная на твоих руках.

– А так ли она безвинна? – спросил Лагутин после продолжительного молчания. – Ты подожди, немного времени пройдёт, и, может статься, теперешних героев врагами назовут. И наши имена припомнят без проклятий.

– Время выведет на свет все тайны, – подсказал концовку разговора дед Алексей.

Новый день начался со щебетания птиц, приветствовавших песнями красавицу-зарю, которая появилась на востоке, сияя красками во всю ширь безоблачного неба, и стряхивала на травы сверкающие капли.

– Господи! Красотища-то какая! – Лагутин выбрался из шалаша и с хрустом в плечах потянулся. – Спасибо, друг, что напоследок подарил мне такое счастье.

Константин не хотел быть другом разбойника и открыл было рот, заявить об этом, но обернувшись к Семёну, промолчал, немало удивлённый. Разбойный атаман, став на колени в росную траву, истово молился восходящему солнцу. Под крестным знамением длинная борода заворачивалась к самому лбу.

– Кто грешит и исправляется, тот с Богом примиряется, – оценил картину старший Богатырёв.

– Прежде всего, – наставительно сказал Лагутин, поднимаясь с колен, – надо бояться суда Божьего, ибо в нём заключается вся мудрость земная.

– Тебе кстати бы пришлась поповская ряса, – сказал Константин, тронув пальцем висок.

– Молодой ещё, – кивнул Лагутин деду Алексею, – глупый….

Роса отошла, и косить стало труднее. Лагутин бросил на рядок литовку, отёр ладонью пот и заявил, что не плохо бы перекурить.

– Прогон закончим и на табор, – сказал Константин, но тоже бросил косу и подошёл с кисетом, угощая.

Он чувствовал, как выматывается Семён, стараясь не отстать, но с каждым часом атаман слабел всё заметнее, и Богатырёв, жалея, сдерживал прыть свою раззудевшуюся.

– Ты, Петь, сильно-то не напрягайся – знаешь ведь, любому каблуки подрежу. Ты коси своей силой, а я своей – так мы больше свалим.

Константин и не заметил, что назвал Лагутина братовым именем, а Семён подметил, и тёплая волна благодарности нежной рукой коснулась сердца, мурашками пробежала по спине, омыла целебным бальзамом изболевшуюся душу. Украдкой смахнул нечаянную слезу, вытащил из Константиновых кудрей запутавшегося шершня и, прикуривая, с братской любовью похлопал по крутому плечу….

В станицах не принято потешаться над поверженным врагом, и потому провожали в дорогу молча.

Игнат Предыбайлов впряг своего коня. Константин Богатырёв уселся в ходок. Семён Лагутин примостился на облучке с вожжами в руках. Роль бывшему атаману досталась не из почётных. Но Семён в последние дни менее всего обращал внимание на земную суету, Его истовая набожность удивила даже деда Алексея.

– Святой человек, – перекрестил он готовый тронуться ходок.

Подошла Наталья:

– Скоро ль вернёшься? К вечеру-то ждать?

– Как знать? – пожал плечами Константин.

Путь до Троицка не близкий.