Читать книгу Где кончается порядок. Где начинается авиация, там кончаются дисциплина и порядок - Анатолий Агарков - Страница 4

Полгода бок о бок отслужил с Ручневым и не знал к какой лаборатории он приписан. Тут посидит, там кого-нибудь подначит… на регламентируемом самолете почти не бывает. А вот когда снега сошли, и стали мы убирать территорию, тогда узнал.

А случилось так… Шел прапорщик Данилов мимо группы техников и механиков, грабивших прошлогоднюю траву – в смысле, граблями выдирающих ее из насиженного места вместе с мусором.

– Кто так работает! – пожурил Данилов и показал как надо. Взял и поджег прошлогоднюю траву. А оно полыхнуло. Да по всей территории. И прямо фронтом на боксы в углу, где стояли машины с кунгами – наши мобильные лаборатории. Вся ТЭЧ выскочила пожар тушить, но сдержать огонь было трудно.

Начальник наш майор Тибабшев осипшим голосом команду дает:

– Выгнать кунги из боксов!

Боксы они какие? – стены есть, крыша есть, а вот вся парадная часть и ворота выполнены в виде конструкции из арматуры. Ветер туда залетает, дождь попадает, снег заметает и, конечно, трава вырастает чуть не по пояс – теперь высохшая и поникшая, отличная пища для огня. Так что приказ майора был правильный и своевременный.

Распахнулись ворота – одна машина завелась и выехала, вторая, третья… четвертая завелась и не смогла покинуть бокс. Колесо у нее спустило когда-то давно, село на обод и в луже примерзло – так что никак, только сцепление дымит. А за рулем, понятно, Ручнев матерится. Раньше-то где был? Почему за машиной не следил? А не сказали…

Подкатился другой кунг с буксиром, дернул и вытащил Вову юзом.

И смех, и грех.

Так вот, прапорщик Владимир Иванович Ручнев, мой родственник по материнской линии, был у нас в группе водителем кунга.

Кунг для чего предназначен? Чтобы в боевых условиях, когда, не дай Бог, будет ТЭЧ уничтожена, выехать в чисто поле и развернуть мобильную лабораторию АО (авиационного оборудования). Там и УКАМП стоял, только я к нему ни разу не подходил.

В целях совершенствования боевого мастерства мы должны по сигналу тревоги периодически выдвигаться на кунге в поле и разворачивать лабораторию. Этого мы за всю зиму ни разу не делали. Но отчетность была. И в подтверждение ее, как только потеплело, Ручнев разобрал тросик спидометра и какой-то хреновиной намотал положенные километры. Это я сам видел. А вот что дальше было – дело темное.

Под намотанные километры должен быть списан бензин. Как его списывали знают двое – начальник группы Турченков и водитель Ручнев. Злословили прапора – мол у Турченка бензиновый бизнес: личной машины-то нет. А у Владимира Ивановича есть «москвич» – отсюда и выросли ноги у байки: мол, попался Ручнев с канистрой бензина. Вова над ней только смеялся.

Может, правда это, может, нет – я не следователь и не фискал. Мне за державу было обидно.

Бог с ней, партией – она давно изжила себя и коммунизма нам не видать. Чем дольше я служил в ТЭЧ полка, тем более убеждался – скоро и над советской армией закружат грифы, издалека чующие падаль. Ей оставался последний шаг перед пропастью – с оружием в руках, выступить против бастующего народа. Где-то, кажется в Грузии, десантники уже рубили саперными лопатами демонстрантов. Об этом в прессе умолчали, но доложили вражеские голоса.

Как-то в конце марта зашел к семье с получкой. С Томой разговаривали у порога и вдруг – чудо небесное! – моя дочь, обеими ручками упершись в стену, делая первые осторожные шаги, выруливает из-за угла коридора.

Я на колени пал, руки к ней протянул:

– Иди ко мне, солнышко ты мое!

Тома меня остудила:

– Не зови, не надо – пусть идет вдоль стены. А то потеряет опору, упадет, ударится и будет бояться.

– Давно научилась ходить?

– Вчера первый раз пошла.

Я забыл подняться с колен – все смотрел и смотрел, как дочь преодолевает пространство. Огромные глаза ее блестят восторгом и упрямством – мир прогибается под нее! И мама ей улыбается, и я.

Тома и мне улыбнулась радостно. Я не заметил в ее внешности никаких перемен. В глазах все та же печаль, но настроение, судя по всему, бодрым.

Я разделся, уселся с дочерью на коленях и осторожно поинтересовался:

– Как дела?

– Нормально, – Тома гладила Настино белье. – Как у тебя?

– Слава Богу, зима закончилась. В лаборатории стало теплей, а то, представляешь, паста в ручке застывала – нечем писать было в журналах.

Мы оба ощущали неловкость. Тома ждала расспросов.

Мне и вправду хотелось знать – выходит она из декрета или нет?

– Что толку в конце учебного года? Теперь уже только осенью.

– А Настю куда?

– Попробую подготовить в ясли. Или с бабушкой.

Как я мог бросить ее, такую смирную и беззащитную?

– Ты в порядке? – вывела меня из транса Тома.

– Что? Да, конечно.

– Мы теперь чаще выходим на улицу – присоединяйся, когда свободен.

– А вы встречайте меня на приезде – я непременно останусь с вами.

Я пробыл в тот день у семьи вплоть до Настиного отбоя. С Томой расстались очень сердечно. Однако от возвращения прежних отношений мысли мои были далеко.

Холодок и Альфия куда-то ушли. Я сидел в полутемной лаборатории. Внезапно дверь открылась, и грузной поступью вошел Ручнев. Он тяжело опустился на свободный стул.

– Слушаешь вражеские голоса? События в Москве развиваются куда быстрее, чем в стране.

Я не отреагировал.

– Ельцин мутит, как агент ЦРУ.

– А мне, кажется, он порядочный человек. Крутого нрава, но порядочный. Довольно либеральных взглядов, справедлив. Начинал на Урале. Умеет заставить подчиненных работать. Рука у него тяжелая – суд вершит скорый. Пресса вообще считает его одиозной фигурой.

Последовала долгая пауза. Ручнев подыскивал слова, почесывая неудобосказуемое место. Похоже, он явился ко мне набраться политграмотности.

– Если Ельцин придет к власти, будет придерживаться жесткой линии.

– Для коммуняк утешительного мало, – зацепился Вовок. – Я уже вижу петлю на твоей шее.

– Рад, что ты не держишь зла, а умру со словами «Да здравствует советская власть!»

Стул жалобно скрипнул под телом Ручнева.

– А как ты хотел? За все грехи перед народом кому-то следует отвечать.

– Звучит пугающе, но не убийственно. То, что меня нагнали с райкома, и он до сих пор меня преследует, не звучит оправдательным мотивом? И потом – в стране миллионы коммунистов, ты их всех собираешься вешать?

– Мне интересен только ты, как пятно на нашей фамилии.

– Какую фамилию ты считаешь нашей?

– Мой дед был Апальковым.

Апалькова – девичья фамилия моей мамы.

А время уже к отъезду. Я закрыл лабораторию и мы вместе вышли из корпуса.

Все-таки аэродром – отличное место, где заблудшая душа может поразмыслить над тем, как жить дальше. Мне повезло, что сюда попал.

Однажды Ручнев подловил меня за работой над рукописью, которую я быстро убрал в ящик стола, что не ускользнуло от его взгляда.

– Оперу пишем?

– Ему, родному.

– Что стукачу нужно? Жена, авторучка и получка! Верно?

– Ты как всегда прав.

– Только я не пойму никак – ты у нас женат или нет? Или как тот пилот, который полжизни смотрит на приборную доску, а полжизни на задницу официантки?

– На хороший зад не грех посмотреть.

– Вот и я говорю – пока в баках топливо есть, надо иметь запасной аэродром.

– Да ты, Владимир Иванович, у нас ходок!

– Есть в кого! Дед Апальков в семьдесят лет женился на молодухе под сорок и ребеночка ей заделал.

– Значит и нам с тобой не грозит преждевременная импотенция.

– М-да! – Ручнев мечтательно закатил глаза. – Другие уже начинают жаловаться – то литра керосина не хватило, то метра высоты в этом деле… А у меня всегда на 12—00.

А я почему-то не чувствую себя счастливым.

Несколько месяцев назад решил, что никогда не буду злить Ручнева, ибо распсиховавшись он становился диким животным. А в обычном своем состоянии он был отъявленным сукиным сыном, собиравшимся меня повесить за мою работу в райкоме партии.

А вообще-то наш аэродром – просто райское место. Вроде бы построен среди болот, но там где надо – бетон и асфальт, а рядом в кустах гагары кричат и на чистую воду порой выплывают серые утки с утятами и гуси с гусятами. Говорят, что видели лебедя и журавлей. Ну, а уж про простых обитателей болот что говорить – их тут пруд пруди. И авиаторы, надо сказать, в большой массе своей охотники и рыболовы, с сочувствием относятся к пернатым соседям.

Нашего полку служащих советской армии прибыло – миловидная из себя Светлана, молодая, но уже жена начальника штаба полка, пришла в группу радиооборудования. Меня показали ей. Она подошла.

– Вы Анатолий?

– Тридцать с лишним лет уже как.

– А я Светлана. Буду работать в группе капитана Зозули.

– Мы практически не пересекаемся с вашими специалистами.

– Но общаться как люди мы ведь можем?

– Да, конечно.

– Спасибо, – она улыбнулась и пошла прочь.

Она была представителем нашей когорты и хотела, чтобы эта когорта была – чтобы мы общались и обсуждали наболевшие наши вопросы служащих СА. И каким симпатичным представителем!

С удовольствием наблюдая вид сзади новой знакомой, я добавил:

– Обращайтесь в любое время.

Вот бы мне такого механика!

– Как вы попали в ТЭЧ? – спросил Светлану при следующей встрече, радуясь этому событию.

– Просто пришла.

– И какого вы мнения о своей новой работе?

– Я бы лучше колола свиней.

– А Зозуля знает? Может быть вам завести свинарник?

– Звучит великолепно. Вы подскажите ему, если общаетесь.

– Только за карточным столом.

Приходит время, когда можно забыть увельских партократов и начать доверять простым людям. В стране действительно происходит что-то непонятное, тревожащее. Если партию разгонят, а райкомы упразднят, я, пожалуй, оставлю все страхи и боли в прошлом, выйду в народ с доброй памятью и чистой совестью. Это казалось не столь трудным. Я и не думал, что почти годовая тяжба с райкомом партии обернется кошмарами на всю оставшуюся жизнь. Разум всегда берет верх над безумием.

Прапорщик Ручнев конечно шутит, приговаривая меня к повешению, но, думается, недалеко то время, когда на человека, заявившего, что он член КПСС, будут смотреть как на пришедшего нагишом на собственные похороны. Сейчас я находился в той среде, где партийное влияние почти отсутствовало, и здесь, если повезет, незамеченным просижу до того счастливого времени, когда ей безвозвратный придет кердык.

А может, и не досижу.

– А ну-ка скажи-ка, Владимир Иванович, в чем основное предназначение коммунистической партии?

Ручнев, не задумываясь:

– Народ обманывать!

– Руководить и направлять! Не забывай, что наша страна находится на пути к бесклассовому коммунистическому обществу. А мы живем в опасное время. Провокаторы и шпионы мутят народ. Чтобы сохранить целостность общества, нам нужно сильное правительство, а силу дают силовые структуры. Армия, например. Только представь страну без армии! Это же не мыслимо. Политики говорят – кто не кормит своих солдат, будет кормить чужих. Если мы не будем поддерживать партию, то неминуемо скатимся в хаос, и за этим последует вражеское вторжение. И лишь единство партии и народа спасает нас от анархии. Вот к чему мы должны стремится. А ты собираешься коммунистов вешать. Недальновидно.

Конечно, это я прикалывался, но Вовок расходился не на шутку и в запальчивости грозился приговор свой относительно меня привести в исполнение еще до падения КПСС.

– Честь – самое важное достоинство советского офицера. Прапорщик Ручнев, вы же присягу давали на верность Родине и партии.

Вовок с размаху хлопнул ладонью по столу:

– Я дал – я взял! Тебя моя присяга не спасет.

Шутки шутками, но Ручнев – это лишь выразитель мнения коллектива. Я чувствовал, что меня сторонятся. Впрочем, и сам ни к кому не набивался в приятели. Просто делал свою работу и все.

Летом, когда прапора кемарили в лабораториях, я отправлялся на свежий воздух. Ближайший лес был для меня приютом и местом уединения. Здесь полно было грибов и ягод. И практически не бывали ягодники и грибники. На полянах росла высокая сочная трава и стояли остовы истребителей. Они потемнели от времени и непогоды и кое-где покрылись тонким слоем мха, но до сих пор производили впечатление огромной скорости и мощи. Сюда мы проникали пацанами за разными авиационными фиговинами. А теперь эти места оказались никому не нужными и забытыми. В сезон я практически каждый день набирал полный пакет грибов и отвозил жене или домой. Ягоды не любил собирать, но иногда старался для любимой дочери. Но потом кто-то Томе сказал, что все леса и поля вокруг аэродрома заражены радиацией, и от моих приношений отказались.

Однажды, напросившись по телефону на встречу, я пришел к Виталию Петровичу Реутову домой. И первый вопрос мой после приветствия – что происходит со страной?

– Терпение! – сказал он мне. – Терпение – это высшая добродетель. Если будешь спешить с выводами, то потерпишь неудачу. А это довольно болезненно. Всегда надо оставаться спокойным и в то же время сосредоточенным на удаче.

Виталий Петрович таким и оставался. Он ушел с поста заместителя начальника райсельхозуправления. Организовал научно-производственный кооператив «Альтернатива» и взял в аренду земли вокруг бывшего села Бараново.

Я, собственно, и пришел к нему по этому поводу.

Услышав про «Альтернативу, сказал отцу:

– Хватит кажилиться. Я, конечно, помню, что запах свежескошенной травы лечит твой ларингит, но потом все остальные заботы с сеном усугубляют его. В этом году я пойду к Реутову и попрошусь к нему в кооператив. Месяц поработаю – оплата кормами коровке на зиму.

– Добро, – сказал отец.

И вот я здесь. То есть на Бараново в «Альтернативе». Тридцать календарных дней у меня отпуск. Тридцать дней я работаю в кооперативе старшим куда пошлют. И за это оплатой мне грубых кормов коровке на зиму.

– Две тонны сена, – сказал Виталий Петрович, – и две соломы.

Мы ударили по рукам.

А еще я встретил Татьяну Зюзину. Она вернулась из декретного отпуска в редакцию и возглавляет наш многострадальный сельхозотдел.

– Сейчас я подрабатываю в «Альтернативе» – на время отпуска устроился. Интересны будут репортажи с места событий? Гонорары меня не интересуют – можете публиковать под своей фамилией или любым псевдонимом. Мне хочется Реутову угодить и молодость вспомнить.

На том и поладили.

Я оформил отпуск в части. Месяц выдался утомительным, а концовка даже унизительной. Вот с нее и начну. Приезжаю с работы (вышел уже в ТЭЧ), а у отца сердечный приступ. Врача вызывали – то да се. Оклемался папа и подает записку с печатью:

– Почитай.

– Что это?

– Расчет за труды твои в «Альтернативе».

Отец, оказывается, захотел лично пообщаться с великим человеком Виталием Петровичем. Созвонился и пошел к нему в контору – «Альтернатива» снимала кабинет в здании райсельхозуправления. Поговорили. Реутов выписал отцу к отпуску – два рулона сена и два соломы. Сыну, говорит, привет передавайте.

Всего четыре рулона! По моим подсчетам – тонна сена это три рулона, тонна соломы это четыре – итого десять рулонов Петрович зажилил. У отца приступ сердечный.

Ах ты гнида скупая! Барином себя возомнил?

Поднимаю трубку, набираю номер.

– Виталий Петрович, вы дома? Я сейчас подойду.

– Недоразумение, – говорит, – Анатолий.

А сам пронзительно смотрит в глаза.

Я позволил столбу пара опасть. Знание – это сила, разум – это все.

Мои подозрения подтвердил Бочаров, бывший главный агроном района, ныне на той же должности в «Альтернативе» и член ее правления.

– Это вычеты, Анатолий. Никакой ошибки. Муку брал, мясо, несколько раз рыбу. Вот и суммировал Виталий Петрович.

С мукой как получилось. Отработали световой день на Бараново, в Увелку приехали на межколхозную мельницу «Стандарт». Стали зерно молоть на муку – сами с механизмами управлялись. Заполночь покидали мешки в автобус и развезли всем участникам по домам. Я ведь тоже участвовал, и мне завезли мешок.

И с рыбой фигня. Наловили, поехали продавать – раз магазин не принял, другой раз бандюки прессанули, когда начали с кузова на базаре торговать. Вернулись обратно с полным коробом и раздали работникам – не пропадать же добру. Другой раз разделывали ее допоздна – засолили, закоптили, а потом раздали: девать-то некуда. И с мясом так же. Охромел бычок – закололи, сколько вошло в холодильник заморозили, а остальное раздали.

Ах, Виталий Петрович, жадность погубит вас. Все как всегда – ничего не меняется на Земле за последние четыре тысячи лет. Ибо сказано – незримо и беззвучно наши пороки губят нас.