Читать книгу Двадцатый век век и не только - Анатолий Алексеевич Гусев - Страница 3

В конце февраля 1916 года на всём Турецком фронте шли ожесточённые бои. Русские войска приостановили наступление, и перешли к обороне. Турки же усилили натиск, проводили многочисленные разведки боем, ища слабые места в русской обороне. Если такое место находилось, то турки яростно вгрызались в него, продвигаясь вглубь русской обороны. В таких случаях в дело вступали казаки. Они отрезали неприятеля от основных сил и уничтожали его. Вскоре давление турок начало ослабевать, и русские части перешли в наступление.

Первого марта 1916 года три взвода 6-й сотни 3-его Линейного Кубанского казачьего полка под командованием прапорщика Григорьева преследовали отступающего противника. Сходу было занято селение Мама-Хатун.

Григорьев приказал занять господствующие высоты. И вовремя: турецкая конница, перегруппировавшись, пошла в наступление, и попала под пулемётный огонь казаков. Турки отступили, казаки выскочили из укрытий и стали ловить лошадей и собирать оружие. Противник по ним открыл огонь из ружей, громыхнула пушка, казаки ели успели спрятаться, одну лошадь и одного казака убили, а младший урядник Платон Кузнецов получил пулевое ранение в указательный палец левой руки.

– Надо же, как меня угораздило. Смешно, но больно, – жаловался он в укрытии своему одностаничнику приказному Илье Захарову.

Палец перевязали, турецкие пули щёлкали по камням.

– Плохо дело, – сказал Илья.

– Да, – согласился Платон. – Обожди. Это ты про палец или про турок?

– И то и другое.

Стрельба поутихла, а из-за поворота дороги вылетела казачья сотня.

– Наши, – радостно толкнул Илью в бок младший урядник.

Илья кивнул и решил посмотреть, что делают турки. Свист пули он не услышал и когда Платон повернулся к нему, Илья лежал навзничь с красным кружочком ровно между глаз.

Прапорщик Григорьев докладывал временно исполняющему обязанности сотника 6-й сотни 3-его Линейного Кубанского полка прапорщику Сорокину.

– Двое убиты, один ранен, фельдшер контужен, две лошади ранены легко, трёх лошадей захватили.

– Благодарю, прапорщик. Где раненный? Я, всё-таки, бывший фельдшер.

Вышел сконфуженный младший урядник Кузнецов с перебинтованным пальцем.

– Разворачивай свою тряпку, Платон, – сказал Сорокин, – посмотрим, что там у тебя.

Они были с одной станицы, с Петропавловской. Платон младше Сорокина на год, ему тридцать лет. Бывший фельдшер осмотрел рану и сказал:

– Кость задета, но ничего, выживешь, но рану нужно в чистоте держать. Грязь попадёт – руку отнимем, а то и сам пропадёшь. Антонов огонь, это брат, не шутка. Как ты такое ранение умудрился получить?

– За уздечкой потянулся. Хотел лошадь поймать, а поймал пулю.

– Хорошо, что не лбом.

– Соседа моего убили, – невпопад сказал Кузнецов, – Илюшку Захарова.

– Груша его вдовой стала, – покачал головой Сорокин, – детей двое у него?

– Да, два казачка. Доля казачья такая. Глупо погиб. Пока я на вас смотрел, он решил посмотреть на турок. Вот и получил свой свинец в голову.

– Смерть, она, Платон, не умная и не глупая. Она просто смерть. Судьба знать такая. Написать надо родным.

– Напишем. Как, селение-то называется, Иван Лукич?

– Мама-Хатун. На русский язык переводиться как «женская грудь».

– Почему такое название?

– Да вон видишь: две горы торчат? Из-за них, наверное, и назвали.

– Что-то как-то не похоже.

– Ты давно женской груди не видел, Платон. И, к тому же, откуда ты знаешь какая грудь у турчанок? Может быть, такая, туркам виднее.

Сотне Сорокина было предписано занять село Гюль-Веран. Убитых казаков завернули в бурки, заложили камнями, поставили самодельные кресты из веток.

Село Гюль-Веран было взято. После чего сотня Сорокина получила приказ дислоцироваться в Мама-Хатун.

На отдыхе из перемётных сум погибших были вытряхнуты их нехитрые пожитки и вахмистры ходили и уговаривали казаков купить что-нибудь. По закону лошади убитых оставались в сотне, родственникам погибших казаков полагалась компенсация по 200 рублей из полковой казны, хотя настоящий строевой конь стоил гораздо дороже. И распродажа вещей устраивалась только для того, чтобы выручить какие-то гроши и вместе с компенсацией выслать жене, детям, отцу и матери погибшим.

Вахмистр Елисеев подошёл к Кузнецову:

– Купи фуражку.

– Зачем мне фуражка? У меня папаха есть.

– Ещё и фуражка будет.

Младший урядник тяжело вздохнул. С наличными деньгами у казаков было плохо, и расставались они с ними неохотно, хотя и понимали эту необходимость: война есть война и их семьям могут так же собирать. Кузнецов достал из кармана полтинник:

– Захарову отошли. А фуражку ещё кому продай.

– Не хорошо, Платон, возьми фуражку.

– Добро, – согласился младший урядник. – А, гулять так, гулять. На копейку, давай и портянки.

На Турецком фронте вскоре установилось затишье, казаков стали отпускать на побывку на 28 дней, включая дорогу. На дорогу уходило: четыре дня, чтобы добраться до города Сарыкамыш, оттуда три дня поездом до Владикавказа. Из сотни отпуск давали двум офицерам и двум рядовым казакам. Сорокина не отпустили. На побывку отправились хорунжий Пащенко, прапорщик Григорьев, младший урядник Кузнецов и приказной Меркул Бублик.

Два дня младший урядник Платон Кузнецов праздновал встречу с родными в станице Петропавловской.

На третий день пошёл на горькую встречу к родным Илюхи Захарова, принёс фуражку. Мать Ильи зарыдала, увидев на внутренней стороне химическим карандашом рукой сына написано «И. Захаров».

На столе закуска, самогон, выпили, помянули, Платон стал рассказывать:

– Геройски погиб Илюха, что тут рассказывать? Да он и был героем, это все знают. Посёлок этот называется Мама-Хатун у реки Евфрат. В библейском месте, значить, погиб Илюха. Идём, значить, мы, а на нас сотня турок как выскочит и ну саблями махать. А Илюха шашку вынул и на них. Ну, Илюху вы же знаете. Он всегда был такой. Один против десяти. А что ему? Казак! А хоть и против двадцати. Но врать не буду. Пятеро было против него, пятеро. А тут и сотня наша шестая во главе с прапорщиком Сорокиным подоспела. Ну, вы знаете Ваньку Сорокина? Порубали мы басурман в мелкую, мелкую капусту. Глядь, а Илья ваш весь в крови. Кончается, значить. Иван Лукич даже прослезился.

– Ванька Сорокин? – спросил кто-то из родни. – Да он каменный.

На него зашипели, Платон продолжил:

– Да и мы все, прямо сказать… Да. Ну, чего говорить? Священник, да, отпел, причастил, исповедовался всё как положено. Перед смертью и вас всех вспоминал, велел кланяться и простить его, если в чём виноват. И вам поклон, Фёдор Матвеевич, и вам, Прасковья Ивановна. А тебя Грушенька, как он любил… Как он любил тебя, Груша.

Груша зарыдала в голос. А Платон передавал поклоны всей родне Захарова, моля Бога, чтобы никого не пропустить и, тем самым, не обидеть.

– И схоронили Илью честь по чести на кладбище. Там русские живут. Не в этом селении, ну, там недалеко. Они не православные, хотя в Христа верят, в святых – нет, но и не мусульмане. Какие-то такие чудноватые.

Родные Ильи Захарова выли в голос, Платон вышел на крыльцо покурить. К нему вскоре присоединился и отец Ильи.

– Загибал ты здо́рово, Платон, – сказал он. – Оно и правильно. Как на самом деле погиб Илюшенька?

– На засаду нарвались, Фёдор Матвеевич. Пуля в лоб, даже вскрикнуть не успел.

– Ну, слава Богу, – перекрестился Фёдор Матвеевич, – хотя бы не мучился сыночек мой.

И слёзы покатились по щекам старого казака.

Дня за три перед возвращением назад к Платону пришла Лидия Сорокина. После взаимных приветствий и ненужных вопросов она спросила:

– А почему моего Ваню не отпустили?

Платон даже растерялся.

– А я почём знаю? – развёл он руками. – Начальству видней. Ваня твой незаменимый человек, гордись.

– Да что мне гордиться? Если он на хорошем счету, то почему его на побывку не отпустили, почему у него звание не казачье?

– Учился на прапорщика… Не знаю.

– Я его видеть хочу, Платоша. Возьми меня с собой.

– Куда?

– Да в Турцию эту вашу проклятую.

– Да как, Лида, как?

– Как ты поедешь, так и я поеду.

– Лида, ты жена, дочь и невестка военных людей и понимать должна, что армия – это не базар какой-нибудь, не ярмарка. Кто хочет, тот и приезжай.

– Придумай что-нибудь, Платошенька.

– Придумай. Да я и не один возвращаться буду.

– Ну, собери их всех, Платошенька, я поговорю с ними. Я очень хочу видеть своего Ванечку.

И Лидия заплакала.

– Лида, хватит тут сырость разводить, соберу. Приходи.

На следующий день в гостях у Кузнецова были хорунжий Пащенко и приказной Меркул Бублик. Они были очень удивлены поводом собрания и тоже не очень понимали, как и, главное, зачем это делать.

– Казаки, – сказала Лидия, – в этом году ваши семьи будут молоть зерно бесплатно на нашей мельнице, если вы мне поможете встретиться с Ваней.

– Лида, зачем же так, – сказал Платон, – Иван наш командир, наш боевой товарищ…

– Но от бесплатного помола не откажемся, – сказал Пащенко.

– Да, – сказал Бублик.

– И как мы это провернём? – поинтересовался Кузнецов. – В поезде народ мужеского пола исключительно и патрули военные на вокзале. А если заметят? Разрешения-то нет.

– Не заметят, – сказал хорунжий, – переоденем её в казака и всё.

– Нам же её только в поезд посадить, – поддержал хорунжего Меркул. – А поезд ночью отправляется. Никто и не заметит, что это не казак, а баба. Трое суток уж как-нибудь…

– А там, в Сарыкамыше?

– А в Сарыкамыши все связисты друзья да приятели Сорокина, – сказал Меркул, – предупредят его о приезде жены. А там уж сам сообразит, как действовать.

– Наш командир полка, войсковой старшина Калмыков ценит и уважает Сорокина, – сказал Ващенко. – Неужели он не поймёт и не уважит Ивана в таком деле?

– Да от Мама-Хатун до Сарыкамыша верхами четыре дня скакать. Какой у него отпуск будет?

– Хоть день да мой, – вставила своё слово Лида.

– Да, – сказал Меркул.

Казаки долго спорили и рядили, как всё это сделать по уму. Лидия с надеждой и тревогой переводила взгляд с одного казака на другого. Наконец, казаки решили:

– У вас в доме есть казачья форма? – спросил Ващенко.

– Есть.

– Вот подготовь её под себя, что бы не мешком сидела, погоны и всё прочие, там бурку, папаху… И послезавтра поедем.

До Владикавказа добрались без приключений. Перед поездом на вокзале Лидия переоделась, и перед изумлёнными казаками предстал молоденький есаул.

– А скромнее по чину погонов не было? – спросил Кузнецов.

– А разве эти не скромные? – изумилась Лида. – Они же без звёздочек и с одной полоской.

– Прости ей, Господи, это баба, не ведает, что творит. Волос длинный, ум короткий. А с двумя просветами и тоже без звёздочек, это уже полковник.

– А я кто? – спросила Лида.

– Пока есаул. Потом идёт войсковой старшина, потом полковник.

– Хорошо ещё, – сказал хорунжий Ващенко, – что у Ивана генеральских погон не нашлось. Я говорил о форме рядового казака. Пойдёмте, господин есаул, а мы за вами.

– Нет, – сказал Меркул, – прикрываем её.

– Не по чину, – сказал хорунжий.

– А что делать?

В вагон они сели без осложнений. Лиду поместили на третью полку – с глаз долой. В поезде к ним присоединился прапорщик Григорьев. Ему объяснили ситуацию.

– Дело хорошее, – сказал Григорьев, – только в поезде жандармы документы проверяют у отбывающих в Сарыкамыш.

Казаки слегка растерялись.

– И что делать будем, казаки? – спросил Кузнецов. – У Лиды документов нет.

– Надо было бы у Гришки Сорокина документы на неё выправить, он жандармом в Армавире служит, – сказал Меркул, – сделал бы для невестки, наверное.

– Где ты раньше был такой умный? – с возмущением спросил Платон.

– Ладно, казаки, надо действовать, – сказал Ващенко. – Лида, снимай черкеску.

– Зачем? – Лида свесила голову с полки.

– Снимай, тебе говорят, вопросы потом задавать будешь.

Лида покорно сняла черкеску и передала её казакам.

– Буркой укройся с головой и не высовывайся.

Черкеску казаки повесили так, чтобы золотые погоны бросались в глаза.

Жандармы подошли к их купе, проверили документы.

– Документы того, что на верхней полке, – спросил жандармский офицер.

– У него документы в порядке, это наш командир, – ответил хорунжий Ващенко и кивнул на черкеску с погонами есаула.

– Для порядка надо бы проверить.

– Если надо, проверяйте, – сказал Кузнецов, – только он пьяный в дым, пьяней вина. Шуму будет – не приведи Господи. Всем попадёт – и нам и вам. Он страшен в гневе. Лучше не будить.

Остальные казаки дружно закивали на эти слова. Жандарм заколебался.

– А как, фамилия-то есаула? – спросил он.

– Сорокин, – не задумываясь, сказал Платон.

– А в Армавире в жандармах служит Сорокин …

– Брат его Гришка. Э-э… Григорий Лукич.

– А, ну, это почти свой. Пусть спит его благородие.

Жандармы удалились, казаки облегчённо вздохнули. Поезд тронулся.

– Эй, Лида. Вставай, ваша благородие, – позвал Платон, – опасность миновала. Скоро обнимешь ты своего Ваньку.

Лида, улыбаясь, показалась из-под бурки.

– А хорошо, что вы догадались погоны есаула к черкеске пришить, – сказал Григорьев, – с простым казаком, боюсь, такой бы трюк не прошёл.

– Хорошо ещё, что не полковничьи погоны-то, – сказал Ващенко. – А то пьяный полковник на верхней полке в общем вагоне, это как-то странно.

– Зачем Ивану столько погон в доме? – сказал Кузнецов. – На будущее что ли?

– А что? Может, Иван Лукич со временем и полковником станет. Вот война ещё года три-четыре продлиться и станет.

– Да не болтай, Меркул, – сказал Платон. – Четыре года! До двадцатого года по этим горам скакать? Что-то не хочется. Ох, война, война, война, надоела всем она.

Впереди казаков ждали Турецкий фронт, две революции и Гражданская война.

25.10.20 г.