Читать книгу Государи Русской земли - Анатолий Алексеевич Гусев - Страница 4

Стрельцы стреляли через реку. Их серые кафтаны и шапки то и дело мелькали на высоком берегу Яика. Сделав выстрел, они отходи вглубь, уступая место другим. Стрельба шла почти беспрерывно, пороха не жалели.

26 июня 1614 года.

Два дня назад эти же стрельцы осаждали казачий городок Медвежий. А потом стрелецкие головы Пальчиков и Онучин прислали в городок письма, что им нужны только вор, воруха и воронёнок, а казакам их вины милостивый государь Михаил Фёдорович прощает. Казаки собрали круг. Вор Иван Заруцкий вместе с Мариной Мнишек и её сыном Иваном, с двумя десятком волжских казаков не стали дожидаться решения казачьего круга, а сели в лодки и отплыли вверх по Яику. Далеко уйти не удалось. Стрельцы, по-видимому, следили за ними. На против Медвежьего острова перегородили беглецам путь стрельбой. Пришлось причаливать к берегу, пока их не перестреляли на воде, как уток.

Казаки укрывались за перевёрнутыми лодками и лениво отстреливались. Стрелецкие пули поднимали песок или перед лодками, или за ними, судя по всему, стрельцы убивать никого не хотели, а только нагоняли страх.

За лодками, в некотором отдалении, перед кустами стоял с обнажённой саблей в правой руке и с полковничьей булавой в левой «тушинский боярин» пан Иван Заруцкий, полковник Войска Донского. Всё, что можно было проиграть, он проиграл, и вот пришли за его жизнью и, судя по всему, её он тоже проиграл. Но это не важно, он казак, хоть и не рождён казаком, и смерти не боится. Страшно за Марину Юрьевну, урождённую Мнишек, жену, они обвенчались в Астрахани и сына Ивана, который считается сыном царя Дмитрия Ивановича, но на самом деле это его сын. С ложным царём Дмитрием Ивановичем, вторым по счёту, они сразу договорились полюбовно, когда казачий полковник и походный атаман привёз её в Тушино из Царёва Займища, что царство Московское – Дмитрию, а ему, Заруцкому, царица – Марина Юрьевна, урождённая Мнишек. Да, пусть она считается женой Дмитрия, ему не жалко, но во всём остальном она его. Да и что мог сделать Тушинский вор? У Марины Юрьевны было стойкое отвращение, что к первому самозванцу из-за его бородавок на лице, что ко второму. Не могло быть у них супружеской близости.

Обвенчалась Мнишек с царём Дмитрием в Калуге вынужденно, чтобы перед русскими православными людьми выглядеть законной московской царицей. И после венчания она забеременела от Заруцкого.

С царём Дмитрием Ивановичем не сложилось. Зарубил его в Калуге Пётр Урусов, татарин, мстил за убитого касимовского хана Ураз-Муххамеда. Марина Мнишек опять стала вдовой. Народ русский не захотел в цари малолетнего Ивана, сына Мнишек, и как Заруцкий не уговаривал, выбрали Мишу Романова.

Счастье отвернулось от Заруцкого и Марины, и после многих скитаний они оказались в Астрахани. Ногаи и казаки не поддержали ни сына ложного царевича Дмитрия, ни самого Заруцкого, а поддержали ново призванного царя Михаила Фёдоровича Романова. Из Астрахани пришлось бежать на Яик. И вот чёрт занёс их на Медвежий остров.

Марина пряталась в кустах, прижимая трёхлетнего сына Ивана к себе. Их собственно и загораживал собой пан Заруцкий.

Неожиданно стрельба прекратилась. На берег выехал, судя по яркой одежде, казак. Он поднял руку, привлекая внимание.

– Я полковник яицкий Неждан Нечаев. Слушайте меня, казаки. Государь Михаил Фёдорович прислал стрельцов только за головой пана Заруцкого и ещё им нужна воруха Маринка Мнишек и сын её Ивашка Воронёнок. Ваши головы царю не нужны. Это сказано яицким казакам и вам волжским тако же. Я говорил со стрелецкими головами Пальчиковым и Онучиным, и они мне крест целовали, что отпустят вас на все четыре стороны, если вы, казаки, выдадите трёх обозначенных персон им, стрелецким головам.

Казаки на острове оглянулись на своего вождя, ожидая его решения. Заруцкий медленно вложил саблю в ножны, а булаву заткнул за пояс.

– Спаси вас Бог, казаки, за службу верную, что не оставили меня до последнего часа. Видать судьба у меня такая не счастливая. Зачем вам из-за меня пропадать? Уходите.

– Бог с тобою, Иван Мартынович, – отвечали казаки, – как же мы тебя оставим? Может быть, до ночи просидим, отобьёмся, а по темноте уйдём.

– Не отобьёмся, – возразил Заруцкий, – стрельцы по мосту на остров придут. Уходите, казаки. Спасибо вам: тебе Ус, тебе Верзига, и тебе Железное Копыто, и вам братики Лысый и Боров.

Заруцкий поклонился казакам в пояс. Казаки нехотя отправились к лодкам.

– Неждан! – закричал Заруцкий. – Казаки тебе доверились. А я здесь остался с царицей и царевичем.

– Ждите, – прокричал в ответ Неждан.

Казаки поставили лодки на воду, сели в них и не спеша погребли вверх по течению. По ним не стреляли.

Мнишек вышла из кустов с ребёнком на руках, подошла к Заруцкому. Она была в своём красном бархатном гусарском мундире, сшитом перед её бегством в Калугу к Дмитрию.

– Янек, – сказала Марина, – неужели это конец? Неужели Господь допустит это?

– Господь милостив, Маша, будем молиться, и уповать на него.

Заруцкий ни в Бога, ни в чёрта не верил, но так вокруг все говорили, а Марина на́божная женщина, то по-другому при ней и не скажешь.

– Надо бы было самим в Персию бежать, – с горечью сказала Марина, – а не послов туда засылать.

– И что там делать? По чужим углам скитаться, куски собирать среди нехристей?

– А оттуда – в Польшу.

– Как? Через басурманские страны? Проще в рабство попасть, чем в Польшу.

– Говорила тебе тогда, что надо в Литву бежать и там войско собирать. Я законная, венчанная на царство, московская государыня, – гордо заявила полячка.

– Какое войско, Маша? Тебя твои поляки не признавали. Одна и надежда была на моих донцов. Да и поздно уже нам об этом гуторить, вон за нами идут.

К ним приближались стрельцы и казаки. Марина сильней прижала сына к себе.

В Астрахань ехали полем. Южное солнце грело жарко. Заруцкого и Мнишек связали вместе, на Ивана надели ножные и ручные кандалы, на Марину только ножные, на руках она держала сына.

Стрельцам было приказано, что, если нападут на них ногаи или какие воровские казаки, в первую очередь воров зарубить без жалости.

Скрипели возы, тянулась бесконечная степь, Ваня вертелся на руках у матери, ему было всё интересно: и казаки в пёстрых одеждах, и стрельцы в серых кафтанах и степь эта унылая под ярким солнцем. Он задавал сотни вопросов, Марина еле успевала отвечать на них.

Заруцкий тоже решил задать вопросы казачьему полковнику, они знали друг друга ещё по Москве, вместе были в Первом ополчении.

– Почему же меня казаки не поддержали? А, Неждан? Было бы у нас своё казачье царство.

– Чудной ты, Иван. Тебя, наверно, здорово по голове ударили. Что бы мы делали в этом царстве? Казаки не сеют и не пашут, а саблями машут. А в Астрахани ты что учудил?

– А как ещё? С астраханцами только жестокостью можно было справиться.

– И чего, помогло? То-то ты здесь оказался.

Заруцкий нахмурился, какое-то время молчал.

– Почему же, всё-таки, нет, Неждан? – продолжил он задавать вопросы. – Объединили бы Дон, Терек, Волгу, Яик. Столица была бы в Астрахани.

– А жалование, порох и зерно нам бы твой Аббас из Персии присылал? – в словах Неждана звучала насмешка.

– А хоть бы и так.

– И от кого бы мы его тут защищали? Вон ногаи присягнули царю Михаилу Фёдоровичу и бий Иштерек твой тоже присягнул. Басурмане, а понимают выгоду свою. А мы что ж, басурману служить будем? Лучше уж своему царю, православному.

– Так почему присягнули Михаилу Фёдоровичу, а не Ивану Дмитриевичу? – Заруцкий кивнул на Ваню. – Он православный.

– Народ русский выбрал законного царя. Да и откуда ты приволок этого Дмитрия? И не твой ли это сын? Уж дюже похож.

– Да мало ли, кто на кого похож? А чем этот-то не законный? Народу русскому – не всё ли равно?

– Значить не всё равно. Обманом на трон залезть хотите, а это грех. Тебе бы покаяться надо было, Ванька. Челом бить, простили бы. А Маринку бы с дитём к Ляхам бы отправил.

– Поздно об этом гуторить, Неждан.

Заруцкий отвернулся, Неждан Нечаев хлестнул коня плетью, ускакал вперёд.

В марте в Астрахань к Заруцкому из Москвы, через донских казаков, пришла грамота, где царь Михаил Фёдорович желал прокрыть своим царским милосердием его, Заруцкого, вины. И обещание, что эти вины вспоминаться не будут.

«А то тебе и Маринке подлинно ведомо, и сам ты, и Маринка тут были. Как прежней вор рострига Гришка Отрепьев, на Москве, за свои злые богомерские дела скончался. И как другого вора, родом жидовина, который был в Тушине и в Калуге, за злые его дела и за богоотступленье князь Петр Урусов убил, голову отсек, ты и Маринка его в Калуге и хоронили. Из-под Москвы побежал и пришед на Коломну пристал еси к прежних воров к жене к Маринке, воеводы Сандомирского дочери, от который все зло Росийскому государству учинилося, о чем сам подлинно ведаешь. А ныне сызнова в Московском государстве смуту всчинаешь, в чем тебя твоя совесть обличит. И тое Маринку и сына ее взял с собою, и, идучи еси Московским государством, многие наши городы выжег и высек, и невинную крестьянскую многую кровь пролил. А ныне прибежал в нашу отчину в Астрахань, с Маринкою, и, будучи в Астрахани, потому ж воровским имянем простых людей в смуту приводишь, называешь воровского сына государским сыном».

Другими словами – отрекись от Марины и сына и живи спокойно, а как он жить будет со всем этим, в грамоте не говорилось, говорилось другое:

«а Бог тебе терпети за то не учнет, и сам ты-то видишь и ведаешь, что нигде Бог неправде твоей не пособствует, а помогает правде, и злой совет твой и умысл обличает, а ты от прежнего своего злого умышленья отстати не хочешь».

Вот это правильно, Бог от них отвернулся. Горькая чаша сия, а испить её надо до конца.

Марина Мнишек думала, что надо было сразу по приезде в Москву из Польши принять православие. Французский Генрих Наваррский принял католичество и стал королём Франции. «Париж стоит мессы» – сказал он. А трон московских царей стоит того, чтобы перейти из Святой Католической церкви в православную схизму. Не надо было ей надеяться и опираться на московских бояр, русских казаков и уж тем более на польскую шляхту. А надо было опираться на православный русский народ. За кем народ, за тем и будущее. Но она это поняла слишком поздно.

– Что же с нами будет, Янек? – спросила Мнишек.

– Со мной ничего хорошего, многогрешен. А вас в Польшу отправят. Не поднимут же они руку на дитё малое?

– Не хочу я, московская царица, с таким позором возвращаться в Польшу к родным моим. Опять стать шляхтянкой? Лучше уж я с тобой смерть приму и всё то, что нам Бог предопределил.

А в двадцать пять лет умирать ей, ой-как не хотелось, да и Заруцкому в тридцать пять, тоже не очень.

– До сих пор на Руси баб и детей не казнили, – успокаивал больше себя казачий полковник, «тушинский боярин».

– Не допустит Господь, что бы я с сыном в позоре прозябала в заточении в каком-нибудь монастыре на Москве, – мрачно и гордо заявила московская царица.

Заруцкий промолчал. Да и что тут скажешь? Замуж Марину, да ещё с дитём в Польше вряд ли возьмут. Да и с высот московской царицы упасть до рядовой шляхтянки – это позор. А если его помилуют и с ней в Польшу отпустят? Это будет ещё хуже. Он там чужой. Заруцкий помнил, как презрительно кривил губы гетман пан Жолкевский, и это тогда, когда у него под началом было пять тысяч казаков. А в Сандомире? Безродный казак. Да что казак, он рождён в Тарнополе, по сути, он польский беглый холоп.

– Как там Ванюшка? – спросил Заруцкий.

– Заснул. Умаялся, – ответила Марина.

«Ну не поднимется же у них рука на ребёнка? – терзался плохим предчувствием Заруцкий, – Бога должны же побояться?»

В Москве мать царя Михаила Фёдоровича Великая государыня инокиня Марфа, в миру Ксения Ивановна Романова, урождённая Шестова, держала совет.

Царю Михаилу Фёдоровичу лишь восемнадцать лет, мать открыто не вмешивалась в дела сына, но к её советам он прислушивался.

Воров везли водою из Астрахани и вот сейчас, в сентябре, в Коломне в заточении ожидают они участи своей.

В кельи у инокини Марфы собрались четверо ближних бояр во главе с племянником Борисом Михайловичем Салтыковым.

Что делать с Ивашкой Заруцким сомнений не вызывало – казнить. Вопрос в том – как? Реши посадить на кол. Баб казнить не принято, поэтому Маринку в монастырь навечно в заточение. А вот что делать с ребёнком?

– А что делать? С Маринкой в заточение, – предложил боярин Михалков, – а как вырастет, там видно будет.

– Или отдать его кому на воспитание, – предложил один из бояр, – куда ни то подальше. На Бело Озеро или в Сибирь.

– Нет, – возразил Салтыков, – в Москве оно спокойней будет, под присмотром. А то вон в Новгороде один царевич Дмитрий объявился, а в Астрахани другой.

– В Астрахани это его Ивашка Заруцкий на свет Божий вытащил.

– Как вытащил, так и назад засунул. Зачем Ивашке чужой царь? У него свой есть.

– Думаешь, Борис Михайлович, Воронёнок – это его сын.

– Тут и думать нечего. Говорят – похож.

– Вы, что-то, бояре, разговор не в ту сторону свернули, – сказала инокиня Марфа и посмотрела на бояр сурово.

Взгляд у неё колючий, цепкий, видом она больше на мужика похожа, чем на бабу. Под этим взглядом бояре как-то съёжились.

– Казаки в Вологде да Вятке бунтуют, – сказала инокиня Марфа, – к Заруцкому идти хотели, да опоздали, голубчики. А вы им хотите Воронёнка под бок подсунуть? На Бело Озеро… Думайте, бояре, хорошо думайте.

– Грех это, душу невинную губить, тётушка, – сказал Салтыков. – Не принято на Руси дитё казнить.

– Грех отмолим, – возразила инокиня. – Мишенька второй год на троне сидит, не крепко ещё сидит. Вдруг его кто-то согнать захочет, Воронёнка на трон посадит.

– Да кто захочет, тётушка? – возразил Салтыков. – Бояре и дворяне не один не обижен, даже те, кто тушинскому вору служил. Заруцкий бы пораньше раскаялся, глядишь, тоже бы боярином стал.

– А атаман вятский Михайло Баловнев? – строго спросила государыня Марфа. – На Москву, говорят, идти хочет. Ему тоже боярство дать? Или уж сразу на царство определить? А Мишу моего в монастырь, а вас на Бело Озеро, бояре. В мае месяце в Мологе четыреста казаков стояло, хотели к Ивашке Заруцкому идти. Господь уберёг.

Бояре молчали. Здесь решение может быть только одно – взять грех на душу. Инокиня поняла это молчание бояр.

– Грех я на себя возьму. Отмолю. Суд нужен будет, прилюдный, что бы всё по закону было, вины воров перечислены, и приговор нужный вынесен.

– Да как же невинное дитё по закону казнить? – удивился Михалков.

– А вот так, – жёстко сказала Марфа. – Господу так угодно, а иначе не стоять Земле Русской. Не должна ложь на Святой Руси на царском престоле угнездиться! А невинная душа Воронёнка, рождённого во лжи и грехе, в рай попадёт. Гермоген ещё до смерти своей о ней молился.

Да, было такое, Патриарх Московский Гермоген был против Воронёнка, бояре об этом помнили.

– Что ж, – тяжело сказал Салтыков, – видно так Богу угодно.

– Шах персидский Аббас, – сказала Марфа, – не желая с Русью ссориться, выдал послов воровского атамана Заруцкого, их тоже судить надобно.

На казнь воров нарядили как на праздник: на «тушинском боярине» надета бобровая боярская шапка, соболья шуба, под ней кафтан, расшитый золотом, Воронёнка тоже надели во всё нарядное, на Мнишек дорогое польское платье.

Казнить их решили перед Рождественским постом за Серпуховскими воротами. Именно через них в Москву торжественно въехал первый ложный царь Дмитрий Иванович. Решили, что где начались несчастья для царства Русского, там пусть и закончатся.

В Москве по улицам мела метель, а за воротами она превратилась во вьюгу. Куда не отвернись, всё одно снег в лицо летит.

Виселицы качали петлями чуть в стороне от ворот. Перед ними на земле лежал кол с руку толщиной, заострённый с одного конца, тупым концом он упирался в колышек, вбитый в землю на краю вырытой под кол, ямы.

Заруцкого и Мнишек с ребёнком привезли по отдельности: её на телеге, его на санях, как принято на Руси перевозить покойников. Иван кивнул ободряюще Марине, она прижала сына к себе.

Подъехал верхом царь Михаил Фёдорович со свитой, в лёгких санях по первому снегу приехала смотреть на казнь государыня инокиня Марфа. Стрельцы окружали площадь перед воротами. Простой народ толпился за их спинами.

Казнь начали с Заруцкого. Его стащили с саней, повалили на землю. К каждой ноге привязали по верёвке, противоположенные концы верёвок закрепили на двух лошадях. Их по уздцы держали помощники палача. Ноги походному атаману раздвинули, палач ножом вспорол штаны. Остриё кола направили между ягодиц, стараясь попасть в анальное отверстие. Палач свистнул, кони медленно потянули Заруцкого за ноги вперёд. Кол вошёл в тело и стал разрывать плоть внутри. Иван сжал зубы, чтобы ни заорать от нестерпимой боли. Палач следил, что бы кол прошёл строго вдоль позвоночника и дошёл бы ровно до середины тела жертвы, чтобы её сразу не убить.

– Эй, кат, кол свернул в сторону. Не смотришь! – нашёл в себе силы по-молодецки крикнуть Заруцкий.

Палач приостановил казнь, поправил, свистнул, кони пошли вперёд. Бобровая шапка слетела с головы, дорогая шуба бесстыдно задралась. Наконец палач решил, что тело насажено достаточно глубоко, ударил кувалдой по колу в том месте, где он упирался в колышек. Кол скользнул в яму и встал вертикально, Иван взлетел наверх, лошадей остановили. Яму укрепили камнями, засыпали землёй. От ног Заруцкого отвязали верёвки. Казак скрипел зубами, ноздри его чувствовали запах крови и кала. Дорогая шуба вся в конском навозе и грязи, на Заруцкому водрузили потерянную бобровую шапку, запахнули шубу, что бы вор сразу не замёрз, а мучился на колу как можно дольше.

Марина смотрела на казнь с расширенными от ужаса глазами.

Повели к виселице трёх послов Заруцкого, выданных персидским шахом России. Послы в одежде из дорогой персидской ткани.

«Для кого четвёртая петля?» – мелькнула мысль у Марины

И тут у Мнишек вырвали сына, она рванулась к нему, но крепкие руки стрельцов держали её саму за руки.

– Янек! Ванечка!

– Мама, мама, – закричал Ваня и заплакал.

Вьюга белыми лохмотьями хлестала по лицам матери и сына, по лицам стрельцов, по лицу государыни инокине Марфе и саму самому государю Михаилу Фёдоровичу.

Марина вырывалась из сильных рук стрельцов:

– Ваня! Янек!

– Куда вы меня несёте? – хныкал Ваня.

А стрелец думал только об одном: скорее бы донести, скорее бы это кончилось. Голову Вани торопливо сунули в петлю, он заверещал как заяц, задёргался и потерял сознание от боли и страха, но пеньковая верёвка не хотела затягиваться до конца на шее мальчика. Так его и бросили. Он не задохнулся в петле, он в ней замёрз через несколько часов.

– Мальчишку-то за что? – кричал с кола, позабыв о боли, Иван Заруцкий. – Отольются вам наши слёзы! Будьте вы прокляты!

– Мальчонку бы не нать, – осуждал народ за цепью стрельцов.

– Романовы! – билась в истерике Марина. – Романовы! Будьте вы прокляты на веки вечные. Романовы! Царство ваше не от Бога! Убийством невинного началось, убийством невинного и завершиться! Романовы! Проклинаю вас, Романовы!

Царь Михаил перекрестился, услышав крики бывшей царицы, гордой полячки, часто-часто закрестилась инокиня Марфа.

– Ничего, Мишенька, отмолим грех, – сказала она уверенно. – Так должно было поступить. Не сбудется проклятье Маринкино. Не прилепятся чёрные слова к роду нашему. А и пострадать за Русь Святую не грех. Нас не будет – Россия останется.

Ровно через девять дней умерла Марина Юрьевна Мнишек в застенке Ивановского монастыря на Москве.

Москвичи шептались, что вылетела из окошка застенка галка и присоединилась к стае, что кружилась над монастырём. Приняли её к себе чёрные птицы и полетели к Кремлю. Покружились там, погалдели, а потом их видели, как они долго кружились над Серпуховскими воротами, пока не улетели с криками. И только одна галка осталась молча сидеть на перекладине виселице. В народе говорили, что это Маринкина душа тоскует по убитому сыну и мужу.

Смутное время в России закончилось.

08.08.2021 г.