Читать книгу Игра в игру - Анатолий Андреев - Страница 3

Собственно, Каро нам сейчас не нужна. Она еще не скоро начнет играть роковую роль в моей судьбе (что я предвидел, но не в силах был предотвратить). Однако тут важно отметить момент ее появления в моей жизни, ибо вслед за этим, буквально несколько часов спустя, развернутся события, от которых дух захватывает. И вначале я никак не связывал эти события с женщиной, которая обожала ночь. Долгое время я не видел никакой связи. Но постепенно, сопоставляя события и даты, я пришел к иному выводу.

Договоримся сразу: событий в моей жизни было предостаточно, с избытком на три жизни, но они не связаны причинно-следственной связью, как это принято у женщин. Одно вытекает из другого и порождает третье… Бусинка к бусинке – и вот вам жалкие четки иллюзий, бусы, собранные из обработанных воображением событий, которые (бусы событий) носят на утомленной временем морщинистой шее, как украшение, орден или знак избранничества. Я горжусь своей жизнью!

Этого вы от меня не дождетесь.

Так что нет никакой необходимости рассказывать по порядку. С другой стороны, связь между событиями все же существует (не всегда видимая тогда, когда происходят сами события), и в жизни присутствует своеобразный порядок. Сейчас, например, я легко могу предсказывать события, которые еще не случились. Но они обязательно случатся: все бывшее неизбежно порождает еще не бывшее. Как говорится, к тому все и идет. Все события связаны со всеми, а не одно с другим. Не бусы, а бусы бус, сплетающиеся в гигантскую спираль, начало и конец которой смыкаются в незримой темени…

Получается украшение для Вселенной. Так-то.

Я буду выстраивать мою прошедшую жизнь в нужном мне порядке. Это единственное, чем я мог бы гордиться. Мог бы. Но мне лень и как-то все равно. Помните? «Проникнутый тщеславием, он обладал еще той особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках…» и т. д. Лень цитировать. Хотя помню наизусть.

Итак, обо всем по порядку. Обожаю порядок: с него-то (с правил!) и начинается всякая игра, а продолжается как желание нарушить порядок. Порядок – душа игры.

Мы с женой, повторю, ехали на озеро. Зачем?

Нам захотелось общения с природой. Друг от друга мы устали (но об этом, по правилам супружеской игры, вслух говорить не принято), отношения у нас были сложные, странные, запутанные (хотя в чем именно заключалась их странность, сразу и не скажешь; это тоже странно, если разобраться). Природа нам бы не повредила. Это тоже правило нашей цивилизации: когда люди устают друг от друга, их «тянет» на природу. Хотя меня лично не покидало ощущение, что, общаясь с женой, я вдоволь общался именно с природой. Наверное, природа – это был третий субъект, развлекавший нас обоих.

Почему мы выбрали озеро?

Видите ли, из всех стихий, к коим, по моему разумению, относятся вода, лес, горы, пустыня и Северный полюс, я предпочитаю воду. Ведь жизнь зародилась из воды, верно? Во всяком случае, я ощущаю животворность воды. Почему? А это уже вопрос не ко мне, а к моей природе. Насколько мне известно, процентов на девяносто мы состоим из воды. Может, подобное тянется к подобному? Не знаю. Не все во мне подвластно моей разумной воле. Кое-что меня самого постоянно изумляет.

Из известных нам в округе озер мы выбрали Птичь. Это тоже легко объяснить. Озеро Птичь мы выбрали из-за его относительной близости от Минска, главного места действия в нашем романе, и относительной же недоступности для сограждан, не обремененных личным транспортом. От электрички – топать и топать (а нам и хотелось именно потопать по земле), машины есть не у всех желающих в жаркий день окунуться в прохладное озеро, чтобы тут же немедленно испить огненной воды. Далее – опять в озеро. И так до одури. Вопросы «зачем» или «почему», боюсь, здесь неуместны. По их представлениям, по представлениям скоплений людей, усеивающих берег озера, как мухи поверхность неубранного стола у неряшливой хозяюшки, это и называется славно провести время (то есть, между нами, часть своей драгоценной жизни) или, как выражаются сии опарыши, «оторваться». «Где вы были?» «На озере». «Что делали?» «Отрывались…» От чего оторваться? От цепей условностей и приличий, вырваться из круга культурных норм и предписаний, раствориться в природе, забыть о необходимости быть человеком (хотя, опять же, между нами, об этом вспоминают крайне редко и неохотно). Такой отдых – это именно расчеловечивание. Человека, существо, зависшее между натурой и культурой, «тянет» на природу, заносит в сторону натуры.

Погруженный в проблемы взаимоотношений с женой, я как-то подзабыл о том, что меня ожидает печальное зрелище, после которого я несколько дней буду приходить в себя и на месяц забуду о Птичи, об озерах, птицах и людях. А через месяц, не исключено, меня опять «потянет» куда-нибудь на берег. На те же грабли. На круги своя. Куда девается весь предыдущий душевный опыт? Впечатления стираются и тускнеют. Загадка мужчины. Кстати, жена моя, Электра Гермогеновна, дочь профессора классических языков и литератур, помнит все впечатления и ощущения, она просто напичкана ими; другое дело, что опарыши не раздражают ее так, как меня, и это обстоятельство еще больше раздражает меня и усложняет наши витиеватые отношения. Моя одиозная нетерпимость к человеку толпы втихомолку вменяется мне в вину, «доказывает» мою неадекватность («В чем виноваты простые, нормальные люди, живущие в эпоху демократии? Может, проблема не в них? Pacem cum hominibus bellum cum vitis habe. Живи в мире с людьми, веди войну с их пороками».) и делает мою супругу страдающей стороной в наших странных отношениях. Странность, ежу понятно, целиком и полностью моих рук дело. В общем, с виноватым мы уже давно определились. И я, кстати, не возражаю. Более того, я чувствую свою вину.

Ну, чем, скажите на милость, не угодили мне опарыши? Их неспешная, муравьиноподобная возня – пардон, сорри, спешу поправиться, – жизнедеятельность, черт ее подери, сама по себе становится конкретной психологической нагрузкой для меня. Они плохи уже тем, что есть? Это, знаете, сомнительная логика. Чтобы не сказать больше. Гм-гм. Согласен. Да я и не оправдываюсь. Но учтите: одно дело чувствовать свою вину, и совсем другое – признавать себя виноватым. Я не виноват. Это я и пытаюсь объяснить (nota bene: никому ничего не доказывая, тем самым, признаюсь, совершая огромную, принципиальную ошибку). Надеюсь, высокий суд снизойдет до того, чтобы принять мои объяснения к сведению. Слушайте, судьи в разглаженных мантиях.

Антропологический пейзаж – это мой ужас и кошмар. Ведь что скрывается за бесстрастной констатацией «психологическая нагрузка»?

У меня падает настроение, солнце, воздух и вода, наши лучшие друзья (ах, Артек, красные галстуки, профиль Ильича на плакате, линейки, речевки, массовки и игра Зарница: привет тебе, босоногое детство!), превращаются в пекло, вонь и лужу. Они, это племя опарышей из семейства человекообразных, пожирают меня – только тем, что они присутствуют рядом. Они украли у меня мир – и я же еще и виноват? Чем же, спрашивается? Тем, что я не один из них? Гуманно ли это? Получается, что единственное мое спасение в том, чтобы отказаться от себя. Я протестую и прошу суд учесть это обстоятельство.

Нет, я предлагаю сыграть в другую игру. Какую? А вы читайте, читайте и поменьше задавайте вопросов. Любопытной Варваре, знаете ли, нос оторвали. Фольклор-с. Древнейшее дело-с. Хе-хе-с.

Итак, мы с Электрой достигли заветного берега. Все так же, как и в прошлом, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом году начала XXI века нашей эры: переливчатые трели соловья, казалось, копировали неприхотливые коленца противоугонной сигнализации, которой оснащена была каждая машина состоятельного опарыша; усердно крякающий жабий хор забивал орущие из тех же машин магнитолы. Перекричать природу – это святое. Настроение мое пошло резко вниз.

Для меня тест на человечность – насколько далеко тебя тянет дистанцироваться от людей. Чем дальше – тем человечнее. Может, я просто скрытый мизантроп? Может, это просто болезнь?

Может быть. Только болезнь моя называется иначе: утрата иллюзий. Исчезновение иллюзий, этого духовного витамина, приводит к колоссальным психологическим перегрузкам. Неправильный духовный обмен веществ. Требуется вера во что-то…

А ее нет. Если нет веры – ты перестаешь быть человеком. Человек – это двуногое животное, без перьев, хвоста, и даже без царя в голове – но обязательно с верой в душе. Жить без веры – сверхчеловеческая претензия. Вот откуда мои психологические перегрузки…

– Мишка, ну, как там вода? Холодная? – орало пышнобрюхое клещеподобное, отдаленно напоминающее кроманьонца, находящееся в двух шагах от краснорожего Мишки. Мишка сделал вдумчивую паузу и от живота идущим голосом ухнул:

– Холодная!

– Папа, папа! – надрывалась в это время симпатичная малышка, измазанная грязью до ушей. Стоило ей улыбнуться, как ее смазливая мордашка становилась похожей на хорька, которого не пустили в курятник. Или на добрую старушку, желающую всем зла. Улыбка явно не красила детеныша. Странно. – Смотри, какие облака!

– Ну, и какие?

Папаша был несколько обескуражен. Услышать из уст младенца такое…

– Белые, папа.

– Да, – быстро согласился папаша, совсем, кстати, не похожий на хоря. – А трава зеленая.

Я порой сомневаюсь в возможностях этой легкомысленной науки, генетики. Впрочем, дочь-то вполне могла быть и не его. Вполне. Каждый десятый ребенок – не от законного «папа», а от проезжего молодца. В этом тоже есть что-то научное. Не в социологическом, а в биологическом смысле.

– А небо синее. Зойка, надень панаму.

А это уже педагогично встряла молодая, но слегка обрюзгшая мамаша. Ну-ка, ну-ка, дайте-ка нам взглянуть на мамашу. Моя версия с хориным следом вновь оказалась под сомнением. Возраст этой лебедушки я определил как переходный: от детства к старости. Varium et mutabile semper femina. Женщина всегда изменчива и непостоянна. Точнее, постоянно в женщине одно: ее готовность к переходности.

– Молодой человек, – обратился ко мне явно не старше меня тип, дети которого играли с упитанным породистым чао-чао, то есть мучили ленивого пса, получая при этом большое удовольствие. Детский животный эгоизм явно перевешивал собачий. С другой стороны, детки были при деле, и пес не скучал. Скучал папа, заросшим медвежьим лицом и низким лбом напоминавший неповоротливого чао-чао. Как говорится, каков пес – таков и хозяин. Но генетика здесь, опять же, не при чем.

– А какой смысл не пить? – спросил он, как будто продолжая беседу и обращаясь то ли ко мне, то ли к белым облакам. Очевидно мое поведение (рядом со мной не видно было початой бутылки, а это, по логике местных нравов, было уликой) он воспринял как вызов. И тут же, не откладывая в долгий ящик, решил меня победить.

– Вот один мой приятель не пил. Он даже не ел толком: все кашки да салатики. Бегал каждый день, ледяной водой обливался и следил за зубами. Мысль усекаешь?

– Нет, – отозвался я, отвлекаясь на сулящее интригу зрелище: мокрый мохнатый Чао энергично стряхивал с себя воду, обрызгивая при этом стройную соседку к ее великому неудовольствию. Хозяин пса – ноль внимания. Я очень надеялся, что соседка вспомнит о правах человека и невежливо напомнит о них моему визави. Тогда он от меня отстанет.

– Сейчас поймешь. Однажды он почистил зубы и побежал. Добежал до перекрестка и решил перейти улицу. На зеленый свет, на пешеходном переходе. Прямо по «зебре», понимаешь, строго по линеечкам. Левой – правой, левой – правой. Ать-два. Как ты думаешь, что произошло? Ти-ил! – вдруг заорал мой собеседник, прерываясь на самом интересном месте и обращаясь, судя по всему, к собаке. – Паршивец Тил!

Очевидно, хозяин сделал упреждающий ход – изобразил вежливость, ибо пес продолжал тупо терроризировать соседку.

– Его сбила машина? – спросил я, надеясь, что продолжение будет пооригинальнее.

– Угадал! – оскалил нездоровые зубы счастливый папаша, у которого было все, что надо для жизни: солнце, воздух, вода, дети, собака и покладистый собеседник. – Его сбила машина. Всмятку. Усек? Не надо себе ни в чем отказывать. Ха-ха!

И он поднял вверх указательный палец, тщательно выводя мораль.

– Водитель, конечно же, был пьян? – спросил я строгим голосом.

– Не знаю, – честно опешил моралист. – Ти-ил!

Правила хорошего тона обязывали меня поддержать позицию рассказчика, так сказать, выразить человеческую солидарность. Или, на худой конец, искренне возразить и привести иной пример, что тоже можно было рассматривать как форму уважения. Завязалась бы оживленная беседа. В жизни появился бы интерес. Я знал, что доставил бы большое удовольствие хозяину Тила, если бы рассказал ему историю, повествующую о том, как один мужик и пил, и курил, и не бегал (разве что за бабами, ха-а!), и улицу пьяный переползал на четвереньках каждый день на красный свет – и при всем при том благополучно дожил до девяноста трех лет. И еще бы жил, но на беду почистил зубы – и сразу умер.

Тут целых две интриги: во-первых, жизнь представлялась большой тайной и загадкой, что всегда приятно снимает ответственность с человека; а во-вторых, если случайный собеседник разделяет твою позицию, если чужой жизненный опыт подтверждает твой (одна голова хорошо, а две лучше), пить можно было почти на законном основании. Теперь уже с другом. В два горла. Вот они, маленькие секреты жизни.

Но я не рассказал ему этой, в общем-то, правдивой истории. Хватит с него и того, что я выслушал его пьяный бред.

В порыве божественно холодного отчаяния, смешанного с леденящим гневом, я, сузив глаза, поинтересовался у своего несостоявшегося друга:

– А зачем ты на свете живешь, папаша? Чтобы ни в чем не отказывать большому брюху? Только честно отвечать, честно! И в глаза мне смотреть, в глаза!

Тот по-собачьи уставился на меня, не зная, как реагировать. (Тут мне совсем некстати вспомнилась другая собачья история, история собаки Павлова, к которой я вернусь в другом месте моего нескладного повествования. Я развеселил сам себя и улыбнулся.)

Было очевидно, что с подобной ситуацией он столкнулся в первый раз: нормальный, вроде, человек ведет себя как псих.

– Ладно, расслабься, – вернулся я к общепринятым правилам игры. – Вода холодная?

– А как же? К тому же мокрая. Ха-а!

«Последнее слово, интонацию, междометие, жест или даже выражение глаз уважающий себя человек должен оставить за собой: от этого возникает иллюзия победы. Последним нанес удар – победил. А хороший, достойный человек – это тот, кто побеждает», – автоматически и бесстрастно отметил я краешком сознания и, не ответив на жизнелюбивый выпад брюхатого, полез в воду, корчась от холода и от его ехидного взгляда. Уже погружаясь в воду, я подумал: «В чем-то очень главном идеалом человечества является базарная баба, не дающая спуску самому черту. Последнее слово – всегда за ней. В сущности, по ее образу и подобию лепятся все герои. Пришел, увидел, победил… Почто приперся? Пошел вон! Чего пялишься, супостат окаянный! Я те глазелки-то повыколю! Или в морду хошь?»

И я улыбнулся, прежде чем скрыться под водой. Последнее слово осталось за мной.

Выйдя на берег, я тряхнул остатками шевелюры, подражая густопсовому Тилу. В подобных ситуациях, когда реальность давит на меня тяжким бременем, я придумываю себе игру, с помощью которой заслоняюсь от реальности. Жить становится легче, жить становится веселее. Внимательно смотрим по сторонам. Вот уже знакомый нам черный чао-чао, заросший шерстью, будто як, по кличке Тил. Дети называли его Наутилус, сокращено – Тил. Юмор, недоступный детям, заключался в том, что Наутилус жутко боялся воды и напрочь отказывался лезть в нее, а когда его насильно затаскивали метров на десять от берега, Тил обреченно греб к земле обетованной, выбирался на травку и победно вываливал свой лиловый язык, экзотического бледно-фиолетового оттенка, напоминавшего то ли шляпку изысканной поганки, то ли прикушенный язык утопленника. Славный был пес.

Так искусство, которое есть подражание природе, помогало мне отгородиться от жизни. Я раскрашивал мир разными оттенками цветов. Я называл вещи понятными мне именами.

Зрение и слух после первого заплыва (я заплываю далеко, подальше от орущей толпы) обострялись, обоняние тоже. Мышцы подбирались, и тело с удовольствием слушалось меня. Я врастал в природу. Цвета становились ярче, сочнее и разнообразнее. Цвет неба своими ускользающими от определения оттенками превращался в сладкую муку. Он бросал вызов – дразнил меня и посмеивался. Я сплетал словесные сети, чтобы поймать неуловимое. Синий? Голубой? Это только в романы годится. Голубой пласт, подсвеченный синевой, – нет, живой, мерцающий синью, проваливающейся в темную глубину, которая, возможно, упирается в голубой фон с обратной стороны неба… Многомерность спектра, пытка для глаза. И все это сразу, одномоментно ощутимо в небе. А по краям оно почти серое. «Голубое»…

Это значит «ошибаться на целое небо». Toto coelo errare.

Белые облака? Вот эти ослепительные снежные клубы, кажется, поскрипывающие от соприкосновения, словно упругие шары, эти сгустки энергичной радости, вросшие в нежную синеву и мягкой рыхловатостью отдающие чем-то несомненно детским, – вот это непередаваемое нечто, эта поэтическая материя, высекающая слезу, просто бедный белый цвет? Бе-бе?

Вы шутите! Снимите пластиковые очки! А где же гамма противоречивых впечатлений? Художник – это ведь не тот, кто называет вещи своими именами, и даже не тот, кто дает хорошо знакомым вещам другие имена; художник видит вещи одновременно с разных сторон. Это и есть божественно устроенное зрение. Думаете, подражать природе – это пара пустячков? Просто белый цвет. Просто любовь. Просто ревность, просто ненависть… В таком случае, господа, назовем вещи своими именами: художники остались без работы. Их просят не волноваться. На зеленой траве под голубым небом, по которому бежали белые облака, лежали влюбленные. И просто целовались. Ха-ха.

Хотя с другой стороны, именно так все и есть.

Не хотел бы я быть писателем. Это нечеловеческое чувство меры.

– Какого цвета небо? – спросил я у Электры.

Она удивлено посмотрела на меня и с вызовом ответила:

– Голубое. Разве нет?

– Конечно, голубое. По-твоему, я ненормальный?

Что ж, если к моей правоте добавить чуточку ее, получится нечто с более ярко выраженным вкусом истины.

Ingenium stupidum. Тупица.