Читать книгу Короли умирают последними - Анатолий Арамисов - Страница 7

Номер 9010-й в эту ночь тоже, как и Соколов, почти не спал. Он то забывался в короткой дреме, то вдруг просыпался от невидимого толчка, лежал с закрытыми глазами, слушал, как ворочается на своем матрасе сосед. Потом снова наступало забытье, с быстрыми снами, которые тут же исчезали из памяти, едва он возвращался в явь.

Штейман никак не мог отделаться от неприятного ощущения, которое возникало от мысли-воспоминания о плохой примете. Она заключалась в том, что перед смертью у человека как бы проходит перед глазами вся жизнь. И уже вторую ночь Якова мучили именно такие видения. Он отчетливо видел себя как бы со стороны, отстранённо, все наиболее памятные моменты биографии его шли отчетливой лентой по белому экрану, ярко, в красках, с подробностями.

Познань, 1905 год.

Якову всего три года, каждый день приносит мальчику новую радость, новые открытия. Родители балуют своего первенца. Отец Штеймана держит большую продуктовую лавку и частенько разрешает взять с витрины самые вкусные вещи. Когда дед и бабушка Якова ругают папу за такое, тот лишь счастливо смеется.

В школе Яша впервые сталкивается с жестокостью сверстников, впервые слышит за спиной шипящее «жид». Он недоумевает поначалу, злится, даже вступает в драку с одноклассниками. Но потом, после долгого разговора с отцом, успокаивается. И принимает шипение как должное. Как восход и заход солнца, снег или дождь за окном. Яша учится на отлично, все науки даются ему легко. Особенно точные – математика, геометрия, физика.

В третьем классе мальчик увлекается шахматами. Когда он наведывался к родне, то видел, как в их доме гости иногда задумчиво передвигают деревянные фигурки, сражаясь между собой. Яков брал стул, подсаживался и наблюдал за процессом, неотрывно глядя на доску. Быстро научился правилам игры и решительно требовал, чтобы дед включал и его в число противников.

В пятом классе мальчик, к всеобщему изумлению, начал обыгрывать всех гостей и самого дедушку. В девятом Яша Штейман стал чемпионом города Познань. Любители шахмат собирались по выходным в просторном кафе, что держал веселый поляк по имени Юзеф, и нередко засиживались там до полуночи, сражаясь между собой. На слуху были имена легендарных Ласкера и Капабланки, один раз Эммануил осчастливил своим появлением городских любителей, прочтя небольшую лекцию о своем поединке с кубинцем, и дав сеанс одновременной игры. Яша Штейман сыграл со знаменитым чемпионом вничью! Отец, бледный от гордости, стоял за спинкой стула, где сидел его сын и анализировал окончание с Ласкером. Чемпион благосклонно улыбался, дымил сигарой. В конце анализа порекомендовал юноше всерьез заняться игрой и подумать о профессиональной карьере.

Этот день во многом решил дальнейшую судьбу Якова. Одноклассники снисходительно посмеивались над ним, девушки слегка подтрунивали. Он совсем не обращал на них внимания, целиком поглощенный мыслями не только об учебе, но и о своем совершенствовании в шахматах.

Первая мировая война принесла евреям Познани страдания. Две их общины – ортодоксальная и реформистская была ориентированы на немцев, а после поражения Германии, в декабре 1918 года в городе началось Великопольское восстание.

Якову было шестнадцать. Он с недоумением увидел, как ироничное отношение к нему одноклассников сменилось на злобное; его два раза сильно избили. Лавку отца разграбили под шум боя немецких частей с войском польским. Восставшие победили, и Познань отошла снова к Польше.

Штейманы убежали в деревню к родственникам, и только когда всё успокоилось, вернулись домой спустя год.

Увлечение Якова шахматами неожиданно сыграло роль спасительной соломинки. Он поехал в Варшаву и там сенсационно разделил первое место с самим Акибой Рубинштейном. Отголоски такой победы долетели до городского главы Познани, тот любезно разрешил отцу Штеймана вновь возобновить торговлю в продуктовой лавке. И, хотя поляки по-прежнему косо смотрели на евреев, жизнь постепенно налаживалась. Яков ездил по Европе, играл в шахматы, получая небольшие призовые гонорары. На них можно было жить, хоть и не богато, но не бедствуя.

Номер 9010 перевернулся на живот и подложил правую руку под голову. В бараке становилось душно. Особенно это чувствовалось на верхних ярусах. Но там было другое преимущество – никто во сне не задевал ногами, сверху не тряслись деревянные доски, когда соседи ворочались во сне или спускались вниз к параше. Одинокая лампочка освещала угол, где стояла большая деревянная бочка с нечистотами. Высотой примерно полметра, диаметром с метр. Одно время Штеймана назначили шайзпутцером, то есть уборщиком кала. За дополнительную миску баланды он и еще двое заключенных выносили по утрам бочку. Это было невыносимо. От Якова всё время несло нечистотами, соседи по койке ругали его последними словами. Однажды напарник Якова провинился, уронил свой край бочки, и она вылилась прямо перед порогом барака. Капо зловеще усмехнулся, потом выругался, огрел плеткой с гайкой на конце каждого по спине. Шайзпутцеры подумали, было: пронесло!

Но нет.

На следующий день рано утром к ним ворвались трое уголовников из соседнего барака, так называемые блокэльтестеры, и, вырвав виновного с нар, потащили к параше. Цыган весело играл плеткой и командовал. Несчастного сунули головой в нечистоты и держали до тех пор, пока он не захлебнулся.

– Вот так будет с каждым провинившимся! – объявил Миха, когда безжизненное тело бросили на холодный пол. – Вас двоих (он кивнул на Штеймана и второго напарника) я пока оставляю в живых, но теперь парашу будут носить… ты, ты и ты! (тычок плетки в грудь троих заключенных, стоявших перед капо).

«Повезло! – мелькнуло в голове Якова. – Лучше голодать, не надо этой миски, чем вонять на три метра вокруг!»

Его мысли вращались вокруг одной невидимой оси. То отдаляясь от неё, то снова приближаясь.

«Зачем лагерфюреру понадобились узники-шахматисты? Вспомнил Баден-Баден 1937 года… Да, я играл там, в главном турнире, где были одни профессионалы. А рядом проходил ещё один, для всех желающих. Значит, этот немец, Нойман, играл в нём и меня прекрасно запомнил. Ещё бы…»

Штейман горько усмехнулся. Память услужливо рисовала эпизод последнего тура. Толпа зрителей из игроков, закончивших партии. Решающая схватка за первый приз. Против Якова сидит немецкий мастер Фридрих Мюллер. В Германии уже в разгаре пропаганда теории «сверхчеловека», истинного арийца. Но таких известных иностранцев, как Штейман, пока не трогают. Наоборот, приглашают для участия в турнирах, поднимая их престиж. Особенно популярен славянин Алехин, чемпион мира. Олимпиада 1936 года сбила спесь у проповедников такой теории – холодным душем стали победы негритянских атлетов.

И вот эта партия… Штейман кожей чувствовал недружелюбные взгляды большинства зрителей. Наверное, среди них как раз стоял этот Нойман. Яков великолепно закончил схватку, нанеся остроумный тактический укол. Мюллер злобно опрокинул короля и резко встал из-за столика, не поздравив соперника с победой. Яков улыбнулся растерянно, наивно, и как-то по-детски, словно извиняясь, развел руки в сторону: «Это – игра!»

Когда награждали победителей, зал активно аплодировал и третьему и второму призеру. Судья громко объявил имя победителя: «Штейман!» Польский еврей робко пошел за конвертом с банковским чеком. Раздались жидкие хлопки, потом наступила гнетущая тишина. Яша взял конверт, быстрым шагом направился к выходу.

– Как же банкет, маэстро!? – пытался остановить его организатор.

– Простите, но я плохо себя чувствую… – пробормотал Штейман, виновато улыбнувшись. – Спасибо вам.

Номер 9010-й отчетливо помнил злорадное выражение на лицах некоторых участников турнира, что оборачивались ему вслед. Но не все немцы с нескрываемым раздражением относились к евреям.

«Быть может, этот Нойман как раз из них? Если он сам игрок, любит шахматы, то должен испытывать какое-то уважение к мастерам этого дела? Как тот организатор, что приглашал меня не раз на свой фестиваль. И теперь Нойман хочет просто посмотреть на игру, отвлечься от этого ужаса, в который сам невольно вовлечен обстоятельствами… Многие немцы стали массово вступать в нацистскую партию, когда увидели, что Гитлер взял верх и стал популярен.

Попасть в струю. Не отстать от удачливых приятелей. Никто же не предполагал особо в 33-м, что Германия так скоро начнет боевые действия сразу на два фронта? Бог мой, как все стремительно изменилось в том 39-м…

Яков по-прежнему жил в Познани, когда грянуло роковое 1 сентября. Он к тому времени обзавелся семьей, жена Гита родила девочек, близняшек, назвали их Дора и Хася. К началу войны девочкам исполнилось по 10 лет. Войска вермахта прошли Познань с ходу, почти без боя. Центральные улицы города заполнили запахи вонючих сизых выхлопов солярки из танков и бронетранспортеров, пылью от мотоциклеток, топота сапог «сверхчеловеков». Какие-то немецкие части расквартировались в Познани, рядом со зданием вокзала устроили комендатуру. В жизни поляков и евреев наступили новые, тяжелые времена. Отец и мать Якова еще летом уехали на хутор и там пережидали этот ужас.

На второй день оккупации жителям было приказано регистрироваться в недельный срок. За неповиновение – расстрел. Комендатура была забита людьми, очередь выходила на улицу. Когда подошел черед Якова и Гиты с девочками, они уже знали – к евреям особое отношение.

– Имя, фамилия! – на ломаном польском гаркнул худощавый немец в очках, бросив взгляд на семейство Штейманов. Те назвались.

– Род занятий!

– Их бин шахшпилер… – негромко произнес Яков. – Я шахматист.

Брови немца удивленно приподнялись. Он бросил заинтересованный взгляд на Штеймана и переспросил:

– Шахшпилер? Ты зарабатывал игрой?

– Да… – подтвердил Яша.

Немец как-то странно засмеялся, потом повернулся вглубь конторки и быстро оповестил коллег о таком необычном еврее. Те в ответ заржали, скользя взглядами по Штейманам.

– Ну ладно, шпилер, вот вам желтые номера и звезды! Носить не снимая! Читайте объявления нашей комендатуры. За неисполнение, неповиновение – расстрел! Следующий!

На какое-то время оккупанты словно забыли о них. Сонное забытье царило в Познани, когда как немцы взяли Варшаву после двухнедельных боев и по слухам, устроили там для евреев гетто. Яков и Гита несколько раз навещали родителей на хуторе, оставляли там девочек, но, согласно приказу комендатуры, возвращались в свою квартиру. Вдвоем поддерживали вялую торговлю в лавке, моля Всевышнего о скором прекращении всего этого кошмара.

В 1940-м прозвучали первые зловещие ноты. Евреев стали вывозить из города, по слухам, куда-то в район Люблина. Никто толком не знал, почему именно туда, потому что те, кого забрали, не вернулись. Это потом выясниться, что немцы устроили там лагерь смерти Майданек, где убили огромное количество людей.

– Может нам надо бежать? – тихо спрашивала ночью жена, прижимаясь плечом к Якову.

– Куда, куда мы побежим? – шептал Штейман. – Если нагрянут на хутор? И нас сразу расстреляют, за нарушение приказа коменданта Познани.

– Что же – остается только ждать? А вдруг и нас немцы заберут? Я слышала сегодня, что уже кого-то в Германию увезли… на работы.

– Ничего не остается, Гита. Видно такая судьба у нас, евреев… Вечно гонят, всегда клянут… Спи…

Беда пришла нежданно.

В конце лета 1941-го в Познань нагрянули эсэсовцы. Уже вовсю гуляли слухи о стремительном броске вермахта на Восток. Некоторые поляки и евреи уверяли, что уже взяты Москва, Петербург и Киев.

– Таки скоро война закончится! – с возбужденным блеском в глазах сообщал сосед Яши, старый еврей Лёва Шмульсон. – Немецкая армия сильна как никогда! И у нас будет долгое спокойствие! Кому мы нужны, бедные польские евреи?

На следующий день эсэсовцы выгонят старого Лёву из квартиры и убьют. Тот на свою беду станет лопотать что-то восхищенное про фюрера, но перепутает в волнении слова и по смыслу оскорбит Адольфа. Эсэсовский офицер хладнокровно вытащит «Вальтер» и выстрелит два раза в седую голову Шмульсона. Гиту и Яшу заставят залезть в грузовик, вместе с другими евреями квартала, отвезут на вокзал.

Там, в давке, пыли, неразберихе они потеряют друг друга. Штеймана затолкают в последний вагон состава, где он с трудом найдет свободное место, осторожно растолкав спящего мужчину крепкого телосложения, но в такой грязной и оборванной одежде, что его с первого взгляда можно было принять за нищего.

– Подвинься, пан, проше… – Яков прикоснулся к плечу здоровяка. Тот открыл глаза, взглянул на Штеймана, подобрал ноги.

– Садись. По очереди будем спать. Или бодрствовать. Если доедем, конечно…

И протянул мозолистую ладонь:

– Иван Соколов!

– Яков. Штейман…

…Они растерянно оглядывались по сторонам… Mauthausen! Вот куда судьба забросила! Что здесь? Зачем они здесь? И надолго ли? Вдали мелькнула синь реки.

– Что это? Озеро? – спросил Соколов.

– Нет, похоже на Дунай… – ответил Штейман. Он хорошо знал географию и примерно представлял, куда их привезли. Яша вытягивал голову, выглядывал свою любимую Гиту. Но слишком много людей. Не найти. Он, было, пошел вдоль состава, но тут же был остановлен охранником. Раздалась команда:

– Строиться! В колонну по четыре! В затылок, свиньи!

Люди засуетились. Через каждые десять метров вдоль перрона стояли солдаты с засученными рукавами, некоторые держали на поводке грозных овчарок. Шум. Лай. Ругань. Растерянные глаза будущих узников.

Их погнали пешком, прочь от вокзала. Несколько тысяч человек. Впереди шли мужчины, сзади, судя по плачу и крикам, тащились женщины с детьми. Яков поминутно вытирал рукавом струящийся со лба пот, рубашка взмокла, под мышками щипало, пыль от ног идущих впереди залетала в горло, оседала на одежде, превращая ее в ужасное рубище.

Они прошли четыре километра и остановились перед огромными воротами. Прямо по центру их, на каменной стене был водружен огромный орел, немецкая свастика гигантских размеров. Под ней – большой человеческий череп и еще ниже надпись: «Аrbeit macht frei».

– Работа делает свободным… – перевел Штейман и как-то радостно, по-детски улыбнулся. Повернулся к Соколову и с жаром прошептал:

– Немцы никогда просто так не бросают слов на ветер! Поверьте мне, я столько лет жил с ними вместе!

– Поживем – увидим! – бросил Иван, внимательно разглядывая укрепления лагеря.

«Да… здесь не убежишь… сколько колючей проволоки наверху, и наверняка под током. Неужели здесь и умру? Не хотелось бы…»

Слева от ворот высилась круглая башня с окошками-бойницами, справа квадратная, в два раза больше, с пулеметчиком наверху.

Толпу загнали вовнутрь лагеря. Прошли через аппельплатц, где будут проходить бесчисленные построения, с обеих сторон стояли длинными рядами деревянные бараки зеленого цвета. Узников вывели на большую площадку, с трех сторон огороженную кирпичными стенами зданий.

– Всем раздеться! – прозвучала команда.

Люди зашевелились, стали переминаться с ноги на ногу, глядя друг на друга.

– Шнеллер! Быстрее! – заорал толстый эсэсовец с побагровевшим от злости лицом. Видя, что люди неохотно подчиняются приказу, сдернул с плеча солдата охранника «Шмайсер», забрался по лестнице вверх, и оттуда саданул очередью в толпу. Несколько человек упали. Толпа с криком отпрянула назад. Люди стали лихорадочно стаскивать с себя одежду. Через минуту все стояли голые, опустив руки вниз, закрывая ими интимное место. Яков Штейман был в ужасе – он физически почувствовал, как пуля прошла в сантиметрах от его головы. Эсэсовец спустился вниз, вытаскивая на ходу парабеллум. Несколько сухих выстрелов. Стоны раненых прекратились.

Люди стояли голыми несколько часов. Охранники по очереди заводили группы в здание, откуда несло влажностью.

Баня.

Штейман старался держаться рядом с Соколовым. Они помылись едва теплой водой, струящейся из металлического соска над головой, мыло, что им выдали на несколько человек, отвратительно пахло дустом. На выходе из предбанника всем выдавали робы. Желтоватого цвета с темно-синими продольными полосами. На левом кармане, у сердца – номер. Четырехугольная шапочка, такой же расцветки. Деревянные ботинки.

Затем узники выстаивали очередь к парикмахерам. Те особенно не церемонились с выбором стрижки – у каждого по центру головы машинкой выстригали полосу от лба до затылка. Иван скрипнул зубами, сжал кисти между собой, когда доходяга-еврей, наверняка бывший парикмахер, пробуравил железными зубчиками жесткие волосы поморца. Виновато улыбнувшись, мастер стрижки проговорил с сильным акцентом:

– Ничего не поделаешь, приказ…

И указал стоявшему за Соколовым Штейману на свободную табуретку. Якова била мелкая дрожь, как будто он побывал голым и мокрым на морозе. Это нервная система не выдержала такой нагрузки, выпавшей за последние несколько дней. Рядом бродила Смерть, её запахом был заполнен каждый угол, каждый квадратный метр, каждый предмет. Штейман как будто попал в совершенно другой мир, мысли о Гите разрывали его сердце пополам. Единственным утешением была надежда, что их девочки спасутся от такого ужаса в лесном хуторе.

Соколов, заметив в глазах еврея панику, взял его за локоть и тихо сказал:

– Постарайся успокоиться. Они убивают сразу, если видят, что человек не может работать.

Слова Ивана подействовали. Яков закрыл глаза, повторяя про себя: «Держаться… держаться… держаться…»

Узников выстроили на аппельплатц и распределили по баракам. Особо не затруднялись. Длинная шеренга в два человека, а сзади нее – кто как стоял, в тот барак и угодил. Это потом стали отбирать смертников – в самый страшный блок номер 20. Там была как бы внутренняя тюрьма. Посылали за провинности, и никто не возвращался оттуда живым.

Соколов и Штейман попали в блок номер 3.

– Зайти и занять спальные места! – прозвучала команда эсэсовца.

Люди торопливо разбирались, кто где будет спать. Трехъярусные нары, с матрацами, набитыми стружками. Иван успел проскользнуть в угол, подальше от параши, и занял два верхних места. Для себя и Якова. Тот замешкался, шахматиста затолкали, и он едва разыскал нового товарища. Когда заключенные заняли свои места на нарах, и немцы убедились, что свободных матрацев нет, всех снова выгнали на аппельплатц.

Белобрысый эсэсовец представил старосту барака – капо, тот выбрал себе помощников – блокэльстера и двух штубэльстеров (старших по половине блока). Капо звали Тарасом, по произношению тот явно смахивал на западного украинца. Невысокого роста, коренастый, мощные руки с большими кулаками. Из-под густых бровей выглядывали буравчиками маленькие глазки, пшеничные усы загибались и свисали книзу, заходя дальше уголков рта.

Офицер отошел в сторону. Капо медленно обходил строй, внимательно вглядываясь в лица новичков.

– Потренируемся в таком важном деле, как снимание шапок! – громко объявил он. – Вы, свиньи, должны делать это за десять метров, если к вам приближается господин офицер! И делать мгновенно и красиво! Вот так! Дай!

Он резким движением стащил полосатую шапку у стоявшего рядом с Яковом рябого мужика.

– Мютцен аб! Шапки долой!!

Люди сняли головные уборы. Вразнобой.

– Отставить!! – заорал капо. – Плохо!!

Он вытащил из-за пояса плетку и ударил первого попавшегося под руку.

– Снова!! Мютцен аб!

Лес рук взметнулся и опустился с квадратами вниз.

– Мютцен ауф!! Шапки надеть!!

Снова разнобой. И снова ругань и плетка.

– Лечь!! – заорал Тарас.

Иван быстро рухнул вниз на вытянутые руки. Яков замешкался, и через мгновение увидел рядом налитые ненавистью маленькие глазки капо. Свист плетки. Боль!!

– Я тебя научу, жидовская морда, порядку!! Встать! Имя!!?

– Яков…

Снова удар.

– Как положено представляться??

– Номер пять тысяч третий!

– Лечь!!

Спустя час замученных первой муштрой людей отвели в помещение столовой. Распределили по столам, назначили старших, установили очередь дежурств. Двое дежурных (их называли штубенистами) раздали миски, ложки, потом поднесли термос с баландой.

– Я так голоден, что сейчас съем всё, даже вареные сапоги… – нервно хохотнул Штейман. Он никак не мог успокоиться, все вспоминал свист пули около уха, и её чмокающий звук сзади, разорвавший чью-то плоть.

– Я примерно так же голоден, но уж лучше глотать эту бурду, чем сапоги, – ответил Соколов.

Штубенисты разливали баланду. Темно-бурая жидкость, с добавлением брюквы. Единственный плюс – она была теплая. Голодные заключенные заработали ложками. Потом в металлические кружки плеснули эрзац-кофе.

– Какая-никакая, но еда… – пробормотал пожилой тучный человек, с седыми висками, сидевший слева от Штеймана. – Раньше я такое даже своим собакам не мог предложить, а теперь…

Он сокрушенно покачал головой. Встал из-за стола, Соколов проводил его взглядом и тихо шепнул Якову:

– Могу поспорить, что это бывший военный…

– Почему ты так думаешь? – удивился Штейман.

– По выправке видно.

Он оказался прав. Седого звали Вацлав, он был генералом чешской армии. Спустя три дня чех подружился с Иваном и Яковом. Оказалось, что он не раз приезжал в СССР, по обмену военный опытом, на маневры. Потом Вацлав перебрался в бараке поближе к ним, поменявшись местами с молчаливым украинцем по имени Микола.

– Ну, теперь будет повеселее! – генерал широко улыбнулся. – А то на моем ярусе рядом одни венгры, их язык я не понимаю!

Он говорил по-русски, хоть и сильно коверкая слова, но вполне понятно. Яков Штейман тоже неплохо знал русский. Несколько раз бывал в Советском Союзе на турнирах, где с 1925 года царил шахматный бум. Покупал сборники партий советских гроссмейстеров, читал комментарии. Так и научился незаметно.

Трое новых друзей не обратили внимания, как резанул взглядом в сторону генерала уходивший Микола.

Спустя два дня чеха убили.

Капо вместе с уголовниками из соседнего барака бросили Вацлава на землю и стали бить железными прутьями до тех пор, пока изо рта генерала не показалась кровавая пена.

– Зубодер! – громко крикнул Тарас.

Из угла вынырнул украинец, бывший сосед Якова и Ивана. Он присел на колени перед еще теплым телом генерала, вытащил из кармана щипцы. Точно такие Яков видел в Познани, у соседского еврея, стоматолога Миши. Микола раскрыл рот чеху и сноровисто заработал щипцами. Спустя две минуты на полу валялись золотые коронки.

– Обработаешь, потом доставишь куда надо! – бросил капо земляку, повернулся и вышел из барака. Микола собрал коронки, засунул их в карман, поспешил за старостой. В спину ему смотрели десятки глаз.

С ненавистью.

Руководство Маутхаузена применяло давно известный психологический прием, который разъединял людей, не давал им сплотиться. Они выделяли каких-то узников, делали им поблажки, потом давали власть над остальными. При этом требовали под угрозой смертной казни безусловного повиновения им. В жаргонном лагерном языке быстро появился термин «Видные деятели». Так окрестили вот таких людей, служивших инструментом в деле так называемого «самоуправления арестанта». После того, как Миколу «повязали» кровью генерала, он и стал тем самым «видным деятелем».

Потекли однообразные, тягуче-тяжелые дни и ночи. Люди постепенно превращались в роботов, внутри которых билась одна единственная мысль: «Выжить в этом кошмаре!»

Удары колокола будили лагерь в 4.45 утра. Туалет, заправка постелей. Бегом на аппельплатц. Построение. Потом завтрак и развод на работы в 6.30. В 16.45 – узники разгибали спины и до отбоя в 21.30 должны были поужинать, построиться на вечернюю проверку. Часа три в этом промежутке – свободное время. Здесь разворачивал свою деятельность так называемый черный рынок. Заключенные меняли табак на хлеб, кто-то из счастливчиков, кому разрешали получать передачи, пытались выторговать на продукты хорошую обувь.

Зимой график сдвигался на час позже. Иногда весь лагерь по неведомому приказу оставался на плацу от завтрака до ужина, на работу не гнали, но и отдыхать в бараках не давали. Люди сбивались в кучки, чтобы согреться телами и так простаивали весь день.

Барак номер три через раз бросали на так называемый «Венский котлован». Здесь заключенными рылись огромные ямы для закладки фундамента под будущие цеха. Рядом мучились штрафники из 20-го блока, человек 800. Им доставалась самая тяжелая работа. По лестнице смерти в 186 ступеней они тащили наверх каменные бруски для строительства завода. Надзиратели следили, чтобы штрафники брали самые тяжелые камни, и шли наверх, согнувшись в три погибели. Все 186 ступеней были обагрены кровью, здесь каждый день погибали десятки людей. Немцы убивали за то, что взял слишком легкий блок, за то, что очень медленно поднимался, за то, что слишком долго отдыхал на ровной площадке после того, как принес камень. Рядом с лестницей, справа – был крутой обрыв, гранитные скалы уходили вниз под прямым углом. Эсэсовцы развлекались тем, что сталкивали узников, которых каждый раз именовали перед смертью – «парашютистами». Тех, кто не убился насмерть сразу, а в муках корчился на острых скалах внизу, пристреливали сверху из автоматов. Слева от ступенек тянулась колючая проволока под напряжением. Для разнообразия толкали и туда, чтобы с улыбкой наблюдать, как человек трясется в предсмертных муках…

Яков Штейман начал уже было засыпать, как почувствовал легкий толчок в плечо. Он открыл глаза и приподнялся. В полумраке и спросонья не сразу понял, откуда его потревожили.

— Яш-ша, не спишь? – свистящий шепот сверху заставил Штеймана поднять голову. С верхней полки на него смотрел австрийский чех Ганс Бонаревиц. Он теперь спал на месте соплеменника Вацлава.

За койку погибшего генерала подрались несколько заключенных. Едва его тело поволокли в крематорий, как из угла, где стояла бочка с парашей, к койке бросились тени в полосатых робах. Первым наверх забрался поляк Збигнев Крушина, но тут же в его ноги вцепился венгр по имени Ласло, резко дернул вниз. Треск разрываемой робы пронесся по всему бараку номер три.

– Ах, ты, ссука! Получай! – поляк изо всех сил ударил противника кулаком в лицо. Венгр отлетел назад, упав на лежащего на противоположной койке француза Паскаля. Тот от неожиданности громко закричал. Ласло сумел подняться, увернувшись от удара уже изготовившегося в боксерской стойке Збигнева. Француз, ошалевший от боли, тоже вскочил и принял участие в побоище. На стороне венгра. Тут же к поляку присоединился его земляк, Кшыштов Михайльский.

– Прекратите! – закричал Соколов, резко привстал на койке, свесил ноги вниз. – Сейчас капо примчится, и беды не оберетесь! Хватит драться, остыньте!

Так и получилось.

Спустя две минуты после начала драки раздался тонкий свист плетки.

– Смирна! Стоять!! – заорал Тарас, староста барака. – Микола, кто тут был зачинщиком?

Дерущиеся остановились, тяжело дыша. По лицам всех четырех обильно текла кровь. Зубодер выглянул из-за спины капо, тяжелым взглядом окинул драчунов, потом зловеще прищурился.

«Он. Вспоминаю твою рожу, французишка! И ты меня наверняка узнал. Вижу… вижу, что припомнил тот момент, когда не захотел мне отдать кусок хлеба. Не сожрал сам, я попросил, как человека… а ты, лягушатник, зажал! Ага, испугался, шевелишь кадыком, в горле от страха пересохло!»

И Микола ткнул пальцем в Паскаля:

– Он!

Капо взмахнул плеткой, наотмашь ударив заключенного по шее. Тот закричал от боли, схватился обеими ладонями за больное место.

– В 20-й его, быстро! – приказал капо.

Подручные, из бывших уголовников, носившие на робах зеленые повязки, схватили француза под руки и потащили в штрафной барак. Участь его была решена.

– За что дрались? – спросил капо, обернувшись к ближайшему узнику.

– За место… – тот кивнул головой наверх.

Тарас посмотрел туда и ухмыльнулся. На месте генерала уже лежал Бонаревиц. В бараке наступила тишина. Капо помолчал, словно решая про себя какую-то задачу, потом взглянул на окровавленных поляков и венгра, медленно направился к выходу.

– Не сплю… – тихо ответил Штейман. – А что?

– Хотел поговорить с тобой, – чех нагнулся к голове Якова. – Как считаешь, нас тут всех укокошат, или кто-то выживет?

– Не знаю, – коротко ответил тот.

– А я знаю! – трагическим шепотом с истерическими нотами проговорил Ганс. – Все вылетим в трубу крематория, как пить дать! Даже капо типа нашего Тараса не пощадят. У немцев приказ, лагерь третьей категории и никто отсюда не должен уйти живым.

– Смотря как война закончится, – буркнул Штейман. Его стал раздражать вертлявый чех, который явно не просто так затеял разговор.

– Слушай, Яша, тебе как на духу хочу открыться! – зашептал Бонаревиц. – Я буду пробовать бежать!

Штейман от неожиданности чуть не упал со своей койки. Он вздрогнул и испуганно повертел головой по сторонам.

– Тихо ты! Это невозможно…

– Не бойся, все спят. Возможно! Я всё продумал! – чех едва не касался губами правого уха соседа. – Я уже месяц назад мог бежать, но не решился.

– Как? Везде же часовые и колючая проволока!

– Ерунда. Надо всё с умом делать! Ты знаешь, что меня и еще девять человек поставили работать возле крематория. Мы грузим шлак в большие деревянные ящики, потом заталкиваем их на грузовик.

– Ну, знаю… И что?

– Так вот. Мы договорились, что я лягу на дно ящика, меня забросают шлаком, но не очень сильно, чтобы мог дышать.

– Это безумие! Там же часовой стоит наверняка! Смотрит за погрузкой.

– Раньше стоял… – радостно зашептал чех. – А сейчас его нет. Понял? И те, кто в лесу разгружает ящики в большую яму, сказали, что там можно незаметно спрятаться в зарослях. Завтра вечером загружаем, когда вы ужинаете. Ты можешь подойти к нам, в случае чего скажешь, что послали помочь. Понял?

Бонаревиц пришел в сильное возбуждение. Его пальцы заметно дрожали, в глазах мелькали сумасшедшие огоньки.

– К чему ты мне это рассказываешь, Ганс? – недоуменно спросил Яков.

– Пойдем вместе, а? Тебя, еврея, все равно убьют, даю голову на отсечение! А здесь хоть какой, да шанс есть! И еще – на миру и смерть красна, как говорит твой друг Соколов.

Чех не подозревал, что Иван давно уже не спит, внимательно вслушиваясь в шепоток соседей.

– Это авантюра, верная смерть, Ганс… – слова чеха тоже взволновали Штеймана. На какой-то миг в душе возникло желание рискнуть, но спустя секунды перед ним встало лицо жены, Гиты.

– Нет, прости, я не могу. Я должен… прости, но я…

– Что?

– У меня здесь жена. Я должен её увидеть хотя бы раз… – прошептал Яков и сглотнул, чувствуя приближение слез.

– Ладно, ты подумай до утра. Может, решишься?

– Нет, я не могу.

– Как хочешь. Те, что работают со мной, тоже против. Лишь один земляк из Кладно готов помочь, закидает шлаком. А там посмотрим. Быть может, дева Мария не оставит меня… Спим!

Утром после развода и завтрака, улучшив свободную минуту, Соколов тихо спросил Якова:

– Что, на побег подбивал?

– Да…

– Правильно, что не согласился. Безнадежное дело. Даже если убежит в лес, куда он дальше пойдет? Везде австрияки, до Чехии далеко. Поймают, как пить дать!

Но Бонаревиц на самом деле сбежал. На долгие восемнадцать дней.

В лагере поднялся страшный переполох, когда на вечерней поверке обнаружилась пропажа узника номер 19061. Эсэсовец с размаху заехал кулаком в лицо Тарасу. Украинский капо, обливаясь кровью, тяжело упал перед строем. Все девять человек, работавшие вместе с чехом на загрузке шлака, на следующее утро были расстреляны. К счастью, эсэсовцы на этом остановились. Каждый следующий день, не приносивший никаких вестей о поимке смелого чеха, приносил тайную радость узникам. Яков уже начал жалеть, что не решился на побег, как на 19-й день по Маутхаузену стремительно разнеслась весть: Бонаревица поймали! Уже в полусотне километров от лагеря он нарвался на патруль и не смог убежать.

Срочно было объявлено всеобщее построение. На аппельплатц ввели Ганса. Вид его был ужасен. Растрепанные грязные волосы, безумные глаза, разбитые губы шептали какие-то слова. Он едва ковылял, сильно прихрамывая на правую ногу. Старостам каждого барака немцы выдали по странному шлангу, напоминающему огромный половой член. В строю зашептались: «Будут бить быком…»

Яков с недоумением обернулся на Соколова. Тот кивнул и едва слышно проговорил:

– Да, это специально обработанный бычий член. Лупит посильнее любой плетки и больнее дубинки.

Два «видных деятеля» тащили под мышки беглеца, а старосты по разу били бычьим шлангом. С каждым ударом Ганс громко и жалобно вскрикивал, все ниже опускал голову. Все думали, что его тотчас расстреляют или повесят перед строем. Но нет. Чеха оставили жить еще на неделю. И каждое утро возили на небольшой коляске, привязанного за руки к бортам. На груди болталась табличка: «Hurra, я существую снова!», и еще одна, в районе колен: «Почему блуждаю вдаль, если имущество все же так близко?»

За коляской с беглецом следовал музыкальный оркестр из заключенных, наяривавший самые веселые марши. Особенно часто музыканты играли популярный довоенный шлягер под названием «Я снова возвращаю моего любимого».

Это было необычно, и даже интересно в первый день. Но невыносимо на пятый, шестой и седьмой. Соколов опускал голову, пряча взгляд, полный ненависти, сжимал кулаки. Штейман тоже старался не смотреть. Изуродованное тело чеха, в котором каким-то чудом теплилась жизнь, сильно пахло испражнениями. Наконец, спустя неделю после поимки, беглеца торжественно повесили.

«Матерь Божья… ты сжалилась надо мною… спасибо…» – слабо шевельнулось в голове чеха, он поднял глаза, встретился взглядом с Яковом и – улыбнулся! Он теперь – свободен! Хотя бы от этих мук, а что там за занавесом Смерти – станет надеяться на лучшее!

Штейману стало плохо, когда голова Ганса задергалась в конвульсиях, перекосило рот и закатились глаза. Оркестр оборвал веселую мелодию. На аппельплатц воцарилась мертвая тишина…

От группы эсэсовцев, наблюдавших за казнью, отделился офицер. Это был комендант лагеря Маутхаузен штандартенфюрер СС Франц Цирайс. Среднего роста, плотный, короткая стрижка. Его лицо, обычно не выражающее никаких эмоций, сейчас излучало решимость, губы были плотно сжаты, глаза прищурены. Хозяин тысяч жизней медленно прошелся вдоль строя. Вправо от виселицы. Пятьдесят метров. Повернулся. Еще влево. Сто метров вдоль строя. Его колючие глаза ледяными снежинками врезались в души несчастных. Как будто люди чувствовали ветер от взмаха косы проклятой, костлявой… Все покорно опустили глаза вниз, ожидая неминуемого приношения ей новой дани.

Но Цирайс молчал. Потом, повернувшись к своим помощникам, коротко отдал какой-то приказ. И тотчас над аппельплатцем проревел голос быкоподобного Отто Бахмайера, заместителя Цирайса, начальника отдела безопасности Маутхаузена:

– Всем баракам! В колонну по одному! Пройти под этой чешской свиньёй! (он указал на тело Бонаревица), коснувшись своим рылом его ног! Ферштейн?! Поняли?! За уклонение в сторону – расстрел! На месте – шагом марш! Первый барак – форверст! Вперед!

Тысячи пар глаз в эту секунду были обращены на грязные, в кровоподтеках и гное, с вырванными ногтями ноги беглеца. Они как раз находились на уровне лиц многих людей. И колонна медленно пошла. И не было ни одного человека, который бы уклонился от страшных, зловонных ступней Бонаревица.

Все хотели жить.