Читать книгу Против течения. Избранное - Анатолий Богатых - Страница 60

…Твой непривычно тихий дом.

И два окна в дому твоём.

Глухая смежная стена.

В постели снежной спит страна,

а в изголовье, у окна

в Европу, мы сидим вдвоём,

вино беспошлинное пьём

в приморской ветреной ночи, —

две странных тени у свечи

(у колеблемой свечи) —

великаны-лилипуты:

«Ты меня с другой не путай!

Страшен час восьмой под утро,

час, когда над Петербургом

легкокрылая заря

снег и наледь января

осыпает алой пудрой.

Страшно в час восьмой проснуться

и к чужому повернуться, —

ты меня с другой не путай…»

…И прелесть жалкую её ночных улыбок,

и жалость слов о расставанье скором

(как сердце медленно! как на закате зыбок

оставленный Петром и Павлом город!)

запомнил я, а позабыть не смог, —

и за полночь их видел, слышал за полдень…

Безумной женщины безумное письмо.

Седьмая заповедь.

Он осознал, что молодость – была.

С вокзала шёл и безучастным взглядом

следил окрест, а над Петровым градом

небес чухонских тягостная мгла,

грозя грозой, сгущала воздух синий, —

мостом, проспектом, перспективой линий

во глубине василеостровско й

он, мёртвый, шёл с надеждой и тоской

по Воскресенью; и она ждала

его в том доме, где теперь жила

одна, без мужа; где его любили

(так странно, так растерянно любили —

в борьбе с собой) и не желали зла.

«…Мой тёмный демон, мой любимый, мой

возлюбленный! Твой голос дивен,

как плеск воды за окнами, как ливень

с небес продрогших – позднею зимой.

Как сладко жить в плену твоём! Но власть

твоя страшна. Оставь меня, не мучай.

Я погибаю. Я стою над кручей.

Возлюбленный мой, прикажи упасть…»

…И холодна твоя рука,

и плач беспомощный беззвучен.

Кипит, хмелит моя тоска,

тебя бессонницей измучив.

Как этот звёздный свет в окне

не поглощён ни тьмой, ни далью,

так – не заснув – болят во мне

твои прошедшие печали.

А ты тоску мою смири.

Возьми в глаза свои живые

мои глаза – и говори

слова негордые, незлые.

А ты прочти больному мне,

открыв знакомую страницу,

как серый коршун в вышине

когтит младую голубицу…

Уста к устам – и руку в руку…

Темна, печальна – как всегда —

Невы

высокая вода;

мы расстаёмся навсегда,

мы пьём сегодня на разлуку,

на годы горя и труда.

И всё томит меня желанье

продлить последнее свиданье

и эту сладостную муку

единства душ и тел слиянья, —

твой чудный стон и крик, когда

мы. . . . . . . . . . . .

Город, бывший тобой, – да останется так!

…И ночных, неподвижных теней немота

тишину сторожит,

и в пролёте моста

жёлтый бакен, колеблясь и тлея, дрожит, —

смутный город, что мглой да туманом пронизан —

между мной и тобой,

между небом и мной.

Как он лжив! как он призрачен – город во мгле!

Как бесплотна взметённая тяжесть карнизов!

И одно только правда на страшной земле —

наша смертная близость.

Наше прошлое нищим проходит Сенной,

наше завтра – Садовой, смиряя надежду.

Кроме муки земной,

нет посредника между —

низким небом и мной;

между мной и тобой —

лишь столетье да невский высокий прибой.

В с ё п р о х о д и т, и наше столетье кончается,

только рябь – как столетье – в каналах качается,

да в неметчину воды – волна за волной.

Только тень моя тёмная полночью мается

на Сенной.

Ах, какая высокая светлая грусть!

Я когда-нибудь в город болотный вернусь,

я себя обмануть попытаюсь. И пусть

в этот город уже никогда не вернусь

(ибо лик городов – это лица возлюбленных);

всё равно я увижу – две тени пройдут,

и в Никольском соборе две свечки зажгут,

и помолятся молча о душах погубленных, —

кроме муки земной

между небом и мной,

между мной и тобой —

Божий храм, как на взморье вода, голубой,

голубой…

Настанет ночь, и в тёмном полусне

вернётся ночь – из тех, что были прежде, —

в больном бреду, в болезни, в полусне

я позову тебя – и ты придёшь ко мне,

как приходила в сны и в ночи прежде:

таящаяся, жаркая, нагая.

Обманет ночь, и женщина другая,

к моим губам спросонок припадая,

горчащий вкус измены ощутит, —

и в сне моём меня во сне простит,

без слов поняв чутьём животным, древним —

по ком я плачу…

Остаётся ночь,

а ты уйдёшь путём ночным и древним,

бледнеет тень, и тает льдинкой имя,

и не понять, зачем теперь с другим, и…

Прими (он твой) последний стих,

к тебе – склонясь в земном поклоне:

искал я прелестей земных

в непостоянстве глаз твоих,

в живом тепле твоих ладоней

и в грешной мгле твоих волос. —

В нас небо дальнее слилось

с землёй (земля ли в небе тонет?),

и нас к земле от неба клонит.

…Но это счастием звалось.

…Ибо радостям нашим назначен предел, за которым —

пустота пресыщенья и скуки горчащий настой, —

день всегда беспощаден, и странным покажутся вздором

мой восторженный шёпот и лепет предутренний твой.

Ибо там, где мы жили, – вминали немые ступени,

поднимаясь к блаженству бессонных и дымных ночей,

навсегда затаились и дремлют неясные тени

наших тел, наших зим, вёсен, лет, осеней…

Ибо там оставаясь незримо, забытые всеми,

мы сомкнули объятья и в замкнутом мире живём, —

но уже не вернуться туда нам – безжалостно время! —

днём с огнём не найти нам дороги туда, днём с огнём.

Ибо нет продолженья.

Не лечит время. Верный пёс —

не чуя ног, слепой от слёз, —

который раз приполз, чуть жив,

в глазастый мир дворов чужих,

в чужой уют, мой свет в окне…

Зачем приник к чужой жене?

Просил спасти. Молил помочь.

Один лишь день, одну лишь ночь,

всего лишь жизнь побудь со мной!

В прохладу рук и в алый зной

внутри тебя – меня впусти…

Просил помочь. Молил спасти.

Могла спасти – и не спасла.

Теперь прощай. Не помни зла.

Не поминай. (Рассвет бескрыл.)

Не помню зла… я всё забыл.

Могла помочь… я всё простил.

Как я люблю тебя… любил.

Ночь декабрьская. Мгла сырая.

Ветер. Оттепель. Не до сна.

Примостившись в постели с краю,

спит беременная жена.

Спит, кудрявая. Спит, не слышит,

как меня любопытство жжёт,

как спокойно и ровно дышит

переспевший её живот,

как пронзает испуг невольно,

если вдруг – рассердясь порой —

в ухо ножкой толкнётся больно

беспокойный ребёнок твой…

Сегодня я так странно тих.

Теперь забудь жёлчь губ моих.

Былым словам не верь. Я лгу.

Я нашей памяти бегу,

и бег свободен – и отчаян.

В иную, в светлую страну,

сминая памяти волну,

моих печалей чёлн отчалил.

Я у колен твоих уснул.

И сон склонившийся – сутул —

тобой укутывал меня.

И там, во сне, я был тобой,

во мне дышал ребёнок твой,

и кровь дремотная струилась,

не согревая, не маня,

и сердце медленное билось.

Как ты измучила меня!

В какой-то сладостной гордыне

ты, верность женскую храня,

мне не была верна доныне.

И семя будущего зла

тая во тьме души острожной,

была такой неосторожной,

такой небережной была.

Была.

…как зыбок мир в игре теней и света,

как странно слаб в борьбе со страстью ум;

а ты лежишь, чиста и неодета,

и стыд паденья сладок; и угрюм

ночной пейзаж; угрюм и сладок воздух;

тела чисты, светясь во тьме, лишь там,

у бёдер, тень полночная; и складок

гардины лёгкой тени по углам

волнуются; задавленный, глубинный

проснётся зов – и поведёт во тьму

покорный ум; и дивный зверь двуспинный

тела сомкнёт в объятьях, и ему

не хватит ночи; а в оконной раме

во весь проём рассвет лучи слоит;

и сладок стыд – и дивный зверь губами

тела ласкает дивные свои…