Читать книгу Чудик и другие жители Заполярья. Рассказы - Анатолий Цыганов - Страница 5

В начале семидесятых годов, будучи молодым специалистом, попал я на поисковые работы в сейсморазведочную партию. В ту пору бригадиром в отряде числился пожилой, совершенно седой рабочий, с чёрными, изъеденными чифиром зубами. Бригадира все, в том числе и я, называли дядей Васей.

Бригада состояла из народа, попадавшего в полевую партию из разных закоулков нашей необъятной Родины. У каждого сразу появлялось прозвище. Со временем настоящих имён друг друга даже и вспомнить не могли. Здесь были и Шнырь, и Дылда, и Летун. У нас работал Феофан, родом из-под Вологды. Его почему-то все звали Шнурок. Работал узбек Тураб, и все обращались к нему – Наф-Наф. Грузин Вахтанг. Он у каждого спрашивал: «Как здоровье?» К нему прилипло прзвище – Как Здоровье. Я тогда очень удивился, что у бригадира прозвища не было. Все обращались к нему почтительно – дядя Вася. Я всегда считал, что это его настоящее имя. Но однажды, составляя наряд, поинтересовался, как его величать по батюшке.

– Хранзален Васильевич, – спокойно ответил тот.

– Как, как? – не понял я.

– Хранзален. Это от сочетания слов «Храни заветы Ленина». Я родился в год смерти вождя, вот родители так и нарекли. В то время модно было давать детям необычные имена. Виул – Владимир Ильич Ульянов Ленин, Велиор – Великая Октябрьская революция. Девочкам давали имена Даздраперма – Да здравствует Первое Мая, Октябрина – в честь революции. Я, вот видишь, – Хранзален.

Посмеявшись над послереволюционными чудачествами, я так и записал: Хранзален, так Хранзален. Мало ли что родителям в голову взбредёт? Но называть бригадира продолжал, как и все, дядей Васей, хотя и стал после этого к нему присматриваться. Уж больно он отличался от остальных рабочих. Так, всегда курил только папиросы, совершенно не признавая сигаретный табак. А ещё он не переносил классической музыки. Как только из приёмника раздавались её звуки, он начинал нервничать, ругаться и старался побыстрее выключить радио. Никто не мог понять такой странной неприязни, но однажды мне случайно довелось узнать причину.

Сейсмостанция размещалась в отапливаемом балке, и для того чтобы поддерживать постоянную температуру, на ночь оставался дневалить кто-нибудь из числа рабочих. Однажды дежурил дядя Вася. Мне тоже пришлось остаться, так как возникли неотложные дела по профилактическому ремонту аппаратуры. С ремонтом я справился быстро. От нечего делать включил радиоприёмник в надежде найти интересную радиопередачу. Но радиоприёмник ловил только единственную волну, по которой передавали концерт по заявкам радиослушателей. Радиослушатели почему-то заказывали одну классическую музыку. Хранзален, который в это время безучастно наблюдал за моими действиями, вдруг со злостью прошипел:

– Выключи.

Я вспомнил о его неприязни и тут же подчинился. В тишине было слышно, как Хранзален заваривал чифир, высыпав целую пачку чая в алюминиевую кружку. Спустя некоторое время любезно пригласил меня за стол. Хлебнув из кружки откровенного пойла, я спросил, как он может пить такую гадость. Хранзален рассмеялся: в сорок седьмом под Норильском, когда его впервые угостили этим напитком, он показался ему божественным нектаром. Я с нескрываемым интересом начал расспрашивать, как он туда попал. И тогда мой собеседник, сначала неохотно, но всё же стал рассказывать:

– Мой отец в двадцатых годах занимал высокий пост в министерстве, или, как тогда говорили, наркомате тяжёлой промышленности. Мы жили в Москве. В семье был достаток. Каждое лето меня отправляли в пионерский лагерь. Когда подрос, ходил с ребятами в походы. Вот там я и услышал частушку, из-за которой всё у меня пошло кувырком. До сих пор в ушах слышится:

Эх, огурчики да помидорчики,

Сталин Кирова убил в коридорчике.

И надо же было пропеть её среди друзей, когда мы вернулись из похода! Мне тогда было пятнадцать лет. Пацан. Конечно, не задумывался о последствиях. Это было осенью тридцать девятого. Через день по возвращении из похода, ночью, пришли с обыском. Кто-то успел доложить. Вот так Особым Совещанием и определили мне контрреволюционную агитацию с целью свержения Советской власти. Это пятнадцатилетнему-то сопляку! Срок дали восемь лет строгача без права переписки. В то время я не понимал, что это, и не особо переживал. Знающие люди успокаивали, правда, сильно удивлялись, почему так строго?

Помню, везли меня в спецвагоне долго. Я из разговоров понял: куда-то на восток. Потом погрузили в трюм баржи и дальше – по реке, а затем пешком. Примкнули к этапу таких же бедолаг. Люди были разных возрастов, в основном пожилые. Человек тридцать. Шли по еле заметному зимнику. Шаг вправо, шаг влево считался побегом. По бокам – охрана с собаками.

Когда пришли на место, я понял, что такое лагерь строгого режима. Это был лагерь в лагере, опутанном двойной линией колючей проволоки.

– Как это так: лагерь в лагере? – переспросил я. Хранзален только рукой махнул.

– Вот представь: огромная территория длиной километра полтора, ограда из колючей проволоки. Через каждые сто метров вышка. Внутри бараки и ещё один лагерь с двойной колючкой. Вот в него нас и определили. Там уже было человек двести. Тут-то я хлебнул каторжной жизни по самую макушку. Изоляция с внешним миром полная. Дни сменялись днями. Сезон – другим сезоном. Зимой – дикий холод, летом – комары, мошкара. Какой на дворе год? Неизвестно. Какой день и час – тем более. Побудка по удару о рельс, поверка, и на работу. Строили, как я понимаю, подъезд к руднику. Нас ставили на самые тяжёлые участки. В руках либо лом, либо кирка. Никаких контактов с заключёнными из наружного лагеря. За всё время к нам не направили из внешнего мира никого. Поэтому, что происходило в стране, мы не знали. С охраной говорить было бесполезно. Все они по-русски ни слова не понимали, а только сразу хватались за винтовку и клацали затвором. У нас тогда умерло человек сорок, трое с ума сошли. Этих сумасшедших сначала избивали до полусмерти, думали: от работы отлынивают, а мы в это время в строю выстаивали. Когда понимали, что это не симуляция, их куда-то отправляли, а нас бегом к месту работы.

– А почему бегом? – удивился я.

– Для профилактики, и чтобы время не терять. Дневную норму-то выполнять надо.

Однажды вызвали меня в комендатуру. Пришёл, доложился по всей форме, а сам ничего хорошего не жду. Такие вызовы к «хозяину» добром не заканчивались. Думаю: сейчас набавит к норме выработки и придётся пахать за урезанную пайку, а сил и без того уже нет. А он протягивает мне бумагу и говорит: ознакомься и распишись. Увидал я год на штампе и в глазах помутилось: тысяча девятьсот сорок седьмой. Это я уже восемь лет оттрубил в полной изоляции. Мелькнула мысль: всё закончилось. Но это была «монаршья» милость. Меня переводили на общий режим. Вот тогда я только узнал о том, что, оказывается, была война. В лагере отбывали срок несколько тысяч заключённых. Здесь находились и уголовники, и бывшие полицаи, и фронтовики. Уголовники настороженно относились к фронтовикам, но не наглели, потому что те держались очень дружно, а вот бывших полицаев ненавидели и те и другие. Меня приютили фронтовики, потому что среди них было много моих ровесников, да и по духу они мне были близки. Я сразу почувствовал ослабление режима. Многие получали с воли посылки. Хотя охрана их изрядно шерстила, кое-что всё равно перепадало. Тогда я и попробовал чифир. В дикий мороз он был как бальзам на мою насквозь промерзшую душу.

Работа продолжалась в тех же условиях, но это уже был не двенадцатичасовой рабочий день. Появились небольшие перерывы, да и норма выработки существенно уменьшилась.

Когда в пятьдесят третьем узнали о смерти Сталина, решили, что пришёл конец нашим страданиям, и дождались… Берия объявил амнистию всем уголовникам. Лагерь ополовинел. Возникли возмущения. Когда поднялись фронтовики, охрана стала стрелять, потом пустили собак…

Хранзелен с трудом сглотнул комок, достал из кармана пачку «Севера», щелчком выбил папиросу, повертел пальцами, затем с силой смял её и задумался. Я молчал. Хранзален сжал кулаки, поднёс к лицу, и я увидел, как на побелевших скулах заходили желваки. Наконец он заговорил:

– Снова потекла однообразная жизнь. Но через год сменилось руководство. К нам прибыл новый «хозяин». Страстный любитель классической музыки. По его приказу вкопали десять столбов, на которые подвесили мощные динамики. Эта сволочь решила усилить культурное воспитание заключённых, поэтому громкая музыка из динамиков неслась круглые сутки. Сам начальник жил в Норильске и с удовольствием слушал музыку во время редких наездов. Охрана периодически менялась. А мы вынуждены были слушать это громыхание каждую ночь, Это была дополнительная пытка к и без того невыносимой жизни, когда валишься с ног от усталости, хочется отдохнуть и забыться хотя бы ночью. Вот тогда я возненавидел классическую музыку.

Так я дожил до конца пятьдесят шестого года. Как сейчас помню. К вечеру разыгралась сильнейшая метель. Охранники мёрзли, поэтому беспрерывно нас подгоняли. Я воткнул ломик в снег и со всеми поплёлся к лагерю. После вечерней поверки все разошлись по баракам и лагерь затих. А утром я проснулся без призывного удара о рельс. Стояла непривычная тишина. Заключённые высыпали из бараков. На вышках – никого. Стали собираться кучками. Наконец кто-то догадался пройти в комендатуру. В комнатах окна открыты, по полу сквозняк гоняет какие-то бумажки, и – никого. После первоначального шока толпа ринулась к воротам, створки которых были распахнуты. Вся обслуга сбежала. И вот тогда многотысячная толпа заключённых ломанулась в тундру. Мороз стоял под тридцать, но никто его не замечал. Все бежали. До Нарильска было километров сорок. Часть заключённых тогда погибла по дороге: кто от холода, кто от слабости. А тех, кто добежал, выловила городская милиция. Я ещё просидел полгода, пока выясняли, что да как. Выдали справку о полной реабилитации. А ехать – некуда. На запрос о родителях получил ответ, что они давно умерли. Вот тогда и пристал к полевой партии.

По иронии судьбы через год вновь оказался в том же лагере.

– Как?! – воскликнул я. – Теперь-то за что? Вас же реабилитировали!

Хранзален неожиданно рассмеялся, затем, вспомнив, что чифир давно остыл, потянулся за кружкой. Отхлебнув глоток, продолжил:

– Нет, ты не понял. Просто мы тогда работали в этом районе. Дорога проходила как раз мимо лагеря, а точнее, прямо через него. Но лагерь стоял так, будто готов был к приёму заключённых. Серые бараки, аккуратная колючка, пустые вышки. И только на воротах висел амбарный замок. Этот многокилометровый лагерь надо было объезжать по периметру. Терялось много драгоценного светового времени. Такое зло меня взяло. Я говорю вездеходчику: «Тарань колючку! Кому нужна эта рухлядь?» Врезали мы по ней, а вечером едем назад: ограждение восстановлено, рядом на уазике какой-то майор. Остановил нас, представился. Оказывается, лагерь оставался на балансе управления МГБ. Майору придали уазик и солдата. Вот он и следил за сохранностью казённого имущества. Долго разъяснял нам этот «вояка», что придёт время, и всё ещё вернётся. Лагерь опять будут использовать по назначению. Мы его вежливо выслушали, но на следующий день снова протаранили колючку. И опять по возвращении нас встретил майор. Так шла эта война до тех пор, пока мы не ушли с участка.

Тогда же произошла ещё одна моя встреча с прошлым. Профиль проходил по насыпи. Место было до боли знакомое. «Ребята, – говорю, – здесь закончился мой срок заключения» Все застыли. А я спустился по насыпи, копнул снег, и, представляешь, там мой ломик лежит. Ржавый, но абсолютно целый. Да и что ему могло сделаться? Железяка! Но я-то не железный. Поднял его и заплакал. Руки дрожат, работать не могу. Мужики всё поняли, посадили меня в вездеход и отправили на базу. Приехал я, а навстречу начальник партии: «Что случилось?» Я как мог всё ему объяснил. Начальник сам был из репрессированных. Его в конце сороковых как «врага народа» под Норильск сослали, там и остался после освобождения. Завёл он меня в свой балок, вытащил из сейфа бутылку спирта, налил мне и себе. Выпили мы с ним за помин безвинно погибших душ.

Работать там я уже не мог. Тогда же уволился, и начало меня мотать по свету. Где я только не был! От Сахалина до Мурманска. Но нигде не мог долго задерживаться. Душа рвалась на простор.

Хранзален замолк, тяжело вздохнул и вдруг почти по-детски улыбнулся:

– Давай спать. Хватит бередить прошлое.

Я кивнул и залез в спальник. Но сон не шёл. Дурацкие мысли лезли в голову. Только под утро забылся. Мне приснился кошмарный сон: я бежал от пожара, сзади что-то полыхало. Ноги не слушались. Я чувствовал, что огонь вот-вот меня настигнет. С ужасом оглянулся и увидел, как горит многоэтажный дом. Языки пламени охватывали огромные буквы на крыше здания. В этом вихре огня и дыма я прочёл:

«ХРАНИ ЗАВЕТЫ ЛЕНИНА»

2017 г