Читать книгу Гардеробщик. Московский дискурс - АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ - Страница 15

Мы с ней расходимся по своим комнатам. Я вставляю закладку в машинку.

Я дико занят, ё хай ды!

Я пишу рецензии на радио, по 7 рублей за штуку.

Ну, рецензии – громко сказано, такие дайджесты, о чем кино и стоит ли его смотреть. Не больше странички. Но и не меньше, иначе могут снизить гонорар.

Дворники на тротуарных работах. В поле, так сказать, во главе с Алтынкуль. Поэтому, чтобы мне в коридор не бегать, параллельный телефон на тайном шнуре, аппарат под тахтой.

За стеной Тортилла играет гаммы на пианино и поет, не попадая на ноты дребезжащим голосом:

– До, ре, ми… Ми-и-и-и-и!.. Ы-ы-ы-ы!… Фа-а-а-а! Ла-фа-а-а-а!.. Со-о-ль! Ассо-о-о-оль!.. Но-о-о-о-ль!

Так-так! Сейчас начну.

Тюк-тюк, заголовок: «Машинист».

Сука сигарета, снова погасла. Чирк-чирк. Может, чаю заварить? Это хороший повод для перерыва. Был грузинский, кончился. Может, Гешка принесет индийского. Говорили, индийский дико дорогой, из каких-то верхушек кустов, такие листочки тонкие. Но Индия Советам всегда была должна миллиарды. И отдавала таким диковинным способом.

Ну, ладно, а ты-то, хрен моржовый, все еще хочешь семь рублей?

Тогда пиши!

«Большие перегоны», «Беларусьфильм». Тюк-тюк.

Лента старая, печатает серым, а не черным. И когда каретку поворачиваешь, скрипит, будто врата ада. Но ты представляешь себе на минуточку, что такое врата ада? Может, ты Орфей махровый, который перся в пещеру за Эвридикой? Или Вергилий? Заткни в себе эти вредные фантазии! Кочумай, чувак, как говорят джазмены в «Синей птице», и пиши, пиши, что обещал.

«Эрика» досталась мне давно, от первой жены.

Мы потом прожили с ней годы. Вместо первой жены. Она, в отличие от первой жены, терпела матерщину, но уважала грамматику и строчила пулеметом, только ленту меняй. Ее клавиши были прокурены, литеры ломались и залипали.

Вместо «о» она печатала «у». И получалось «увущи-фрукты» и «пиву-вуды». Девушкам доставались с утра записки вроде «Устанешься? Пиву в хулудильнике, кутлеты сама пожаришь».

На машинку проливали портвейн и потом ее замачивали в ванной, и это было фантастическое зрелище. Как будто утонул космический корабль и мерцал никелем со дна. Просохнув на батарее, «Эрика» продолжала службу.

При других попытках создать семью – то есть в моменты особой жизненной крутизны – машинка, бывало, совершала полет с девятого этажа на клумбу. И добрые руки мастеров возвращали ей жизнь.

А писчебумага из редакции терпела все.

Еще до крушения буквы «о» «Эрика» печатала. Тук-тук-тук. Часть первая, глава первая… Тук-тук, каретка – вжик-вжик!

Сколько всякой бесполезной чепухи было перестукано, сколько бумаги изведено! Листы с первыми фразами валялись на полу и на диване. Машинка сама будто бы говорила: дерьмо, не продолжай! Не правь фигню, подумай еще, переписывай, не жалей себя! Спасибо «Эрике». Она была права.

Она перепечатывала Мандельштама и опального Бродского, терпела наши пьянки, читки, истерики, гитарные переборы, измены, мордобой и серые рассветы.

В конце концов она осталась механизмом эпохи, в которой уже ничего нельзя изменить.

Из которой почти все ушли.

Кроме нас с Беломором, то есть с Вадиком Беланским. И Джано Беридзе с Мишкой Гаманухиным по прозвищу Гамаюн.

Вот сколько нас было на челне, не считая девушек, свидетелей, ментов, продавщиц винных отделов и ничейной собаки Маруси.

Однако не окончена летопись моя про «Беларусьфильм».

Значит, в главной роли «Больших перегонов» Игорь Шилов. Снова Игорь. Обычный Игорь, но не Гарифолла. И не Мольер. Какой-то другой, но уважаемый Игорь. Проваливает герой в институт, поступает, едрен веник, как положено комсомольцу, в паровозное депо… А тут, конечно, Кузьмич, его играет Николай Крючков.

Почему у них повсюду, во всех картинах – как старый мастер, так сразу Кузьмич и на пороге деменции? Бедный Крючков!

Подмастерье кочегарное делает злобную хрень, пакостит, чуть не ссыт Кузьмичу в шапку.

Подмастерье лажается, как кролик на выпасе у лисиц. Он, засранец, уголь бросает не в топку паровоза, а за окно, устал потому что. Понимаете?

Но Кузьмич-Крючков терпелив, как военный трибунал. Он не лупит новобранца по ушам и не гонит из бригады. А по-отцовски журит – экий же ты, сынок, право, неловкий.

Приоткрывается дверь, Тортилла зовет на кофе по-английски. Я понимаю, типа, что кофе у нее уже готов, зерна из Италии. Всё – кроме «prevented».

– Мы этого не проходили, мистер Коган. Это означает «мешать», «служить помехой». Идете?

– Только абзац закончу, мама!

– Ах, ах, я понимаю тебя, сынок! Пришло вдохновенье, как к антисемиту Чехову? Муза Ивановна в гостях? Ладно, не злитесь, Коган, вам не идет. Чехов не такой уж антисемит. Не верите – почитайте Чудакова. Давайте, я вас жду на кухне, поспешите, пока наша Алтынкуль не пришла.

Текст бледный, кривой, замазка кончилась, придется забивать. Поэтому не «не гонит нах…», мат уберем, а по-отцовски наставляет ученика. Паровоз ученику пока не доверяют, сидит в кочегарах.

Точка. Абзац.

Вжик-вжик!

Я сойду с ума.

Лучше б я закончил мореходку и отвалил в такое далекое море, куда даже альбатросы не залетают. Где даже гуси разворачиваются, переругиваясь с вожаком, и с полпути всем клином летят домой.

Лучше отвечать на письма в «Юном натуралисте», 20 копеек письмо. Десяток писем 2 рубля. Сорок писем плюс 12 копеек – армянский коньяк. Пятьдесят писем – это уже коньяк с коробкой шпрот, маслом и булкой.

А в таком случае, между прочим, не стыдно и Гешке позвонить.