Читать книгу Jam session. Хроники заезжего музыканта - Анатолий Головков - Страница 6

В клуб железнодорожников Никита с Владом могут приходить благодаря Водкину, который знаком с руководителем эстрадного кружка, а тот – друг директора. На столе магнитофон «Яуза», блюдце, полное окурков, и остывший чай, к которому они прикладываются по очереди.

Из пяти вещей ансамбля «The Jazz Messengers» Дэвида Франклина, которые они записали с «Голоса Америки», лишь одна, «Down Under», звучит внятно, да и то сквозь треск эфира.

Тема простенькая. Они быстро разучили ее. А дальше нужно импровизировать. Но как?! На ленте – что ни говори! – трубач Фрэдди Хаббард и саксофонист Вэйн Шортер.

– Чертов академизм, – ругается Егоров, – приучили играть по нотам, и никуда без нот. Чувствуешь себя, как баржа на якоре.

– Ну, давай, – говорит Влад, – первый квадрат начинаешь ты, а я, чтобы ты не запутался, буду выдувать функции.

– Я должен слышать рояль. Живой рояль.

– Это понятно, – говорит Водкин, – это, может быть, и правильно. Но пока рояль ни при чем. Нужно когда-нибудь выезжать самостоятельно.

– Пусть магнитофон тему сыграет, – предлагает Никита, щурясь от сигаретного дыма.

– Нет, – спорит Влад, – легче стартовать живьем, от себя.

– Только ты меня не перебивай и не останавливай.

После темы Никита варьирует вокруг мелодии. Получается похожее на «Во саду ли, в огороде». Но тут ему вспоминается одна яркая фраза Хаббарда, и он начинает ее развивать. Влад кричит и грохает кружкой по столу, отмечая каждую вторую долю. На втором квадрате Егоров странствует неподалеку от темы. На третьем – уходит дальше. Влад склоняется к нему и поет главную мелодию на ухо.

Потом Водкин сменяет его.

– Ну, что записываем? – говорит Водкин. – Ставь катушку, а я пока тенор искупаю.

Владу выдали ленинградский саксофон, старенький, облезлый, добитый, он кое-как приладил трость. Но клапана пропускают воздух, и ему приходится смачивать замшевые подушки под краном.

Записали – слушают.

– О, нет! – Никита морщится, как от зубной боли. – Это я, что ли?

И Влад мрачнеет, когда доходит дело до него.

– Шортера бы стошнило, если б он меня услышал.

– А у Хаббарда случился бы приступ мигрени, – говорит Егоров. – Но у тебя лучше получается.

Водкин мотает головой, стучит кулаком по коленке.

– Брось, не успокаивай меня… Хотя это самовар, а не саксофон, я бы и на «Сэлмере» лучше не сыграл. Полная лажа!

Оба курят последнюю сигарету, передавая ее друг другу.

– Я одного не понимаю, – говорит Водкин, – они-то где научились? Где, вообще, учат джазу?

– Они черные. У них это в крови. Белым так не сыграть.

– Не верю! – кричит Влад. – В Штатах есть отличные белые музыканты, и во всем мире. Это мы тут сидим, в этом союзе нерушимом, как в нужнике, и ничего не слышим. Я тебе уже говорил, надо линять в Америку!

– Ладно там, про Америку. А звук? – говорит Никита. – Чувствуешь, какой у Фрэдди звук? Как он раскачивает вибрато!.. Труба мягкая. И эта странная фонетика… Заметил, как они чередуют стаккато и легато?

– Стиль называется бибоп, – объясняет Водкин. – То есть, кроме первой ноты, каждые две последующие залигованы. Получается «па-пара-пара-пара…» и так далее. Но вроде и с оттяжкой.

Никита гасит окурок в блюдце.

– Я импровизацию Хаббарда запишу. И буду долбить до тех пор, пока не получится.

Егоров сидит с нотной тетрадью у магнитофона до утра, слипаются глаза. Интересно, что сейчас поделывают звезды джаза?

В Штатах пятый час дня, значит, Фрэдди мог повести Вэйна в бар. Сидят, обсуждают контракты, будущие пластинки. А у Егорова даже щепотки чаю нет. Он израсходовал весь карандаш, стерся ластик, но почти вся импровизация записана.

За окнами пьет, гуляет, дерется, совокупляется ночной город.

Проходит месяц. Никита разучивает импровизации медленно, такт за тактом, подражая великим трубачам до мелочей.

Другой мир раскрывается перед ним, и он попутно обучается многим приемам игры, о которых и не подозревал раньше.

Через неделю друзья уже могут играть в подлинном темпе всего одну вещь – ту, с которой начинали, «Down Under».

Они включают «Яузу» на полную мощность, поднимают инструменты. После темы каждый играет свою импровизацию вместе с солистом на ленте.

– Ну, что? – торжествует Влад. – Говоришь, могут только черные?

Ждать стипендии – свихнешься с голоду, но воровать они не приучены. Стыришь на копеечку, испытаешь гнев державы на миллион, и долго еще будет мстить вдогонку.

Неподалеку от общежития торгуют требухой, украденной с местной скотобойни.

Над сумками планируют мухи.

Очень красивые.

Просто сказочно красивые мухи, лапки бархатно-черные, глазки красные, а крылышки зеленые.

Мухи воруют мясо и нагло смотрят на работниц. А работницы смотрят на Егорова и Водкина с оправданным недоверием: эти ничего не купят.

Водкин, отойдя в сторону, говорит, что внутренности напоминают ему человечьи. Он их в прозекторской видел, когда подрабатывал санитаром на первом курсе и трупы таскал.

Музыканты плетутся домой.

А там – тяжелый дух вечно засоренных унитазов да помойных ведер.

Из-за этого Никите бывает трудно заснуть.

А как заснет, видит разрытые могилы и больших черных собак.

Просыпается он среди ночи, идет гулять, чтобы избавить себя от могил и собак, поскольку ему не нравятся мысли о смерти.

В ясные ночи ему кажется, что луна прыгает и покачивается. Будто хочет, чтобы Егоров завыл по-собачьи.

Взвоешь тут. Пончики давно съедены, от киселя остались одни обертки, хлеба нет.

Ходили на брошенный элеватор, ловили голубей шапкой, сворачивали головы, обмазывали глиной и запекали на костре. Голубиное рагу – волшебный деликатес, если сторож не врежет по заднице из ружья.

Уже было: Влад лежал на животе, Никита булавкой, прокаленной на огне, крупинки соли выковыривал. Найти же гнездо с голубиными яйцами – редкое везение, но это весной.

Можно доски разгружать на сортировочной, таскать мешки с цементом. Но потом кисти рук сводит, пальцы болят, к инструменту не подойдешь. Один пианист нанялся дрова колоть, саданул по мизинцу. Трубачу мизинец не так важен, а для клавишника, считай, моральная смерть: большой и безымянный пальцы в октаву не растянешь.

Скрипач Сёма повесился в туалете.

Его сначала в общежитии дразнили. У него привычка была спать с открытыми глазами. Зубную пасту в рот заталкивали.

Ушел. Кое-как снял угол с клопами, но вскоре вернулся муж хозяйки из тюрьмы, заставлял одеколон пить, скрипку разбил, начал колотить Сёму, как бы из-за ревности. Сёма не выдержал. Кто-то в училище пустил слух: из-за несчастной любви. Но Никита с Владом точно знали: не было у Семёна никакой любви, не успел еще. Как и они сами. Как и большинство пацанов из музыкалки, только хвастают.

Влад считает, что остаются две дороги: либо к Маргарите, либо к Леопольду.

Леопольд Петрович, актер местного театра, человек добрейший, но гей, об этом весь город знает, и прокуратура тоже. Засадили бы давно, но не могут: все же единственный в области заслуженный артист республики.

Леопольд после спектаклей охотно делает минет всем желающим мальчикам. И платит без обмана, по пять рублей каждому.

Егоров говорит, это не мне, пусть хоть золотом обсыплет.

В таком случае, предлагает Влад, остается Маргарита.

Якобы вчера она Водкину игриво молвила, почему они с Егоровым к ней в гости не зайдут. Он как раз занимался с ней на фоно. У него обязательное фоно тяжко идет, и вроде бы Маргарита возложила женскую длань на руку Влада и всё это сказала.

– Не трендишь? Так и сказала, с Егоровым? – недоверчиво уточняет Никита.

– Не могла же она предложить: приходи, Владик, один, повеселимся, заодно и покушаем?

– Задачка, – говорит Никита. – Ладно, пошли от дежурной позвоним.

– И что ты скажешь этой чувихе?

– Ты и скажешь, Ник. Сымпровизируешь.

Влад набирает номер под косые взгляды дежурной.

– Маргарита Алексеевна? – он чуть ли не поет в трубку. – Добрый вам вечер, дорогая, это вас Владислав беспокоит.

– Кретин! – шипит Егоров, закрывая трубку. – Что значит, беспокоит? Тебя же в гости звали! И причем тут дорогая?

– Отвали, чувак! Еще одно слово, и я вешаю трубку!

– Ну, и вешай!

– Ну, и повешу!

– Ну, и пошел ты!..

– Сам пошел!..

Дежурная ерзает.

– Мальчики, драться на улицу.

– Да, да, Маргарита Алексеевна, я не пропал, – почти кричит Влад в трубку. – Конечно, зайдем… По «Волшебной флейте» поговорить надо… У вас клавир есть?.. И пластинка Моцарта?.. Ну, здорово… Дом шесть, это я запомню, а квартира?.. Семнадцать?.. Отлично, сейчас будем.

Он швыряет трубку на рычаги.

– Насчет Моцарта ты классно задвинул.

– Гениальный человек гениален во всем.

Маргариту Никонову прислали после питерской консерватории, ей двадцать пять.

Лицо юное, поэтому для солидности собирает волосы в копну на макушке, носит очки в роговой оправе, хотя ноль диоптрий, обычные стекла, только чуть дымчатые, по моде. На академические вечера надевает кофточку с блестками, янтарное ожерелье и юбку-колокол выше колен, отчего ноги Маргариты кажутся стройными, но без колокола выглядят тяжеловато. Со всеми на «вы».

Свои занятия обставляет, как в театральной студии, и старается, чтобы запомнилось либретто.

– Итак, джентльмены, – вещает Маргарита, вытаращив глаза, – отправился Орфей в царство мертвых, где не был никто из живых…

Рокочет рояль на низких октавах. Кружат по классу студенты, «витают», расставив руки. Они злые духи, фурии, желающие схарчить главного героя. Маргарита играет роль Эвридики, а какому-нибудь симпатичному мальчику, вроде Егорова, поручает роль Орфея.

Она завязывает ему глаза надушенным шарфом.

– Ступайте, Никита, и пойте свою арию… Ну, что же вы, слова забыли? – Подходит к роялю, тычет в клавиши: – Потеря-а-ал я Эвриди-ику, Эвриди-ики нет со мной…

Хорошо, что не по-немецки.

– Между прочим, – говорит Никонова, лаская юношей глазами-маслинами, – во времена Глюка женщин не допускали на оперную сцену. За них пели кастраты – ужас и огорчение. Так что я не должна петь Эвридику. Водкин, вы владеете фальцетом?.. Отлично!.. Прошу вас. Представьте, что вы кастрат. Будете Эвридикой. А вы, Егоров, получается, безумно любите Водкина и тоскуете по нему…

Значит, план такой. Они приходят, как представляет себе Влад. Чувиха, конечно, уже вылезла из ванны. Она, допустим, в халате на голое тело и в тапочках. Подает чай. Садятся. Сдержанно, подчеркивает он для Ника, обжора чертов, сдержанно заедают чай печеньем. Пробуют перейти на «ты». Потом Влад выходит в туалет, а Никита целует Маргариту Алексеевну. И полдела сделано.

– Я?! – поражается Егоров. – Ты же говорил, она на тебя глаз положила?

– На меня, на тебя… Не морочь голову! Для нашего проекта главное – результат, а именно деньги!

Друзья почти не узнают Никонову: волосы распущены, глаза подведены тушью, красное на ней, выходное платье, туфли в тон и на шпильках. Играет музыка.

– Мальчики, – говорит Маргарита низким контральто, – как я рада! Проходите же! Тапочек не надо, я потом подотру!

На столе столько всякого, что у друзей кружится голова.

Водкин откашливается.

– Мы, собственно говоря… по поводу «Волшебной флейты». Нас вот какой вопрос мучает…

Никонова машет рукой.

– Моцарта мы еще успеем обсудить. Ешьте, я за вином.

Она уходит на кухню, Влад толкает Никиту в бок.

– Ну, что я говорил! Считай, она наша!

Вино «Лидия», как ханский шербет, – на этикетке сдобная блондинка, похожая на Маргариту.

Выпивают.

У друзей кружится голова, а Маргарита только слегка розовеет.

– К черту флейту, долой академизм! Давайте веселиться! Ой, постойте, да вы же еще не пробовали ничего? Вот грибы, мама прислала… Вот селедочка, картошка отварная… А вы слышали Робертино Лоретти? Итальянская школа! Сейчас пластинку поставлю… Или еще по глотку?

Егоров встает.

– У меня тост! За присутствующую здесь прекрасную женщину! За вас, Маргарита Алексеевна!

Мальчишка-итальянец поет, сладко звенят мандолины. Кажется, за окном не промерзший город в дыму градирен и котельных, а летний берег, зонтики, лодки.

Маргарита слушает пластинку, подперев ладонями подбородок, глаза влажно блестят:

– Это безумно, безумно хорошо!

Егорову с Водкиным не до Лоретти. Они изо всех сил стараются сдержать аппетит.

– Никогда не думал, что требуется столько сил, чтобы не сожрать всё сразу, – шепчет Водкин Никите. – И убери от меня эту сосиску, Ник!

– Я сам ее изо всех сил игнорирую.

– Может, пока картошки поедим? Она дешевая.

Влад не выдерживает и первым нагружает в тарелку всё, что видит в радиусе вытянутой руки.

– О чем шепчетесь? – спрашивает Маргарита, пока игла шипит, скользя по пластинке к следующей дорожке.

«Джамайка! Джамайка!» – вопит Лоретти из динамика.

– Нет, – говорит Маргарита, – так не годится. Совсем ничего не кушаете. Не вкусно, что ли?

– Потрясающе, – восхищается Егоров, – царский ужин!

– Хотите еще?

– Я, кажись, переел. – Водкин икает, прикрыв рот ладонью.

– Это не ответ. Пока всё не съедите, я вас не отпущу, – приказывает Маргарита, доставая очередную «Лидию». – Откупоривайте, Никита! Presto? Presto!..

Они выпивают еще пару бокалов, закусывают, и Никита видит уже не одну Никонову, а две.

И абажура над столом два, два шифоньера, два трельяжа.

Он хочет сказать об этом, но язык деревенеет.

Влад, видно, тоже не в себе: лицо бледное, губы дрожат:

– Прошу прощенья, я все-таки откланяюсь.

Никита встречает встревоженный взгляд хозяйки, точнее – двух хозяек, двух лиц, четырех глаз, которые синхронно кивают, как головы дракона. Она, похоже, искренне расстроена. На самом деле боится, что Влад блеванет прямо на стол, думает Егоров. Он косится в сторону прихожей. Ему видно, как она цепляет на шею Водкина шарф (тот качается, держится за вешалку), помогает засунуть руки в плащик.

Наутро Влад скажет, что ему обидно. Всё вышло, абсолютно все деликатесы, ничего не осталось. Потом желчью рвал. Лучше б он сдох.

А пока хлопает дверь, Маргарита возвращается в комнату, где сидит, склонив голову на грудь, полусонный, разморенный сказочной едою Егоров.

– Ну, и что мы с тобой делать будем?

– Не знаю, – хрипло бормочет Егоров.

Он смотрит на голую коленку Маргариты.

Он бы и не смотрел, но она маячит прямо перед ним, белая, округлая, бархатная, с прыщиком на боку, и больше некуда глядеть.

Весь мир теперь состоит из восхитительной коленки Маргариты Алексеевны Никоновой.

Она – модель Земли или даже всей Вселенной.

С такой коленки мог бы стартовать Гагарин в свой беспримерный полет. Эта коленка – мать всего сущего!

Маргарита гасит сигарету. Пальчики пианистки скользят под дырявый свитер Никиты, под застиранную сорочку.

Егоров смущен: там у него и мышц нет, одни ребра, и ему щекотно.

Егоров вспоминает, что единственные женские руки, которые к нему прикасались за последнее время, – это руки рентгенолога. Но они прикасались профессионально, ища в Никитином теле возможные изъяны. А от пальцев Маргариты веет теплом, даже кожу покалывает. Начинается дрожь, которую Егоров не в состоянии унять.

В общем, полная беспомощность. И кровь приливает совсем не к той части тела, куда хотелось бы. Она приливает к голове Егорова, и он краснеет, как на экзамене.

– П-простите, – заикаясь, выговаривает он, – н-ничего не могу с собой поделать.

Маргарита смеется.

– А что ты должен делать с собой, товарищ Егоров Никита Никола-евич?

Сейчас или никогда, думает Никита, зажмуривается и говорит:

– Можно ли, я вас поцелую, Маргарита Алексеевна? Мне вот теперь очень захотелось вас поцеловать. – И, неловко сграбастав женщину, впивается в ее губы.

Губы у Маргариты пухлые и теплые.

Как у лошади, думает Егоров, когда лошадь берет сахар с ладони.

Только у Маргариты, в отличие от лошади, губы пахнут виноградом, а шея духами «Ландыш», и еще ватный привкус от губной помады, после каждого поцелуя облизываешься.

– Ой, какая вы!..

– Какая я?.. Слушай, Егоров, перестань мне выкать, – приказывает она, отстранив от себя Никиту, – а то я чувствую себя, как на педсовете. Расскажи-ка лучше: у тебя были женщины?

– Конечно, – выпаливает Егоров, радуясь паузе, чтобы отдышаться, – и не одна.

– Конгениально. И сколько же?

– Ну, две или пять… Не помню.

– Врать-то!

– Я не вру.

– Ну, тогда я раздеваюсь, – объявляет Маргарита.

Теперь ему ясно, как это происходит с женщинами.

Сначала поцелуй, потом надо перечислить, с кем и когда спал. Это, оказывается, их заводит, и они раздеваются.

По правде говоря, у него никогда не было женщины.

Он плохо помнит, как они оказались под одеялом, и тела ее в темноте не помнит.

Называл своей Ритой, убеждал, что любит, никого так не любил, а она шептала одно и то же: мой мальчик. И еще: у тебя другая будет, я чувствую, знаю, и уж с таким, как ты, ей точно будет хорошо. Требовала поверить.

Пьяный Егоров плакал по-детски, не стыдясь слез.

Утром она звенит посудой, жарит что-то.

Никита валяется на тахте, рассматривая детали интерьера, которые не разглядел вчера: репродукции, книги по искусству, дипломы в рамках, фотографию Риты с родителями.

Он водит пальцем ноги по узорам ковра на стене.

Прислушивается к звукам из форточки: гул, звон отдаленных трамваев, грохот мусорной машины, чья-то ругань.

Единственно, что хочется ему, это продлить уют, который он едва помнит из детства.

Его слегка поташнивает от вчерашнего вина и жирной еды. Он думает о Владе. И еще о том, что помимо шести коек в комнате, где они с Водкиным занимают две, кроме поисков жратвы и споров о джазе, оказывается, есть еще множество других вещей.

Например, комнаты, квартиры и даже дворцы, где живут волшебные женщины, подобные Маргарите Алексеевне.

Есть и другие места, может, даже лучше Америки.

Например, остров Бали, на который он наткнулся как-то в энциклопедии. Там не бывает снега и круглый год жарко. Там прыгают по веткам обезьяны и плоды сами падают сверху, подбирай, не ленись. Покушал, и можно играть джаз, сколько захочется.

Рита появляется в пестром платье узбекского шелка, еда и кофе на подносе.

Взгляд ее покорен: раба любви, и у них почти медовый месяц. Но мнительному, насквозь, до костей ревнивому Егорову кажется, что она снова играет какую-то роль, вроде учебной роли Эвридики.

Рубашка Никиты выстирана и поглажена, брюки отпарены; он одет, он уже на пороге, он готов покинуть этот нереальный мир.

– Рита, можно я приду вечером?

– Пожалуй, не стоит.

– А завтра?

– Завтра я занята.

– Чем?

– Почему ты не спросишь кем? – вдруг резко отзывается она.

– Но ведь мы же с тобой…

– Егоров, дружок, чем скорее ты выкинешь всё это из головы, тем лучше. Будь мужчиной. Ведь ты им уже стал…

Никита мрачнеет.

– …а настоящий мужчина не станет рассказывать, кому не попадя, что…

Мир перед его глазами теряет краски, а сам он будто слепнет.

Он машинально кивает. Ему нечего ответить.

Что бы он теперь ни изрек, бесполезно.

– Ты обиделся? – Никонова трясет его за плечо. – Ну, конечно, обиделся… И напрасно, Никита. В твоей жизни еще всё возможно.

«Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу», – вспоминает Егоров. – А потом, конечно, всё возможно.

Никита запомнит каждое, сказанное ею на пороге слово. И интонацию, и даже тональность.

Он даже не раз потом во сне увидит, как она откидывает волосы, пахнущие шампунем, чмокает Егорова в лоб совсем по-матерински.

– Да, чуть не забыла, тебя же Владик ждет, и вам есть нечего.

В ее руке червонец и пятерка. Неслыханное богатство, им хватило бы не только до стипендии.

Пятнадцать рублей до единой копеечки!

Если не соблазняться на портвейн, не покупать носки, месяц прожить можно. Шикарный гонорар. Пятнадцать рубчиков за проведенную ночь.

Рука Егорова обретает чувствительность, тянется за деньгами: он обязан их взять. Рита улыбается, но уже совсем как чужая; шевелит бумажками, дразнит: бери, мальчик, заработал.

Никита делает над собой последнее усилие, резко поворачивается и бежит вниз по лестнице.

Дверь хлопает, как выстрел в спину.