Читать книгу Жизнь прожить – не поле перейти. Книга первая. Земля - Анатолий Крикун - Страница 6

Распутица ещё не испортила дорогу. Сани легко скользили по подмёрзшей дороге.

Рысаки за три часа, проскочив Пирятин, донесли до станции. До подхода поезда Киев-Москва оставался еще час, как определил по своим массивным серебряным часам, с важным видом вытащенным Евсеем из внутреннего кармана пиджака. Иных пассажиров на станции не было. Объявление на маленьком в вокзальчике извещало, что при отсутствии билета, при наличии мест, билет приобретается у кондуктора. Состав пришёл вовремя. Паровоз нещадно дымил донецким углём и перед остановкой издал истошный сигнал режущий уши, предупреждая о своём приближении. Когда состав остановился, в одном из вагонов распахнулась дверь и слезло двое мужиков. Сгрузили плотницкий инструмент (видно на заработки собрались), а кондуктор, в чёрном мундире с жёлтыми пуговицами и в чёрной фуражке с кокардой, громко крикнул, глядя на Евсея с Шобетой:

– Вам на Москву?

– На Москву, на Москву! -прокричал Евсей и поспешил к

вагону с сапогами в руках. Шобета подхватил его тяжёлый мешок и последовал за ним к открытой двери. Подсадил

деда и передал ему мешок и котомку и залез сам в тамбур. Вслед за кондуктором, вошли в тёплый, заполненный

вагон. Вагон был общий, для неприхотливой публики с местами для сиденья и сна. Кондуктор указал на места на нижней и верхней полке, ранее, видимо, обжитые

сошедшими на станции плотниками, оставившими запах

сырого рублёного леса.

Расположив свои пожитки, Шобета – в головах на

верхней полке, а Евсей на нижней – под лавкой – лежанкой, вспомнив, что за имуществом нужен глаз да глаз.

Поприветствовали поклоном головы, сидевших чинно, напротив, пожилую пару – по одёжке – мастерового

человека с женой. Евсей пристроился у окна и направил свой взгляд за окно, где мелькали привычные перелески и, пока ещё прикрытые снегом, поля, местами поросшие мелким кустарником, по весне впитывающие влагу, и летом, местами заболоченные в перелесках, где и пахать и скот пасти непригодно; разве что – местами косой помахать на подсохших местах, да и то, болотом пахнущая трава, не всякой скотине по нраву.

Трудно в этом Полесье развернуться мужику; и помещик был неохоч до этих земель.

Вскоре, как и обещал, появился кондуктор, присел

рядышком и начал расспрос (кондуктора обязывались сотрудничать с полицией). Большинство кондукторов исполняло охотно эти дополнительные обязанности – так как полагались награды за бдительность. Шобета полез за пазуху, в большой карман пиджака, застегнутого на пуговицу, где, прижавшись к сердцу грелись общественные денежки и документы, а дед Евсей с охотой изъявил

желание поговорить.

– В Москву мы, милок, а оттуда- до самого Урала путь

лежит.

– Чего ж это, вы, там потеряли?

– Ходоки мы до землицы. Нас общество послало проведать насчёт переселения, чтоб не сумлеваться насчёт переезда. И документы у нас есть и место указано. Я, вот что спросить хочу, – Верно, что поезда до Уфы ходят – земли наши там значатся.

Сказал это Евсей, как будто общество уже земли получило и, поняв свою оплошность добавил: -У нас многие туда

собираются.

Кондуктор утвердил деда в правильности того, что Лука Карпович говорил перед отъездом.

– Доедите до самой Уфы, а захотите и грошей хватит и до самого Китая, хоть до Владивостока. Там тоже переселенцы

живут, а вам, я вижу, землю поближе дали – за Урал и ехать не надо, подвезло вам, дедушка! В Москве пересядку сделаете на сибирский поезд, что каждый день ходит и дня через три, если не ранее, на месте будите. В Москве то бывали?

Шобета молча отсчитывал деньги за билеты, а Евсей

возбудился к разговору ещё больше.

– Я пятнадцать лет в Преображенском полку службу нёс, а он – во всех главных церемониях участник. Я Санкт-

Петербург, как пять пальцев знаю и в Москве не раз бывал и в Царстве Польском у Наполеона отбитом, в Варшаве в парадах участие имел, с царём-Освободителем в Берлин к

родственникам императора ездили.

– То-то, я смотрю, – усмехнулся кондуктор, – на тебе

шинель генеральская. Давно ли, дедушка, в отставку вышел; генералы на пенсион и в семьдесят выходят.

– Да уж сорок лет как отставной и пенсион мне небольшой полагается за службу царю, а шинель мне по случаю, в бла-

годарность за службу обществу, дарована.

– Ничего, дед, у тебя ещё выправка и борода совсем

генеральские: удачи вам в деле, а в Москве я подмогну на нужный поезд определиться, подскажу – если что надобно. Если нужна – постель для сна или чаю, то обращайтесь. Дед, помня об экономии, протарахтел:

– Спасибочко, у нас, пока, и продукты есть, а солдату что надо- шинель и его дом и его постель.

Когда кондуктор ушёл, Шобета спросил у Евсея:

– А, ты, дед, случаем не приврал, что все столицы в солдатчине изъездил?

– А, ты, никак, сомневаешься? Слыхивал ли ты от кого, чтобы я кривду нёс? Вот, – и сам головой качаешь. Меня неспроста народ в ходоки вывел. Все знают, что окромя правды от меня ничего нет. За то, кому- то, я не очень люб, что правда – глаза колет. Меня дед сразу мальцом от кривды отучил – так иссёк задницу, что неделю сесть не мог, за то, что соврал, что не крал яблок в господском саду.

– Извини, Евсей Кузьмич, только чудно мне, что я до сих пор этого не знал.

– А чего здесь странного, чего в столицах то хорошего -народ толчётся и жизнь как в Писании сказано – всё суета сует. Простору нет и зелень чахлая, и воздух не тот, и петух не будит по утрам, и птицы не поют. Нечего мужику там счастье искать. У нас на одного городского восемь селян и спокойствия на селе больше. С полгода жизнь на селе

неспешная, а в страду каждый час дорог для дел. Работа мужицкая торопливости не терпит, а поспешать надобно-

потому и спина болит и страдать приходится. Земля терпеливых привечает, а кто наспех дело ладит – лишь народ смешит. А, что я, про жизнь свою не шибко сельчанам распространяюсь – так мой отец от хвастовства отучил не прутом, а крепким словом мозги мои поправил. Тебе Шобета я всю жизнь свою могу обрисовать. Знаю, что языком зазря не треплешь, а на ус мотаешь. Дорога у нас длинная. Вот сейчас сальца с хлебушком откушаем и молочком запьём, да поглядим чем нас ещё жёнушки с обществом снабдили – больно уж поклажа тяжела.

Снабдили знатно! Расщедрились прижимистые жёны и

селяне: сало солёное и копчёное, аккуратно завернутое в чистую тряпицу, две куры отварных с картофелем, лук, соль в металлической баночке, пироги и сыр домашний, пять больших краюх ржаного свежеиспечённого хлеба, что не черствеет, и ещё много чего по мелочам оказалось в мешках. Кто-то, даже, несколько серых больших кусков сахара упаковал; если в прикуску чай пить-то на всю дорогу хватит, а чай кондуктор уже обещал.

– Ба, да тут у нас целый провиант – склад! удовлетворился ревизией Евсей. Забыв о наказе экономить, он предложил,

паре напротив, присоединиться к предстоящей трапезе за откидным столиком у окошка. Мастеровой, под строгим взглядом супруги (нечего мужиков объедать – сам в деревне вырос и знаешь, как это всё достаётся) отказался. Евсей предложил разделаться с одной курой и подсолить другую. Шобета нацедил в оловянные кружки молока и крепко запечатал её пробкой и поставил на пол, где было прохладно. Закончив с трапезой, оба смахнули крошки на ладонь и отправили в рот, потерли одну ладонь о другую и стали рассматривать в окно малопривлекательный пейзаж: перелески из мелколесья, укрытые осевшим снегом пустоши, редко проплывающие вдалеке деревеньки с избами, всё больше крытыми соломой, кое- где лепившиеся к барским усадьбам на которые уже трудно заманить освобождённого от барской неволи мужика. Выдержав продолжительную паузу, и, отметив, что Шобета ждёт обещанного рассказа, степенно начал:

– Вот, ты, Семён, и то усомнился, что я по миру

постранствовал и в столицах побывал и в

Гель… синг… – форсе, что и выговорить труд великий и, который с финнами к нам перешёл, и ближе всего к нашей столице, три раза побывал и до многих столиц добирался,

а всё от того, что по молодости я и здоровьем и статью вышел, да ещё и пригож: и волос чёрен и глаз тёмен- хоть

картинку с меня пиши. А был я тогда в крепостных у капитана отставного Залесского, что ещё с Кутузовым Наполеона воевал. Парень был крепкий, сноровистый – ни барина не боялся, ни челяди его. В глаза прямо смотрел, слово своё имел, только отца с матерью слушался и почитал; своевольничал и в барский лес без боязни ходил, и на барщину не всякий раз являлся. Барин и пороть меня боялся и в лес, где я с топором ходил, даже с челядью, побаивался ходить. Однако и на меня управу нашёл. Когда на девку его дворовую загляделся – он строго-настрого запретил ей со мной женихаться и грозил разорить семью и не дать разрешения на женитьбу. Тут, аккурат, разнорядка барину пришла одного рекрута в армию определить, так он, чувствуя мою злобу, меня и определил на пятнадцать лет на исправление – рекрутом в армию отправить. Хочешь, не хочешь, а против царской службы сладить трудно – разве что от отца и матери уйти и, зазнобу бросив, в Сибирь к кержакам податься за свободой. Так вот, забрили меня в рекруты и определили солдатом в самый знатный полк. В него крепких, чернявых да кареглазых молодцев, как сам учредитель первого в Русской армии солдатского полка-император Петр Алексеевич, по всей России-матушке искали. Император и сам в нём службу нёс, начав с отставной козы барабанщиком, с мальцами из окрестных сёл, где будущий государь от сестрицы старшей своей, самовольно власть прибравшей, ссылку имел и в военные игры играл под надзором. И занесло меня в самую столицу на службу в славный полк. Ранее в него детей дворянских брали на муштру и выучку и в офицеры потом определяли, а уже позднее и в мои годы государь Николай Павлович, после беспорядков, дворянами учинёнными против него, простолюдинов стал набирать. Меньше к бою учили – более к шагистике на парадах перед Зимним дворцом и Сенатом, да охраны царствующих особ.

Пока я эту науку освоил – семь потов сошло. Бывало и по спине доставалось. Крепко Николай Павлович порядок во

всем любил: от пуговицы на мундире и бумаг вканцелярии, до слова в докладе и настроении умов. Хотел, чтоб порядок был и в семье, и в полку, и в России, и в Европе. Не осилил он этого дела и помер от расстройства за неудачу в войне Крымской. Недолго я ему послужил. Кормил сытно и гонял знатно. А вот при сыне его – Александре Николаевиче, меня в личную охрану царствующей особы определили. Я и смолоду крепким был, а к тому времени и мясом оброс на царских харчах, и усы знатные отпустил, и смышлёным оказался. Начальство меня в личную охрану государя за мою расторопность и заслуги определило. От того и во всех заграничных путешествиях и приёмах, царя-батюшки, должен был русскую армию, с такими же удальцами как я, в лучшем виде представлять: так что знай Семён с кем в дальний путь отправился.

Тут Семён прервал воспоминания Евсея своим вопросом- как там за границами живут? Дед от неожиданного вопроса и живого интереса призадумался, потёр мозолистой, совсем не стариковской жёсткой, крепкой рукой лоб и продолжил свой рассказ:

– Я по заграницам всё больше по столицам являлся и, как там мужик живёт- мало что сказать могу. Наверно, ему и там несладко -землицы там поменее, размахнуться негде -потому всё возделано, но такой земли чёрной и жирной, как у нас, не встречал. У нас она, весной и осенью, так к сапогам липнет, что ноги не поднять, а в Европе шагать легко, с сапог она осыпается. Народ там живёт погуще и поопрятней, и всё в дом тащит, бережёт и накопляет, а так – мало чём от нашего отличается. А что, касательно, – где я маршировал – так Санкт-Петербурх никому не уступит и от европейских столиц отличается мало чем. Пётр то, строил свою столицу на болотине по чертежам европейским и мастерами заморскими и свой народец не жалел. И наследники его дело продолжили и дворцов понастроили. Жалко в Риме не пришлось побывать! Там, говорят, чудес много разных – только тесновато. Дорог железных в Европе погуще, да и посуху дороги поровнее и леса почище. Там от их бедности из леса всё в дело идёт и дерева сухого и падшего не сыщешь. У нас – чего только нет; от этого

богатства и расточительство. Днём сегодняшним живём – от того и веселее деньгу тратим и расчёту мало имеем. Ежели у нас начнём по их манере жить, так обогатиться можно, да нет простору для мужика и мастерового как труд свой приложить, чтоб семья нужды не знала. Всё богатство наверх идёт, а там захребетников многовато развелось. Взаправду, – один с сошкой пашет земельку, а семеро – с

ложкой от его трудов прокормление имеют.

Дед Евсей остановил свой обзор экономических дел и, почесав затылок, вдруг, неожиданно свернул в политику.

– Ты, объясни мне, Семён, – отчего власти у нас такие бестолковые и тугодумы – ведь мужик и Волгу, и Дон, и

Малороссию, и Сибирь засеял и труд свой приложил,

хребет гнул, страну обустраивал и жизни посвободнее

хотел, а его всё гнули и гнули сверх меры. Да и царь-освободитель не шибко для мужика расщедрился. Неужели непонятно, что чем дармоедов кормить и плодить – не лучше ли дельному человеку помочь. Зачем церквам земли иметь и из них барыш извлекать – ведь поп богу служит, а не тельцу; зачем бестолковый помещик на земле сидит или землю спекулянту спускает, который свою выгоду никак не упустит. Землю – дар божий, всем в награду данный, – кто неравно поделил? А сколько царь-батюшка земли имеет и как её пользует? Шобета, внимательно слушая излияния старика, морщил лоб, ворочал в голове свои, рождённые своей нелёгкой жизнью мужицкой, мысли и возможно

впервые, серьезно задумался над своей нескладно

задавшейся жизнью.

«Кто виноват? Сам ли промашки делал? Да, вроде, – не неумеха. Бог ли, не давший удачи, отворотился? А, может быть, власти о которых завел разговор многоопытный Евсей». Семён решил на время для раздумий прервать длинный разговор и предложил перекусить. Дед Евсей мигом согласился – под ложечкой сосало после долгого рассказа, да уже и горло следовало смочить. Семён достал из-под лавки мешок, пустивший по вагону дурманящий запах домашней колбасы томлёной в печи и приправленной чесноком, копчёного сала и ржаного хлеба. Ножом распластал и положил на чистый рушничок, застеленный газеткой. Дед быстро обернулся с чайником, наполненным горячим напитком, от кондуктора за столик. Поглядев на мастерового, который внимательно слушал беседу спутников, глядя для отвода глаз в окно, сказал, обращаясь к соседу:

– Ты, милок, не стесняйся, а садись – ка с супружницей

вместе закусить, небось – не обеднеем.

Мастеровой залез в свой объемистый чемодан, достал со дна его, заполненного одеждой, штоф светлой жидкости, поставил его на столик около окошка, мимо которого

мелькали березняки, ельники с осинниками, утопавшими в искрящихся на солнце белых сугробах. В оловянной миске уместилась колбаса с салом; на рушнике расположились

полдюжины яиц. Несколько луковиц с солонкой дополняли этот натюрморт. Две оловянные кружки и два стакана

объявились на столе. Мастеровой, мужикам разлил

спиртное – чистое как слеза – смирновского производства, с присказкой:

– Для знакомства и аппетита, – и потихоньку подтолкнул жену поближе к столику. Дед Евсей, проводя носом над своей кружкой и миской, замурлыкал от удовольствия как кот, пригладил ладонью усы с бородой, а затем, волосы на лысеющей голове. Говорливый и общительный Евсей взял на себя инициативу и, перекрестившись, представился

попутчикам:

– Меня родители нарекли Евсеем, Кузьмичём по

батюшке, а народ кличет – «солдат, дед Евсей», а вот наш молчун – односельчанин Семён Семёнович. Едем мы на

Урал, землицу тамошнюю посмотреть, поскольку власти наши соблазняют переселиться из нашего – тощего землёй края, на уральские просторы. Конечно, привычные места, где предки схоронены, покидать жалко, но каждая птичка ищет край, где ей жить краше, а человек, тем более, счастья и себе и детям желает. Тут и мастеровой представил себя Василием Андреевичем, а жену – Еленой Матвеевной. Едут же они, на Урал в Белорецк и значит вместе дорога дальняя. Дед потянул кружку к стакану мастерового, залпом выпил содержимое, крякнул, разгладил снова усы и бороду и занюхал смирновскую луковицей. Елена чуть пригубила и поперхнулась, но Евсей урезонил:

– Ты, уж допей, голубушка, до дна, больше неволить не будем, да закусывай покрепче. Я у кондуктора испросил разрешения посидеть без шуму. Елена, глянув искоса на мужа, и, получив сигнал не перечить просьбе старика, морщась, мелкими глотками допила содержимое, помахала рукой у рта и выдохнула с шумом воздух. На глазах выступили слёзы, лицо стало покрываться румянцем; рука расстегнула верхнюю пуговку цветастой кофточки с воротом, прикрывающим шею. Вскоре на лице её изобразилась улыбка и она стала внимательно слушать мужскую беседу, которые, пережевав сало с колбасой, ещё раз чокнувшись и опорожнив весь штоф, завели разговор. Шобета спросил у Василия Андреевича по какой

надобности спутники едут на Урал. Елена хотела уже раньше мужа открыть рот и поведать свои беды, но муж так зыркнул на неё глазами, что она, не успев произнести ни звука, успокоилась. Мастеровой, выдержав паузу, поведал, что за забастовку на киевском заводе «Арсенал», где он, в отличии от других мастеров, поддержал требования рабочих об увеличении зарплаты и снижении штрафов, а так же о помощи получившим увечья на работе, его уволили с волчьим билетом, подчистую. Занесли в списки тех, кому в городе работы не сыскать. Написал брату на Белорецкий завод, что металл льёт и проволоку катает на гвозди с давних времён и где мастером работал

родственник, что давно звал его к себе (заводу нужны были толковые мастера). Теперь деваться некуда, надобно жизнь менять, а умелые руки везде надобны – где хозяин не жаден и на барыш надеется; вот вместе с женой и решились. Дети выросли и при деле; две девицы замуж вышли и

разъехались, а рядом с братом свой век коротать – всё одно легче будет, да и денег там поболее платят, а Елена моя на все руки мастерица – так что не пропадём.

Евсей поинтересовался:

– А, чего же, вы Василий Андреевич, бузу учинили и работу бросили.

– Мужику бастовать незачем – он сам себе работу определяет и доход сам создаёт, да и мастеровой на заводе работой кормиться, а вот барыш хозяин делит. Чем работать за грош, штрафы платить да шапку перед хозяином гнуть – можно и пояс подтянуть. А, ежели всем заодно быть- то и хозяин без рабочего человека барыш иметь не будет. Так что за копейку бороться надо – сама она в карман не

прискачет.

– Ну и как, вышло что? – спросил Шобета.

– Прибавку, хоть и мелкую, получили и штрафы

поуменьшили, а зачинщиков всех, и меня с работы убрали. Мастера, хоть и никудышного, да сговорчивого, оставили. А вам, мужикам, чего ж на земле не живётся, ведь давно, наверное, хозяйствуете. Это у меня с Еленой ни кола ни двора нет – комната съёмная и весь скарб в один сундук уместится, а как от земли уйти? Брат пишет, что у их мастеровых и огород при своём доме есть и земли вокруг непаханой в достатке имеется. Там всё больше лес рубят -тем и живут.

Евсей взял беседу вновь в свои руки и, при молчаливом согласии Семёна, лишь покачивающего в подтверждении слов деда головой, повёл свой рассказ о своих проблемах на Черниговщине в родной сторонке

– Да, милок, на земле то мы давно, ещё с царя Петра многие предки сельчан в эту глушь бежали, а до того, с времён древних, на заимках, на землях, где получше, народ прижился и плодился. И нашим предкам – от помещиков беглых и от всех властей укрывающихся староверам -раскольникам и ворам – разбойникам землица поплоше досталась и никто её, окромя бога, не наделял- сами у земли-кормилицы починки устраивали, лес рубили,

болотины сушили и себя кормили. А уж как отстроились, обжились, земельку к рукам прибрали, тут и чиновники и помещики объявились, на крестьянский мир накинулись, землю крестьянскую рвать начали и податями придушили.

– Так, ведь, царь-освободитель землю вам дал полста лет назад, – перебил рассказ деда Василий.

– Как дал, так и взял, – ответствовал Евсей. Нормы

установили в пользу казны, излишки отрезали и на продажу пустили, помещикам земли получше определили, а мужика на болотинах оставили, да ещё и выкуп непомерный за то определили и для облегчения на полсотни лет растянули банкам в угоду. До сих пор в банки денежки несём за свои муки и труды, а власти о справедливости трубят. Вот и суди, милок, как мужику живётся. Не всякий, конечно,

мучается – есть и крепкие мужики, но их значительно

менее, чем иных, что с нуждой знакомы. Вот и ищем мы счастье на стороне, а не на родной земле. Я тебя, Семён, спрашивал – отчего это власти наши разума не имеют.

Неужели непонятно, что чем богаче мужик – тем крепче страна. Я так думаю, что разумный хозяин свою скотину хорошо кормит, чтоб и мясо и приплод был, и молоко рекой текло. А чего ж власти всё жали мужика? Может сейчас в разум входить стали и нам, наконец, истинно помочь хотят. Уж сколько раз мужики и казаки за вилы и сабли брались, сколько крови лилось. Песни про Кармалюка -заступника от помещиков до сей поры поют и Стеньку с Пугачём добрым словом поминают, а не проклятия шлют. Скажи мне

старому, Семён, отчего власти одну сторону держат- как бы тех, кто при деньгах и власти, послаще покормить и поспокойнее прожить.

– Что тут можно сказать – прав ты, дед. Всякая власть себя любит, а мужика при власти не предвидится- его дальше деревни редко пускают. Ройся в своем навозе и дальше околицы нос не суй. В земских управах чиновник вместе с помещиком над мужиком верховодит. Неужели среди мужиков толковых нет! Ломоносов, чай, поначалу из