Читать книгу Украинская каб(б)ала - Анатолий Крым - Страница 24

Дневник Т. Г. Шевченко

20 февраля 2014 года

Вот уже третий день я погружен в чтение неизвестного мне Вруневского. Лестные эпитеты, коими он украсил меня, поначалу вскружили голову, и я огорчился, что они останутся неизвестны моим придирчивым критикам вроде Пантелеймона Кулиша, не говоря уже о Белинском, который считал украинский язык «лингвистическим недоразумением». Несмотря на заунывность стиля, Вруневский – настоящий литературный рудокоп. Сразу раскусил, что любое вполне понятное сочувствие к покойным литераторам будет с похвалой воспринято публикой. Каждый бумагомаратель изо всех сил тщится узнать, что же будет с его сочинениями после того, как душа вознесется к небесам, где немедля выслушает приговор. Признаюсь, и меня посещала тщеславная тревога: не напрасен ли мой труд? Дойдут ли «Гайдамаки» и «Катерина» до будущих поколений? Какие чувства взрастят они в душах тех, чья жизнь зародится через столетие? И ведь, как уверяет мой биограф, дошло! Еще как дошло! Труд мой признан, и чествуют меня земляки не меньше, чем русские возносят Пушкина, но отчего неприятные щипки от чрезмерной лести сего критика заставляют кривить губы и потирать грудь, успокаивая норовливое сердце? Однако не буду забегать наперед.

В похвалу моему исследователю отмечу, что изучил меня г-н Вруневский куда прилежнее, чем повитуха, принимавшая роды у моей матушки, куда придирчивее, нежели дотошный лекарь, исследуя тело больного. Более того! Сей академик литературы порой прикасался ко мне намного нежнее, чем любовник, ласкающий пышные формы своей ночной Венеры! Каждый день моей жизни, каждая строка моих творений обследована, изучена и описана сим ученым мужем, причем с толкованием, на что в том или ином опусе читателю следует обратить внимание. Конечно, при этом он насочинял три роты арестантов, приписав мне намерения, кои не лезут ни в какие ворота. Ну да Бог с ним! Сие общая болезнь критиков, для которых автор – недоношенный младенец, коего следует привести в божеский вид перед встречей с читателем. Примечательно, что и публику сии толкователи в грош не ставят. Для них читатель настолько туп и необразован, что ему следует разжевать поэта да в рот положить, иначе бедолага подавится от крепости стиха, впадет в неистребимое уныние и, чего доброго, сопьется! Порой и рыдать хочется, читая эту, с позволения сказать, «шевченкиаду», где в каждом новом томе критик выставляет меня то социал-демократом, то решительным карбонарием, то проводником идей какого-то коммунизма, о котором я и понятия не имею, а в последней брошюрке и вовсе объявил меня первым националистом Украины. Я нисколько не возражаю против многогранности человеческого характера, но помилуй Бог! Человек ведь не флюгер, чтобы вертеться в необходимом Вруневскому направлении! Описывая мою жизнь, из которой он застенчиво вымарал дела амурные, пристрастия к веселью, гульбе, критик лицемерит. Словно стесняется меня, спешит омыть, причесать и наодеколонить, прежде чем представить публике. Тогда уж изволь быть последовательным в своих извращенных намерениях! Зачем тискать на обложках мою парсуну в кожухе и смушковой шапке? Зачем изображать меня московским ямщиком либо эдаким народным заступником с кистенем в рукаве? Коль ты подробно исследовал каждый день моей жизни (разве что в сортир за мной не ходил!), так должен был решительно восстать против мрачного дядьки, портретами которого, как уверяет Семен Львович, украшена вся Украина. Коль ты мой биограф, так честно расскажи, что сия фотография была с умыслом сделана мною для госпожи М. А. Дороховой, дабы отвязалась от меня эта назойливая бабенка, требуя подарить свое изображение в народном духе. Я и в мыслях не предполагал, что сей нелепый образ сочтут моей истинной сутью! Чем не угодили мой фрак и цилиндр?!

Кроме прочего, сей господин слишком вольно описывает, что я думал в тот или иной момент, что замышлял, о чем мечтал. Ему бы писать душещипательные романы для горничных, а не биографии литераторов! Ведь нелепо путать стихи и жизнь, наивно полагая, что стихи, пускай даже самые вдохновенные, ответят на все вопросы, что терзали душу художника, а тем более составляют часть его биографии. И уж вовсе непростительно, когда исследователь придумывает своему герою поступки, а затем дотошно анализирует собственный бред. Главы о Кирилло-Мефодиевском братстве и моем фрондерстве привели меня в неописуемый ужас и заставили испуганно поглядывать на дверь, ожидая нового прихода жандармов. Да ведь замышляй мои братчики революцию, о которой насочинял Вруневский, да позволь я себе десятую долю крамольных проповедей, которые он за меня сочинил, то не в солдатчину меня б упек Николай Палкин, а в сибирскую каторгу, к декабристам, да с колодками на ногах! Ей-Богу, не понимаю: зачем было врать и подпускать такие страхи? Конечно, вольнодумство сопровождало мою молодость, однако оно было опасливо, это было вольнодумство всей литературной богемы Санкт-Петербурга, но никак не злонамеренность французских якобинцев. А с поэмой «Сон» Вруневский и вовсе выставил меня чудовищем. Посмев утверждать, что сия вещица мною придумана как вызов царствующим особам, критик проявил дикое невежество. Уж кому, как не академику, коим является Вруневский, должно знать, что стихи невозможно придумать, что поэзия – это разговор Поэта с Богом, разговор интимный, доверительный, без посторонних ушей. И с чего бы мне мстить императрице Александре Федоровне и великой княжне Машеньке, которые выложили кровные червонцы в приснопамятной лотерее, принесшей мне волю? Просто рифмы сыпались с небес, как горох, да такие смачные, что какой дурень откажется от подобного дара! Конечно, поэма устарела, и, пожалуй, трудно представить в вольной Украйне, что наш родной царь, или Президент по-новомодному, может «затопить» в морду министру, а тот, облизавшись, ударит в пузо начальника департамента, а тот писаря, а писарь мелкую сошку, а «недобитки православные» будут радоваться и кричать «ура». Все это, надеюсь, в прошлом, и Вруневскому следовало бы сие отметить. А уж его враки, что повести я писал по-русски оттого, что мне их запретили сочинять на украинском, это, батенька, бред сивой кобылы! Кому было писать на ридной мове, когда народ мой не имел своей грамоты и норовил гутарить по-московски?..

Вот излил я свое возмущение от вруневских побрехенек, а зачем они ему понадобились, так и не понял. Может, он, подобно Булгарину и Гречу, ловчит, приспосабливается к высочайшим пожеланиям? А может, против меня составлен заговор и Вруневский балаболит, о чем другие молчат? При случае надо узнать адрес сего господина и написать ему гневное письмо, а еще лучше встретиться и для начала набить ему рыло.

Грустно, что сии толстые фолианты разошлись огромными тиражами, о которых и мечтать не смели мои современники. Теперь бегай по городам и весям, оправдывайся перед народом!

Прочел сии записи и устыдился. И ты, братец, врешь! Словно желаешь оправдаться за свою неблагодарность.

Неблагодарность! Вот слово, которым меня хлестало просвещенное общество и которое брезгливо роняли мои вчерашние друзья! «Как он посмел оскорбить венценосных дам, которые увлеклись той лотерей как самым важным делом своей жизни?! Как посмел вчерашний раб преступить человеческие законы?»

Дано ли вам понять, господа, что стихи неподвластны вашей логике?! Они неподвластны даже мне! Вы талдычите об идеалах, о нравственности, о благородных порывах души. А я хочу быть неблагодарным животным! Ведь для вас казачок Энгельгардта, малевавший портреты и сочиняющий вирши, был забавой, собачкой, обученной танцевать менуэт!.. не так ли?! Все! Больше ни слова!..