Читать книгу Оживший покойник - Анатолий Леонов - Страница 4

В лето 7128-го от Сотворения мира, в последний день Петрова поста, едва первые солнечные лучи упали на дымящуюся, будто в закипи, гладь Чухломского озера, как на узкой дорожке, зажатой между дремучим лесом и болотистым берегом, появились трое, облаченных в черные монашеские одежды. Впереди этого небольшого отряда шел уже немолодой, подтянутый монах, чью военную выправку и природную стать не могли испортить ни тяжелая, намокшая от росы мантия, ни заплечная торба, которую целиком закрывала наметка клобука, спускавшаяся до самого пояса. В руках монах держал длинную суковатую палку, но шел так легко и свободно, что едва ли нуждался в последней. Позади, поддергивая на ходу подрясник и поправляя на голове скуфейку, молодой послушник почти волок за рукав седого как лунь инока, из последних сил пытавшегося не отставать от своего более молодого товарища, что, несмотря на постороннюю помощь, давалось ему с изрядным трудом. Наконец старый чернец не выдержал, остановился, одним движением освободился от опеки послушника и, обняв двумя руками посох, взмолился, обращаясь к ушедшему далеко вперед монаху.

– Отец Феона, погодь немного. Что уж, загнал старика совсем. Помилосердствуй Христа ради!

Монах, которого старый инок назвал Феоной, резко остановился, снял с головы черную, отороченную красным кантом камилавку, обнажая длинные пряди пепельно-серебристых волос, и озадаченно посмотрел на отставших спутников.

– Так чего ж, отец Прокопий, – произнес он низким, слегка хрипловатым голосом. – Я подумал, может, еще на службу поспеем. Обитель-то, вон она, совсем рядом! – махнул он рукой перед собой.

Словно в подтверждение сказанного, со стороны, указанной монахом, призывно зазвучал торжественный колокольный звон. Услышав его, отец Феона, не обращая внимания на некошеную, мокрую от утренней росы траву, встал на колени, истово осеняя себя крестным знамением. Его «породистое» лицо, выдававшее знатное происхождение монаха, оставаясь внешне суровым, светилось иноческой кротостью и благородством. Видно, молитва была ему в радость. Рядом с ним клали земные поклоны на золоченые купола церквей Авраамиево-Городецкого монастыря его спутники – старец Прокопий и молодой послушник Маврикий. Когда колокольный звон стих, старик, кряхтя и постанывая, при помощи послушника с трудом присел на сучковатую корягу, лежащую на обочине и, едва переведя дух, продолжил прерванный молитвой разговор:

– Служба-то она, конечно… да не по ангельскому чину, нам отец Феона, поддев подрясники, по лесам трусить. Не ровен час, испущу дух, тебе ж лишние хлопоты будут…

Старик хитро улыбнулся и, шлепнув широкой крестьянской ладонью по стволу дерева, добавил:

– На-ка, лучше присядь рядом. Отдохнем малость и пойдем с Богом.

Отец Феона недовольно пожал широкими плечами, но возражать не стал. Вернувшись к своим спутникам, он сел рядом со стариком на мшистый ствол поваленной сосны и закрыл глаза, подставив свое лицо первым лучам восходящего над горизонтом солнца. Между тем, воспользовавшись остановкой, старец Прокопий весьма осторожно снял со своих ног изрядно растоптанные лыковые лапти, которые из-за больных ног предпочитал любой другой обуви, нося их и летом, и зимой в любую погоду.

– А чего, брат мой Маврикий, – произнес он, разматывая намокшие от росы холщовые онучи. – Твое чудодейственное средство осталось еще аль нет?

Долговязый, нелепый Маврикий скромно сидел на краешке коряги. Очень пристойно, почти по-детски трогательно положив на колени расписной платок, он жевал краюху прогорклого ржаного хлеба, собирая падающие крошки в ладонь. Услышав слова Прокопия, он сорвался с места, бросился к своей торбе и, покопавшись в ней, вытащил маленький глиняный горшочек, обвязанный льняной тряпицей, после чего сел перед старцем и принялся смазывать его опухшие, покрытые струпьями и гнойниками ноги содержимым горшка. Это была какая-то вонючая серебристо-черная мазь, которая, быстро высыхая, оставляла на теле белесый налет, крупными хлопьями опадавший вниз. Средство, видимо, и впрямь было чудесным. Старец Прокопий блаженно вздохнул, с наслаждением потянулся и произнес голосом, полным умиротворения:

– Прямо Божия благодать! И не болит ведь! Говоришь, бабушка тебя сию мазь варить научила? Добрая женщина, земной поклон ей от всех страждущих. Жива еще аль нет?

– Нет, отче. Убили ее черкасы, казаки запорожские, и всю семью мою тоже… – ответил Маврикий, потупив глаза в землю.

– Люто! – покачал головой Прокопий, сочувственно глядя на молодого послушника. – Давно это было-то?

– Давно… – с грустью и тоской в голосе ответил Маврикий. – Я тогда совсем маленький был. Наши мужики в ополчение к князю Пожарскому подались, тут на деревню казаки пана Лисовского и напали. Всю вырезали, подчистую. А деревня большая была, считай, сто дворов да выселки. Никого не пожалели ироды чубатые, ни баб, ни стариков. Особенно над детишками изгалялись малыми. Кого в костер, кого на пику, а кого просто головой о стену. А зачем, отче? Какая в том нужда была? Дети, они же ангелы, они же ничего плохого и сотворить еще не успели… У меня сестренку трех лет к воротам гвоздями приколотили, а братишку, грудничка шестимесячного, как куренка, пополам разорвали…

Маврикий замолчал, зажмурился и отвернулся от собеседника. От нахлынувших воспоминаний из его глаз невольно потекли слезы, капая на подрясник. Прокопий перекрестился, положил свою большую, заскорузлую, покрытую старческими пятнами руку на голову послушника и ласково погладил.

– Прости, Маврикий, мы не знали этого. Как же ты выжил, сердешный?

– Чудом! – ответил послушник, вытирая слезы рукавом. – Видимо, Господь приберег меня для служения за всех тех, кто не выжил. Меня хохол с коня саблей бил, да удар вскользь прошел.

Маврикий обнажил голову, покопался в пышной кудрявой шевелюре и показал своим спутникам страшный рубец, шедший ото лба до затылка.

– Крови много пролилось, да рана быстро затянулась, в девять-то лет все как на собаке…Утром оклемался, стал мертвых хоронить…

– Один?

– Один, конечно. Никого же не осталось. Через два дня беженцы, переселенцы через деревню проезжали, помогли мне. Они же меня потом и в обитель отдали для лечения. Вот так и остался я при служении Господу!

– Да, – задумчиво проронил Прокопий. – Много горя народ наш христианский хлебнул от Великого замятия и наезда иноземного. У каждого, видать, такая история теперь имеется. Упился бедами, опохмелился слезами…

Сердце Феоны сжалось от печали и жалости к этому нелепому парню с его обычной в то страшное время судьбой. Монах встал с коряги и медленно направился вверх по склону холма, чтобы немного успокоиться. Сколько видел он таких парней и девок на суровых дорогах войны. Сколько горя и бед насмотрелся. Возьми любого, расположи его на душевный разговор, дабы не замкнулся и не сбежал от тебя, и услышишь такое, от чего кровь застынет в жилах, и кошмары ночные спать не дадут. Таков удел всех русских людей, переживших Смуту и иноземное нашествие. Событий, погрузивших некогда богатую и самоуверенную державу Рюриковичей в пучину гражданской войны и полного разорения.

Уже семь лет в России правила новая династия, Романовых. Семь лет как окончилась гражданская война. А в последние два года, после подписания с Речью Посполитой мирного договора, в государстве не осталось даже формального повода для Смуты. Но сама Смута крепко засела в иных отчаянных головах, все эти годы живших одним лишь насилием. Эта Смута не могла в одночасье взять и прекратиться только лишь на том основании, что кто-то в столице решил, что пришел мир. Для таких людей мир уже не мог наступить никогда. Что им цари с их указами? Да и кто такие эти цари, когда еще совсем недавно любая мало-мальски уважающая себя ватага называла себя армией и считала за правило хорошего тона иметь собственного доморощенного царя. Но поскольку количество Лжедмитриев на Русской земле ограничилось тремя персонами, а желающих было много больше, то скитались по ее окраинам банды насильников и мародеров, ведомые на новые «подвиги» царем Мартыном и царем Клементием, Семеном с Савелием, Ерошкой да Гаврилкой. Был даже один Август, которому, впрочем, из-за плотности людишек «царского» звания, совсем не повезло, ибо оказался он повешен на проезжей московской дороге конкурентом, оставшимся в истории под именем Лжедмитрий II, о котором к тому же судачили, что он вообще был евреем-талмудистом из Шклова по имени Матвей Веревкин. Все это могло быть смешным, если бы не прошлась беда рубленым сабельным ударом по телу государства, как по вихрастой голове отрока Маврикия, на века оставив эту кровоточащую рану в памяти народной.