Читать книгу Демон против Люфтваффе - Анатолий Матвиенко - Страница 6

Глава шестая. Разлагающийся империализм

Москва! Да, столица произвела впечатление. Мы созерцали высотки со звёздами из кузова армейского грузовика, пыльные и притихшие провинциалы. Вечный город Рим, термы, Колизей и казармы легионеров, практически стёршиеся из памяти, конкуренции не выдержали. Наверно, за неполные пару тысяч лет и Рим разросся-расстроился… Но я в Москве. А более всего запомнилась она долгой и упорно повторяющейся идеологической накачкой.

Терпеть! Тем более убедился, что заряженные марксизмом бойцы готовы в огонь и воду. Комиссары своё дело знают.

Возвращаясь с очередного сеанса, проведённого в здании Наркомата обороны, в общежитие на Красной Пресне, я с трудом задвинул услышанное куда-то в чулан сознания и со злостью подколол пассажира.

«Вернусь в преисподнюю, введу зэгам новую пытку – конспектирование классиков марксизма-ленинизма на тему кабрирования при развороте на глиссаду. При невыполнении – заучивание наизусть «Краткого курса истории ВКП(б)». Увидишь, половина в котлы со смолой запросится, только бы не это».

Глава первичной комсомольской организации не нашёл что возразить.

Потом на интернационалистов обрушилась индивидуальная работа. Парни с горячим сердцем, холодной головой и сравнительно чистыми руками доходчиво объяснили, что каждый из экскурсантов должен непрерывно доносить на коллег и в Испании, и по возвращении. Наконец, состоялся маскарад с переодеванием в гражданскую одежду.

Мы погрузились в вагон вшестером, поезд Москва-Варшава, в Польше ожидается пересадка до Парижа, а в запорижье нас должны местные товарищи переправить. Пять летунов, за старшего шестой – политрук Погребной. На руках паспорта с нужными штемпелями, а чтобы поляки, германцы и французы не придрались, нам вручили командировочные удостоверения торгпредства. По-моему, я один додумался глянуть, что по бумагам мы числимся крупными спецами из Наркомата тяжёлой промышленности, чего-то там продавать или закупать желаем. Легенда настолько сырая и неотработанная, что треснет от первого же вопроса.

Нам со Стёпой в соседи по купе досталась польская пара, мужик дореволюционного вида с пышными усами, подобные пачками сыпались мне на зону в отряд после встречи с комбедами. Сухая чопорная пани лет сорока, полное фу-фу на фоне бобруйских евреек и белорусок. Стёпа тут же намылился в купе к военлётам, у них чемодан с сорокоградусным топливом, Ванятка тоже дёрнулся. Куда денешься, касатик, в общем теле ты как в подводной лодке!

А у меня в чемодане книги, немного – штучек пять. В том числе Сервантес в оригинале, вставленный в обложку с «Чапаевым» Фурманова. Конечно, с латынью в голове испанский понять не трудно, да и немало терзал испанцев. Но освежить не мешает, потом на месте осовременю и произношение подтяну. Заодно немного Ванятку поднатаскал, на уровне «си, синьор» и «муча грасиас». А то совсем дуб дубом, ни слова на Пиренеях не поймёт. Впрочем – он и так деревянный.

Белополяки, как их именует газета «Правда», несколько опешили от вида большевика, отказавшегося идти с товарищами глушить водку. Когда же степенно расселся с томиком в руках, окончательно выпал из стереотипного представления о нашем брате. Наверно, паны предпочли бы остаться одни.

К тому же Фролов, отправляясь в европы и выдерживая фасон, вылил на голову полбанки «Шипра», погубив тараканов в купе, если таковые обретались. Поляки с ходу не разобрали источник сногсшибательного аромата, перебившего даже вонь от сапожной чёрной ваксы, ей Стёпа старательно надраил коричневые кожаные ботинки. Ну не привык он ничего носить кроме сапог и унт!

– Пшепрашем. Пана ждут товарищи? – попробовал ускорить процесс недобитый буржуин, заговорив со мной на странной смеси польских и русских слов. Я тоже ответил винегретом.

– Вшистко едно. Нехай чекают. Ксёнжка интересная, водка ест грех.

– Что может большевик понимать в грехах?

Ого, тонкие и вечно поджатые губы соседки умеют расстёгиваться. Правильно, чем же иначе она кушает? Эх, знала бы панна, насколько я сведущ в грехах и в их искуплении…

Мы проболтали часа четыре на вечные темы о добре и зле, каре и воздаянии, прописанных в Библии и в материалах пленумов ЦК ВКП(б). Постепенно, отлавливая из мешанины польские словечки и извлекая из памяти обрывки бесед с убитыми воинами Тадеуша Костюшко, я полностью перешёл на мову Речи Посополитой.

При Стёпе от болтовни с соседями воздержался, чтобы лишние вопросы не вызывать. Может – зря. Когда его вечером сгрузили, он и русский-то не слишком понимал. Оставшиеся на ногах летуны, квалифицированно выдержавшие норму, молча облили меня ведром презрения. Не пьёт вместе со всеми, значит – стучит. Или компру копит, это одно и то же. Ничего, впятером упрутся и заявят, что я один бухал, приставал к иностранцам и выбалтывал им военные тайны как последний троцкист. Кому тогда поверят политорганы и ГБ?

В Варшаве наш доблестный комиссар-командир долго и безуспешно совал злотые кассирше, не в состоянии понять, что прямого поезда до Парижа сегодня нет, а лучше ехать в Берлин.

– Что талдычит эта курица? Ниц нема? Нам не к немцам, а в Париж!

Владение местным языком лучше не раскрывать раньше времени. Тут у политкомиссаров нюх заточен. Могу и до Испании не добраться. Шпион, мать твою.

– Таки вам придётся ехать в Берлин, – сказал человек в очереди, уставший ждать. – Ой вей, в нём решительно не хорошо, поверьте старому Хаиму. Но без пересадки в Берлине ви таки не попадёте в Париж.

– Спасибо, товарищ! – успокоился наш маленький фюрер и продолжил моральное насилие над билетёршей.

От обращения «товарищ» старый еврей вздрогнул. Верно, не меньше чем от нацистского окрика «юден!»

До поезда мы слонялись два часа. С первого взгляда заметно, как наша кучка здорово отличается от европейской публики. Мелкие, молодые, комиссар ростом под метр семьдесят пять смотрится старшим братом. На всех одинаковые мешковатые костюмы тусклого тёмно-коричневого цвета из очень плотной ткани, оттого в тёплую сентябрьскую погоду подмышки влажные, их запах конкурирует с «Шипром». А удивлённые взгляды! Парням объяснили, что на вокзалах и по пути они будут созерцать исключительно капиталистов, эксплуататоров угнетаемого рабочего класса, к которому мы летим на выручку. Но горстка буржуев что-то уж слишком велика. Встреченные труженики, как-то продавщица цветов, чистильщик обуви, носильщики, официантки в закусочных и прочие пролетарии одеты хорошо, упитанны, поголовно в кожаных ботинках и туфлях. А главное – нет ни следа неуверенности в завтрашнем дне, так рекламируемой газетами Советского Союза. Наоборот, спокойные, даже какие-то вальяжные. Та же официантка, сними она передник, сольётся с толпой буржуа, вряд ли особо выделяясь.

И тут ядовитой змеёй проскальзывает меж идеологических редутов страшная до колик мысль: а вдруг и другие в толпе у Варшавского вокзала – не буржуазия? Неужели и эксплуатируемые классы тоже прилично живут? Следовательно, не всё, написанное в «Правде», и есть святая правда… Мир, основанный на незыблемых истинах марксизма, рушится на глазах!

Здесь у парней включилась внутренняя цензура, они только таращились на расфуфыренных паненок, господ в жилетках и нарядных ярких детей. Не комментируя вслух. Потом купили мороженное, с непривычки посадив белые плямы на коричневую пиджачную шерсть. Эх, ребята! Вам бы снова в галифе и гимнастёрку. Буржуйский прикид только в тягость.

Берлин вообще вогнал моих спутников в ступор, включая Ванятку. Истерзанная Версальским договором, ограбленная империалистами страна, где трудовой народ продолжают насиловать внутренние капиталисты, поразила чистотой, порядком, изобилием машин и товаров в витринах. У вокзала, не в центре!

Признаюсь, и я смотрел на европейские столицы обалдевшим взглядом. Когда мои легионеры гоняли аборигенов вдоль Иордана, здесь шумели дубравы. А Иерусалим библейских времён меньше Бобруйска.

Между тем комиссар не смог билеты купить. Не предусматривалась пересадка в Берлине, а польские злотые в кассе не нужны. Рейхсмарок кот наплакал. Я не выдержал. Даже в древнем Иерусалиме были обменники, столы менял находились прямо в иудейском Храме. Поделился нетленной идеей с нашим главным партайгеноссе, он зыркнул с неприкрытой злобой. Очевидно, ещё в Союзе предупреждён – в группе едет неприятный умник, возомнивший о себе невесть что.

Других идей не появилось, за неимением лучшего вождь воспринял мою. В общем, в отделении Дойчбанка злотые ему поменяли, но курс процентов на двадцать хуже, чем в Варшаве. Странно, конечно, почему поляки свою деньгу больше ценят, нежели гансы. Когда марок не хватило, пунцовый цвет комиссарской морды превратился в сиреневый.

– В Берлине должно быть советское посольство. Обратимся?

Будь у парня «наган», наверняка бы в меня выстрелил.

– Долбаный придурок! Всех умнее? Наша поездка – секретная! Запрещено обращаться! Теперь хоть пешком в Париж!

Когда шестеро субъектов в одинаковых коричневых хламидах носятся у вокзала, орут благим матом и просто матом, это и есть нормальное тайное перемещение советских торговых представителей? А может, так и должно быть. Я не видел других советикусов за рубежом. Проще вопить, нежели в Варшаве включить голову, сразу оплатив дорогу до Берлина и после пересадки до Парижа.

Комиссар принял гениальное решение – успокоиться. Лётчики облюбовали уголок, извлекли заначки из чемодана. Он превратился в стол, на нём порезали останки закуси. Мне отлегло от души. Сейчас их повяжут полицаи, увидят русские паспорта, дёрнут кого-то из консульства… Отгребать всё равно политруку.

Неожиданно для себя самого, я тронул его за плечо.

– Какие у нас ещё деньги есть, кроме советских?

Оказалось – франки. Я узнал цену самых дешёвых билетов в der Bahnhof Kasse, снова сгонял в банк. Теперь хватило. Но до запорижья придётся не жрать. Зато варшавского мороженного отведали!

Французский коммунист, встретивший нас на авто, живо защебетал, как он радуется приезду. Спросил, кто пресипаль, то есть главный. Я сделал вид, что с трудом догадался, пихнул политрука и кивнул на него – мон женераль. Француз счёл за честь – к нему послали такой высокий чин, почтительно поклонился и вручил записку с адресом, а также карту с указанием маршрута. Голодный политработник удалился, но перед этим попрощался с нами. Даже руку пожал.

– Не держи зла, Иван, что наорал на тебя. Нервы, понимаешь… В Берлине здорово нас всех выручил. Иначе – труба. Коли встретиться доведётся, не забуду. Береги себя, не высовывайся лишнего.

Неожиданно, но приятно. Се – человек, хоть и комиссар.

В Париже нас через центр провезли, впервые за эту поездку. В Польше и Германии вокруг вокзала кружили, мало что видели. А Париж – настоящая сказка. Я, честно говоря, тоже почувствовал себя советским туристом. Собственно, в чём разница? В преисподней мы картинки смотрели да рассказы слышали, а чтоб своими глазами – только оперативникам приходилось. Каждый второй из них с задания привозил взыскание, увеличивая срок лет на пять-десять. И всё равно души под солнце рвались!

Взгрустнулось. Москва, Варшава, Париж… Здесь живут миллионы смертных, чувствуют – здесь их дом. У меня нет дома девятнадцать веков. Вместо него – очень особенная миссия, за её провал святоша пригрозил высшей мерой, и это не пустой звук. По сравнению с исключительной карой даже тысячелетие в кипящей смоле ощущается лёгким дискомфортом. Вкалывая надзирателем на зоне, я и в теории не мог попасть ситуацию, когда меня в наказание обмакнут в Вечное Ничто.

Пока предавался невесёлым размышлениям, наш водитель вырулил на шоссе, и мы понеслись… Как понеслись! Он не вёл машину – пилотировал.

– Во Франции шофёр, дающий менее ста километров в час, не имеет право на существование, – заявил он.

Фразу разобрал я один, но куда прыгнула стрелка спидометра, парни увидели. У «Чайки» посадочная скорость девяносто, отрываемся обычно на ста десяти. Наш Пьер разогнался намного больше. И дороги здесь – загляденье. Не то что у Бобруйска, даже около Москвы нет ничего подобного.

«Рено» набит до отказа – пилот, нас пятеро и вещи. Если опустить подробности, мы меньше чем за сутки перенеслись на южное побережье Франции, точно сказать не могу куда, западнее Марселя. И это с остановками!

Города, городки, поля, виноградники… Если Бог создал человека по собственному образу и подобию, то рай, наверно, соорудил по примеру юга Франции.

– Где же угнетённые пролетарии? – Гиви Джинджолия озвучил самый животрепещущий для моих спутников вопрос.

– Пролетериан? – это слово оказалось для Пьера понятнее по-английски. – Ай эм а рэд пролетериан!(2)

2. Я – красный пролетарий (скверный английский).

В подтверждение он стукнул кулаком себя по груди.

– С собственным автомобилем? – поразился Гиви. – Сколько же он зарабатывает?

Самому интересно. Показал водителю франк, знак вопроса и календарик, отметив ногтем месяц. Не снижая скорости менее ста пятидесяти, выходец из угнетённого класса написал цифру пальцем на приборной доске. Военлёты уже получили минимальное представление об уровне цен по придорожным забегаловкам, поэтому растеклись по сиденьям в шоковом ступоре от подлости загнивающих империалистов, выплачивающих пролетариям шальные деньги.

– Ничего парни, – я утешил их как мог. – Победит революция, и он тоже получит зарплату на уровне рабочего с завода «Красное Сормово», а машину сдаст в парижский жилкомунхоз.

По идее прямолинейный Гиви должен был рявкнуть «и в задницу такая революция», но мои коллеги подчинились иной логике – советской. То есть просто промолчали.

Конец автомобильного путешествия ознаменовался плотным дождём. Машина буквально врезалась в сырую взвесь. Солнечная Франция вдруг превратилась в подобие туманного Альбиона, описанного в романах. Интересно, как будем пересекать Средиземное море. На рыбацкой шхуне?

На побережье мы с ужасом увидели транспортное средство, изготовившееся перекинуть нас в Испанию. Не буду утверждать, что хорошо знаком с техникой времён Мировой войны, но вряд ли этот аппарат моложе. «Чайка» по сравнению с ним – воплощение человеческого гения. А самое страшное нарисовалось рядом. Древнее уёжище поведёт над морем… женщина-пилот! Если не ясно, она вовсе не страшная, худенькая только, глазищи огромные и хитрые. Но! Женщина за штурвалом! Можно считать, что уже приплыли.

– Хола! – весело сказала она. После чего отрывистыми и понятными словами, по крайней мере, мне понятными, объяснила, что самолёт маленький, вещи не брать. Главное – выбросить паспорта. Или отдать их Пьеру.

Ерлыкин, поражённый способом переправки через море, ткнул пальцем в реликтовый аэроплан.

– Что это? Самолёт Можайского? Фарман? Блерио?

Девушка, уловившая названия летающих гробов начала Мировой войны, что-то весело прокурлыкала в ответ. Сквозь шум дождя и ветра мне послышалось «Ле Пате Сет… Лорен-Дитрих онжин…». Да, особенно «Лорен-Дитрих» впечатляет, так называл свою развалюху Адам Козлевич из «Золотого Телёнка» (3).

3. Возможно, имеется в виду «Потез-VII» 1919 года с двигателем упомянутой марки, воздушный аналог «Антилопы-Гну» Козлевича. Автор не всегда знает, что болтают персонажи.

Думаю, археологи будущего нашли бы на «Пате» остатки кабины и сидений. Здесь позади пилотского места обнаружился люк, ведущий в малюсенький грузовой отсек. Владелица крылатого кошмара пальцем на мокрой обшивке написала 5х75. Угу, в среднем наши худые тушки больше семидесяти пяти не весят, если оставить во Франции даже мыльно-рыльное.

Я повернулся к Пьеру и жестами показал, что нужно два рейса. Тот энергично покрутил головой. И мы полезли внутрь. Четверо запрессовались в объём, рассчитанный не более чем на двоих, пятый подпёр макушкой гаргрот (4), присев на корточках над голыми тягами рулей.

4. Верхняя часть фюзеляжа между пилотской кабиной и хвостовым оперением, обычно служит для создания обтекаемой аэродинамической формы самолёта, а не крыши над головой для красных соколов.

– Твою мать! – у Ерлыкина тут же свело ногу, в тесном пенале её никак не размять. – А если разобьёмся?

– Не волнуйся. У лётчицы есть парашют. Один.

Чего это они на меня зверем посмотрели?

В люке показалась голова в лётном шлеме.

– Passeport! – рявкнула она женским, но не женственным голосом.

Мы без восторга извлекли паспорта, лишаясь хоть какой-то легальности в Европе.

«Что ты делаешь! – зашевелился Ванятка. – А если нас пограничники поймают? Или убьют вообще?»

«Плохо. Я зря три месяца потерял. Тебе-то чо? Сначала в чистилище, как все, получишь срок в плечи и добро пожаловать. Слово замолвлю, чтоб пытали погорячей – быстрее к светлым выберешься. Лет за девяносто. Не забывай, могу в любую секунду туда билет выписать».

Про высшую меру молчу. И так соучастник напуган.

«Я не согласен!» – мычит комсомольская душа.

«Когда сказал – дьявол меня забери – согласился на всё оптом. Стало быть, в любую минуту… Да не бойся! Я привык к тебе. Голос в голове воспринимается как лёгкая шизофрения, трактующая все увиденное в разрезе судьбоносных решений семнадцатого съезда ВКП(б)».

Авантюристка захлопнула люк, придавив нас темнотой. Лучше не думать, что взлетающему к морю огрызку не хватит полосы, и на прощание с этим миром придётся искупаться. Не говоря о том, что погода даже для современной техники нелётная.

– Зато конструкция проверена десятилетиями эксплуатации, – попробовал пошутить Гиви. – Значит, надёжная – мамой клянусь.

Фюзеляж наполнился грохотом и вибрацией заработавшего «Лорен-Дитриха», и у меня остался только внутренний собеседник.

«Слыш, Вань. Нас-то ладно, мелкими группами как торгпредов. А самолёты как?»

Ответ известен, мне интересна его реакция. На удивление, сокол рассудил вполне здраво.

«Морем. Потом сообразили, что у республиканцев нифига нет пилотов, а без них «Чайки» не полетят. И вот, хотя бы часть из нас доберётся».

«Дальше не хватит моторов, запчастей топлива? Если уж пилотов не досмотрели».

«Дело случая», – философски заметил компаньон. Ему уже едва не хватает до мудрости «всё в руце Божьей».

Мы трепались много часов, Ваня с удовольствием слушал о великих грешниках прошлых столетий. В тесном чреве испанского самолёта нас трясло, качало, швыряло и продувало. Вдобавок, из-за низкой скорости, куда там до «Рено», рейс продолжался невероятно долго, я уж и счёт времени потерял. Периодически мотор кашлял, матерчатое тело сотрясала судорога, но каждый раз вновь подхватывал, и мы гадали – скверное топливо тому ли виной, зажигание или карбюратор с засорившимся жиклёром.

«Ерлыкин про самолёт Можайского напомнил. Как же здорово, что в нашей стране он первым полетел! Раньше всех в мире».

«Не полетел. Поехал и перевернулся».

«Откуда ты знаешь?» – возмущённо взбрыкнул Ванюша.

«Как откуда? Можайский сам мне рассказал».

За такой болтовнёй коротали тягучее время.

Всё хорошее когда-нибудь кончается. Скверное тоже, хотя последнее чаще превращается в ещё более скверное. Но нет – после снижения с вполне работающим движком мы ощутили удар колёсами о твёрдое покрытие, торможение и поворот куда-то.

Из люка не вылезли – вывалились. Сложенные и затёкшие конечности первые секунды не хотели выпрямляться и двигаться. Не полёт – пытка, поверьте специалисту.

Над головой безбрежное звёздное небо. Воспользовавшись темнотой и не сговариваясь, мы бросились в кусты. Щедрое хоровое журчание совпало с замечательным чувством лёгкости внизу живота. У аэроплана появился русский, достал пачку денег. Парни попрощались с лётчицей.

– До свиданья, Хола! Спасибо, что довезла нас, Хола!

Переводчик сдержанно засмеялся.

– Её зовут Мария. Желаете попрощаться – говорите «адиос». «Хола» означает «привет». Это она с вами здоровалась. Учите испанский, господа военлёты. Я не смогу каждую минуту находиться рядом с каждым из вас.

Слово «господа» меня насторожило, других просто вздёрнуло. Для них господа в 1920 году закончились, после – товарищи и граждане. Ну, или непримиримые классовые враги. Один Ванятка, уже слегка перевоспитанный, проявил спокойствие.

– Из бывших, да-а? – решил расставить точки над i неугомонный и принципиальный Гиви.

– Все мы когда-то были кем-то, все мы есть кто-то сейчас, – напустил туману встречающий. – Имейте в виду, на стороне республики воюют не только коммунисты, их сравнительно мало. Есть социалисты, по-вашему – меньшевики, и анархисты. Начали прибывать добровольцы из многих стран, поэтому будьте любезны проявлять лояльность к любым союзникам. Лётчица Мария вообще вне политики, она промышляет контрабандой, перевезла вас не по убеждениям, а за хорошие деньги. Зовите меня Пётр Григорьевич. Прошу следовать за мной, гм… граждане.

Даже в темноте видно – у соколов клювы вытянулись. Они-то думали, с Испании начинается коммунистическая революция в Западной Европе, и скоро здесь у каждого пролетария или крестьянина-бедняка будет «Рено». Как у Блока в стихах: мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем. Это многие большевики любили повторять, до прибытия ко мне в отряд. Оказывается, на Пиринеях меньшевики правят бал… Разберёмся, товарищи!

Пока у военлётов закипает разум возмущённый, пытаюсь прочувствовать обстановку. Хорошо-то как! Никакой гари, тлена и иных запахов войны, только вкус моря в воздухе и ароматных южных растений.

Тепло. Сентябрь, а в Бобруйске и в июле по ночам прохладнее. Я одёргиваю себя: хватит сравнивать весь мир с Бобруйском, как тамошние аборигены. Здесь – Западная Европа. А раз СССР отправляет войска Республике, то, быть может, и германцы подтянутся.

Так безобидно и даже несколько буднично началась для меня Гражданская война в Испании, на которую я совершенно не стремился.