Читать книгу На службе зла. Вызываю огонь на себя - Анатолий Матвиенко - Страница 3

К концу июня Владимир Павлович неожиданно почувствовал, что охраняемый им кандидат в буонапарты утратил чувство реальности. В ходе прошедших всероссийских съездов Советов Ульянов избрал на редкость мутную линию поведения, изменив золотому правилу – говорить предельно ясно и примитивно. Заявив о национализации, а не раздаче крестьянам сельхозугодий, он оттолкнул от большевиков сельских депутатов. Как всегда проклиная оборонцев, он вдруг заявил о недопустимости сепаратного мира с кайзером.

Депутаты съезда постановили, что в стране нет сейчас партии, единолично способной взять и удержать власть. Тут Ильич громко пернул в воду, заявив: «Есть такая партия!», – имея в виду себя самого, ибо даже внутри большевистского руководства его позиции пошатнулись.

После заявления Ленина о предстоящем захвате большевиками верховной власти в стране Никольский устало ввалился к Шауфенбаху.

– Не боитесь оставлять подопечного после его очередного демарша о государственном перевороте?

– Пустое. После такого позора его могут забросать не бомбами, а разве что гнилыми помидорами. Вы же финансируете Ульянова. Разве не можете указать ему правильную дорогу?

– М-да. Рассчитывая, что к августу большевики возьмут власть, я проявил избыточный оптимизм. Что же до денег, сейчас на него льется золотой дождь. Мои оппоненты через германскую и британскую разведку финансируют партии, наиболее расшатывающие Россию.

– Может, пересмотрим нашу позицию и начнем помогать эсерам? Ульянова и Свердлова я ликвидирую.

– Погодите немного. У эсеров сейчас уникальный шанс. Через Керенского и Чернова они практически контролируют Временное правительство плюс получили большинство в выборных органах Советов. То есть в их руках обе ветви власти. Посмотрим, на что они способны.

– Мои действия?

– Ждать один месяц. Боюсь, у эсеров не хватит решительности. Пока они митингуют да совещаются, у большевиков есть время исправить тактические промахи Ульянова.

– Понимаю. Вы считаете, если эсеры не сдадут экзамен и не расправятся с большевиками, им нельзя доверить страну.

– Именно. Если в ПСР выдвинется столь же беспринципный, харизматичный и жесткий лидер как Ленин, у них есть шанс. Но я не вижу среди них никого подобного. Нынешние способны лишь на баранье блеянье о коалиционной сплоченности.

Словно услышав упрек марсианина, Керенский развил бурную деятельность. При номинальном руководстве князя Львова бывший присяжный поверенный фактически возглавил правительство.

Тем временем Ульянов осознал провалы и проявил незаурядные качества бойца, уговорив соратников на грандиозную провокацию. Одновременно с началом намеченного Керенским наступления на фронте, которое неизбежно повлечет увеличение числа жертв и недовольство в низах, большевики спланировали вооруженную акцию протеста в Петрограде для захвата столицы.

18 июня после длительной артподготовки российские войска начали наступление на австрийские позиции. Отборные ударные части добились локального успеха, на том удачи и закончились. Выглядело это примерно так. В N-ский полк на взмыленном коне мчится офицер из штаба дивизии, доставляя приказ: немедленно выдвигаться на запад, поддерживая наступательный порыв казачьего полка, прорвавшего австрийскую оборону и углубившегося в нее на три-пять километров. Усталый полковник собирает офицеров, которые уже месяц боятся заходить в расположение батальонов и рот, зачитывает им боевой приказ, нереальность исполнения которого понимают все присутствующие. Офицеры робко расползаются по батальонам. Содержание приказа становится известно солдатскому комитету, который постановляет назначить на завтра митинг для обсуждения – наступать или как. Понятно, что до митинга никто никуда не тронется. На всеполковом сборище эсеровский или меньшевистский агитатор объясняет, что для скорейшего окончания войны нужна победа над врагом, то бишь решительное наступление. Потом вылезает большевик или анархист, заявляя, что солдату война на хрен не нужна, в наступлении будут потери, а его результатами воспользуются министры-капиталисты. Естественно, сидеть в окопах куда безопаснее, полк там и остается, а митинг продолжается на следующий день, не принимая никакой резолюции. Тем временем австрийцы и немцы разбивают казаков, занимают окопы, оставленные неделю назад, не встречая сопротивления. Номер части N-ского полка можно не приводить – подобное повторилось десятки раз.

В разгар приготовлений к питерским выступлениям Ульянов неожиданно объявил себя уставшим и уехал отдыхать на лоне природы, прихватив не только Наденьку с Инночкой, но зачем-то и родную сестру. Никольский отправил с ними Евсеева и Юрченкова, сам остался в столице.

Между тем правительство предприняло робкие попытки навести порядок – выселить, наконец, захватчиков из дома Кшесинской, а анархистов из дачи Дурново. Понятно, что с нулевым результатом, и обнаглевшие от безнаказанности большевики назначили свое выступление на третье июля. В этот день по Питеру прокатились массовые демонстрации. Петросовет обратился к командующему войсками округа с просьбой защитить резиденцию Совета – Таврический дворец. В город стянулись казачьи части.

Наотдыхавшись, Ульянов в ночь на четвертое вернулся в Петроград, оставив женщин на безопасном удалении. Никольский плюнул на соблюдаемую до сего времени предосторожность и перестал дистанцироваться от пролетарского лидера, практически дыша ему в затылок. Ситуация взвинтилась до предела, инстинкты бывшего жандарма вопили о близкой опасности.

Утро 4 июля началось с радостного сообщения Луначарского, что из Кронштадта прибыло на демонстрацию двадцать тысяч совершенно мирного населения. Мирные ребята в бушлатах и тельняшках опоясались пулеметными лентами и забросили за спину винтовки. К ним присоединились столь же запасливые пацифисты из гарнизонного пулеметного полка.

Ленин с восторгом выскочил на балкон дома Кшесинской, где толкнул краткую речь, призывая идти к Зимнему и Таврическому дворцам, дабы «взять власть». Никольский поражался расплывчатости лозунгов. Что взять, куда потом положить?

Вдалеке послышались частые выстрелы. Неудивительно, на Петроградской стороне десятки тысяч распаленных и анархически настроенных вояк, в качестве противника не кайзеровские солдаты, а испуганные горожане. Ильич закруглился и торопливо уступил балкон Свердлову.

Внутри штаба сновали люди с чемоданами денег. Вначале планировали раздать участникам сегодняшнего выступления по десять рублей, но массивные западные вливания позволили увеличить премию до пятнадцати. Воодушевленные революцией, деньгами и водкой, солдаты и матросы двинулись на левый берег Невы.

Ленин суетился, отдавал множество приказаний. Небольшие группы большевиков под руководством наиболее доверенных лиц – Сталина и Троцкого – также отправились в сторону Литейного проспекта, чтобы сохранить большевистский контроль над ситуацией.

Непрерывно трезвонили телефоны. К обеду выяснилось, что оружие «для защиты от контрреволюции», имевшееся у митингующих, начало стрелять по всему городу. Троцкий спас Чернова от кронштадтских анархистов, а Сталин пытался диктовать волю меньшевистским грузинам – Чхеидзе и Церетели.

К концу дня даже самые отчаянные оптимисты в особняке Кшесинской признали, что развитие событий стало неуправляемым. Сотни тысяч митингующих, стреляющих и что-то там требующих граждан превратились в анархическое стадо. Ни Петросовет, ни эсеровско-меньшевистский ВЦИК, ни Временное правительство не были низложены. Казачьи части разгоняли повстанцев, из-за реки доносилась артиллерийская стрельба.

С 5 июля город наводнился снятыми с фронта войсками, началась зачистка Петрограда от большевистских элементов. Никольский чуть ли не на коленях убеждал Ульянова покинуть особняк Кшесинской – слишком известное место, которое наверняка будет атаковано одним из первых. Оставшиеся в нем большевики жгли документы и готовились к эвакуации.

– Ладно, товарищи. Будем изменять методы борьбы. Архиважно, чтобы пролетариат России узнал правду о контрреволюционном подавлении мирной демонстрации рабочих. Я в редакцию «Правды».

Пока ленинский автомобиль пересекал Неву, Никольский пытался утешать себя, что верные правительству части крушат повстанцев на Петроградской стороне. Редакция газеты находилась в доходном доме на набережной Мойки, в пяти минутах ходьбы от Дворцовой площади и Зимнего дворца, то есть прямо под носом у Временного правительства.

Ульянов взбежал наверх, не пожелав дождаться, когда охранники проверят безопасность. Там он вдохновил редакционную коллегию пожеланиями продуктивной работы в новых условиях вместо того, чтобы скомандовать свернуться и перейти на нелегальное положение.

Зазвонил телефон. Одна из редакционных барышень позвала Николая Павловича. В трубке сквозь треск и помехи прорвался спокойный тенор Шауфенбаха, хотя сообщенные им новости к спокойствию не располагали.

– Уходим, Владимир Ильич! Сюда казаки направлены!

Заупрямься большевистский предводитель, Никольский приготовился бить его под дых и нести к машине на руках. Но опасность – лучшая основа для благоразумия. Ульянов скатился вниз по лестнице, позабыв в редакции кепку.

Когда отъехали квартал в сторону Летнего сада, ленинский ангел-хранитель попросил Гиля тормознуть, выскочил из машины и взобрался на перила, откуда виднелся подъезд доходного дома госпожи Гау. Марсианин лишь в одном ошибся – вместо казаков туда влился молодежный отряд.

– Юнкера. Ели ноги унесли. Редакции больше нет.

– Ее много раз закрывали, – отмахнулся вождь. – Будем издавать другую газету. Пролетариат должен узнавать большевистскую правду!

Никольский не стал уточнять, что ленинская правда весьма расходится с общечеловеческой.

– На Широкую ехать опасно. Владимир Ильич, у нас есть запасная квартира Марии Сулимовой. Двигаем туда, а я узнаю, что делается в городе.

Вождь кивнул, Гиль нажал на газ.

Утром 6 июля Никольский узнал, что Сулимова есть в картотеке контрразведки, и перевез Ульянова на «незасвеченную» квартиру Каюрова в Выборгском районе, а к вечеру на квартиру Фофановой, находившуюся в начале Сердобольской улицы. Туда же подтянулись некоторые верные Ленину члены ЦК – Сталин, Свердлов, Орджоникидзе, Зиновьев.

– Товарищи, у вас есть час на совещание. Нет гарантии, что контрразведка не отправила за кем-либо из вас филера. Учитывая беспорядки, им нужно не менее часа на сообщение о месте нашей встречи и на выдвижение отряда.

– За мной нэ было филеров, – возразил Сталин.

Остальные тоже почему-то были в этом уверены. Оттого ни в час, ни в два не уложились. Перемывали кости Бухарину, Володарскому, Рыкову, Каменеву и другим активистам РСДРП(б), которые не пришли в телячий восторг от событий 3–4 июля.

Несмотря на отсутствие публичного приказа об аресте Ульянова, Никольский чувствовал, как сжимается удавка. Ленин сейчас – как загнанный волк. Из-за совещания слишком многие знают о месте последнего логова.

В половине второго ночи со стороны Большого Сампсониевского проспекта по цепочке замигали огни карманных фонариков.

– Тревога! Уходим!

Революционеры толпой выкатились в теплый июльский сумрак. Ульянова сунули на переднее сиденье авто, водитель дал газ и рванул в сторону Черной речки. В этот момент с проспекта на Сердобольскую поворачивал грузовик. Он остановился у первого дома, из кузова посыпались солдаты. Из-за грузовой машины показалась легковая, с нее явно заметили беглецов и пустились в погоню.

Изношенный «Тюрка-мери» завывал движком, грохотал трансмиссией и скрипел рессорами, но не мог оторваться от мощного «Рено». Никольский в который раз ругнул себя, что во время денежного дождя, пролившегося на большевиков, он не убедил прикупить для Ульянова экипаж поновее.

Ленин покрутил головой, затем изумленно застыл, увидев на заднем сиденье… себя. Вождь-2 тоже носил кепку, черный костюм-тройку с черным же галстуком в белый горошек.

Тем временем погоня приблизилась.

– Степа! Дай «Маузер»!

Гиль, не отрываясь от управления бешено скачущей машиной, протянул деревянный футляр. Никольский с «Маузером» в руке открыл на ходу дверь, встал на подножку, рискуя каждую секунду слететь на мостовую. Левая рука вцепилась в дрожащий кузов авто, правую с оружием он пристроил сверху на предплечье и попытался взять в прицел черное пятно над фарами «Рено».

Дзержинский спрашивал, каково будет стрелять в офицеров. Вот и случилось. В машине наверняка гарнизонные контрразведчики. Простите, православные, беру грех на душу во имя России. С этими мыслями, совсем не способствующими прицельному огню, генерал аккуратно опустошил магазин. Куда и как попал или не попал – неизвестно, но одна фара «Рено» погасла, а водитель преследующего авто как будто чуть сбросил газ и разорвал дистанцию. С правого борта машины тоже появились вспышки выстрелов – кто-то стрелял, высунув руку в окно.

– Степан, сворачивай налево на Головинскую! – Никольский вернулся на сиденье. – Тормозишь у первого проулка. Там мы с Ильичем выпрыгнем. Проскочишь квартал, высаживай Павла и гони что есть мочи. Потом свяжись с Шауфенбахом.

Мерзко тренькнула пуля. Заднее стекло осыпалось.

– Поворачиваем! – предупредил Гиль, со свистом вытертых шин вписываясь в вираж. Тут же тормознул у темного зева подворотни. Генерал спрыгнул с подножки на ходу, рванул правую переднюю дверцу, выдернул вождя с сиденья и швырнул его под каменные своды. «Тюрка» сорвался с места, но не успел как следует разогнаться, как улицу осветила единственная фара «Рено». Никольский вжал Ульянова в стену. Преследователи промчались на расстоянии каких-то трех шагов.

По сравнению с грохотом внутри авто здесь оказалось неправдоподобно тихо. Автомобили удалялись, умолкло даже их эхо, отраженное от слепых петроградских окон. Внезапно издалека послышался грохот удара. Через несколько секунд донеслись хлопки выстрелов.

Владимир Павлович выпустил революционного предводителя из объятий. Они перевели дух. Как и везде на рабочих окраинах, здесь пахло помоями и котами.

– Нужно теперь к товарищам Аллилуевым. Туда и Иосиф направится всенепременно. Если его не арестуют.

– С чего бы, Владимир Ильич? Даже если его и задержат, то на улице. Хоть и военное положение, комендантского часа нет. Приказа хватать всех большевиков подряд – тоже. Хуже с парнями, которых Гиль после нас высадил. Не нравится мне та перестрелка.

– Революция не забудет товарищей, отдавших за нее жизнь.

Хорошо, что из-за полумрака Ульянов не видел взгляда, который Никольский бросил на лысого демагога. Вслух пришлось говорить совсем не то, что вертелось в голове.

– Аллилуевы живут на левом берегу, на Рождественке. Слишком далеко и опасно. Я знаю другую квартиру, где можно отсидеться до утра. Затем найду транспорт и доставлю вас к Сталину.

Они пробирались проулками, переулками и проходными дворами, держась стен и теней. Светлая петроградская ночь насмехалась над их попытками двигаться скрытно. Ульянов поднял воротник и натянул на самые уши картуз Никольского, но все равно остался весьма узнаваемым.

Обошлось без происшествий. Днем Ленин нацепил бороду веником, рясу, крест и в боевом наряде православного батюшки благополучно проехался на извозчике до Рождественского округа. По пути спросил Владимира Павловича:

– Архизабавно получается, вы не находите? Жандарм спасает большевика.

– Бывший жандарм спасает бывшего помещика, сына статского советника и внука еврейского лавочника.

– Не передергивайте, батенька. Поместье давно продано.

– Жандармские погоны тоже давно сняты. Мы оба из «бывших», Владимир Ильич.

– Позвольте полюбопытствовать, откуда такие подробности про мою семью?

– Ну, дедушка Сруль-Израэль Бланк в досье Александра Ульянова фигурировал. Так что готовьтесь – когда станете во главе России, ваши враги непременно русским напомнят, какого происхождения их вождь.

– После победы пролетарской революции нации уравняются.

– А тысячелетний антисемитизм вы устраните за три дня.

– Увидите, уже при нашей жизни Россию ждут решительные перемены к лучшему. Вы в силу своей профессии смотрите на ситуацию узко и не понимаете перспектив. Откровенно мне вас жаль.

Сталин и Зиновьев извелись ожиданием, приплясывая от беспокойства. Здесь вождь лишился не только накладной, но и родной рыжеватой бороденки вместе с усами. Униформа священнослужителя уступила место потрепанной рабочей одежде, лысину прикрыл парик. Зиновьев также принарядился.

Никольский ожидал, что провал восстания и переход на нелегальное положение обескуражит большевиков. Ничуть не бывало. Они взахлеб обсуждали главное достижение – привлечение к демонстрации на своей стороне до полумиллиона человек в одном только Питере. Сотни погибших и не менее тысячи раненых упоминались вскользь, как использованный расходный материал. А подпольная деятельность, секретность и конспирация им настолько привычны по царским временам, что революционеры чувствовали себя как рыба в воде.

9 июля Ленин и Зиновьев в сопровождении Сталина, Аллилуева и Никольского совершенно открыто отправились на Приморский вокзал, а дальше вместе с Емельяновым добирались до деревни Разлив, избрав своей резиденцией обыкновенный шалаш. Пожалуй, ссылка в Шушенском кажется курортом по сравнению с шалашовым существованием, злорадно подумал генерал, который предпочел вернуться в Петроград. Благодаря демаршу к Чернову он теперь настолько известен в эсеровских кругах, что присутствием в Разливе привлек бы ненужное внимание.

Несмотря на разгром штаб-квартиры ЦК в особняке Кшесинской и уничтожение редакции «Правды», практически все члены большевистского Центрального комитета остались в столице на легальном или полулегальном положении. Объявив РСДРП(б) вне закона, временные правители распорядились арестовать лишь Ульянова с Зиновьевым. Последний, в девичестве – Герш Апфельбаум, выглядел далеко не самой яркой фигурой событий 4 июля. К тому же он выступал последовательным противником ленинского апрельского курса на немедленный захват власти. Чем не угодил властям именно Зиновьев, трудно понять.

Гиль разбил машину о брошенную среди переулка повозку, но сумел выбраться пешком. Ленинского двойника контрразведчики застрелили при задержании. Павел Васильевич Юрченков бросил оружие и отделался арестом на неопределенный срок – смертная казнь в демократической Российской республике официально не применялась.

Никольский отметился о прибытии у Свердлова и отправился к Шауфенбаху. В просторной квартире на Фонтанке царили пустота и чистота. Телефон молчал, а марсианин неторопливо изучал газеты в кабинете. Больше никого там не было.

– Ульянов в безопасности, но не у дел. Большевики проиграли, – без предисловия начал Владимир Павлович. – Во время мятежа погибло свыше трехсот человек. Я ранил из «Маузера» офицера, с которым был знаком до революции – достойнейший человек. 6 июля германская армия начала наступление. Наши войска дивизиями бегут от немецких батальонов. За какую сторону играете, герр Александер?

Шауфенбах отодвинул газеты.

– Хотите сказать, что ленинцы не оправдали моих надежд и прогнозов. Частично вы правы. Но и эсеры не выдержали экзамен, причем повели себя глупо и нерешительно. Им помогай, не помогай – все одно.

– Не соглашусь. Восстание они подавили, Петроград удержали.

– И что? В сознании масс пролитая на улицах кровь на совести Временного правительства и эсеро-меньшевистского ВЦИК. Большевики набрали очков. Знают, что могут при желании поднять на акцию протеста полмиллиона только в Петроградской губернии.

– А смысл? Их загнали в подполье, как крыс.

– Нормальное состояние для радикальной оппозиционной партии.

– То есть вы полагаете, что будущее за большевиками, а не эсерами?

– С большей степенью вероятности, чем в марте. Судите сами, Владимир Павлович. Керенский подтолкнул армию к попытке наступления, которая с треском провалилась. Снял с фронта казачьи части и самокатный полк, на улицах Петрограда солдаты стреляли в русских же солдат и матросов. Браво. 4 июля даже идиоты поняли, что демонстрации переросли в попытку государственного переворота. Но только 7 июля издан приказ об аресте Ульянова и Зиновьева. Свердлов, Сталин, Луначарский – вне претензий.

– Да, решительности недостает. Но именно здесь мы могли бы помочь. Устранить большевистскую верхушку, – Никольский подумал, что Ульянова он казнил бы собственноручно, невзирая на отвращение к смертоубийству.

– Не спешите лить кровь, господин жандарм. Лучше посмотрите, как умеренные распорядились мнимой победой. Керенский сместил Львова, осталось лишь четыре министра, представляющих буржуазные партии. То есть эсеры с меньшевиками оттолкнули от себя правых. Дальше – больше. Петросовет и ВЦИК практически утратили значение. Эсерам не нравится, что там представлены другие партии, включая большевиков. Тем самым Керенский и Чернов утратили видимость народной поддержки, которую получали через Советы. Тут или-или. Для игры в демократию нужна представительная власть, при диктатуре давить оппозицию, не оглядываясь на сантименты. У них решения половинчатые. Керенский пытается быть немного беременным, частично – целкой.

Никольский впервые услышал от неэмоционального Шауфенбаха столь резкие и грубые выражения. Похоже, российская действительность доконала даже инопланетянина.

– От имени Временного правительства наш политический гений подписывает договор с Украинской радой о малороссийской автономии. Понимаете, что это значит? Если столицу с трудом контролируют, о какой власти можно говорить по отношению к «автономии». Финский сейм объявил о «неотъемлемых правах» финского народа и запретил Временному правительству вмешательство во внутренние дела. Правительство приняло плевок лицом, утерлось и не вякнуло. Территория начала дробиться.

В начале разговора Никольский то стоял напротив стола, то расхаживал по кабинету, пытаясь хоть в движении разогнать черноту, скопившуюся в душе. Теперь он сел на стул и попробовал найти аргументы против большевиков.

– Но Ульянов называл аннексией попытки удержать Украину и Финляндию.

– Неужели вы не поняли главного отличия? Умеренные создают видимость соблюдения обещаний. Ленинцам – плевать. Ульянов может заявить о независимости Украины и Бессарабии. Да пусть Рязани и Москвы, лишь бы добиться власти. Потом отдаст приказ ввести туда 1-й пулеметный Петроградский полк и утопить в крови сепаратистов. Вы хотя бы одного такого уникума можете назвать среди умеренных?

– Что же дальше?

– Сделаем небольшую паузу. Керенский с компанией настолько последовательно намыливает себе веревку, что мешать ему нельзя. Достаточно толчка, и нынешнее хрупкое равновесие разлетится, большевики воспользуются моментом. Не получится – будут пробовать снова и снова. Не в августе, но до конца года у них точно что-нибудь обязательно выгорит.

– До конца года состоятся выборы и состоится Учредительное собрание. У России наконец появится шанс на легитимную власть, – Никольский уцепился за последнюю соломинку.

– Если большевики не одержат перевес на выборах, они не признают собрание и будут точно так же бороться, как с Временным правительством. Возможно – просто разгонят. Подводим итог, Владимир Павлович. Я надеюсь, к Ульянову вернется способность четко формулировать лозунги без заумных теоретизирований. Всеобщий мир, землю раздать крестьянам, фабрики – рабочим. Голытьба под эти призывы пойдет даже за чертом с рогами. Ленинцы победят, мы умоем руки.

Говорят, крокодилу нужно плотно поесть раз в год, в остальное время он обходится перекусами. Никольский не знал, насколько верна байка о крокодилах, но марсианин напоминал ему именно такую хладнокровную рептилию, которая загнала в угол жертву и равнодушно ждет, когда та попадет в зубастую пасть. Не важно сколько ждать – месяц или полгода, хищник не торопится, дичь обречена. В качестве жертвы – Россия.

– У меня отпуск? – спросил Никольский, у которого кончились доводы.

– Попрошу выполнить два поручения. Во-первых, вместе с Яго́дой пристально следите за Троцким. Он зачем-то отпустил Чернова, спасая его от анархистов, ведет себя открыто, нагло, не скрываясь. Претендует на первые роли в ЦК, хотя только в мае вернулся в Россию и лишь в июне вступил в партию.

– Нормально. Большевистские лидеры наглые и честолюбивые.

– Да. Но здесь беспрецедентный случай даже по левацким меркам. Вдобавок у меня есть подозрения, что он – агент моих конкурентов.

– Странно. Троцкий объективно усиливает большевиков, то есть играет вам на руку.

– Временно – да. Потом он превратится в дестабилизирующий фактор. Поэтому энергию Троцкого нужно использовать лишь в короткий промежуток времени, когда тактическая цель обеих наших закулисных групп совпадает. Затем его нужно отстранить или даже физически ликвидировать.

– Хорошо. А второе поручение?

– Вы только что ходатайствовали за социалистов-революционеров. Чудно. Налаживайте отношения с левыми эсерами. В идеале их крыло должно полностью порвать с ПСР и влиться в компартию.

– Они не простят мое жандармское прошлое и резню у Чернова.

– Не разделяю вашу категоричность. Верностью большевикам вы перечеркнули царский послужной список. Бойня – месть за их покушение и демонстрация силы. Левые эсеры – хищники, хоть и не столь клыкастые, как ленинцы. Такие уважают силу. По крайней мере попытайтесь. Всего доброго, Владимир Павлович.

В полном смятении чувств Никольский отправился в штаб-квартиру левых эсеров, где впервые столкнулся с их одиозной предводительницей.

Мария Александровна Спиридонова была воистину личностью легендарной. В 1906 году она по решению боевой организации эсеров застрелила мелкого чиновника – губернского советника Гаврилу Луженовского. Всероссийскую известность террористка получила благодаря публикациям, как ее жестоко избили, пытали и изнасиловали в поезде при этапировании в Тамбов. Она обрела ореол мученицы, несмотря на явную вину в убийстве. Эсеры казнили казачьего офицера Аврамова и помощника пристава Жданова, на которых Мария указала как на своих палачей.

По мнению Никольского, на теракты народников и их идейных последователей можно было реагировать только виселицами и пожизненной каторгой. Поэтому Спиридонову подлежало передать суду и вздернуть. Но издевательства над беспомощной арестанткой ставили власти на одну доску с преступницей. До эсеровского линчевания ни у полицейского, ни у армейского начальства не возникло мысли отдать под суд Аврамова и Жданова. То есть глумление над арестантом оказалось в порядке вещей. Николаевская империя сделала еще один маленький, но заметный шажок к той черте, за которой народ больше не захотел терпеть царя и его подручных.

В ответ на бурю возмущения петлю заменили на бессрочную каторгу, с которой Спиридонова освободилась только после Февральской революции. В Питере она оказалась в ореоле славы борца с самодержавием, а ее истерически взвинченные речи на митингах снискали ей популярность эсеровского лидера, уступавшего по популярности разве что Керенскому и Чернову.

Насилие и каторга повлияли на мировоззрение воспитанной девочки из хорошей дворянской семьи. Умеренность Временного правительства и ВЦИКа она сочла контрреволюционным, ратовала за поддержку большевиков с их путаными, но радикальными лозунгами. В итоге Спиридонова умудрилась внутри эсеров создать собственную левую мини-партию и заключила союз с Лениным. В конце июля экзальтированная дама, прозванная «валькирией революции», умудрялась сидеть на двух стульях – эсеровском и большевистском. Состояние сугубо временное, рано или поздно стулья разъезжаются, нужно делать выбор или оказаться между ними на полу.

Несмотря на грозное прозвище, Спиридонова внешне ничем не напоминала скандинавскую деву-воительницу и даже шлема с рогами не носила. На усталом лице – горящие глаза, смесь печали, сумасшедшинки и ощущения прикосновенности к какой-то вселенской мудрости, не подвластной простым смертным. На фоне весьма яркого и претенциозного убранства квартиры на Подьяческой улице – красных знамен, транспарантов с надписями «Земля и воля», «В борьбе обретешь ты право свое» – хозяйка левоэсеровской штаб-квартиры декорировалась в строгий черный костюм, пытаясь максимально скрыть свою женскую природу. Короткие темные волосы тронула седина. В углу рта тлела папироса.

– Так вот вы какой, жандарм-большевик.

Она не протянула руки. Вовлеченные в революцию дамы обычно пожимали руки крепко, демонстрируя, что они – партийные товарищи, а не институтки. По слухам, валькирия вообще не терпела прикосновений из-за последствий психологической травмы в 1906 году.

– Уполномоченный по координации действий с левоэсеровскими союзниками Владимир Павлович Никольский, – мужчина коротко кивнул.

Получилось слишком по-военному. Присутствующие революционеры оживились.

– У кого-то в большевистском ЦК отличное чувство юмора. Уж не думала, что передо мной, каторжанкой, будет стоять навытяжку, бодаться головой и щелкать каблуками жандармский генерал-майор.

Темные глаза обшарили большевистского посланника с болезненным интересом и каким-то лихорадочным возбуждением. Казалось, что Мария ежесекундно может сорваться на истерику и крик, начав стрелять, как в далеком девятьсот шестом.

– Ошибаетесь. Вы – не каторжанка, а свободный человек.

Спиридонова вышла из-за стола, приблизилась, выпустила облако табачного дыма. Не прицельно в лицо – дворянское воспитание удерживает от крайностей. Но достаточно невежливо.

– Хотите сказать, что я бывшая каторжанка. Стало быть, вы – бывший жандарм. То есть совсем уже не он. Так, товарищи?

Эсеры одобрительно засмеялись. Острый язык их предводительницы хорошо известен.

– Рад, что с первых фраз у нас взаимопонимание, сударыня. Разрешите присесть и закурить.

– Извольте. Но учтите. Бывших каторжан – не бывает. Одиннадцать лет каторги со мной. Все, как один. И шестнадцать дней, когда я ждала исполнения смертного приговора, пока не узнала про царскую «милость» о замене виселицы каторгой. И ночь, когда в поезде на Тамбов меня много часов подряд избивали, пытали и насиловали такие, как вы. Или вам подобные. И не надо мне говорить, что надо мной издевались не вы лично, – в голосе Спиридоновой зазвенели истерические нотки. Она спорила с Никольским, возражая на реплики, которые он и не думал произносить. – Двое насильников давно мертвы. Вас это абсолютно не оправдывает. Вы – часть машины, которая душила народ. Поэтому бывших жандармов тоже не бы-ва-ет!

– Потрудитесь прямо здесь расстрелять или во двор выведете? – Владимир Павлович закинул ногу за ногу, откинувшись на стуле, выпустил красивое колечко дыма и улыбнулся в усы.

Эсерка словно натолкнулась на висящее в воздухе невидимое препятствие. Чего-чего, но такого она от царского сатрапа не ждала.

– Не обязательно. Могу позвонить Чернову, он будет рад услышать, что виновник расстрела его товарищей у нас.

– На здоровье. Виктор Михайлович разумный человек, хоть у нас и есть идейные разногласия. Он знает, что моя акция была ответом на авантюру эсера Векслера и в случае необходимости может быть повторена не единожды. У вас традиция, еще дореволюционная – отвечать от имени партии за действия ее членов. Или вы станете отрицать, что эсер пытался убить Ульянова?

Спиридоновой показалось, что проще пережить новое изнасилование, чем признать свою неправоту.

– Ваши методы неприемлемы. Я проинформирую товарищей из большевистского ЦК, что они выбрали неудачного кандидата для контакта с нами.

– Сожалею. Честь имею, товарищи!

– Стойте, генерал! – Мария снова подошла к поднявшемуся со стула Никольскому. – А ведь вы боитесь. Потому так легко согласились уйти и доло́жите Свердлову, что сумасшедшая Спиридонова вас выгнала.

– Несомненно. Я также трусил зайти к Чернову, где собралось два десятка вооруженных боевиков, потому перестрелял их как куропаток. Трясусь здесь, имея один «Наган» против вас пятерых. И товарищ Троцкий боялся, в одиночку вырвавший Чернова из лап целого отряда анархистов. Нет, мы – трусы. Монополия на храбрость у ПСР.

– Как вы смеете…

– Я не все сказал. Когда вы четвертого июля приветствовали кронштадтских матросов, призывая арестовать Временное правительство, где правят ваши товарищи Керенский и Чернов, я аплодировал вашему мужеству. Не подумал, что как члену эсеровской партии вам ничто не грозит. Зато Ульянова я трусливо увез под пулями и подстрелил офицера контрразведки.

– Как вы можете! Мне никто после Нерчинской каторги…

– Заканчиваем, Мария Александровна. Я не горжусь тем, что мои коллеги сделали с вами одиннадцать лет назад. Но в феврале чудовищно изнасилована была вся Россия. Только вместе мы можем вылечить ее. Теперь решайте – работаем или мне объяснять товарищам, что дело встало из-за мелких разногласий?

– Скажите тоже – после женской истерики!

– А это неправильно. Когда мужчина осмеливается сказать про дамскую глупость или истерику, он унижает женщину, намекая на ее умственную ущербность по сравнению с сильным полом. Я вас уважаю, признаю ваше право иметь мнение, отличное от моего, и не хочу говорить гадости.

Никольский окинул взглядом эсеров. По лицам заметно, что они давно не видели, чтобы их предводительница получала подобный отпор. Длинноволосый брюнет подал голос:

– Он и правда не из робких. Мария, позволь ему высказаться, с чем пришел.

Валькирия вернулась за стол. Она до сих пор была возбуждена. По щекам растекся нездоровый румянец, на шее переходивший в красную сыпь, уползающую под высокий стоячий воротник блузки.

– Что у вас там?

Генерал снова присел и извлек из папки пару машинописных листков.

– Не хотелось по телефону, его наверняка прослушивает контрразведка. Это список частей округа, где слишком сильно влияние правых и умеренных. Мы планируем с военными комитетами проведение митингов. Большинство солдат – вчерашние крестьяне. У вас с ними лучше получается говорить. Предлагаем: пусть выступает наш оратор и левый эсер.

Спиридонова проглядела список.

– Тут Дикая туземная дивизия. Вы всерьез рассчитываете в чем-то убедить кавказских мусульман?

– С ними тоже надо работать. У нас в ЦК двое кавказцев, у вас – Прош Прошьян. Правильные слова и для них можно найти. Они тоже из крестьян, пасли овец в своем ауле, – Никольский сделал паузу и добавил: – Горцы трепетно относятся к красивым женщинам.

– Комплименты – буржуазный пережиток, – отмахнулась эсерка. – Давайте начнем с менее экзотических войск. Кстати, генерал. Лично вы на митингах выступаете?

– Сожалею, не оратор. Наше дело тайное и непубличное.

– Зря. О мужестве целую речь толкнули. Ладно, предложение такое. Послезавтра в полдень намечено выступление в самокатном полку. Мы также приедем. Желаю вас там видеть. Наш разговор не окончен.

– С удовольствием продолжу.

Он ушел, спустился на мостовую, а перед внутренним оком продолжали сиять жгучие глаза каторжанки, окруженные темными нездоровыми кругами.

При свете дня и в окружении двух тысяч военных велосипедистов Спиридонова выглядела лучше, хотя женственности в ней не прибавилось. Но когда она начала говорить, постепенно распаляясь и с громкой тональности переходя на крик, от нее разлилась необычайная энергетика, волной накрывшая присутствующих на митинге. Речь эсерки была абсолютно грамотной, понятной и идеологически выверенной. Она четко ориентировалась на солдат, явное большинство которых составляли выходцы из села, мечтавшие вернуться туда же, скинув шинель. Отзываясь на самые сокровенные солдатские чаяния, она внушала, что земля – столь же общее благо, как и воздух. Каждый вдыхает, сколько его вмещают легкие. Так же и земля должна быть в пользовании тех, кто ее обрабатывает. Задача забрать угодья у помещиков и капиталистов – вот ближайшая задача, а не ожидание неизвестно когда созываемого Учредительного собрания.

Солдаты аплодировали эсерам гораздо громче, чем выступавшему первым Луначарскому. Большевистский лозунг о союзе городского пролетариата и беднейшего крестьянства их смутил. В деревне уважаются крепкие крестьяне, а не малочисленный сельский пролетариат – пьяницы и лентяи.

Сорвав овации, валькирия посмотрела на Никольского, усмехнулась, сунула в губы неизменную папиросу и спустилась с трибуны. Владимир Павлович угостил ее огоньком.

– Прошу проводить меня до Подьяческой. Обсудим дальнейшие действия по пути.

На мягком заднем сиденье «Роллс-ройса», конфискованного революционерами у какого-то эксплуататора народных масс, Мария, не прекращая дымить, заговорила совсем о другом.

– Расскажите. Вы отправляли сотни людей на каторгу. Как вам теперь удается жить среди нас, в глаза смотреть?

– Боюсь разочаровать, но лично я ведал охраной железных дорог, а потом служил в штабе корпуса.

– Помню-помню. Железнодорожников на Нерчинской каторге было много. В 1906 году при подавлении восстания на Сибирской железной дороге жандармы имели разнарядку: пятнадцать-двадцать бунтовщиков на каждой станции. Тащили всех подряд, даже не работавших на дороге или выступавших против забастовки. Одного алкоголика повязали, хотя он пропьянствовал и слыхом не слыхивал о восстании. Мы, идейные революционеры, понимали, чем рискуем, хотя даже и представить не могли, на какие мучения и унижения вы нас обрекаете. Этих ни в чем не повинных рабочих избивали, пытали, истязали голодом и холодом точно так же, как и настоящих политзаключенных. Почему вы молчите?

– На вас смотрю. Моя старшая дочь чуть моложе вас. Точно так же хорошела в возбуждении, читая стихи. А, про пытки? Я на железной дороге с четырнадцатого по шестнадцатый, ни одного бунта не было. Ловил германских диверсантов, пытавшихся портить мосты и пути, охранял перевозки царской семьи. А штабная работа – это бумаги, материальное снабжение. Еще раз простите, что не оправдал ваших ожиданий.

– Вы одним миром мазаны. Хотите сказать, что, попади в охрану каторги, вы бы нам пуховые перины взбивали?

– Перины – нет. И послаблений бы не давал. Но пыток и издевательств над заключенными не допустил бы.

– Белые перчатки. Как это наивно и… пошло. Пусть лично вы не избивали арестантов, но были винтиком системы, которая удушила первую революцию и расправилась над неравнодушными русскими людьми, у которых оставалась хоть капля совести. Ненавижу.

– Мария Александровна, мне даже жаль вас расстраивать. Соврал бы, что лично запорол плетьми десяток эсеров, чтобы дать вам удовлетворение. Но врать не могу. До войны я был обычным артиллеристом, мою часть, как назло, против повстанцев не вызывали.

– Жан-дарм! – Спиридонова сменила догоревшую папиросу на свежую. – Все равно вы жандарм, хоть и перекрасились в большевика.

– Да. И ничуть не жалею ни о первой, ни о второй службе.

– Вот как?

– В армии я защищал государство, которому присягал. Считал это правильным делом, а врагов государства – своими врагами. Да, царские власти сделали массу глупостей и жестокостей, из-за которых произошел Февраль. Но тогда у нас была могучая империя. Представьте, на нас напала бы Германия не нынешняя, истощенная войной, а образца 1914 года. Кто бы ее остановил?

– Вы же вроде как большевик. И должны поддерживать лозунг поражения собственной буржуазии в империалистической войне с внешним врагом.

– Нельзя доводить этот лозунг до абсурда. Никто не желает германской оккупации Москвы и Петрограда.

– Допустим, хотя я вам ни на грош не верю. А почему перекинулись именно к большевикам? Обиделись на Временное правительство за неделю на гауптвахте? Это такая мелочь по сравнению с камерой смертников или годами каторги.

Потому что меня об этом убедительно попросило непонятное нечеловеческое существо, доходчиво втолковав, почему большевики – наименьшее зло. Вслух Никольский сказал совсем иное.

– Россия разваливается на глазах. Большевики – единственная партия, которая открыто заявляет, что введет диктатуру от имени городского пролетариата. В демократию уже наигрались.

– Понятно. Диктатура жандарму по душе. Вы нашли в них родственные души?

– Большевистская диктатура – временное явление, чтобы снова собрать страну в кулак и дать ей легитимную власть. Потом уже возможна свобода и демократия.

– Жаль, что вы не выступаете на митингах. А, это я уже говорила.

Спиридонова надолго замолчала. Никольский наблюдал за ней искоса. Взвешенной и уравновешенной натурой революционерку нельзя было назвать и в первом приближении, она моментально возбуждалась, загоралась, покрываясь краснотой и сыпью, столь же быстро успокаивалась. Но считать ее психически больной – явное преувеличение. Логически выверенные доводы Шауфенбаха о перспективах России она воспринимала вполне здраво, хотя и пыталась придать событиям несколько иное направление, диктуемое ее мировоззрением.

– Где ваша дочь?

– Семья далеко, за границей. С марта.

– Наверно, трудно.

– Вас удивляет, что у жандармского сатрапа жизнь, как у людей – жена, дети?

– Нет. Для вас это нормально. Революционеры не могут позволить себе такую роскошь – слишком долго сидят по тюрьмам и каторгам.

– Мария Александровна, острог позади. Вы мужественно перенесли испытания, не сломлены духом. Молоды, красивы. Тысячи мужчин слушают вас, открыв рот. Ваша личная жизнь – в ваших руках.

– Давайте не будем обсуждать ее, товарищ жандарм.

Странно. Никольскому показалось, что эсерка глянула на затылок Проша Прошьяна, который не мог не слышать их разговор в мягко рокочущем лимузине. Как будто дала понять, что не хочет обсуждать это при членах партии. Все возможно. Он настолько далек и антагонистичен, что ей проще вести откровенный разговор именно с ним. С эсерами надо держать марку, быть самой свирепой волчицей в стае боевиков и убийц. Не дай бог дать заподозрить в себе женскую слабину.

– Лучше скажите, вам известно о военных объединениях?

– Естественно. Сам возглавляю одно из них. С ними охраняю Ульянова и, простите, Чернова навещал тоже в подобной компании.

– Я не о кружках по интересам бывшей царской охранки, а о старших офицерах и генералах, что собираются вокруг Корнилова, Брусилова, Крымова и иже с ними. Может, ваше место там, а не с большевиками?

– Не дает вам покоя, Мария Александровна, большевистская служба бывшего генерала. Аж извелись, подыскивая мне подходящее место.

– И тем не менее?

– Ничего у них не выйдет. Если попробуют свергнуть Керенского, против них восстанет вся Россия. Временное правительство хотя бы пытается рядиться в народные одежды. Диктатура от имени генералитета не пройдет. Они и сами понимают. Второй путь – закрутить гайки силами военных, подчиненных правительству. У вашего товарища по партии кишка тонка, чтобы руководить страной и армией при чрезвычайном положении.

– У Керенского?

– У кого же еще. Мы с вами только что агитировали против войны и против Временного правительства. Представьте на секунду, что попробовали бы подобное заявить в отношении кайзера или австрийского императора в их частях. Видите пару осин? Мы бы отлично на них смотрелись в пеньковых галстуках. В воюющей армии нельзя иначе. А у Керенского – можно. Любое военное выступление только приблизит большевистский переворот.

– Логика в ваших рассуждениях есть, – признала эсерка. – Только ведь прогнозы разные бывают.

– Это не прогноз. Я точно знаю, – улыбнулся Никольский в усы.

– Откуда? У большевиков имеются особенные источники информации?

– Простите. Об этом не могу говорить. Но большевики тут ни при чем.

– Туману нагоняете. Ладно. Время покажет.

Неумолимое время показывало, что коммунисты, несмотря на промахи, слабость программы, растерянность от дезертирства с поля боя Ленина и Зиновьева, продолжали набирать популярность в ключевых городах – Питере и Москве. Эсеры не понимали, что высокая концентрация промышленного пролетариата в двух столицах позволяла в кратчайший срок, просто раздав оружие своим сторонникам, получить плохо обученную, но слегка боеспособную армию. Многочисленное крестьянство хорошо как электорат, но никуда не годится для оперативного захвата власти.

Керенский вместо того, чтобы провести выборы в Учредительное собрание и за счет эсеровского большинства обеспечить легитимную власть, тянул и интриговал. Не дожидаясь собрания, он объявил Россию республикой. Тем, видать, сделал великое дело, ибо Россия с начала марта управлялась исключительно выборными органами – Временным правительством, созданным на костях избранной Государственной думы, и Советами. То есть была республикой де-факто. Ничего не поменяв по существу, Александр Четвертый, как он себя величал вроде бы в шутку, устранил одно из оснований созыва Учредительного собрания – определение формы правления государством. Но раз республика – давайте избирать парламент. С этим Керенский тоже не спешил, не имея уверенности, что сохранит власть после выборов.

Никольский бывал у левых эсеров раз или два в неделю. Своим не стал, но они перестали тянуть руки к «Браунингам» при его появлении. Со Спиридоновой дискутировал без особой остроты. Она по-прежнему называла его «товарищ жандарм», но без ненависти. В ее устах эти слова звучали как партийная кличка.

После взрыва в Казани и активизации Корнилова валькирия приняла Никольского у себя в квартире, расположенной в квартале от их штаба. Она жила там вместе с двумя эсерками, одна из которых сотрудничала в «Земле и воле», а вторая, по существу, была лишь кухаркой и горничной. Несмотря на проживание трех дам, квартира почти не носила следов женской руки, кроме разве что чистоты и порядка. Социалисты-революционеры с марта были практически правящей партией, хоть и в коалиции с правыми, а жилье до сих пор напоминало временный приют подпольщиков, готовых в любую секунду пуститься в бега.

– Хотела бы услышать ваше мнение, господин Никольский, об ультиматуме главковерха.

– Мы столько раз с вами обсуждали расстановку сил, что вы наверняка угадаете мои суждения.

– Я настаиваю.

Островком домашнего уюта в казенной обстановке квартиры был круг света от лампы с зеленым абажуром, в котором представители заклятых союзников неспешно потягивали чай.

– Керенский в ближайшие недели ощутит последствия назначения Корнилова главнокомандующим.

– Ему не стоило его назначать?

– Какая разница. Как и все бывшие каторжане, вы разбираетесь в шахматах. Так вот, Керенский загнан в цугцванг. Каждый ход ведет к потерям и близкому проигрышу. Он слишком сильно утратил популярность, чтобы сохранить власть единолично. Поэтому привлекает партнеров, от которых требует действий в свою пользу, но делиться с ними властью не хочет.

– Да, центристское крыло нашей партии состоит из весьма честолюбивых людей. Пекущиеся больше о народном благе и развитии революции собрались в моей команде. Честолюбие вознесло Керенского, оно же его и погубит.

– Да, Мария Александровна. Корнилов – умный человек. Попавшие сюда фронтовые части немедленно задействуются, фактически против Керенского, который сам запросил их у главковерха.

– То есть произойдет столкновение. Мы не отдадим Петроград военным.

– После чего я не вижу препятствий к взятию власти левыми силами. То есть большевиками и вами.

Спиридонова замолчала минуты на три.

– Я должна этому радоваться. Но бои с корниловцами – новый виток смертей и насилия.

– Не последний и не самый главный. Как только ленинцы станут во главе России, такой поворот не понравится многим. Чем не почва для кровопускания?

– Потому, Владимир Павлович, я с ними и блокируюсь. У меня нет иллюзий по поводу Ульянова. Но поддержав большевиков при захвате власти и войдя в коалиционное правительство, левые эсеры смягчат их политику.

«Иллюзии тебя переполняют», – думал Никольский. Самая страшная из них – уверенность в возможности править страной вместе с коммунистами. Ленин не терпит ни малейшего инакомыслия.

– Что лично вы собираетесь делать после революции? Служить марксистам и дальше, уехать к семье за границу?

– Время покажет. Не очень-то меня ждет семья.

– Почему?

– После того, как избранник младшей дочери разорвал помолвку, заявив, что не собирается быть зятем «жандарма и душителя», они относятся ко мне… не очень. Я обеспечил им сносное существование. Дочки замужем. Жена тоже как-то живет. За четыре месяца одно письмо.

– Видите. Жандармское прошлое непопулярно и в ваших кругах.

– Нету никаких «моих кругов». Думаете, вы одна, кто не забыл моей службы в отдельном корпусе? У большевиков тоже отличная память. Поэтому долгой и счастливой карьеры при них я не планирую. Офицеры не в восторге от моих нынешних занятий. Вдобавок, уже далеко не молод. Сорок четыре года. Пусть осталось лет десять-пятнадцать активной жизни. Что потом? Объективно говоря, я обречен на одинокую старость.