Читать книгу Жених и невеста - Анатолий Никифорович Санжаровский - Страница 2

В молодые лета я была видная из себя.

На личность белая, в ладной кости широконька да крепонька. Парубки вкруг меня хороводились, ровно тебе комары мак толкли.

А бедовая что! Неробкую душу вложил в меня Бог. По праздникам на игрищах я не особо-то конфузилась мужеской нации. Где борются, там и я. Совестно вспомянуть, и самой кортело поборюкаться. Помани только какой из хлопцев – изволь! И редкий кто из однолетков мог меня сбороть.

А затей кто из беспутных ухаживателей непотребство какое, так я оплошку не дам. Я ему, чичисбею, та-ак наобжимаюсь, та-ак наозорую – у меня по три прилипалы нараз отворяли дверь лбами.

Только что в полные глаза взглянула я на семнадцатую на весну свою, ан чёрт сватов будто дрыном пригнал.

Они сватают – я за стенкой реву.

Они всё думали, что плачу я – так надо. Да плакала я не заради обычая. В противность был мне жених.

Росточку дробненького, так, мелочь, не короче ль лопаты. Безвидный, возглявый. Кудри, как гвозди на заборе. Там лысина, хоть блины пеки.

Одно слово, хорошенькой девчоночке не на что и глянуть. А приглядишься – ревмя заревёшь: до такого степенства плюгавый был тот прасольщик Виталь Сергеич Крутских.

Клади к тому, уже и на возрасте. Под спелыми годами. Не ровня ли летами с отцом с моим. Ой! Да ну что там ровня? Ему в субботу сто лет будет! А худючий, словно чёрт на нём воду возил. Плюсуй сюда ещё… Там болезный что – морковкой его перешибёшь. Такого осталось только накадить да в гроб уложить.

Вот остались мы одни.

Недопёка смотрит на меня россыпью. Не надышится.

А во мне лютость кипит. Курица и та имеет сердце!

– Куда вам, – гну напрямки, – со свиньми плясать? Поросят подавите!

Усмехается.

Усмешшечка какая-то одинаково и укорная и искательная.

– Подковыру твою, Марьяна, я распознал… Ну что ж, обиду на Бога я не дяржу, что состою при свиньях. Такая дела. Этих с родителем своим скупаю за так, тех в три цены гоню. Научилси из песка верёвочки вить. В жизни гожается.

– Мне-то на кой это поёте?

– А на то… Какой я ни свиное рыло, как ты про мене в мыслях мыслишь, а таки ж жалается в птичий порядок. Ажно кричит, надоти кумекать и об своём угле, потому как, Марьяна, безо жаны, как без кошки: мыши одолевають.

Я в открытку, напрямо, кладу совет:

– Так просите у соседей кошку и с Богом!

– На что у соседей? По части кошки я сладилси с твоим с батьком. Ехать тебе со мной на божий суд… К венцу. Я тебе с первых глаз говорю: насмешеньки надо мной ты вовсе ни к чему делаешь. Муж – коренник в семье. Мужа поважать надоти.

А я и глядеть не хотела на криводуя на того разнесчастного. Да только где ж его взять силу против родителевой воли? Куда родителев ветерок повеет, туда и потянешь.

– Ты, толкушка, – пушил меня после отец, – дурью особо не майся, а поголоси для порядка да и иди с Богом за своего толстокарманника. Мы бедствовали всю жизню, жили с зажимкой, перебивались с хлеба на квас, так хотешки ты за нас поживи в довольстве. Можа, глядишь, и его шалая копеюшка какая ненароком к нам в хату забредé.

В мае семнадцатого повезли нас в церковь.

Народу там – негде и курице клюнуть.

До аналоя нам оставалось пройти шагов ещё так с пяток.

На тот момент возглявка мой оглянулся. Оглянулся и глядит с плеча, долгохонько так глядит, ровно тебе прикипел.

Дёрг это я его за рукав, дёрг.

– Что, – вшёпот сымаю спрос, – ворону завидел?

– Не-е. Папапьку твово.

– А что, ты ра́ней его не видел?

– Видать-то видал, да не мог и подумати, что он до таких степеней голяк. Во удумал! У чём в святилишше пришлёпал… В притворе с протянутой рукой и то в одёжке посправней… Да ну ты тольке полюбуйси, какой на ём картинный полотняный мешок, в полной мере обшорканный. А воображае, поди, на увесь фрак с иголочки!

Проговорил он это с ядом и в крайней отвратности тоненько захихикал, просыпал смешки, как пшено, на доску.

Смех вышел короткий. На прасольщика навалился овечий кашель. Овечий кашель повсегда изводил его.

От злости потемнело всё у меня в глазах. Я вся как есть потерялась. И в ум не положу, быть-то мне как. А недотыка исподтиха знай стегает своё (батюшка всё не выходил).

– За тобой, – долбит долотом в саму душу, – папанька дал – воробушек больша в клюве снесé. А ничего… Не внапрасну ж к недобру был вихорь с пылью навстречь нашему поезду… Знашь, как встарь в нашенской, в воронежской, сторонушке муж жане говаривал? Я царь, а ты моя тварь! Вона какие роля пораздаст нам нонеча венец!

Кажется, подо мной ноженьки лучинками так и хрустнули. Слова сказать не скажу, ровно мне Бог и языка никогда не давал.

Отпустила беда язык, я и пужани дурным голосом:

– Ах ты гробовоз!.. Да венчайся ты вон с им! – тычу в обомлелого попика, что спешил к нам. – А я не тва-арь!

Содрала я с себя фату и только шварк её прасольщику на пролысину да вдобавки та-ак толканула – шмякнулся он батюшке к ногам.

Батюшка раскинуть руки раскинул, а поймать-таки не словчил.

Видит мамушка такой мармелад – плохо с ней.

Отец поддержал её. Но, завидев, что наладилась я продираться сквозь толпу, как нож в масле, к белому к свету в выходе, ударился за мной, спокинул родительницу на наших соседей.

Уже на паперти заарканил за волосы и ну волочить назад. A из себя отец здоровила. Одно слово, мужик-угол. Там силищи что!

– Не дури, дур-ри-ца! Не дури-и!..

Рванулась я что силы Бог дал – остался отцу в кулаке хороший пук моих волос.