Читать книгу В поте лица своего. Цари - Анатолий Рубцов - Страница 3

Солнечный луч, миновав угол портика, упал на мраморный пол веранды, поднялся по тяжелой парчовой ткани скатерти и, взобравшись наконец на стол, задрожал, запутавшись в паутине узора серебряного кубка, наполненного вином.

– Полдень. Как быстро летит время, – сказала женщина, сидящая напротив Арея, и поднесла кубок к приоткрытым, чувственно изогнутым губам.

Тотчас искусственным щебетаньем механической птахи отозвались водяные часы, устроенные в зале, соседствующей с верандой. Живой соловей, виртуозно выводивший рулады в глубине сада, наоборот замолчал, будто прислушиваясь к голосу соперника, чтобы понять, насколько искусен тот.

Арей задумчиво взглянул на женщину: ему вспомнились неясные тени переплетений тел и бледные лунные блики на ее влажной коже.

– Ничего удивительного. Уже светало, когда мы уснули, – сказал он.

– Тебе показалось. На самом деле все кончилось достаточно быстро, – дразняще засмеялась она.

– Прошу тебя, не изображай из себя Мессалину[31]. Я не люблю этого, – не принял ее тона Арей.

– Ты случайно не спал с ней? – продолжала поддразнивать его женщина. Она снова подняла кубок и пригубила вино.

– К вечеру у тебя опять разболится голова, – заключил Арей.

– А ты опять снимешь мне боль. Кстати, как ты это делаешь?

Арей неопределенно пожал плечами:

– Точечный массаж. Восточная медицина…

– Понятно… Но ты так и не ответил на мой вопрос: ты спал с ней?

Арей отпил вино, глянув ей в глаза поверх края кубка.

– Она умерла примерно пятьсот лет назад, – сказал он.

– Я знаю. Но ты мне иногда кажешься гораздо старше.

– Поясни, что ты имеешь в виду, – бесстрастно спросил Арей.

Женщина покачала головой, умело уходя от неудобного вопроса:

– Нет, нет, ничего такого. – Она на секунду задумалась. – Я имею в виду твои знания и умения. Мне кажется, их нельзя приобрести и за сотни лет упорного труда.

– Я как-то уж говорил тебе, что просто любопытен. Мне приходится много путешествовать, иметь дело с разными людьми; при этом я всегда узнаю что-то новое.

Глаза женщины блеснули:

– Ты бы мог быть знаменитым врачом, великим ученым или прославленным полководцем…

– А стал всего лишь торговцем зерном, извлекающим прибыль из куска хлеба насущного, – закончил ее фразу Арей. – Удивительно, как мы, ромеи[32], не любим торговцев и в тоже время обожаем поесть… Хорошо поесть, изрядно выпить и поговорить при этом о чем-нибудь духовном… например, о бездуховности торговцев, мечтающих только о собственной наживе, – рассмеялся он. – Ни один уважающий себя римлянин не начал бы день со столь обильных возлияний и такого роскошного стола. Ему хватало кувшина разбавленного вина и сушеных фруктов, а рабочим людям – миски полбенной каши до самого вечера. А мы даже способ приема пищи придумали новый – сидя за столом, – чтобы можно было больше и быстрее съесть. При этом половина пищи попадает на бороду, что совершенно уподобляет нас восточным варварам. Несмотря на пример Константина, мы никак не можем отказаться от этого совершенно лишнего аксессуара мужской доблести, хотя у многих ромейских аристократов в бороде так и кишат насекомые.

– По-моему, римляне тоже носили бороды…

– С времен Александра Македонского[33] ни греки, ни римляне не носили бороды, пока неженка Адриан[34] не завел ее, чтобы хоть этим отличаться от женщины.

– Ты типичный «западник», – сказала женщина. – Мы едим за столом, потому что лежа гораздо удобнее заниматься любовью, чем едой. И уж конечно, лучше хорошенько поесть утром, чем наедаться вечером, а потом с помощью птичьих перьев вызывать рвоту, чтобы целую ночь не мучиться кошмарами из-за переполненного желудка. Кстати, рекомендую тебе вот эту фазанью ножку, – она кивнула на керамическое блюдо с двойным дном, в глубине которого тлели угли, не давая остыть фазану, запеченному в тесте. – Что касается торговцев, то, согласись, многие из них не заслуживают любви благодаря своей алчности, хотя на тебя, должна сказать, это замечание не распространяется.

Арей иронично хмыкнул и продолжил нарочито брюзгливым тоном:

– Плотно наевшись, мы облачаемся в свои одежды и пытаемся что-то делать, но напрасно, потому что после такого чревоугодия естественней всего сбросить эти многочисленные туники[35], варварские штаны и опять улечься в постель, чтобы дать спокойнее перевариться пище.

– Видишь, ты опять говоришь так, будто всю жизнь носил римскую тогу, а теперь вынужден надевать византийские штаны. Как хочешь, но ты не перестаешь меня удивлять…

Они помолчали, потягивая вино и глядя на панораму Константинополя, расстилающегося под ними. При этом Арей не мог не сравнивать его с Римом, который строился на его глазах, начиная с проведения городской черты. Сто лет тому назад, когда Арей впервые увидел Константинополь, этот город уже имел достаточно длинную историю. Согласно одной из легенд несчастная возлюбленная Зевса, Ио, обращенная Герой в корову, нашла себе приют в окрестностях бухты Золотой Рог, где и произвела на свет дочь, которая в свою очередь родила от Посейдонова сына Византа, – он-то и стал легендарным основателем города. На самом деле Византий был всего лишь обычным греческим полисом, удачно основанным на берегу пролива Босфор[36], соединяющим Пропонтиду[37] с Понтом Эвксинским[38]. Благодаря взимаемой с многочисленных кораблей плате за проход через пролив, город быстро развивался и еще во времена Константина выплеснулся через край старых стен Византия и раздвинул их тройное кольцо с девяносто шестью башнями и семью воротами далеко на запад, вдоль Золотого рога. Будто спеша куда-то, он захватывал все новые и новые участки, не успевая при этом полностью осваивать уже имеющиеся земли. Отсюда, сверху, Арею хорошо были видны сады, виноградники и хлебные поля, расположенные в пределах города и даже непосредственно возле императорского дворца. Так вот, сравнивая Константинополь с Римом, Арей представлял себе «вечный город» красивым, разумным, сильным мужчиной в расцвете лет, облаченным в строгую сенаторскую тогу, а «город Константина» – шаловливым подростком с ангельским лицом, бесенятами в глазах, перепачканными руками и многообещающим началом жизни, которая вся еще была впереди. В самом деле, свойственная восточной архитектуре прихотливая путаница узких улочек и переулков Константинополя сильно отличалась от строгой планировки центральных улиц и площадей Рима, таких например, как императорские форумы. «Вечный город» удивлял приезжих обилием воды: бегущей в Тибре, в ручьях и источниках, берущих свое начало среди окрестных холмов, издалека приносимой акведуками, – зато «город Константина» поражал обилием грязи и нечистот, чему способствовал недостаток пресной воды, которую приходилось собирать даже в специально устроенные подземные цистерны. И все же этот город, вольготно раскинувшийся на каменистых берегах Золотого рога, был прекрасен: скопления тесно застроенных двух- пятиэтажных, крытых красной черепицей, сложенных из плоского кирпича домов, чередующиеся с открытыми пространствами холмов с возведенными на вершинах дворцами, отороченными античной колоннадой, Святая София за ничтожно малые пять лет вознесшая свой купол и затмившая римский собор Святого Петра, гигантский Ипподром, способный вместить людей больше, чем Колизей, и, конечно, море, во всем своем блистающем великолепии неожиданно открывавшееся прохожему, ступившему за угол извилистой улочки, – чем Рим, понятное дело, похвастать не мог.

– Согласись, ты тоже странная женщина, – нарушил молчание Арей. – Вот несколько простых вопросов. Где твой муж? Он постоянно пребывает то в Египте, то в Сирии, то в Армении, то в Иберии[39], то на Кипре, то на Родосе. Я, конечно, понимаю важность государственных дел, но ведь иногда нужно уделять внимание и своей жене, не так ли? Сколько тебе лет? Ты утверждаешь, что «едва за тридцать», но я точно знаю, что некоторые события, о которых ты иной раз рассказываешь настолько красноречиво, что, несомненно, была их свидетелем, произошли не менее сотни лет назад. Извини, наконец, где источник твоих доходов? Я уверен, ты одна из богатейших женщин Византии, но не пошевелила и пальцем, чтобы добиться этого.

И вновь раздался ее дразнящий смех. Когда она смеялась, обнажая необычно белые для земных женщин, без единой щербинки зубы, ее лицо неожиданно преображалось, приобретая черты эдакой девчачьей непосредственности, что превращало его совершенную красоту в красоту неотразимую – для мужчин такая красота гораздо более привлекательна, – и похоже, она знала об этом обстоятельстве, умело им пользуясь.

– Вопрос о муже – из числа запретных для любовника. По крайней мере, пока женщина сама не захочет рассказать о нем. А если уж захочет, то поверь: это верный признак того, что любовь закончилась. Вот я, например, никогда не спрашивала тебя о твоей супруге. – Арей вынужден был ответить, хоть и не любил оправдываться, – ей, мол, хорошо известно, что он не женат. – Вопрос о возрасте женщины – неприличен, – продолжала она. – А о моем – к тому же еще и глуп. Неужели ты можешь полагать, что мне перевалило за сто? Вряд ли я на столько выгляжу. – Арей сокрушенно развел руками, признавая ее очевидную правоту. – И наконец, интересоваться источниками доходов кого бы то ни было – просто верх неприличия, – обличающим голосом судебного обвинителя закончила она.

– Все верно. Ты, как обычно, все расставила по местам. Каждый пузырек – на свое место. – Арей кивнул в сторону ее будуара, где они провели ночь и где на столике у зеркала строго по ранжиру выстроилось не менее центурии[40] пузырьков различной величины и формы. – Послушай, Елена, сколько лет мы с тобой знакомы?

– Лет десять уже, – удивленно ответила женщина: они с Андреем редко называли друг друга по имени.

– Так вот, тогда, двадцать лет назад, ты тоже говорила, что тебе «едва за тридцать», – напомнил он…

* * *

Их знакомство было довольно романтичным. Арей спас ее от ватаги разбойников, напавших на ее немногочисленный отряд, состоящий из нескольких вооруженных слуг, передвигавшихся верхом на мулах. Что она делала тем вечером на пустынной дороге в своей роскошной, похожей на римскую карруку[41] повозке в часе езды от Константинополя, Арей так и не понял. «Тебя ожидала», – улыбалась она, когда он интересовался этим. Арей не разделял ее веселья: на дорогах было неспокойно. Он и себя-то не чувствовал в безопасности на лесной или проходящей горным ущельем дороге, где легко было устроить засаду: метко пущенная стрела могла оборвать бессмертие так же легко, как жизнь обыкновенного человека. Чтобы излишне не рисковать, Арей в особо опасных случаях надевал свой непробиваемый плащ, но энергетическим облаком уже никогда не пользовался, решив однажды, что, раз остался на Земле, с людьми, то должен стараться вести себя, как человек, ничем не выделяясь среди них. И даже для передвижения он теперь не использовал облако, хотя его поездки бывали достаточно далеки и длительны: а куда ему было спешить? Напротив, он полюбил неспешную езду верхом на муле или лежа на мягких подушках крытого экипажа, а то и ходьбу пешком, рядом с тяжелогруженой повозкой, влекомой парой волов. При этом можно было хорошенько подумать, многое увидеть, поговорить с попутчиком, среди которых иной раз попадались люди неординарные. Скрип колес, спокойное дыхание навьюченных животных, негромкий обстоятельный разговор, медленно меняющийся пейзаж, палящее солнце, промозглый осенний дождь – вот антураж путешествий, который он теперь полюбил и которому отдавал предпочтение, несмотря на некоторую опасность и немалые тяготы, присущие подобному методу перемещения в пространстве. В дневное время движение на дорогах Византии было оживленным: караваны иноземных и константинопольских купцов двигались навстречу друг другу, явственно демонстрируя процветание торговли, постоянное перемещение крупных военных отрядов красноречиво свидетельствовало о непрекращающейся борьбе за восстановление пределов империи, многочисленные строительные артели, спешившие в столицу, служили лучшим доказательством начавшегося строительного бума. Но попадались и другие люди: отчаявшиеся, озлобленные, измученные борьбой с постоянно растущими податями, лишенные дома и самой возможности привычного образа жизни. В империи все чаще вспыхивали восстания, что Арею сильно напоминало ситуацию, создавшуюся в Риме перед закатом его могущества. Централизация государственной власти в Византии достигла своего апогея, а ее носителем был император, наделенный священными функциями. Его статуи обожествлялись, а сам он появлялся на торжественных приемах в тяжелых, покрытых золотыми узорами одеждах, в шапке, увенчанной крестом[42]. В его руках сосредоточилась вся законодательная и исполнительная власть, осуществлявшаяся четко функционирующим государственным аппаратом – финансовой системой, налоговой службой, тайной полицией, – чиновники которого подчинялись строго соблюдаемой табели о рангах. Противовеса неограниченной власти императора не существовало, но он вынужден был считаться с такими силами, как церковь, армия, жители столицы. С учетом того, что в империи не было определенного законом порядка престолонаследия, две последние силы приобретали особенно важную роль, когда власть захватывалась военачальником. В случае мирного развития событий престол от императора передавался сыну, хотя в большинстве случаев в борьбе за власть использовалось насилие. Вследствие такого государственного устройства при константинопольском дворе процветали лесть и коррупция, а в политической борьбе лучшими средствами считались яд и шелковая удавка. Внешняя политика Константинополя осуществлялась с помощью таких «дипломатических средств», как подкуп, сложные интриги, откровенные силовые акции. Все это оправдывалось мессианской идеей приобщения других народов к духовным ценностям Византии. В то же время государство сконцентрировало в своих руках огромную земельную собственность, монополизировало изготовление оружия и обмундирования для армии, предметов роскоши для императора и его двора, держало многочисленную рать государственных рабов. Свободное население платило налоги, а также выполняло множество различных повинностей в пользу государства, как, например, строительство крепостей и дорог или прием войск на постой. Процветание Константинополя, его помпезные стройки были куплены ценой обнищания людей, которым не оставалось ничего иного, как бежать к варварам, заниматься разбоем на дорогах или собираться в протестующие толпы, готовые на все. Арей знал, что совсем недавно, в 532 году, на Ипподроме в Юстиниана[43] бросали камни, потом горела столица, полыхал императорский дворец, а сам император, говорят, уже собрался бежать через Босфор, но его остановила умная и властная жена Феодора, настоявшая на немедленном подавлении бунта. И бунт подавили, подкупив вождей восстания, в результате чего на Ипподром, где день и ночь митинговали безоружные повстанцы, тайно проникли чужеземные наемники и, хохоча от радостного возбуждения, перебили примерно тридцать тысяч человек. «В чем дело? – думал Арей. – Неужели история ничему не учит правителей? Почему они постоянно совершают одни и те же ошибки?» Ему вспомнился Рим и письмо Фасция Цецилия Киприана[44], будто предсказывавшего в нем собственную ужасную смерть: «Смотри – дороги заняты разбойниками, моря заперты пиратами, всюду война, лагеря, кровавые ужасы. Весь мир орошен взаимно проливаемой кровью, и человекоубийство считается преступлением, только если его совершают отдельные лица, если же оно осуществляется публично, то считается доблестью. Безнаказанность за проступки обеспечивается не отсутствием виновности, а чудовищностью злодеяния…

…Невиновность не ограждается даже в том самом месте, где ее полагается защищать. Взаимные раздоры разгораются до неистовства, нет мира и среди тог, и форум оглашается криками вражды…

…Кто же оградит от всего этого? Патрон? Но он вероломен, и обманщик. Судья? Но он торгует своими приговорами. Кто поставлен для пресечения преступлений, тот сам их допускает, и, чтобы погубить невинного обвиняемого, сам судья становится виновным.

Нет никакого страха перед законами, никакого уважения ни к следователю, ни к судье. Что продажно, то не внушает страха…»

Арей понимал, что его снова подводит «духовная составляющая». С немалой надеждой он следил за становлением нового учения, всячески помогая двенадцати посланцам[45] вознести тяжкую ношу любви крутыми лестницами человеческого жилья и затем втиснуть ее в узкие двери многокомнатной обители, переполненной враждующими соседями. Все еще на что-то надеясь, он наблюдал, как в те же двери протиснулась церковь и попыталась по-своему навести порядок в разбухающем от ненависти доме. Он и тут предложил свою помощь, но наткнулся на злобно захлопнувшуюся дверь. Арей настаивал, чувствуя ответственность за происходящее, но из-за двери раздавалось лишь глухое: «Кто ты такой?» – а если он называл себя и пытался в доказательство продемонстрировать кое-какие свои способности, дверь со стуком распахивалась, его обвиняли в ереси, колдовстве и отправляли на дыбу или на костер, распинали, забивали камнями, сажали в каменный мешок или в деревянный поруб[46] в зависимости от вкуса разгневанных хозяев. Все это было достаточно опасно, по крайней мере, неприятно, и он оставил свои мазохистские попытки выяснять отношения с церковью, отдавая предпочтение путешествиям и знакомствам с обычными людьми.

А путешествовал Арей много – и вот почему. Во-первых, как уже говорилось, ему нравилась кочевая жизнь. Во-вторых, он оставался историком и не терял надежды, как и любой ученый, когда-нибудь «сесть» и написать свой главный труд, которым для него должна была стать полная история человеческой цивилизации, а по сути дела – отчет об эксперименте Элогима и о его, Арея, проекте в рамках этого эксперимента. Он понимал, что тяжесть данной задачи почти неподъемная, но, с другой стороны, надеялся одолеть ее, потому что, согласитесь, у него была объективная возможность изложить всю историю человечества от лица единственного ее свидетеля, и тут, отдадим ему должное, он был прав в своих упованиях. А пока он готовился: собирал материалы, предварительно анализировал их. Занимаясь этим, он предпочитал метод Геродота, предпринимавшего для исторических изысканий длительные путешествия, а не Тацита[47], трудившегося на той же ниве, в основном в домашних условиях. В-третьих, он оставался торговцем хлебом и надеялся быть им и далее, так как понимал, что хлеб будет нужен людям всегда, а раз так, то и он, Арей, будет им нужен и, значит, у него будет возможность свободно общаться с любым человеком, к какому бы социальному кругу тот ни принадлежал. При этом, занимаясь торговлей, сам Арей приобрел необходимую свободу: например, никто не задавался вопросом, сколько ему лет (кого интересует возраст торговца хлебом?), откуда он появился (купец мог появиться из любой области ойкумены) или о происхождении некоторых его знаний, умений, привычек, тех или иных вещей (он всегда мог сослаться на то, что приобрел их в далекой Индии или в Китае, о которых у большинства людей были весьма туманные представления, или в еще более дальних, гипотетических, странах, о которых ни у кого никаких представлений не было, – поди-ка проверь, если не веришь). В-четвертых, он все еще пытался определить глубинные причины, приведшие к распаду Римской империи, и, следует сказать, кое-что в этом направлении ему удалось сделать, для чего, кстати, он и совершил свои самые дальние и длительные путешествия. И наконец, в-пятых: он не отказался от своего проекта, хотя и сильно изменил его методологию вследствие утери вычислителя. Без вычислителя крайне трудно было проводить векторный анализ кривой развития, а уж о корректировке результирующей нечего было и думать. Попробуй просчитай вручную простейшую корректировку элементарного события: для небольшого региона с учетом всего лишь десятка важнейших факторов на это уйдут сотни лет, а для всей Земли – тысячелетия! Понятно, что теряется даже теоретический смысл подобных вычислений, так как ожидаемое событие наступает раньше окончания расчетов. Вот отчего он решил прекратить дальнейшие попытки повлиять на кривую развития, не оставляя, впрочем, попыток проведения анализа тенденций в характерных точках. Он подумал, что любой человек своими действиями (или бездействием) оказывает какое-то влияние на происходящее, а стало быть, и он имеет право в меру своих сил действовать так, как о считает необходимым, – и это будет вполне по-человечески, решил он.

Путешествуя, Арей забрался далеко на восток. Шумер, куда он наезжал когда-то, тысячи лет назад по праздникам, чтобы «оторваться» и вкусить экзотики, теперь был частью Персидского царства. Здесь все оставалось по-прежнему, но чувствовалась подступающая исподволь старость: что-то сломалось, потрескалось, кое-где ощущался запашок нафталина, где-то появилась плесень, где-то шашель, где-то грибок, все запылилось как-то, поблекло… а ему хотелось найти Эдем, который, как он знал, должен был находиться здесь, в Междуречье, и он по квадратам исследовал весь регион, чуть ли не сквозь пальцы просеял его песок, опросил тысячи местных жителей, но ничего похожего на райский сад так и не нашел. В конце концов он понял, что подойти к Эдему земными путями невозможно. Об этом ему нужно было бы догадаться сразу: ведь если Эдем накрыт сверхмощным энергетическим полем, то ни увидеть его, ни пройти сквозь него нельзя. Пространственно-временной континуум, как и луч света, огибает не задевая его, так что зафиксировать область, накрытую таким полем, никакими физическими способами невозможно. Тут же, в Междуречье, он обнаружил, что местное население, несмотря на то, что эти места с тех пор как только ни назывались: Ур, Урук, Лагаш, Аккад, Ассирия, Вавилон, Месопотамия – а правили здесь сотни царей, начиная от Мебарагеси и кончая Александром Македонским, Митридатом и Арташиром, все же хранит память о бессмертных, некогда работавших в этом районе. Энлиль, Мардук, Таммуз, Митра, Исида, Иштар некогда были его коллегами, они были неплохие ребята, с некоторыми из них он дружил, с Иштар долгое время поддерживал близкие отношения, но здесь они почитались как боги, и это было для него неожиданно приятно. В Индии и Китае, как оказалось, чтились другие боги, неизвестные ему. Возможно, люди сами придумали их таинственные имена? С этим стоило разобраться, но потом, потом, после того, как он поймет, отчего распалась империя, сейчас это важнее, решил он…

В последнее время Арей все чаще плавал Понтом Эвксинским на север, минуя византийский Херсонес, много дней поднимаясь до верховьев Борисфена[48], а далее мелкими реками и волоками доходил до земель, занимаемых норманнскими племенами. В одно из таких плаваний он со своей небольшой командой пристал для ночевки в хорошо знакомом устье речушки, впадавшей в Борисфен, и чуть не погиб под градом стрел, беззвучно просыпавшихся на судно из густого кустарника, покрытого красными ягодами. Одна из стрел больно ударила его в грудь совсем недалеко от сердца. Затем, осыпая ягоды, из кустов визжащей толпой выскочило с полсотни воинов. Завязалась короткая, кровавая схватка. Арей стоял на палубе, плотно завернувшись в плащ, и, зажав рану рукой, старался унять боль, чтобы не потерять сознание. Для десятка его хорошо обученных, прекрасно вооруженных людей особой опасности нападавшие не представляли. Зато непонятно было, насколько опасна его рана. Он все еще пытался это определить, когда атака была отбита, и возбужденно дышащие, вспотевшие, перемазанные красным, но не получившие ни одной царапины люди окружили своего предводителя, ожидая от него одобрения своих действий. «Кто-нибудь, помогите мне вытащить ее», – попросил он, незаметно раздавив на груди горсть красных ягод. Потом он лежал у костра, накрытый тремя тулупами, и, чувствуя, что замерзает все больше, думал о смерти. Он думал, что старый человек спокойно воспринимает мысль о смерти, потому что с детства знает, что жизнь конечна. Человек всю жизнь идет к пониманию этого постулата и вместе с тем становится мудрее. Мудрость – это и есть умение спокойно воспринять собственную смерть как необходимое звено в бесконечной цепи жизни. Ему же, бессмертному, этого не дано. «Отчего такая несправедливость? – беспокойно думал он. – Ведь на самом деле и я смертен». Размышляя об этом, Арей смотрел на костер, и когда тот среди ночи стал медленно угасать, закрывая один за другим свои пурпурные вежды, ему показалось, что он тоже умирает. Тогда Арей начал молиться, а потом, незаметно успокоившись, заснул. И снился ему город, взметнувшийся над кручей, и золотые купола храмов, вознесшиеся ввысь… Проснулся он совершенно здоровым, и даже рана на груди полностью затянулась. Удивлению спутников не было предела, они немедленно объявили столь скорое исцеление чудом и предложили водрузить в честь этого события крест. Арею понравилась эта мысль. Когда крест был готов, он вырезал на нем надпись, адресуя ее не только своим спутникам, но и каждому человеку, ступившему здесь на берег. Он хотел рассказать о своем виде́нии, о счастье жить, данном людям и так мало ценимым ими, о светлом утре, всегда наступающем вслед за темной, холодной ночью, – он хотел бы рассказать о многом, но разве вырежешь все это на куске дерева? – и тогда он написал просто: «Видите горы эти. Поверьте мне, на них воссияет благодать Божья[49]»…

И все же, почему он так много путешествовал? Перечисленные причины были важны, но главная, наверное, заключалась в том, что он был одинок. Он уже хорошо понимал это тогда, когда, как свершившееся чудо, встретил Елену. А было это так… В том месте дорога шла лесом, подступающим с запада чуть ли не к стенам Константинополя. Солнце уже садилось и, пробиваясь иногда сквозь частокол сосновых стволов, бросало свои горящие стрелы наземь впереди Арея, будто указывая ему дорогу домой. Он вынужден был называть домом всякое пристанище, где появлялся время от времени на протяжении хотя бы сотни лет. Не изменяясь внешне, как другие, он не мог общаться с постоянным кругом людей, не вызывая при этом их удивления, испуга или зависти. Нечего и говорить, что он не мог иметь друзей или встречаться с одной женщиной хотя бы десяток лет, и о том, чтобы завести детей, которых можно было бы самому воспитывать, он не мог и подумать. Он вынужден был иметь много домов, куда изредка наезжал, жил год-другой в одном из них, а потом переезжал в следующее место… В общем, он ехал в один из таких домов, предвкушая заслуженный отдых после длительного путешествия, когда, подъезжая к Константинополю, услышал вдруг впереди женские крики о помощи и звуки, сопровождающие вооруженную схватку. Нельзя было обминуть схватку лесом, а пережидать ее окончания в наступающей темноте казалось неразумным, да и женские крики призывали к действию, так что он все-таки покинул коляску и приказал двум слугам следовать за ним. Десяток разбойников, заметив невовремя появившееся подкрепление, спешно ретировались, растворившись среди деревьев, и Арею не оставалось ничего иного, как принимать пылкие проявления благодарности от женщины, которая, едва исчезли нападавшие, распахнула дверцу своей карруки и кинулась к нему на шею. Ее проявления благодарности, не теряя пыла, продолжались до утра, ибо он оказался в ее доме, а не в своем, как планировал перед встречей с ней, но совсем не жалел об этом. Сказать, что Елена была красива, – значит не сказать ничего: она была захватывающе красива, так как и в самом деле бесшумным налетом своих женских чар захватывала в плен, и спастись от этой головокружительной атаки казалось невозможным. К тому же она была дьявольски умна, что позволяло ей постоянно поддерживать необходимую остроту чувств во взаимоотношениях, так что Арею за все последующие годы ни разу не пришла в голову мысль, что она ему может надоесть. Возможно, ее изощренный ум сообщал ей некую загадочность (ум вообще загадочная штука) в глазах окружающих, но в глазах Арея он придавал ей постоянное, неугасающее очарование, что в конечном счете и поддерживало необходимое чувство новизны в их отношениях в дальнейшем. На этот счет Арей относил и некоторые странности ее жизненных обстоятельств, о которых он упоминал в описанном выше разговоре. И правда, Арей мало знал о ней, но, будем справедливы, он никогда не стремился что-либо знать о женщинах, которыми мимолетно увлекался, кроме самого необходимого, а уж о себе и тем более не сообщал им ничего существенного. Здесь же, похоже, был другой случай: Арей хотел узнать о Елене больше, что каким-то непонятным образом переплеталось с его желанием разобраться в причинах развала Римской империи, и это отчего-то беспокоило его.

* * *

Что касается причин развала империи, то для их определения Арею пришлось вернуться к самым истокам появления человека на Земле – то есть к временам, последовавшим непосредственно после ухода многочисленных потомков Адама и Евы из района Междуречья и расселения их на просторах Евразийского материка[50]. Расселение палеолетического человека достигло апогея примерно тридцать пять тысяч лет назад. Тогда он сумел заселить практически всю сушу земного шара. Через ледяную Берингию на Чукотке древние первопроходцы перебрались на Американский континент. Многие тысячи лет люди пересекали земной шар, познавая его. Разнообразные группы людей сталкивались друг с другом, воевали, торговали, делились нажитым опытом, сливались в единые этносы и культуры. Прежде всего Арею нужно было выяснить побудительные мотивы перемещений масс людей, а поскольку они, эти мотивы, оказались звеньями, связанными между собой в одну длинную, неразрывную цепочку, ему и пришлось в своем исследовании обратиться к ветхозаветным временам. Любой человек оставляет более-менее заметный след на мягкой, хорошо унавоженной почве своей среды жизнедеятельности, что уж говорить о племенах и народах – их след долго виден на путях истории, особенно для специалиста-следопыта. Основным методом своих исследований Арей выбрал лингвистический, поскольку для проведения, например, археологических раскопок, у него не было главного – хотя бы сотни образованных людей, понимающих цель и задачи проведения работ, которые они должны были бы самостоятельно осуществлять в разных районах материка. Иногда у Арея появлялась мысль организовать собственную школу, подобную той, которую создал Прометей, но образованием теперь монопольно занималась церковь, не терпевшая конкурентов, к тому же организация школы противоречила основной установке Арея быть как все, не выделяться среди людей. Так вот, путешествуя, изучая и сравнивая между собой различные языки, он пришел к выводу, что языки большинства народов Европы, севера Азии и Африки имеют общие корни[51], в основе которых лежит язык бессмертных, что для Арея не было неожиданностью, – неожиданным оказалось то, что, едва обустроившись на просторах Евразии, люди массово, волна за волной принялись покидать обжитые пространства, будто им, некогда покинувшим Эдем, вновь захотелось обрести утерянный рай, и они принялись усиленно разыскивать его. Первая волна переселения народов прокатилась в XX – XV веках до новой эры от Средиземного моря до Северного Китая. Арей помнил, что этому переселению предшествовал тяжелый экономический и демографический кризис, охвативший всю область цивилизованных стран бронзового века на Переднем Востоке и в Греции, а также обширные территории, прилегающие к этим странам. Здесь продолжался бурный рост населения, в свое время удививший бессмертных, но плодородной земли, годившейся для обработки в соответствии с техническими достижениями бронзового века, уже не хватало, чтобы прокормить всех. В то же самое время такой же аграрный и демографический кризис начал проявляться на огромных территориях Евразии, где еще не сложились государства. Здесь так же остро ощущалась нехватка земли, которую можно было бы обработать деревянной сохой или плугом. К причинам кризиса можно было добавить и климатические изменения, негативно отразившиеся на урожайности основных сельскохозяйственных культур. Вот почему за освоенные плодородные территории началась ожесточенная борьба. Воинственные племена Центральной и Восточной Европы пробивались в более плодородные районы юга и запада, а жители этих районов с ожесточением отчаяния неукротимой волной обрушивались на цивилизованные берега ослабевших государств Переднего Востока, Вавилонии, Ассирии, Хеттского царства, Египта и Греции. При этом война на сотни лет становилась главной и естественной частью жизни целых народов. Для варваров грабеж более легок и даже более почетен, чем созидательный труд. Арей хорошо помнил один из таких народов, называвший себя ариями, он даже прошел с ними часть пути, начавшегося в причерноморских степях. Уйдя с ариями, он не показывался на ОЛИМПе в течение нескольких сотен лет, и Дий тогда был особенно недоволен его работой. Но Арей, понимая, что нарушает дисциплину, не мог оставить ариев, ибо заметил, что они, возможно не сознавая того, стремятся к какой-то цели, и во что бы то ни стало захотел узнать ее название. Арийцы были белокуры, светлокожи, голубоглазы; они азартно играли в кости, любили только своих лошадей, а их маневренные трехколесные колесницы в бою были неудержимы. Их общество делилось на три варны: брахманов (жрецов), кшатриев (воинов-колесничих) и вайшьев (скотоводов и земледельцев). Еще у них был необычный музыкальный инструмент, удерживаемый зубами, – он издавал протяжные заунывные звуки, особенно грустно звучавшие в ночи, когда, собравшись у костра, они молились воинственному богу Индре или, приняв сому[52], грезили о белых зимах земель, покинутых ими… Арии вторглись в долину Инда на своих быстрых колесницах и в жестоких битвах заняли древнейшие города хараппской культуры, не уступавшей в своем развитии таким очагам цивилизации, как Месопотамия и древний Египет. Они оттеснили на юг коренных жителей – дравидов, а из подчинившихся людей организовали четвертую варну – шудр, обязанных обслуживать представителей высших варн. Позднее эти события были описаны в «Ригведе» – собрании индоарийских религиозных гимнов, которую Арей, уже гораздо позже, приобрел на одном из базаров Паталипутры[53] и с интересом прочитал. Другая часть ариев захватила Иран, от которых он и получил свое название: Арьянам – значит «арийское». Главное религиозное сочинение этих ариев, «Авеста», также имелось у Арея и тоже помогло ему помочь понять происшедшие события. А вот что показали его лингвистические исследования. Сначала Индоевропейская семья народов распалась на четыре языковые группы: Альпийскую, Нордическую, Балкано-кавказскую и Индо-иранскую. Первые три группы перекочевали на запад, северо-запад и юго-запад соответственно и позже распались на более мелкие составляющие. Так, Альпийская группа – на романскую и кельтскую, из Нордической группы выделились германские народы, праславяне и балтские народы, а Балкано-кавказская группа разделилась на греческую, армянскую и албанскую. Индо-иранская группа, переместившись дальше всех, распалась на индийскую и иранскую группы. Примерно к ХІV веку до новой эры расселение прекратилось. Началась новая, уже оседлая, жизнь, когда на первое место в хозяйстве стало выходить земледелие, а не кочевое скотоводство. Это и было результатом первого переселения народов…

Казалось, думал Арей, еще совсем недавно, в начале II века, все было прочно и надежно: евразийская система находилась в полном равновесии, как вязанка хвороста, удерживаемая тремя узлами. На западе узлом стабильности являлась Римская империя, охватывавшая весь Средиземноморский бассейн вплоть до Месопотамии. На востоке узлом стабильности была великая Ханьская империя, раскинувшаяся от пустыни Гоби до Тихого океана. Между ними находился центральный узел, включавший Парфянское и Кушанское царства[54], занимавшие пространство от Средней Азии вплоть до Индии. Казалось также, что каждое из этих государств процветало: возводились города, строились роскошные дворцы, прокладывались новые торговые пути, население любого из этих «узлов» насчитывало миллионы человек… Но ведь Арей давно уже чувствовал катастрофу, неумолимо надвигающуюся на Римскую империю. Возможно, в этих узлах стабильности, в этих островках цивилизации начался новый демографический кризис, вызванный быстрым ростом населения? И должно быть, как и в первый раз, такой же кризис охватил варварские племена Евразии? Похоже было на то, что повышение их уровня жизни, вызванное переходом к оседлости и земледелию, также привело к чрезмерному росту численности населения, а стало быть, и к появлению массовых передвижений столь характерных для варварских племен с целью захвата плодородных земель, богатой добычи и рабов…

Германские племена готов до ІІ века проживали в низовьях Вислы, куда они, согласно преданий, переселились из Скандинавии. Плодородный юг давно манил их, северян по происхождению, и в начале ІІІ века большая часть готов поддалась соблазну и устремилась в Причерноморье. Готы подчинили себе проживающих там славян, скифов[55], герулов и создали многоплеменной союз, который начал предпринимать военные походы против Римской империи. Они первыми из варваров разгромили «непобедимую» римскую армию и убили императора Валента в битве у Адрианополя в 378 году, а наивысшего расцвета достигли во времена царя Германариха, который раздвинул границы остготского союза далеко на восток, вплоть до верховьев Волги, где они впервые столкнулись с гуннами… Гунны, или Хунну, что означает просто «люди», – кочевое племя, вытесненное из ареала своих степей на севере от пустыни Гоби китайцами, стремившимися установить контроль над возможно большей частью Великого Шелкового Пути, вот уже несколько веков связывавшего Тянь Ся[56] и Средиземноморье через Среднюю Азию, Иран и Средний Восток. А то, что китайцам этот Путь приносил немало, красноречиво говорит тот факт, что еще Божественный Август, стремясь уменьшить отток золота из Римской империи на Восток, специальным эдиктом «против роскоши» ограничил ношение шелковых одежд сенаторами и всадниками. Так вот, гунны, вытесненные китайцами, отступив далеко на запад, в Приуралье, смешались с местными угроязычными племенами[57] и создали единую державу, объединенную не языком, а лишь общностью кочевого быта. «Поднебесную» вскоре потряс ряд внутренних неурядиц: последовавшие одно за другим восстания «Красных бровей», «Желтых повязок» и «смута восьми князей» закончились падением династии Хань и недолго просуществовавшей династии Цзинь. Гунны не только отомстили Тянь Ся, уничтожив династию Цзинь, но и неудержимой конной лавиной пронеслись сквозь земли ослабшего Кушанского царства и распавшейся Парфии, вторглись в Индию, где мимоходом разгромили древнюю державу Гуптов, и наконец, набрав сокрушительной мощи урагана, ворвались в застывшие от ужаса пределы Западной Римской империи. Под их натиском пал племенной союз остготов, а Германарих, раненный в бою, покончил жизнь самоубийством. Страшная память об этих «приросших к коням», «безобразных и похожих на скопцов» кривоногих азиатских воинах с их вождем Аттилой, прозванным за жестокость «бичом божьим», надолго останется у потрясенных народов Европы. Гуннский ураган смел державу вестготов и заставил германские племена двинуться далеко на запад. Сработал принцип домино: готы, приводя в движение другие племена, оказались в конечном итоге в Галлии и Испании, «по дороге» приняв деятельное участие в формировании почти всех европейских народов. Под натиском тех же гуннов двинулось на запад вместе со свебами и аланами и многочисленное германское племя вандалов. Прорвав в начале пятого века лимес на среднем Рейне, они вторглись в Галлию, затем в Испанию, но не задержались там, а, форсировав Гибралтар, высадились в Северной Африке, где на римской территории создали государство вандалов со столицей в Карфагене. Обосновавшись на новом месте, они принялись с удвоенной энергией захватывать острова Средиземного моря – Сицилию, Сардинию, Корсику – и наконец в 455 году заняли Рим. Подвергнув «вечный город» неслыханным, ничем не оправданным разрушениям, они навечно прославились своим «вандализмом», но как государство просуществовали недолго, будучи завоеванными Византией через несколько десятков лет… Тем временем гунны продолжали свое победное шествие Европой и вслед за готами вторглись в Галлию. Общая опасность заставила объединить силы Западную Римскую империю и варваров – пример, достойный подражания! Решающее сражение, прозванное «битвой народов», произошло в 452 году на Каталаунских полях близ Труа, где войска союзников, состоящие из римлян, вестготов, франков и бургундов под командованием римского полководца Аэция нанесло поражение гуннам, на стороне которых выступали аланы, славяне и покоренные остготы. Тем не менее Аттила еще совершил удачный поход в Италию и, наверное, долго еще продолжал бы терзать Европу, если б не умер внезапно в 453 году… Аэций, выросший среди готов, мечтал приучить кровожадных варваров соблюдать римские законы, жить в мире и любви с галлами и в итоге создать в Галлии новый Рим взамен прогнившего старого. Галлы – потомки кельтов, ровесников римлян, а Галлия, завоевание которой началось при Цезаре, не уступала в те времена по своему культурному уровню гомеровской Греции: те же певцы-барды, те же гордые воины на колесницах, столь же развитая мифология и к тому же – высокоразвитая металлургия и культура земледелия; галлы были лучшими конниками, чем римляне, а их одежда была лучше приспособлена к среднеевропейскому климату, чем римская (и кстати, вспомнил Арей, «брюки» – все же галльское словечко). Галлы, подвергшиеся за четыре века римского владычества сильнейшей романизации, стали убежденными католиками, писали только по-латыни и говорили на латинском языке, разбавленном кельтскими выражениями. Когда Галлией завладели германоязычные племена, положение сильно усложнилось: франки и алеманны были тогда язычниками, то есть некрещеными; вестготы же давно были христианами, но – арианами[58]