Читать книгу Азовская альтернатива : Черный археолог из будущего. Флибустьеры Черного моря. Казак из будущего - Анатолий Спесивцев - Страница 22

25 березоля 7146 года от с. м. (4 апреля 1637 года от Р. Х.) Монастырский городок

Проклятое, ненавистное наказному гетману быдло бесновалось со всех сторон, что-то вопило, визжало и свистело, но Филипп ничего не слышал. Совсем. Он весь был в размышлениях о собственной судьбе и божественной справедливости. Как безразличны были ему их крики, так не волновали перекошенные от злобы рожи. Незнакомый казак, весь в конопушках, хотя зима до недавних пор вела арьергардные бои с наступавшей весной, злобно скалил зубы. Рядом орал, аж слюна летела, смуглый, как цыган, плохо бритый тощий и длинный казарлюга, вроде бы смутно знакомый. Потом бросился в глаза – и здесь от него покоя нет – свистящий сразу в четыре пальца, от натуги аж глаза выпучились, Юхим Срачкороб. На этого человека не реагировать было невозможно. Даже в этих страшных обстоятельствах Филипп ощутил тяжесть в кишках.

«Господи Боже мой! Почему же такие выродки, открыто противостоящие свету истинной веры, могут свободно ходить по земле? Отчего на них не проливается твой гнев? По какой причине самые твои преданные и самоотверженные слуги не имеют на эту землю доступа, вынуждены таиться здесь? Ведь явно с нечистой силой связан этот негодяй!»

Гетман пожалел, что недавно выступал за прощение Срачкороба.

«Нет предела человеческой неблагодарности!» – окончательно осознал Филипп. От этого болезненно защемило его сердце. Он понял, что погрязшие в грехах казаки обречены на вечные адские муки. Именно обречены, нет им спасения.

Между тем его вели казнить. Филиппов взгляд давно, сам собой, прикипел к большому дерюжному мешку, к которому его, вывернув до боли руки, тащили. Держал мешок, конечно, разодевшийся, как на важный праздник, проклятый колдун Васюринский. Старый враг, будто охраняемый нечистой силой от него, верного слуги Господа. Растянув горло мешка пошире, характерник ехидно ухмылялся, глядя на своего наказного гетмана. Бессовестные гайдамаки воткнули Филиппа, ещё час назад имевшего право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению, в мешок, как свиную тушу.

– Пшепрашам за беспокойство, просим пана гетмана в достойное его место! – услышал-таки Филипп слова своего врага, в момент предпоследнего акта своей казни.

«Подлый предатель! Устроил мятеж, грязно интриговал, о богопротивном колдовстве и говорить нечего! Ещё и издевается над неправедно поверженным!» – возмущался гетман, очень грубо запихиваемый в мешок. Не церемонясь, казаки приподняли его, чтоб засунуть жертву в дерюжное узилище полностью. То, что их недавний командир оказался там вниз головой, их не смутило ни в малейшей степени. Как не тронул их и его вскрик от боли. Со злорадными комментариями они завязали горло мешка верёвкой и, не задумываясь об ощущениях казнимого, поволокли его по земле. К реке, куда же ещё? Одни волокли, другие не ленились лупить по мешку палками.

«Больно! Больно же! Да спаси же меня, Господи! Ведь утопят, действительно утопят!»

Заныли новые ушибы и старые раны, острая боль пронзила всё тело от вывихнутого при сдирании перстня среднего пальца правой руки. Филипп осознал наконец, что чуда спасения его из лап взбесившихся казаков не будет, тоскливо завыл. Настолько громко, что был услышан всеми в шумной толпе. Но никакой жалости казаки, жаждавшие казнить своего недавнего командира как можно более позорно, не испытали. Ещё веселее и радостнее закричали, залихватски засвистели, энергичнее поволокли мешок с казнимым. Филиппу показалось, что тащили его нарочно по кочкам, не забывая награждать пинками.

Наконец-то это сумасшествие прекратилось. Но увы, не от наполнения казацких душ добротой или милосердием. Они подняли мешок с кочек, раскачали его и бросили. Несколько мгновений, пока продолжался полёт, Матьяш надеялся, что в последний момент они передумали и бросили его на песок. Пошутили. Пусть по-дурацки, что с быдла возьмёшь, но передумали казнить своего гетмана. Однако мешок плюхнулся в холодную реку и быстро, почти мгновенно – дерюга от воды не защищала – она вытеснила из него воздух. Филипп стал захлёбываться и… проснулся. Весь в поту, с бьющимся со страшной силой сердцем и напрочь пересохшими горлом и ртом.

Хотел выпить воды, но передумал. Понял, что вода успокоиться не поможет, нужно что-нибудь покрепче. Встал с походного ложа, зажёг – не с первого раза, руки от кошмара тряслись – свечу. В её неярком свете Матьяшу стало немного легче. Откинул крышку своего походного винного погребца, сундучка с разрисованными стенками. Потянул оттуда за горлышко начатую бутылку, одновременно подняв свечу, высматривая чарку. Наконец обнаружил её под своей же кроватью. Грузно, будто старик, сел на ложе, поставив подсвечник на ларец у изголовья, уже было намерился щедро плеснуть, когда обратил внимание, что достал из сундучка бутылку с «иезуитским» вином. Отбросил её, как ядовитую змею, отчего бутылка, ударившись о сундучок, где до этого хранилась, разбилась, и её драгоценное содержимое вылилось на ковёр, устилавший землю в шатре.

«Господи! Да что ж это такое! Чуть сам себя не убил. Боженька, за что ж ты, всеблагий и милосердный, меня наказываешь?»

Ох, мало походило реальное бытие в должности наказного гетмана на прежние грёзы Филиппа. Совсем, если честно говорить, не было похоже. В который раз он начал сетовать про себя по этому поводу. Ведь какие грандиозные усилия он приложил к получению заветной булавы, сколько денег на угощение казаков, подкуп старшин потратил. А уж как он радовался, что удалось в самый последний момент опередить уже потянувшегося к булаве старого врага, Васюринского! Тогда он прикидывал, удастся ли отправить характерника в ад (где ему и место!) до прибытия в Монастырский городок или придётся отложить это приятное дело на путь от Дона до Персии.

«Господи ты Боже мой, каким я наивным мечтателем был. Да чтоб его в ад загнать, полк святых во главе с кем-то из апостолов нужен. Или лучше архангелов. Пусть не архистратигом Михаилом, а, например, Гавриилом. Иначе, при такой-то поддержке нечистой силы, он скорее меня с этого света сживёт. Семь покушений и ни одной раны. Зато из покушавшихся при мне никого не осталось. Все сгинули. Если не во время покушения, то, как Юзеф, позже. Иисусе Сладчайший, помоги своему верному рабу! Пошли смерть этому колдуну проклятому, сковородка в аду для которого, наверное, давным-давно перекалилась. Инвентаря для пыток, конечно, у чертей хватает, но он же твоему делу на Земле мешает!»

Всё в этом походе, где Матьяш впервые был главным, пошло наперекосяк. Казаки, избравшие гетманом его, Филиппа, слушались с куда большей охотой проклятого колдуна. И было понятно, прикажи гетман казнить характерника, большинство запорожцев этому воспротивится. Скорее, они своего наказного гетмана по навету знаменитого куренного повесят. Или, не дай бог, в Днепр в мешке бросят.

От этой мысли у него по коже побежали мурашки, будто холодная днепровская вода уже сомкнулась над его головой. Филипп встал и достал из погребка бутылку токайского, отсёк её горлышко ударом сабли и вылил прямо себе в горло сразу половину содержимого. Окатив при этом лицо и одежду и не почувствовав ни изысканного аромата, ни великолепного букета дорогого вина. Не оказало вино на него и пьянящего, успокаивающего действия. Взвинченные нервы требовали чего-то более серьёзного, чем лёгкое пойло, а должность гетмана употреблять одурманивающее в походе не позволяла. Тяжела не только шапка Мономаха, но и гетманская булава.

Успокоиться Матьяш смог только к утру, да и то лишь внешне. Сменил одежду – негоже гетману в залитой вином ходить, казаки не поймут. Это только простым казакам пить в неумеренных количествах позволялось. Да и то сугубо в мирной обстановке. За пьянку в походе могли и казнить. Старшине же и в мирное время злоупотреблять спиртным было негоже и предосудительно, напиваться они имели возможность нечасто.

«Да чего это я так всполошился? Подумаешь, кошмарный сон несколько ночей подряд снится. Кто сказал, что сон вещий? С Божьей помощью и не такие трудности преодолеть можно. Кстати, Днепр от нас теперь далеко и с каждым днём будет отдаляться всё дальше».

* * *

Иван добрался до Монастырского городка к ночи того же дня, когда в него прибыл табор запорожцев. Удивившись про себя такой медлительности товарищей, оставил прояснение этой странности на потом. Сначала стоило поспешить к Татарину, чтобы объясниться лично. Не было причин сомневаться, что друзья-характерники уже рассказали о причинах, вызвавших такой массовый приезд их и сечевой старшины на Дон. Однако по обычаям, да и по старой их с Михаилом дружбе, первым делом он отправился к атаману сам.

Несмотря на позднее время, горница Татаринова была полна людей. Встретил его Михаил, как и полагается встречать боевого товарища. Вышел из-за стола, за которым сидел в компании старшины, не только донской, но и запорожской. Иван успел заметить там Хмеля (надо же, великий полководец!), Остряницу, Кривоноса. У стены, на лавке, примостились несколько молодых парней, допущенных на совет, так сказать, условно, Богун, Сирко, Гладий.

Друзья обнялись и расцеловались. Иван, пользуясь случаем, шепнул Татарину на ухо:

– Лишних ушей в горнице нет?

Тот состроил недовольную мину, но отрицательно мотнул головой. Иван расценил эту пантомиму как свидетельство наличия этих самых «лишних ушей».

– Садись, Вань, мы уже всё обговорили. Анна Тимофеевна, дорогой гость в доме! – вторую фразу атаман прокричал, повернувшись к углу возле печки. Там был проход в другую комнату избы.

Почти сразу оттуда вышла молодая, стройная и красивая брюнетка, супруга грозного атамана. Знавший её Иван немедля поклонился хозяйке дома. Она его узнала и, улыбнувшись, поклонилась в ответ.

– Здравствуй, Иван, сейчас подам тебе что-нибудь поесть с дороги. Иди, сполосни пока руки.

Иван вздохнул и пошёл обратно во двор. Уж если Анна Тимофеевна сказала, что надо мыть руки, стоило немедленно это сделать. Захваченная несколько лет назад в плен молодая черкешенка быстро сама пленила своего хозяина, атамана Татаринова и после крещения, стала его женой и истинной хозяйкой в доме.

Пока Иван умывался во дворе – сливала на руки ему рабыня-полонянка – из дверей избы потянулись старшины. Наскоро вытерев руки, он накинул снятый жупан и подошёл к калитке, попрощаться с уходящими. Большинство из них он знал, со многими участвовал в походах. И ещё ему хотелось расспросить о попаданце, которого он ожидал увидеть среди совещающихся. Весть, что со здоровьем у Аркадия большие проблемы, его расстроила и взволновала. Он и сам не ожидал, насколько будет опечален этим. Характерники решили дать Москалю-чародею отдых, путём погружения его в сон. Одна из ран попаданца загноилась, справиться с этим пока не удавалось. Поэтому известие о татарском нападении на табор Иван пропустил мимо ушей. Отбились без больших потерь, ну и ладно.

С последним гостем, Трясилой, вышел во двор Михаил. Постояли у калитки втроём, покурили, обмениваясь короткими фразами. Сами понимаете, о ком.

– Ну ты, Иван, даёшь, – сосредоточившийся вроде бы на дыме из своей трубки Трясило, имевший огромный авторитет и в Сечи, и на Дону, бросил короткий, острый взгляд на Васюринского. – От кого угодно подобных выбрыков ожидал, только не от тебя. Ты сам-то понимаешь, что теперь никогда уже наша жизнь такой, как прежде, не будет?

Иван немного растерялся. А что тут отвечать? Ясное дело, после рассказов Аркадия делать то, что делал бы без знаний, полученных от попаданца, никто не будет. Уж очень страшные вещи довелось услышать. Страшные и обидные. О погибели половины защищаемых тобой людей, о страшном перерождении и гибели царей, на которых, чего скрывать, иногда надеялся. И о предательстве многих храбрых и умных товарищей, с которыми делил один окоп или скамью на чайке. Поэтому Иван ограничился пожатием плеч.

– Да… у нас, на Дону, вести, что разговаривавшие с ним ребята рассказали, тоже… покуривая, говорил, Михаил. – Всех, кто их удостоен слышать, в недоумение привели. Рас-ка-за-чи-ва-ние. Беда невообразимая. И служба последним Романовым в… э-э… вместо собак сторожевых. Тьфу! Неужели это все правда?

Вопрос был их разряда риторических, Михаил прекрасно знал о многих возможностях характерников вообще и своего друга в частности. Способность определить, правду ли говорит ему человек, была у нескольких характерников. Не говоря уже о возможности подавить волю и заставить говорить правду. Однако Иван посчитал необходимым ответить.

– Михайла, ты же знаешь, что без совершенной уверенности я бы шум поднимать не стал. Побоялся бы опозориться. Мало чего в жизни боюсь, но предстать перед своими казаками легковерным дурнем…

– Но очень…

– Знаю! – перебил друга Иван. – В такое без серьёзных доказательств не поверишь. Есть у него такие доказательства. И не одно.

– Да мало ли чего наговорить можно…

Васюринский довольно оскалился.

– Наговорить, говоришь? Это, конечно, правда. Наговорить много чего можно. И про лошадей говорящих, про собакоголовых людей. А пистолет наговорить можно?

– Что? – атаман, безусловно, понял смысл слова, сказанного куренным, несмотря на непривычную его форму. Но связать с темой беседы не смог. – При чём здесь пистоль?

Ответить Иван не успел. С крыльца раздался призыв:

– Михайло! Иван! Идите вечерять.

Пришлось друзьям прощаться с бывшим гетманом.

– Подождите до завтра, пане гетмане, узнаете ещё много интересного. Аркадий умеет удивлять.

А друзья пошли в избу, где Васюринскому предстояло оправдываться. Ведь именно он передал просьбу пяти авторитетнейшим атаманам резко ограничить количество посвящённых в историю Аркадия. Следовательно, тому же Татаринову пришлось придумывать срочные задания для нескольких ненадёжных атаманов и есаулов. Слишком болтливых, подозреваемых в излишних симпатиях к Москве, чересчур любящих деньги. И начать оправдываться за уничтожение турецкого посольства в Москву. Поступок с трудом укладывался в понятия пиратского братства.

* * *

Утром нахлынули привычные обязанности командира. В связи с прибытием в Монастырский городок гетман Матьяш провёл несколько встреч с донскими атаманами. Их планы по взятию Азова его мало волновали и скорее противоречили намерениям ордена, интересы которого он поклялся защищать. Обретя морскую крепость, схизматики бы усилились, что затруднило бы приведение их под власть понтифика, не позволило бы быстро спасти их души, пребывавшие во тьме заблуждений. Ему очень не понравились взгляды, которые атаманы бросали на него, когда он заявлял, что его войско в подобных делах участвовать не будет, а пойдёт дальше, в Персию. Намётанный глаз Филиппа заметил, что в донской столице собрались в основном атаманы низовые, верховых почти не было.

«Э-э… значит, у них здесь до всеобщего согласия и любви далеко. Дьявольщина проклятая! Совсем нет времени разузнать всё подробнее. Чёртов Васюринский! Из-за него всех помощников потерял, некого посылать с деликатным заданием. Господи, обрати внимание на мою просьбу, не для себя стараюсь, ради ТВОЕГО дела жизнью рискую! Дай знать верным твоим слугам, чтоб ко мне подошли, помогли всё в твою пользу повернуть!»

Что-то в этом деле было нечисто, непонятно. Прибытие к Васюринскому сначала одного молодого колдуна, побитого, будто с чертями дрался. Потом появление целой кучи характерников и старшин, не желающих объясниться с ведущим войско наказным гетманом. Затем странное, труднообъяснимое поведение татар, осмелившихся атаковать более сильного врага. Теперь вот удивлённые взгляды донских атаманов, явно ожидавших от него другой реакции.

«Уж не было ли между ними и частью запорожской старшины предварительного сговора? Тогда понятно их удивление. Видимо, Васюринский будет настаивать на изменении цели похода, вместо Персии предложит идти на Азов. Придётся всерьёз с ним побороться, чтоб этого не допустить. И воистину интригами нечистой силы мне некого послать в конгрегацию к святым отцам».

Филипп догадывался, что в отряде есть и другие иезуиты, не могли святые отцы не подстраховаться, не приставить к нему тайных соглядатаев.

«Да как их обнаружишь? Глашатая в войско по такому делу не пошлёшь, объявление на столбе не вывесишь».

Эти мысли ещё больше ухудшили настроение гетмана, подняв плохие предчувствия до невиданной высоты. Можно похрабриться про себя, но в случае публичного предложения донцов запорожцам идти вместе на Азов не надо было гадать, согласятся ли гайдамаки на это. Если не удастся ему, и только ему, больше некому, найти аргументы изменить настроение толпы, все пойдут на Азов.

По дороге на общевойсковой круг, на который были приглашены и все запорожцы, Матьяш придумал, как подорвать авторитет Васюринского.

«Надо распустить слух, что он живёт с молодым колдуном как с женой. Не случайно его дружка Охрима на таком поймали. Эх, как жаль, что нельзя сделать это сейчас! Все верные люди сгинули, впрямую поручить такое некому. Придётся самому, намёками расстараться».

* * *

Большой сход донского казачества начался так, как и предполагал наказной гетман. Была краткая молитва, были речи о необходимости защитить православный народ от лютого ворога, были жалобы на тяжесть положения как казаков, так и всех православных. Конечно же, были и обещания большой добычи в Азове и великих выгод от его приобретения. Будто обещающие всерьёз верили, что им удастся не просто пограбить богатый город. Из-за его мощных укреплений это было весьма сомнительно. Нет, к удивлению Филиппа, донские атаманы всерьёз рассуждали о великих выгодах морской торговли.

«С ума они все посходили с голодухи, что ли? Какая морская торговля? Да узнав о потере важного города, султан сюда такое войско пришлёт, что оно всех здесь сапогами затопчет, им и оружие доставать не придётся».

Однако казаков заведомая бессмысленность и предельная смертоносность войны с огромным и воинственным государством не встревожила. Наоборот, к огорчению Матьяша, чёртовы гайдамаки обрадовались! Взятие Азова, по его прикидкам, было невероятно трудной, но возможной задачей. Уж очень сильна была крепость, велик и храбр её гарнизон, огромно его преимущество в артиллерии.

«Дурачьё безмозглое! Рвутся пограбить, а задуматься о будущем им мозгов не хватает! Навлекут на себя гнев султана, он их жалкую кучку одним взмахом царственной руки сметёт. Большой страны-то за их спиной нет. Хм… нет ли? Или это византийской выучки схизматики из Москвы затеяли? Если они серьёзную помощь сюда пришлют, то и султану здесь нелегко придётся. Польские гоноровые дураки, видя успех казаков, могут сами возжелать к морю пробиться. Вместо того, чтобы души своих хлопов-схизматиков к истинной вере приобщать. Надо срочно вмешаться и не допустить такого безобразия любой ценой!»

И гетман ринулся в бой. Предав родину и боевых товарищей своим тайным переходом в католичество, он отнюдь не перестал быть храбрецом. Трус гетманом или атаманом у казаков в те времена стать не мог. Иезуиты, заплетшие его мозги, соблазнившие призрачными перспективами, могли бы гордиться своей работой. Филипп Матьяш сражался за их интересы, как он их понимал, подобно льву. Не колеблясь, поставил на кон свою жизнь, желая не допустить присоединения запорожцев к донцам.

* * *

Море человеческих голов волновалось на площади перед церковью. Хотя, хм, несколько тысяч человек могли изображать море очень условно. Да и на озеро они не очень-то тянули. Невдалеке от паперти церквушки, на которой расположилась старшина донцов, стояла группа запорожцев во главе с наказным гетманом. Человек сто – сто пятьдесят, остальные рассыпались по площади среди донцов. Друзей-приятелей здесь не имели только совсем зелёные сечевики.

После краткой молитвы, кстати, без попа, атаманы уверенно взяли ведение круга Донского войска в свои руки. Причину такого многочисленного для казаков сбора знали все. Готовилось мероприятие ещё с осени, азовцев ненавидели, на редкость дружно, все казаки. Город людоловов и работорговцев был для донцов главным врагом.

А тут ещё год выдался на редкость тяжёлый. В прошлом, 7145, году царь Михаил не прислал жалованья казакам. Хлеба на Дону не сеяли (под страхом смертной казни), на данный момент его здесь просто не было. Награбленное уже проели, голода, подобного новгородскому или поволжскому, не было только из-за благодатности Придонья. Выручала охота и особенно рыбалка. Однако и самых неприхотливых диета из рыбы в разных видах, да ещё при недостатке соли, допекла сильнейшим образом.

Поэтому ожидаемый всеми призыв идти на Азов встретили дружным и очень громким одобрением. Так же положительно было принято приглашение запорожцам присоединиться к святому (и, потенциально, очень выгодному) делу. Тем более неожиданным диссонансом прозвучал отказ гетмана.

– Благодарю за честь, но лыцарское собрание в Сечи послало нас в Персию. И нам самим не пристало менять цель похода. Наш табор пойдёт на помощь шаху, воюющему с нашим общим врагом, султаном. От такого похода и вам польза немалая будет. Не сможет поганый султан прислать осаждённому Азову помощь.

Неожиданный для простых казаков отказ вызвал в толпе недовольный гул и свист, сначала редкий, но быстро нарастающий. Толпа забурлила. И не ожидавший быстрой победы Матьяш продолжил:

– Панове, мы ж на майдане в Сечи уже всё решили. Собрание лыцарей нас поддержало, деньги нам на поход выделило. Разве можно против воли всех сечевиков выступать?

Раздавшиеся из толпы ответы, если их очистить от прямых оскорблений гетмана и ругани вообще (являющейся зачастую связующим звеном в предложениях), сводились к единодушному «Да!». Сечевики считали, что изменить цель похода не только можно, но и нужно.

– Хлопцы, мы в самые богатые места мира идём! Шах нас золотом осыплет за помощь! Зачем вам свои жизни зря класть под неприступными стенами Азова? В Персии намного больше получим! – пытался сыграть на пристрастии казаков к богатой добыче гетман.

Запорожцы, тем временем, протискивались к паперти. Вскоре их возле гетмана собралось более двух тысяч. К бойцам, пришедшим с табором (обслуга права голоса не имела, работяги не считались лыцарями), присоединились запорожцы, жившие на Дону. И реакция казаков была очень бурной и агрессивной. Надежда гетмана уговорить казаков идти в Персию оказалась призрачной и ошибочной. Ему не дали говорить. Любое его слово встречалось рёвом, свистом и обиднейшими оскорблениями. В подобной обстановке ни о каких уговорах или убеждениях не стоило и мечтать. Васюринский, предвидевший такой оборот дела, проинструктировал своих людей соответствующим образом.

Филипп пытался бороться. Но с ужасом обнаружил, что даже его личная сотня не спешит на его защиту. Кое-кто из тех, кого он считал верными своими сторонниками, орал и свистел, требуя его отстранения. Побледневший гетман осознал, что не сможет не то что уговорить казаков идти в Персию, а даже произнести речь в свою защиту. Переоценка собственных сил могла стоить ему жизни. Не выспавшийся и перенервничавший Матьяш запаниковал.

Стоявший в толпе напротив его Васюринский уловил момент.

– Что, шляхетская морда (вообще-то, сам Васюринский был шляхтичем из более древнего рода, чем гетман), нечего простым казакам сказать? Смотри, не обделайся со страху.

Умел говорить опытный политик Иван. Хоть и рядом они стояли, не должен был вроде бы Филипп его услышать в гаме площади. Однако услышал. И хоть сам был политиком не из последних, не выдержал ехидной ухмылки и обидных слов. Сорвался и заорал тонким тенором, хотя обычно разговаривал баритоном.

– Мо-о-олчать!!! Всем замолчать!! Вы кого, хлопы, оскорбляете! Я ж ваш гетман!

Вполне успешно глушившие последние попытки гетмана объяснить свою позицию, на этот раз казаки его услышали. Не все, естественно, но многие. Отчего гул на площади существенно стих.

Сильно погорячился Филипп Матьяш. Можно сказать, фатально. Говорить такое казакам безопасно, если вы уверены, что они добротно связаны, а у вас есть в руках убойно-огнестрельный аргумент. Они своё «лыцарство» воспринимали без всяких шуток, обзывать их быдлом было опрометчиво в крайней степени.

Васюринский смог воспользоваться относительной тишиной для произнесения своей речи.

– Товарищи! Можем ли мы ходить в бой под командой человека, который нас хлопами обзывает?!

Кто бы сомневался, что все дружно ответят: «Нет!!»

– Хлопцы! Нужен ли нам гетман, не желающий помочь братьям в святом деле?

– Нет, не нужен!! – дружно заорали все. И уже вразнобой стали предлагать варианты дальнейшей гетманской судьбы. В подавляющем большинстве совершенно нецензурно. Услышь эти предложения султан, казни возле его дворца в Стамбуле сильно разнообразились бы.

Васюринский выждал несколько минут, он знал, что всё время пребывания в Монастырском городке запорожцев интенсивно обрабатывали, агитируя идти на Азов. Учитывая наличие старой вражды, агитация оказалась очень эффективной. Особенно в связи с возможной добычей в этом богатейшем городе. Пилип, своим подчёркиванием собственного шляхетского происхождения, попугайскими нарядами, не принятыми у сечевиков в походах, выпячиванием своего верховенства за несколько дней успел настроить против себя многих. Васюринский с помощью своих соратников смог акцентировать внимание казаков на недостатках гетмана. Теперь куренной мог воспользоваться победой над старым и опасным врагом. Никаких моральных терзаний у него при этом не возникло.

* * *

Проклятое, ненавистное наказному гетману быдло бесновалось вокруг со всех сторон, что-то вопило, визжало и свистело, но Филипп его не слышал. Совсем. Он весь был в размышлениях о собственной судьбе и божественной справедливости. Как безразличны были ему их крики, так не волновали перекошенные от злобы рожи. Незнакомый казак, весь в конопушках, хотя зима до недавних пор вела арьергардные бои с наступавшей весной, злобно скалил зубы. Рядом орал, аж слюна летела, смуглый, как цыган, плохо бритый тощий и длинный казарлюга, вроде бы смутно знакомый. Потом бросился в глаза – и здесь от него покоя нет – свистящий сразу в четыре пальца, от натуги аж глаза выпучились, Юхим Срачкороб. На этого человека не реагировать было невозможно. Даже в этих страшных обстоятельствах Матьяш ощутил тяжесть в кишках. Гетман пожалел, что недавно выступал за прощение Срачкороба.

«Нет предела человеческой неблагодарности!» – окончательно осознал Филипп. От этого болезненно защемило его сердце. Он понял, что погрязшие в грехах казаки обречены на вечные адские муки. Именно обречены, нет им спасения.

И вспомнил надоедливый сон. Призабытый из-за бурных событий казачьего круга.

«Господи Боже мой, спаси от позорной казни! Не допусти такой несправедливости. А я тебе свечку поставлю, в десять, нет, в двадцать пудов! Кто же это быдло к истинной вере приводить будет?!»

Но молчали небеса. Не явился на помощь погибающему гетману ангел с огненным мечом. Не перевели в шутку своё злое намерение казаки. Филиппов взгляд давно сам собой прикипел к большому дерюжному мешку, к которому его, вывернув до боли руки, тащили. Держал мешок, конечно же, разодевшийся, как на важный праздник, проклятый колдун Васюринский. Старый враг, будто охраняемый нечистой силой от него, верного слуги Господа. Растянув горло мешка пошире, характерник ехидно ухмылялся, глядя на своего наказного гетмана. Бессовестные гайдамаки воткнули Матьяша, ещё час назад имевшего право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению, в мешок, как свиную тушу.

– Пшепрашам за беспокойство, просим пана гетмана в достойное его место! – услышал-таки Филипп слова своего врага в момент предпоследнего акта своей казни.

«Боженька, яви свою милость! Покарай нечестивцев, вознамерившихся казнить лютой смертью меня, твоего преданного раба! Я ради тебя всю Украину кровью залью! Только спаси!»

Не спешил Господь на помощь верному слуге католической церкви. Не церемонясь, казаки приподняли его, чтоб засунуть жертву в него полностью. То, что их недавний командир оказался там вниз головой, их не смутило ни в малейшей степени. Как не тронул их и его вскрик от боли. Со злорадными комментариями они завязали горло мешка верёвкой и, не задумываясь об ощущениях казнимого, поволокли его по земле. К реке, куда же ещё? Одни волокли, другие не ленились лупить по мешку палками.

«Больно! Больно же! Да спаси же меня, Господи! Ведь утопят, действительно утопят! Как в том сне, утопят!»

Заныли новые ушибы и старые раны, острая боль пронзила всё тело от вывихнутого при сдирании перстня среднего пальца правой руки. Матьяш осознал наконец, что чуда спасения его из лап взбесившихся казаков не будет, тоскливо завыл. Настолько громко, что был услышан всеми в шумной толпе. Но никакой жалости казаки, жаждавшие казнить как можно более позорно своего недавнего командира, не испытали. Ещё веселее и радостнее закричали, залихватски засвистели, энергичнее поволокли мешок с казнимым. Филиппу показалось, что тащили его нарочно по кочкам, не забывая награждать пинками и ударами палок.

Наконец-то это сумасшествие прекратилось. Но не от наполнения казацких душ добротой или милосердием. Они подняли мешок с кочек, раскачали его и бросили. Несколько мгновений, пока продолжался полёт, гетман надеялся, что в последний момент они передумали и бросили его на песок. Пошутили. Пусть по-дурацки, что с быдла возьмёшь, но передумали казнить своего гетмана. Однако мешок плюхнулся в холодную реку, и быстро, почти мгновенно – дерюга от воды не защищала – она вытеснила из него воздух. Филипп стал захлёбываться. Холодна оказалась водица донская, беспощадна. И привиделись в последний миг своей жизни Пилипу совсем не ангелы, а готовые тащить его грешную душу в ад черти. Даже закричать не смог он, не дано это людям в воде. А на лишний бульк никто внимания не обратил[26].

Так, в горестном недоумении, и умер талантливый политик. Ох, сколько таких сейчас как в Малой Руси, так и в Великой. Не то что Дон, Енисей перекрыть можно. Правда, плотина получится столь же ненадёжная, как продажные её составляющие. Злые были времена, негуманные, не то что наши, с широким распространением общечеловеческих ценностей. И гаагского трибунала ещё не было даже в планах, а цивилизованные голландцы славились не толерантностью, а беспощадной резнёй католиков.