Читать книгу Без дна. Том 2 - Анатолий Сударев - Страница 4

1

Двадцатого февраля день рожденья у матери Екатерины Юрьевны. Когда всё нормально, его справляют с помпой. Это считается едва ли не самым большим общесемейным торжеством. На этот же раз дело обстоит именно «ненормально». Брат Николай и мать накануне крупно поссорились. Брату доложили, что матери (мало того что она уже проела ему плешь этим племянничком-американцем) теперь ещё вздумалось хлопотать за него и в мэрии. А это уже другая епархия. И отношенья между губернатором и мэром далеко не безоблачные: как между кошкой и собакой (разные партии). Николай Юрьевич, разумеется, по праву губернатора выступает здесь в роли собаки. Вспылил, позвонил матери и энергично её отчитал, чтобы «не совала нос, куда не следует». Мало того, до неё же дошла сплетня, что сын при ком-то сказал: «Ну совсем спятила старуха». Более чем достаточно для строптивой Ненилы Фёдоровны, чтобы она прекратила все «дипломатические отношенья» с сыном. Собралась и умчала на построенную ещё в советские времена дачу на озере Привольное. И всё это несмотря на недолеченную ногу, прописанные ей ежедневные процедуры. Этим поставила всё семейство в очень сложное положение.

«Привет, сестрёнка! Говорить можешь?» – дозвонившийся до Екатерины Юрьевны Николай Юрьевич. «Почему же не могу?» – «Что с матерью-то делать будем? Я про её день рожденья. Она ведь тоже психанула. В Привольное укатила. Или ты не в курсе?» Нет, в курсе, конечно, Екатерина Юрьевна. «Я не знаю. Тебе решать». – «Я лично за себя уже решил. Поеду туда. С Марусей, естественно. Насчёт Юльки и Ко – сомневаюсь. Найдут какую-нибудь отговорку. А тебе, мне кажется, тоже придётся прогуляться. Ничего. Для тебя сейчас это даже полезно. Проветришься. От своего фотографа немного отвлечёшься. Заодно Настёну с собой возьми… Возьми, возьми! Они ещё между собой как-то ладят. Нам через неё легче будет».

Тяжёлая, через «не могу» поездка. Екатерину Юрьевну сейчас не манит никуда, но и доводить до белого каления строптивую Ненилу Фёдоровну, не оказав ей должного внимания в её «святой день», риск тоже очень большой. И вот Екатерина Юрьевна едет на эту дачу, да ещё в компании, как её об этом попросил брат, с дочерью. А где дочь, там и гувернантка. Без неё сейчас Настя никуда. В городе оставили только собачку Долли. За непоседой глаз да глаз: вырвется из рук, потом ищи-свищи по всему посёлку.

Екатерина Юрьевна в разные периоды своей жизни по-разному относилась к этой даче. В детстве она выживала там только под большим родительским прессом. Из-за многого. Из-за отсутствия, например, элементарных городских удобств. Неизбежной скученности, особенно когда съезжались всей семьёй. Угрозы быть искусанной надоедливыми комарами, возможности встретиться с неприятными (жужелицами, например) или опасными (пауки или оводы) существами. А ещё её не трогала окружающая их дачу природа, она не любила ни кататься на лодке по озеру, ни ходить в лес по грибы-ягоды. От деревенского солнца начинала шелушиться кожа на её лице, отчего оно становилась ещё более непривлекательным; от прохладных утренних рос возникала угроза простуды, а грозы, если они случались, вызывали в Кате панический страх – ей тогда хотелось спрятаться поскорее в их глубоком холодном подвале. С годами, по мере того как, наверное, изменялась она сама, изменялось и её отношение к родительской «даче-деревне». Прежде, ещё какую-то пару лет назад, если у неё возникала потребность побывать на природе, она выбирала для этого такую благоустроенную страну, как Финляндия. Это «отрыжка» ещё позднестуденческих лет, когда ей пару раз удалось погостить в Хельсинки благодаря скоротечному роману с одним уже довольно «пожилым», по её прежним, девичьим меркам (а Эркки было тогда порядочно за тридцать), работником «FinnAero». Их агентство тогда располагалось на улице Майорова. И только именно в последние годы она стала находить в этом полузаброшенном, теперь редко посещаемом доме, на зарастающей быстро набирающими высоту, появляющимися неизвестно как и откуда новыми кустарниками и деревьями огибающей их дом с трёх сторон территории что-то очень привлекательное для себя.

Не чуждая самоанализу, попыталась разобраться, в чём дело, и постепенно осознала: её тянет сюда как магнитом проведённое когда-то и оставленное здесь детство. Да, детство было именно здесь, хотя она его тогда совсем не ценила. Детство проживалось, несмотря на досаждавших ей жужелиц, пауков, пугающие грозы, понаставленные синяки и царапины. А может, и благодаря им. И всё это в противопоставлении строгому, чинному, чопорному, требовательному городу. Вот где не было детства! Из-за вечной родительской муштры, хождения в школу, никогда не прекращающейся, изматывающей её силы гонки за «круглоотличниками». И что, наверное, самое удручающее, нервнозатратное – для неё, той самой, которая «нехороша собой», – вечным сражением за внимание к ней противостоящей половины человечества. В деревенском же её детстве, за крайне редким исключением, она чувствовала себя в большей безопасности.

2

Когда машина подкатила прямо к дому, их никто не встретил. Другие авто не просматривались, то есть брат ещё не приехал. Из дома, несмотря на закрытые окна, доносился нестройный бабий ор: «Огней так много золотых на улицах Саратова…» Вышедшая гостям навстречу девушка, заменившая на время обычно проживавшую рядом с матерью по праву относительно близкой родственницы Луизу, сообщила Екатерине Юрьевне, что «Ненила Фёдоровна угощает пришедших к ней на день рожденья подружек из деревни». Екатерине Юрьевне не хотелось смешиваться с деревенскими подружками, поэтому она попросила девушку, чтобы та ничего пока об их появлении не докладывала. «Мам, а мы с Геей хотим на озеро прогуляться! Можно?» «Мы с Геей» – фраза, которую с появлением в их доме гувернантки Екатерине Юрьевне то и дело приходилось слышать, слегка подскрёбывала по материнскому самолюбию, но… ничего. С этим-то она вполне мирилась.

Да, минуло уже полгода, как Екатерина Юрьевна пошла на определённый риск: наняла для дочери необычную гувернантку. Время «подбивать бабки». Итог – скорее, неоднозначный. Его можно было бы поделить на «она и дочь» и «она и я». С дочерью всё в плюсе. Она – и это не только собственное суждение Екатерины Юрьевны, но и всех близких её кругу людей – стала более, что ли… цивилизованной. Поменьше проблем и со школой. Екатерина Юрьевна ведь, по своим «педагогическим» соображениям, предпочитала, чтобы Настя ходила не в её «гимназию раздельного обучения», а в обычную. «Поменьше» в плане того, что у Насти стало получше и с дисциплиной, и с успеваемостью. Тройки для неё приобрели статус «редкости», а раньше это была обыденность. Но что касается другой составляющей её силлогизма…

Внешне и Екатерина Юрьевна, и девушка вели себя ровно так, как и должно, если речь идёт о начальнике и подчинённом: начальник начальствует, подчинённый подчиняется. Если Екатерина Юрьевна чем-то недовольна – деликатно ставит гувернантку в известность. Та, если замечание, с её точки зрения, справедливо, принимает его к сведению, если нет – приводит контраргумент. В таком случае, как правило, коль обе стороны изначально настроены на поиск компромисса, они его находят. Да, так было на протяжении всего этого полугода, но… Екатерине Юрьевне ведь хотелось чего-то большего! Большей от своей подчинённой задушевности, открытости. А вот с этим-то как не заладилось с самого начала, так продолжалось и поныне.

Эта девушка таила в себе какую-то загадку. Пока Екатериной Юрьевной ни капельки не разгаданную. Ещё и ещё раз припоминалось небабовское: «Она не та, за кого себя выдаёт». Насколько скептически Екатерина Юрьевна тогда восприняла эту заявку, настолько убеждённой в её справедливости стала сейчас. Непонятным оставалось для неё только одно: «Если “не та”, то кто?» И – то ли элементарное любопытство Екатерину Юрьевну к тому подталкивало, то ли что-то другое, отнюдь не элементарное, – но ей хотелось добиться какого-то сближения с этим человеком. Хотя первый неудачный опыт, когда она пристала к девушке с подвеской, её напугал настолько, что теперь ей приходилось обдумывать каждый свой шаг, чуть ли не каждое слово. Будь кто-то сейчас другой на месте Екатерины Юрьевны, давно выгнал бы эту «задаваку» за дверь. Но Екатерина Юрьевна как будто была уже на крючке и оттого терпела. Утешала себя: «Придёт и моё время». Хотя что значит «моё время»? Она и сама этого не знала. Пока же: «Мам, а мы с Геей хотим на озеро прогуляться! Можно?» – «Ради бога. Но тогда и я с вами».

Это в разгар лета на берегу озера, особенно в выходные, то и дело, бывало, набредаешь на загорающих – так было, во всяком случае, в Катюшином детстве. Сейчас же – куда ни бросишь взгляд – ни души. Ни следочка на снежной целине, даже собачьего. Одно сплошное белое полотно. Береговая линия сливается с гладью озера. Противоположный берег виден, но в дымке, и туда вообще смотреть небезопасно, если только сильно прищурившись: прямое попадание солнечного луча. «Хочешь, покажу тебе, – обратилась Настя к Гее, – где я как-то в детстве с вышки ныряла?» – «Вам не холодно?» – заботливая Екатерина Юрьевна. «Мне нет», – Настя. «Мне тоже», – охотно подтвердила Гея. У неё здоровый румянец на лице. Довольный блеск в глазах. «Хорошо, что я и её вытащила на природу. Одичавшая, вымуштрованная её почти старорежимной закваски бабушкой. Потихонечку цивилизуется. Станет обычной. Карманной. Как все».

Они пошли вдоль берега. Ориентиром им служила выступающая на территорию озера, сейчас, должно быть, засыпанная снегом, обледеневшая пристань; к ней в летнее время причаливают лодки редких, ещё сохранившихся местных рыбаков; сейчас эти лодки или лежат на берегу перевёрнутым днищем вверх, или их держат в облепивших берег крохотных сарайчиках. Девушки припустили быстрым шагом, почти наперегонки друг с другом, а Екатерина Юрьевна намеренно поотстала. С этим озером, правда не укрытым, как сейчас, плотной коркой льда, а таким, как оно выглядит в летнее время, у Екатерины Юрьевны связано одно жутковатое воспоминание, переживаемое ею до сих пор. Да, одно из тех редких «деревенских» переживаний, которые можно отнести к категории ложки дёгтя в бочке мёда.

В то лето Катя (ей было тринадцать) испытывала очередную безответную влюблённость. Она «сохла» по одному мальчику с соседней дачи. Он же «сох» по Катиной сверстнице, гостившей в это время у Поваровых, – куклоподобной, голубоглазой, с румяными щёчками и льняными кудряшками. Словом, ничего из ряда вон: налицо заурядный, хотя ещё и осложнённый, обострённый фактором подростковости, треугольник. Как-то они всей компанией переправились на лодке на другой берег, и Кате взбрело в голову продемонстрировать, какая она классная пловчиха. Она действительно тогда хорошо плавала. Похвасталась, что запросто переплывёт всё озеро; её поймали на слове: «Ну переплыви». Она не доплыла до берега метров пятьдесят, когда силы полностью оставили её и она пошла ко дну. Катя на всю жизнь запомнила эти страшные мгновенья, как она, уже не оказывая никакого сопротивленья, чётко осознавая, что это конец, уже мысленно прощаясь со всем и со всеми, погружалась всё ниже и ниже. Однако держала при этом глаза открытыми. И что же она при этом увидела? Каких-то копошащихся, кажется, на самом дне чудовищ. Но не безучастных к тонущей. Они тоже видели её и даже как будто звали. Но не звуком, не голосом, а тем, что протягивали к ней свои безобразные щупальца, клешни. В тот раз её спасло только то, что рядом рыбачил кто-то из местных. Уже много лет прошло, но эта картинка: когда она медленно погружается всё ниже и ниже навстречу зовущим её к себе придонным чудищам, – является к ней во сне до сих пор. Пробуждаясь, чувствует, как сильно бьётся её зажатое тисками ужаса сердце.

Но это случилось с Катей давно, сейчас же… Да, Настя и Гея рванули вперёд, Екатерина Юрьевна неспешно идёт за ними почти «след в след»: сапожки впереди идущих оставляют свежие узорные выемки в неглубоком снегу (здесь, на относительно открытом пространстве, постоянно пошаливает ветер, он-то и не позволяет снегу скопиться, зато в воздухе почти никогда не оседающая мелкая снежная пыль). Екатерина Юрьевна идёт, почти не глядя по сторонам. Её мозг сейчас на автопилоте: отделившись от Екатерины Юрьевны, гуляет сам по себе. От промелькнувшего жутковатого воспоминания, как она едва не стала утопленницей, до, следуя странной логике, той безобразной сцены, когда она, потеряв голову, дико закричала на мужа… Да, ещё де-юре мужа. До фактического развода сколько-то воды утечёт…

«Мама! Мама! Скорее! Подойди к нам! Здесь что-то ужасное!..» Екатерина Юрьевна, мгновенно забыв о Брумеле, бросила взгляд на то, что творится впереди… Обе её девушки… нет, с ними как будто всё в порядке. В паре метров от кабинки для переодевания. Переодеваются, естественно, только в разгар лета, а сейчас… Ну, может, если кто-то из случайно прогуливающихся справит нужду. Разбросанные по снегу головешки от старого кострища. Дочь подзывает, отчаянно машет матери руками. Гея в стороне, спиной и к Насте, и к кабинке, с прижатыми к лицу руками. «Посмотри… Это кошмар какой-то!» – Настя, когда Екатерина Юрьевна подошла совсем близко. Кошмаром оказалось несколько тушек обезображенных, ошкуренных, разного размера и, видимо, масти собак, сваленных друг на дружку внутри кабинки. Кто-то, видимо, вначале совершил эту скотскую казнь, а потом, поленившись спрятать следы преступления, ограничился тем, что дотащил останки этих несчастных животных до пустынного в это время года пляжа.

Вспомнился недавний разговор с её прислугой Аннушкой (обычные городские сплетни, как правило, доходили до Екатерины Юрьевны через неё) о том, что в городе стали пропадать особенно привлекательные своим мехом собаки, а на городском базаре всё доступнее становились шапки и рукавицы с подкладкой из собачьего меха. Дешёвые и поэтому пользующиеся спросом. Получается, её родное Привольное приютило у себя этих подонков.

«Обязательно скажу об этом Николаю! Пусть он науськает милицию. Чтобы им неповадно было». «Ну и что же мы теперь будем делать? – ныла Настя. – Их же нельзя тут так оставлять!» – «Не волнуйся, не оставим», – вслух пообещала Екатерина Юрьевна, а про себя подумала: «Сейчас распоряжусь, чтобы вывезли и где-то похоронили». Переговариваясь с дочерью, она не забывает при этом о Гее: та по-прежнему как будто немного на отшибе, с повёрнутой к ним напряжённо выпрямившейся спиной, руки уже не на лице, а на груди. «Переживает, – подумала Екатерина Юрьевна. – Однако иначе, чем моя. У моей всё наружу, у этой всё внутри. Интроверт и экстраверт – наглядная иллюстрация». «Вы идите», – Екатерина Юрьевна дочери. «А ты?» – «Я побуду здесь. Придёте – разыщите дядю Прохора, пусть они с Андреем подойдут сюда. Решим на месте, как быть с этим дальше». «Дядя Прохор» – это начальник охраны, Андрей – водитель.

На то, чтобы решить судьбу собачьих тушек, ушло около получаса. Уже начало смеркаться, когда Екатерина Юрьевна вернулась в дом. «Мам! – Екатерина Юрьевна едва успела подняться на крылечко, когда ей навстречу выбежала возбуждённая Настя. – Гея просит, чтобы ей помогли как-то добраться до церкви!» «Опять двадцать пять!» – про себя возмутилась Екатерина Юрьевна, вслух же произнесла: «Какая здесь “церковь”?» – «Бабуся ей наговорила, что тут где-то… недалеко». – «Где она сейчас?» – «Гея? Спряталась. В Монплезире. Я её в дом тащу. А она ни за что».

Был у отца Екатерины Юрьевны длившийся несколько лет период, когда он увлёкся посадками, привёз на грузовой машине с какой-то растениеводческой базы дюжину молодых разносортных яблонек-саженцев, засадил ими территорию позади дома и дал ей пышное название «Монплезир», по аналогии с тем, как поступил когда-то ещё Пётр Великий, когда обживал свой новый дворец в Петергофе. Яблоньки удачно прижились, в должное время плодоносят. Яблоки отдаются на прокорм местным прожорливым свиньям. Сейчас же это только голые растопыренные ветви.

Екатерина Юрьевна обнаружила девушку сиротливо присевшей на краю обледеневшей скамьи, у её ног стайка возбуждённых воробьёв, а чуть в отдалении парочка нахохлившихся, пытливо наблюдающих за всем происходящим ворон. «Ну вот, – в голове у Екатерины Юрьевны, – момент самый подходящий. Чтобы расставить точки над i». «Я только что услышала от Насти…» – начала она, ещё только собираясь сесть на ту же скамью и пока обметая место варежкой. «Да! Я хочу, – Екатерина Юрьевна ещё не закончила своё предложение, а девушка уже догадалась, о чём пойдёт речь. – Если можно». – «Едва ли». – «Почему?» – «Церковь, куда ты собралась, открыта для посещения только по большим церковным праздникам». Екатерина Юрьевна ни капельки не солгала: небольшую церковку в соседнем, в пяти километрах от Привольное, селе Никольском обслуживали, можно сказать, вахтовым методом, без постоянно находящегося при ней священника. «Но если тебе так уж сильно захотелось… – едва не произнесла “приспичило”, вовремя исправилась, – подожди, пока освободится наш водитель. Я попросила его достойно захоронить несчастных собак. Он проедет с тобой до города. Если это действительно настолько тебе необходимо…» Девушка ничего на это не ответила, задумалась.

Холодно. И снизу – хотя на Екатерине Юрьевне тёплая шубка, но наледь на скамье, пожалуй, будет посильнее меха, и сбоку задувает ветер. Оттого и сидят сейчас прижимаясь друг к другу плечами: инстинктивное желание не то поделиться, не то позаимствовать чужое тепло. «В общем-то, я тебя могу понять… Зрелище, действительно, далеко не из приятных. Я сама, когда всё это увидела, с трудом удержалась от слёз». Это неправда, на самом деле этого не было. То есть неприятное ощущение – да, было, но слёз, которые бы надо было удерживать, – нет, не было. «И всё-таки… видишь ли…» Мысленно: «Или сейчас, или никогда!» «Мне бы хотелось наконец поделиться с тобой…» И дальше, очень осторожно, отбирая почти каждое слово, придерживаясь одной и той же убаюкивающе-успокаивающей интонации: «Поделиться… скажем, кое-какими соображениями. Ты очень неглупый человек, и я могу быть с тобой совершенно откровенной… Приглашая тебя к себе, я, собственно говоря, руководствовалась только первыми, поверхностными впечатлениями. Что-то вроде покупки кота в мешке… Я, конечно, ни в коем случае не хочу тебя этим сравнением обидеть… Но вот… наблюдая за тобой всё то время, пока ты с нами, я уже составила более полное представление. В целом, позитивное, но есть, как говорится, и отдельные недостатки».

Да, Екатерина Юрьевна по-прежнему очень осторожна, дипломатична. Она уже давно поняла, что с этой недотрогой только так и надо, иначе опять наткнёшься на какое-нибудь растопыренное «Я этого не хочу». И такого рода осторожность, кажется, приносит свои первые ощутимые плоды: строптивица внимательно слушает. Это уже много и даёт Екатерине Юрьевне основание ровно в том же ключе продолжить: «Мне всё же кажется, ты не совсем отдаёшь себе отчёт, в каком мире мы живём…» – «Это не так. Я отдаю», – вот только когда возникло первое возражение. Екатерина Юрьевна тут же сделала поправку: «Очень хорошо, если ты УЖЕ всё знаешь и понимаешь. Тем легче мне будет донести до тебя… Итак, в этом мире надо как-то, что ли… устраиваться». – «Что значит “устраиваться”?» – «Подстраиваться. Подлаживаться. Приспособляться… А если ты этого отчего-то не хочешь… или не умеешь… жизнь в конце концов может превратиться для тебя в одно сплошное испытанье. Может, даже мученье. Не думаю, что тебе это понравится… Тем более что природа наградила тебя такими великолепными данными. Не ради же того, чтобы ты прятала всё это. Этим надо как-то, что ли, пользоваться…»

Помалкивает девушка. Поглядывает на самого отчаянного из воробьёв: он уже едва ли не на колени ей запорхнул. А по лицу ни за что не догадаешься, что у неё сейчас в голове. «Послушай, мне меньше всего хочется читать тебе какие-то лекции, но… я вообще давно… с самого первого дня, как ты появилась у нас, очень хотела с тобой поговорить, что называется, по душам. И если ты не возражаешь…» Екатерина Юрьевна немножко подождала – девушка не возразила, а это значит, добро на продолжение получено. «Не секрет, что ты сразу вызвала во мне большую симпатию. Этим объясняется, отчего я решилась пригласить тебя в свой дом. Я, как ты видишь, доверяю тебе свою дочь. Настя также очень привязалась к тебе. Такое с ней случается крайне редко. Казалось бы, всё хорошо, но… меня не оставляет ощущенье, что ты…» Екатерина Юрьевна сейчас ступает на самый хрупкий лёд. Осознавая это, старается идти дальше с предельной осторожностью. «Словом, не могу отделаться от ощущения, что ты воспринимаешь меня… как какое-то, что ли, даже зло. Да, я понимаю… Я немножко знаю твою биографию… то потрясение, которое тебе ещё совсем ребёнком пришлось испытать, это не могло как-то не сказаться…»

Непроизвольная гримаса боли на лице девушки, и Екатерина Юрьевна мгновенно решает: «Стоп! Горячо! Больше об ЭТОМ ни слова». Но чтобы предыдущая фраза всё-таки нашла достойное окончание (иначе зачем вообще её надо было начинать?): «Но поверь мне, я не от них, я не с ними, они такие же мне враги, как и тебе. Мы на одной стороне. Я с тобой». А теперь, когда девушка в очередной раз не возразила, Екатерина Юрьевна решается на самое главное. Может, именно на то самое, ради чего она вообще затевала это ой до чего ж непросто дающееся ей «выяснение отношений». «Тебе, наверное, сейчас покажется это совершенно невероятным, и всё-таки я признаюсь тебе… Мне кажется, мы с тобой даже чем-то очень похожи. Мне думается, мы могли бы стать с тобою как-то, что ли… ближе… Даже друзьями. С определённой, разумеется, поправкой на возраст… Но дружба бывает разной… Вообще, мне кажется, я могла бы по жизни быть очень полезной тебе. Потому что я намного опытнее тебя и могла бы в любую минуту дать хороший совет. Оказать какую-то помощь. Мне кажется, тебе очень не хватает именно такого рода взрослой поддержки. Но и я… не скрою, я иногда чувствую себя очень одинокой. И будь мы как-то ближе… нам было бы проще».

Екатерина Юрьевна вначале и не заметила – движение инстинктивное, бессознательное – как положила руку на дальнее от неё плечо девушки. «Дальнее» оттого, что они сейчас продолжают сидеть, касаясь друг друга плечами. А уже заметив, осознав, решила: «Пусть так и будет». Одновременно почувствовала, как забилось её сердце. Так оно билось только в её ещё совсем незрелые годы, когда неумело обнимали первые ухажёры, такие же неопытные и робкие, какой была тогда и она. «Так что? – попытавшись заглянуть в глаза девушки. – Что ты на это скажешь?»

Ох! Подслушал бы её кто-нибудь сейчас. Не поверил бы собственным ушам. Это до какого же состояния Екатерине Юрьевне надо было дойти или до чего она себя довела или её довели, чтобы, видите ли, какую-то там дружбу едва ли не как милостыню выпрашивать?! И у кого?.. У собственной гувернантки! Словом, она унижается, вымаливает и что же в конце концов слышит в ответ?

«Спасибо, но… простите, мы очень разные. Мы не можем стать ближе. Это невозможно». Какое-то даже сочувствие к бедной Екатерине Юрьевне в этом слышится, хотя ощущается и другое: «Сочувствовать-то сочувствую, я вам благодарна за это роскошное, щедрое предложение, но…» «Почему?..» Да, всего-то. Видимо, совсем уж растерялась Екатерина Юрьевна, поэтому и получилось у неё так по-детски неуклюже: «Почему?..» Девушка же – или не услышала это вопрошание, или решила, что не стоит отвечать, – решительно встаёт, а потерявшая таким образом опору рука Екатерины Юрьевны вяло соскальзывает по спинке скамьи. Чутко среагировавшая на всё это воробьиная стая тут же мгновенно разлетается. И только обе вороны ещё не теряют присутствия духа, не меняют своей дислокации.

Только сейчас Екатерина Юрьевна позволила себе не на шутку разозлиться. «Ну и… чёрт с тобой!..» Нет, слава богу, не сказала, только подумала, а вслух: «Ты, кажется, ничего из того, что я тут тебе… так и не поняла. Жаль, но это уже, скорее, твои проблемы. Я же хотела тебе только помочь. Но если ты и дальше в том же духе собираешься, не лучше бы тебе сразу… допустим, пойти в монастырь?.. Скажи мне. Я тебя по знакомству устрою!» Словом, совсем уж неотмщённой строптивицу не оставила, хоть как-то постаралась сохранить лицо, но, надо отдать ей должное, нашла в себе и силы, и решимость тут же поправиться: «Извини. Не хотела тебя обидеть, так получилось. Но если тебе по-прежнему так необходимо побывать в церкви… особенно, как я понимаю, после разговора со мной…» – «Нет, спасибо. Я передумала. Я и так справлюсь… И пожалуйста… если сможете… не сердитесь на меня».

Повернулась к Екатерине Юрьевне спиной и быстрым шагом направилась вон из Монплезира в сторону маячащего неподалёку дома, а обе вороны мгновенно дружно взлетели и, как почётный эскорт, симметрично помахивая крыльями, устремились вслед за ней.

3

Раздосадованная, смущённая, разозлённая, проклинающая себя за то, что вообще затеяла этот сиюминутно спровоцированный общей обстановкой и тем, что ему только что предшествовало, «базар», Екатерина Юрьевна прошла к себе. Небольшая, почти как все на этой даче, угловая комнатка, в которой она обычно селилась, когда бывала здесь, соседствующая со столовой, с одной стороны, и намного большей по габаритам комнатой матери, с другой. Да, омерзительное ощущение… Как будто ей в лицо прилюдно плюнули. Или (ещё более унизительная аналогия): она вдруг собралась спеть, скажем, серенаду под окнами небезразличного ей человека, а её сверху облили безжалостно помоями. «Что, в самом деле, со мной происходит?! Что заставило меня напрашиваться в какие-то, смешно подумать, подружки к этой, прямо скажем, ещё почти сопливой, годящейся мне в дочери девчонке?! Со мной даже в детстве такого, чтобы я выпрашивала чего-то у кого-то, ни разу не происходило! Хотя ощущения тоски, скуки и одиночества всегда было хоть отбавляй. Но я же терпела! Я была гордая! А что сейчас… со мной?..»

От этих мыслей, переживаний, мысленных проклятий Екатерину Юрьевну спасло только появление брата. Он, как и подобает губернатору, приехал в Привольное целым кортежем, а иначе теперь он не мог. Впереди кортежа гаишная «Волга» с сигналом и мигалками. На подъезде к даче их встречала сбежавшаяся толпа из местных. Их, правда, в Привольном в зимнее время раз-два и обчёлся, но вот эти- то «раз-два и обчёлся», за минусом, разумеется, детей дошкольного возраста, по-видимому, все на встречу со своим губернатором и слетелись. Как мухи на мёд. Кто-то им об этом заранее… Мать, конечно же. Своим подружкам. А те уже разнесли эту благую весть по всему посёлку. Первыми, едва машины притормозили, выскочили из вездехода охранники, стали стеной между губернатором и толпой. Окна комнатки Екатерины Юрьевны выходят на проезжую часть, заборчик невысокий, дом на солидном фундаменте – словом, наблюдательный пункт у неё неплохой. «Сейчас наверняка будет небольшое шоу».

Уже не первый раз Екатерина Юрьевна бывала свидетелем общения брата с «простыми избирателями». Всякий раз искренне восхищалась тем, как он умеет обуздывать, усмирять, пресекать любого типа недовольство, претензии и даже посягательства вроде «Мы тебя избирали, мы тебя и…» Николай Юрьевич великолепно владел искусством вразумлять вроде как не подлежащее вразумлению, внушать этим людям кажущееся невнушаемым. Екатерина Юрьевна как-то спросила, каким образом это у него получается, и услышала в ответ: «Элементарно, Ватсон. Я свожу всё сложное к простому. Людя́м это импонирует: не надо заморачиваться. Вот и весь секрет Полишинеля». Видимо, тот же трюк сработал и сейчас. Изначально кипящий негодованием столпившийся у машины электорат через какое-то время разразился аплодисментами. Далее уже привычно подсуетилась охрана: организовала проход, которым и воспользовался Николай Юрьевич, чтобы благополучно выбраться из окружения и проникнуть на территорию поваровской дачи. Далее та же охрана захлопнула ворота. Довольная и, видимо, получившая очередную порцию не поддающихся исполнению обещаний толпа стала расходиться по своим жилищам. Концерт был окончен.

В свите брата Екатерина Юрьевна замечает господина с невольно вызывающим недоверие именем-отчеством Бенедикт Бенедиктович и совсем уж пугающей фамилией Вельзевулский. Он представляет интересы какой-то организации, замыслившей взять в субаренду Танееву дачу. Всего лишь пару дней назад они втроём, Екатерина Юрьевна, Николай Юрьевич и этот господин, совершили совместную поездку к сдаваемому объекту. Осмотрелись. Потенциальный субарендатор остался очень доволен. Вернувшись в город, посидели в ресторане. Кажется, всё обсудили, пришли к общему, всех устраивающему решению. Зачем ему ещё появляться здесь, тащиться в такую даль? Чтобы поприсутствовать на их, Поваровых, чисто семейном мероприятии? Вроде во всех отношениях благополучный, формально не вызывающий никаких подозрений, рассуждающий очень трезво, здраво, этот человек всё же чем-то по меньшей мере настораживает, а по большей – отпугивает Екатерину Юрьевну. Может, какой-то своей неопределённостью. Это как если бы Екатерина Юрьевна где-то прогуливалась и наткнулась на валяющийся на дороге безо всякого присмотра пакет. Что в нём? Пачка денег или куча дерьма? Поневоле задумаешься, стоит ли его брать в руки, разворачивать. Примерно та же ситуация и с этим господином: лучше не брать и не разворачивать.

Екатерина Юрьевна по-прежнему не спешит встречать гостей, чего-то как будто ждёт. Может, специального приглашения. Дождалась, что первым к ней заглянул Николай Юрьевич. «Ну и? – входя. – Нездоровится, что ли?» Екатерина же Юрьевна, пропустив мимо ушей тему нездоровья: «Ты зачем этого… с собой?» – «Как подушку безопасности. Как гарантия, что с матушкой при чужом друг другу лишнего не наговорим. С неё станет. Кроме того, у него к тебе какой-то малюсенький специальный разговорчик». «Упаси бог! – в голове Екатерины Юрьевны мгновенная отражательная реакция. – Этого скользкого типа мне ещё не хватало», а вслух: «Я не буду». – «Сделай милость…» – «Да пошёл он. Мы с ним вроде бы уже всё перемололи». – «Значит, не всё. Удели, удели, сестрёнка. С тебя не убудет, а человеку приятно». Брат иногда – даже с ней в разговорах – бывает требовательным. Сейчас именно такой случай. «Пока вы тут, мы с Марусей столом займёмся. Я бутылочку мальвазии специально для тебя привёз. Из первопрестольной. Перемолвитесь, потом мне всё по секрету расскажешь».

Брат ушёл, а через несколько минут в комнату Екатерины Юрьевны прошёл «скользкий тип». Как всегда очень элегантный, отлично сидящие на нём джинсы, джемпер. Приятно улыбается. «Знаю, знаю, Екатерина Юрьевна! Николай Юрьевич меня предупредил, что вы не горите желанием, но я постараюсь не отнять у вас много времени. Сюда можно?» Уселся было в кресло-качалку и тут же: «Ой!» – сделал вид, что испугался, когда кресло вместе с ним подалось назад. Предпочёл пересесть из ненадёжного приспособления на устойчивый стул. Екатерина Юрьевна ждёт, что будет дальше. Пока из неё ни слова. «В общем-то, прелюбезнейшая Екатерина Юрьевна, меня побудило встретиться с вами тет-а-тет единственное желание. Единственное, но крайне весомое. Предвижу, оно прозвучит для вас большим сюрпризом. А может, и нет. Может, вы уже и сами догадываетесь, хотя пока не решаетесь в этом себе признаться». – «О чём вы?» – «О том, что вам, Екатерина свет Юрьевна, при всём том, что вы уже далеко, простите, не девочка, выпала участь крайне серьёзно… ещё раз прошу меня извинить… влюбиться».

Екатерину Юрьевну как будто током ударило. Несколько мгновений приходила в себя. Наконец: «Вы с ума сошли?!» – «Я – нет. Потому что я живу только… – Он потыкал указательным пальцем себе в лоб. – Вы же ещё наделены и чувством. Оно диктует вам». Теперь Екатерине Юрьевне стало даже немного смешно. «Может, ещё скажете в кого?» – «Обязательно скажу. Мне это не составит никакого труда. В весьма молодую, но с довольно своеобразным характером особу, с которой вы буквально четверть часа тому назад попытались объясниться. Без особого на то успеха, однако».

Теперь Екатерине Юрьевне стало уже не до смеха. Её взяла оторопь. «Вы, собственно говоря… кто?» – «Ваш, осмелюсь в этом признаться, единомышленник». Екатерина Юрьевна обдумывает: «А не послать ли мне прямо сейчас этого “единомышленника” куда подальше? И больше с ним ни во что не ввязываться. Расстроится сделка по аренде дачи? Да чёрт с ней. Не велика беда. Останется недовольным Николай? Да и пусть. В конце концов, я давным-давно не ребёнок. Вольна поступать как сама считаю нужным. А этот господин пускай идёт своей дорогой».

В это же время тот, кого она намеревалась куда-то послать, заметил ей снисходительно, как взрослый ребёнку: «Разумеется, Екатерина Юрьевна, вы вольны поступать, как вам самой представляется наиболее целесообразным. Можете выставить меня за дверь. И я уйду. Однако предупреждаю вас, вы попали в очень серьёзный переплёт. Любая влюблённость, вы это знаете на собственном опыте, орудие истощения вашего иммунитета. Вы становитесь беззащитнее, беспомощнее. Но влюблённость уже в таком возрасте, как у вас… Вы, даже не замечая сейчас этого, ходите по краю бездны. Хотя мы готовы вам помочь».

«Послушайте! – тут уж не выдержала Екатерина Юрьевна. – Мы с вами всего-то… буквально несколько минут, как вошли… но вы уже наговорили столько всего!» – «Я чуточку приоткрою. Можно?» – «Что?» – не поняла Екатерина Юрьевна. «Окно, окно! Всего лишь». Прошёл к окну, потянул за шнурок, опустил фрамугу. В комнату потянуло прохладой, а в дверь постучали, потом голосом Николая: «Эй! Как там у вас? У нас уже всё готово!» На что «скользкий господин», пока Екатерина Юрьевна ещё только соображала, что ответить: «Мы тоже готовы! Почти. Ещё минуток пять – десять, если вы позволите. – И выждав, когда Николай отойдёт от двери: – Эта молодая особа… которую вы взяли к себе…» Тут Екатерина Юрьевна почувствовала, что её начинает бить мелкой дрожью – и в панике: «Послушайте! Ну что вы такое, в самом деле, говорите? Это бред! Я в неё не влюблена! С чего вы это взяли? Я, если вы этого ещё не знаете… я нормальная». – «Эта же молодая особа… – продолжал господин, как будто не слыша её, – несмотря на все ваши потуги – и явные и скрытые – пока не отвечает вам взаимностью…» – «Повторяю…» – «Но мы, со своей стороны, готовы вам помочь».

Господин вернулся к стулу и уселся на нём с максимальной для этой ситуации комфортностью. «А теперь, после того как я поставил вам диагноз, поговорим о лекарстве… Да, о лекарстве, потому что ведь вы хотите вылечиться, не так ли?.. Так вот. У вас есть дом… имею в виду то, что вы называете дачей. Который, согласно принятому нами накануне решению, переходит к нам в долговременную аренду. Мы намерены организовать там мероприятие, посвящённое тому, кого мы считаем духовным покровителем нашей организации. Чуточку отвлекусь, чтобы вы получили хотя бы приблизительное представление. Мы присвоили этому покровителю – весьма, разумеется, условно – имя довольно известного – в узких, разумеется, кругах – языческого бога Вали… Повторяю, всё это очень-очень условно, потому что кому сейчас из разумных людей дело до какого-то обросшего мхом, почти начисто забытого мелкотравчатого божка? Тем более что их там, в этом их божественном сонме, что собак нерезаных…» – «Зачем мне это? Какое мне вообще дело до ваших собак?..» Екатерина Юрьевна ещё как-то пытается отбиться, но её собеседник совершенно невозмутим. «Пусть ваша девушка также удостоит своим посещеньем это мероприятие. В качестве… ну хотя бы нашего дорогого и почётного гостя». – «Зачем?» – «Это поможет нам добиться нашей общей цели». «Кошмар какой-то! Зачем я вообще слушаю его?.. – проносится в голове Екатерины Юрьевны. – Вместо того чтобы… взять и дать пинка под зад. Ну… если и не буквально пинка, так что-то вроде этого. Какая сила удерживает меня? А ведь меня действительно что-то держит…» А господин между тем, оставаясь очень спокойным, уверенным в себе, продолжает: «А теперь пару слов о цели. Видите ли, достоуважаемая Екатерина Юрьевна, нам одинаково важно приблизить к себе этого человека. Сближение – вот оно, это ключевое в данном случае слово! Ведь вы же не будете отрицать – вы именно этого как раз и добиваетесь. Достигается же оно только двумя путями. Один: это возвыситься к нему. Только представьте себе: воз-вы-сить-ся! Колоссальная задача, решение которой, согласитесь, для рядового, не наделённого каким-то особым даром человека едва ли доступно. Другой: опустить вожделенный нами объект до нас. Да, тоже отнюдь не так-то просто. С кондачка едва ли получится. Придётся определённо потрудиться, и всё равно это куда как проще…» – «Я то и дело слышу от вас “мы”, “нам”. Я хочу узнать, кто вы такие?» – «Хороший вопрос. Я мог бы ответить вам чисто формально, не погрешив при этом против истины: мы это некоммерческая, то есть не преследующая никаких материальных дивидендов, транснациональная корпорация “Conversion”, чьи подробные реквизиты вы найдёте на официальном бланке, когда настанет момент формального подписания заключаемого между нами договора на арендуемое нами имущество. Да, я мог бы так ответить, и я был бы честен перед вами. Но вам, как человеку уже почти посвящённому… знающему уже так много… следовательно, уже доказавшему свою готовность… свою потенциальную причастность… Приоткрою вам одну из потайных дверец в наше святая святых. Мы те, кто… фигурально, разумеется, выражаясь… арендует этот мир. Подобно тому, как я арендую у вас вашу дачу… Я согласен, сейчас вам это сложно понять, почти невозможно, но это факт. Очевиднее я вам объяснить пока не могу». – «А она?» – «Вы имеете в виду вашу девушку? О! На неё возложена очень сложная, многозначная функция. Хотя, скорее всего, она и сама этого ещё не знает. Всего лишь смутно догадывается. Она связна́я. Между тем, что “над”, и тем, что “под”».

«С ума сойти! Кого я слушаю?.. Этот человек… или чрезвычайно крупный аферист, или очень умный сумасшедший…» Екатерина Юрьевна ещё только об этом подумала, а то ли аферист, то ли сумасшедший сразу же возразил ей: «Уверяю вас, любезнейшая Екатерина Юрьевна, я ни то и ни другое, а у вас есть полный резон откликнуться на моё ничем не грозящее вам предложение. В чём резон? Извольте – объясню. Причём постараюсь быть очень пунктуальным. Вы не удовлетворены собой, у вас масса претензий к тому, как вы живёте, вас предательски покидает облагодетельствованный когда-то вами и до потери сознания некогда обожаемый супруг. Вы только кажетесь сильной и благополучной, той самой Екатериной Великой, которой вы хотели когда-то казаться. По сути – вы нищи, вы голы, вас раздели до нитки. И вот вы на холодном ветру. Вы дрожите, и вы в смятении. Вы в разладе и с миром, и с самой собой. Вы жаждете какой-то замены, компенсации, чего-то другого. Вы страстно хотите, чтобы кто-то вас одел! Вот отчего вас так мощно потянуло к этой девушке. Потому что это ваша единственная надежда. При этом не переживайте, не волнуйтесь. Вы действительно нормальная. Вас привлекает в ней не… ну, вы понимаете, что я имею в виду. Вас манит не это грубое, примитивное, вульгарное. Просто это ваша единственная альтернатива. Без которой вы окончательно окоченеете. Вам кружит голову возможность преображения. И вы всё это обретёте. При одном, правда, условии. Если благосклонно отнесётесь к нашему скромному, не сопряжённому лично для вас ни с какими осложнениями предложению».

4

Давно уже Пётр Алексеевич не попадал в такой цейтнот. Даже пожалел, что у него нет двойника, которому бы он смог перепоручить часть своих забот. Его записная книжка была испещрена: «Встретиться с таким-то. Важно!», «Побывать там-то. Крайне важно!!», «Договориться о том-то и том-то. Архиважно!!!» Дел невпроворот, спать приходилось не более шести часов в сутки. Но это не стало для него сюрпризом. Он ехал в Краснохолмск не ради того, чтобы поволынить. Порезвиться. Или предаться воспоминаниям: «Как хороши, как свежи были розы…» Тем более что и не было в его оставленном в Краснохолмске прошлом никаких таких «роз». Терний – да. Сколько угодно. Его базовой целью было воспользоваться любезно предоставленным ему то ли госпожой Удачей, то ли Его Величеством Случаем шансом найти наконец достойное его богоданным талантам земное применение.

Да. Его экстравагантная, сумасбродная тётушка имела основания пожалеть «родного человечка». Как и что её на это сподобило – одному богу известно. Если в покинутой им стране СССР его как упрямого, несговорчивого творца, художника методично преследовали… во всяком случае, ему так казалось… не позволяли показать себя во всей красе, то в другой стране, что было ему ещё неприятнее, его просто не замечали. В упор. Исходящее от какой-то загадочной корпорации «Conversion» предложение организовать в окрестностях его когда-то родного города сценическое оформление какого-то не менее загадочного мероприятия во славу совсем уж из ряда вон выходящего, на грани сумасшествия, «языческого божества Вали» ни капельки не вдохновляло его. Но за этим странным предложением брезжило нечто куда более заманчивое. То, во что он, человек осторожный и относительно суеверный, пока не только не верил, а даже воздерживался обсуждать с самим собой.

Не выходила из головы Петра Алексеевича и рекомендация главного, судя по всему, заводилы всего этого мероприятия, господина Вельзевулского: удивить Краснохолмск не ремейком когда-то его наиболее успешного краснохолмского спектакля «Аргонавты», а последней, бостонской постановкой чеховских «Трёх сестёр». Она, эта постановка, заслужила одобрение этого господина, как он сам лаконично выразился, благодаря своей «обнажённости» (Нет, он выразился иначе – «нагости».) Что же он имел в виду? Едва ли этот термин применялся им в буквальном смысле. Неком иносказательном – да. Скорее всего. Но не был буквалистом и Пётр Алексеевич, когда приступал к работе над знаменитой пьесой Чехова. Его несколько лет точило желание представить «Трёх сестёр» в непривычном ракурсе. Если «точило», да ещё и «несколько лет», значит, в нём самом, Петре Алексеевиче, что-то вызрело. И этого «вызревшего», заматеревшего джинна, рвавшегося всё требовательнее наружу, пока самого Петра Алексеевича изнутри не разорвало, надо было как-то выпускать. На волю. И он его выпустил. Вначале на пляж.

Представим себе. Разгар лета. Берег какого-то водоёма. Театральная труппа на каких-то гастролях. Выходной день, все на пляже. Наряд на всех соответственный. Прибегает какое-то театральное начальство и просит срочно, в силу каких-то обстоятельств, не покидая пляжа и оставаясь в том же наряде, то есть без грима, без костюмов, без бутафории, прогнать весь спектакль. Актёры, естественно, вначале ропщут, хотя в конце концов соглашаются. Будучи при этом во всём пляжном – в бикини, плавках – с этим «уродством» быстро осваиваются. А дальше… всё идёт как по маслу. Оказывается, то, что было напялено на их тела, то, что пришло с постепенным переходом из состояния животного в человеческое, им как чисто актёрам, профессионалам своего дела мешало. Вдруг оказалось: с исчезновением внешних покровов открываются новые возможности, новое дыхание, и им самим становится необыкновенно проще, легче играть. Иначе говоря – «жить на сцене».

Но это не единственное, чего хотел добиться Пётр Алексеевич. Вместе с отринутыми панталонами, корсетами, турнюрами, салопами и прочее и прочее, что напяливает на себя человек, что навязано ему всеми идущими на смену друг другу цивилизациями, обнажается и внутренний нерв истинного, потаённого «я» любого из персонажей пьесы. Вот вам и подмеченная и получившая столь высокую оценку господина Вельзевулского «обнажёнка». Надо отдать ему должное. Он сумел уловить самый главный лейтмотив, самое ценное зерно в этой постановке: натуральность. Не «так принято», а «так есть». Но как же сам Пётр Алексеевич объяснял всё эти премудрости своим ученикам? С какой же речью он к ним обратился? Приблизительно такой.

«Всё живое, что населяет этот мир, рождено для радости, и всё живое действительно радуется, и только человек глубоко несчастен. Это, увы, пожалуй, аксиома. Глубоко несчастен был когда-то и Чехов, как глубоко несчастны и все персонажи его пьес. Отчего это? Не только с Чеховым и его персонажами. Со многими. Не персонажами, а реальными людьми. По той одной причине, что этот несчастный является рабом условностей, бесконечных запретов. Потому что он делает не то, о чём думает. Думает не о том, что чувствует. Чувствует не то, чего он по-настоящему хочет. “Передайте мне соус… пожалуйста”, – говорит девушка сидящему рядом с ней за столом молодому человеку, а на самом деле ей хочется сказать: “Я тебя хочу”. “Дорогая, смотри, у тебя на лбу прыщичек выскочил”, – произносит, готовясь ко сну, муж своей перезрелой жене, а в действительности из него рвётся: “Ты для меня уже давно противная жаба”. Да, это мир уже позапрошлого, девятнадцатого века. Мир потаённых мыслей, страстей. Перевёртышей. Двусмысленностей. Недомолвок. Мы, люди, стоящие на пороге уже века двадцать первого, сбросили с себя все эти путы. Мы освободились! И телом и душою. Мы рождены не затем, чтобы постоянно, на каждом шагу, сдерживать и сдерживать себя, а в полной мере, ничем не ограничиваясь, срывать, и срывать, и срывать из-под наших ног пышно разросшиеся, пряно пахнущие, дурманящие нас запахом всех былых запретов на свете цветы подаренного нам самим фактом нашего рожденья удовольствия…» Ну и так далее. В таком приблизительно ключе.

Премьера «Спектакля-импровизации на тему “Трёх сестёр”» (примерно так значилось на афише) состоялась около года назад. Никаких лавров создателям и исполнителям она не принесла. Наверное, ничего в этом удивительного: Бостон – средоточие потомков самых упёртых пуритан. Не получил спектакль и какой-то серьёзной прессы. Единственным изданием, поместившим коротенький отзыв, оказалась «Amateur's art sheet», скромная, нерегулярно выходящая малым тиражом газетёнка. В этой гаденькой статейке от «Трёх сестёр», «творения из кожи вон лезущего (“leaning over backwards” – да, именно таким нелицеприятным эпитетом наградили Долгорукова), чтобы обратить на себя внимание, господина, называющего себя режиссёром», камушка на камушке не осталось. Сочинителем этой гнусности был пользующийся кое-каким авторитетом у местных театралов пожилой безобразный карлик, к тому же ещё и «голубой». Лет десять назад, когда Долгоруков с великим трудом выхлопотал какое-то скудное финансирование и только-только приступил к сколачиванию своей «amateur's company», он какое-то время «окучивал» Долгорукова. Не добившись взаимности, теперь мстил как умел. Словом, «а ларчик просто открывался».

И вдруг… такое! «Первая десятка самых выдающихся театральных режиссёров современности». Ничего себе! Мама не горюй. Конечно, то был тоже своего рода перебор. Пётр Алексеевич в этой части ни капельки не обольщается. И всё равно ему – что уж скрывать? – услышать подобное о себе было не просто приятно: воодушевляло. Как знать? Может, не всё в его никудышно сложившейся карьере так уж безнадёжно. Сейчас же перед ним – сугубо прагматическая задача. Он едет, чтобы взглянуть на то место, то сценическое пространство, в пределах которого ему предстоит работать. Его цель – Танеева дача. Также он собирается повидаться там с ещё одним его, Петра Алексеевича, творением – его сыном. За все те дни, что прошли с момента его приезда в Краснохолмск, ему не удавалось выкроить время для их новой встречи. То есть он чувствовал себя перед ним в долгу.

Где-то на полпути между городом и дачей раздались позывные селфона. Пётр Алексеевич как-то сразу догадался, что звонит его падчерица Марион. Так оно и оказалось на самом деле. Догадался же во многом из-за того, что падчерица звонила ему очень часто. Ни один день не обходился без того, чтобы у неё не возникало желания поделиться с отчимом какой-то проблемой. От крупной (очередная размолвка с её молодым человеком) до мелкой, бытовой. Вот и на этот раз пожаловалась, что во время проветривания в открытое окно вылетела их ручная ворона.

Марион идёт двадцать второй, она, как все нормальные девушки, мечтает о замужестве, о своей семье, но пока остаётся одна, потому что не может по-настоящему увлечься ни одним из молодых людей из её окружения. Разговор, как обычно, очень длинный, девочка ещё не научилась излагать свои мысли коротко. Ещё хорошо то, что, коль скоро звонки исходят от неё, оплачивать пользование телефонной связью придётся ей. Благо у неё есть собственный банковский счёт, который аккуратно, своевременно и в полном объёме пополняется её родным ушедшим из семьи отцом. Об этом, то есть о банковском счёте, гласил один из многочисленных пунктов бракоразводного соглашения.

Родной же отец Марион – американец с баварскими корнями. Благочестивый, подчёркнуто богопослушный адепт пресвитерианской церкви. Процветающий адвокат. Хозяин одной из бесчисленных консалтинговых компаний в Бостоне. Собственное наблюдение Петра Алексеевича, может быть ошибочное: наиболее успешные бизнесы в США это а) зубоврачебная практика, b) сексологи и c) оказание консалтинговых услуг. Такое ощущение, что в Америке разучились самостоятельно мыслить и обращаются за советом по любому пустяку. Истинная, а не на словах, как когда-то в СССР, страна Советов. У Марион есть старший брат, старше её на четыре года, почти ровесник сыну Петра Алексеевича. Но, в отличие от пока ещё чего-то ищущего Аркадия, его пасынок уже в самостоятельном плавании. Очень перспективный молодой человек, технарь, сфера приложения его знаний и рук – ЭВМ. Живёт и здравствует в штате Калифорния, Silicon Valley, рассчитывает на то, что заработает свой первый миллион уже в ближайшую пару лет. Мальчик не бросает слов на ветер. Если так говорит, значит, тому есть какие-то основания. То есть вполне возможно миллионер из него и получится. Хотя и не через два года.