Читать книгу Фантазии женщины средних лет - Анатолий Тосс - Страница 5

Другая жизнь Мадорского

Окно занимало почти всю стену и уводило сначала в ночь, потом чуть дальше, в бурлящие огни города, а уж затем, минуя их, снова в ночь, сдавленную углами небоскребов. Мадорский любил, когда темнота смешивалась с городским свечением, цельным, но, если разобраться, столь разным по своей природе: от теплого света окон городских квартир до холодной рекламной иллюминации, от округленных теней уличных фонарей до непрерывной фосфорной нити автомобильных фар. В этом смешении ему виделась вечная дисгармония между величием и спокойствием ночного космоса, который находился здесь, рядом, лишь открой окно, и суетностью возбужденного города, раскинувшегося у подножия его просторного пентхауза на семидесятом этаже роскошного манхэттенского небоскреба. Мадорский любил, лежа по ночам в пузырчатой, бурлящей ванне, смотреть на эту смесь успокоенной ночи и мятежного города; на маленьком столике потрескивал льдом стакан со скотчем, комната затуманивалась и покрывалась паром, и только громадное, во всю стену окно было всегда прозрачно и свежо.

Здесь, в этой огромной ванной комнате, Мадорского посещало чувство, что наконец-то он достиг изолированного покоя, смог оторваться от мелочности города, вознестись над ним и потому может теперь охватить его полностью, и для этого достаточно всего одной смелой мысли. Так оно и было: именно здесь, лежа в этой почти сросшейся с городом ванной, он разрабатывал и оттачивал свои самые хитроумные финансовые комбинации, те, которые принесли ему известность и деньги, много денег. Тогда он еще не знал, что денег может быть непростительно много, а успех – вызывающе поспешным, он лишь недавно догадался об этом. Но только после того, как понял, что за ним пошли.

Он всегда обо всем догадывался сам и всегда чуть раньше других, в этом и состоял залог его успеха – в предвидении. Вот и сейчас в его крупной финансовой компании еще никто ничего не заметил, даже матерые финансовые старожилы, но Мадорский уже месяц как знал. И теперь ему надо было отбросить всю шелуху, накипь, испуг и эмоции и остаться с сутью – только так он сможет выжить.

Все началось с внеочередной финансовой проверки. Дело было даже не в ее внезапности и доскональной тщательности, просто Мадорский сразу почувствовал скованность в воздухе. Он был знаток скованности, аналогичное напряжение исходило порой из финансовых рынков, тогда он продавал поднявшиеся акции и ставил на падение. Бывало, он ошибался, но редко, чаще, значительно чаще предчувствие не подводило его. Вот и сейчас он оказался прав.

У него были свои люди и в конгрессе, и даже в Белом доме: когда оказываешь влияние на экономику страны, всегда есть нужные связи, и Мадорский вышел на человека, связанного с ФБР. Тот позвонил ему с улицы, на случай, если телефоны Мадорского уже прослушивались, и они встретились в парке, и, хотя Мадорский подготовил себя к худшему, его все равно прошибла испарина, когда он узнал, что финансовый отдел ФБР пошел за ним и за его фирмой, предполагая в ее деятельности финансовые нарушения. Никаких нарушений не было, десятка два финансовых адвокатов следили за каждой операцией фирмы, но это не имело значения: его выбрали в качестве козла отпущения, каждые несколько лет кого-то выбирали, и вот теперь пришла его очередь.

Это тоже являлось правилом игры: государство делало вид, что оно заодно не с «финансовыми воротилами», которые платят, а с народом, который «выбирает». Ради этого кого-нибудь приносили в жертву; дело всегда получалось громкое, бывшего магната прятали за решетку на семь-десять лет, как бы он ни изворачивался, тратя миллионы на адвокатов. Но из-под тяжести насевшего государства не так-то легко вывернуться. Больше трех лет никто в тюрьме не проводил, но не в этом даже было дело, а в том, что он, Мадорский, не желал сидеть вообще ни одного дня. К тому же проходить через процесс разбирательства, суда и прочего унижения он тоже не хотел. Да и кто, находясь в здравом уме, захотел бы такого?

Он потянулся к стакану, сделал глоток: виски, легко отдавая дымом, поплыло по и так невесомому в воде телу. Мадорский глубоко вдохнул и опустил голову под воду, наслаждаясь теплом и истомой. Он давно уже все обдумал и сейчас в спокойствии ванной комнаты в последний раз проверял детали, чтобы еще раз убедиться, все ли предусмотрено и нет ли ошибки. Потом он вынырнул, вода потоком скатилась с густых волос; да, он все тщательно продумал, в этом тоже заключалась его сила, в тщательности расчета.

Так было всегда, даже четырнадцать лет назад, когда он приехал в эту страну нищим эмигрантом, даже тогда он чувствовал себя сильнее других. Да и потом, когда научился делать деньги, когда работал как каторжный, спал по четыре часа и пальцы порой начинали дрожать от напряжения, он и тогда знал, что сильнее. Все ему было в удовольствие: и бессонные ночи, и бесконечные логические расчеты, и тонны информации, которые заглатывала его вечно голодная память, и азарт, и победы, и даже поражения. Вот и сейчас он чувствует себя сильнее их всех. В принципе это даже смешно: они полагают, что он так просто сдаст им себя. Напрасно они так думают.

Мадорский сделал еще один глоток, последний, резко поднял сразу собравшееся тело и вышел на холодящий керамикой пол. Он набросил на себя халат, запахнул его и, не завязывая, подошел к окну. «Ну что же, пора», – сказал он вслух, и его голос прозвучал по-новому свежо, он даже не сразу узнал его. «Вот и хорошо, – подумал Мадорский, – вот и хорошо».

Хью Гарднер сидел в своем большом, не очень новом, но все еще надежном «Бьюике» на Парк-стрит. Он всегда удачно выбирал место для наблюдения, вот и сейчас он отлично видел вход в этот самый дорогой небоскреб на Манхэттене, и ни одна мышь, не то что человек, не выскользнула бы из него не замеченной Хью. Он сидел уже три часа, наблюдая, но ему не было скучно, он отлично знал, что осталось два-три дня – и расследование будет закончено. Хью живо представлял, как он и еще двое коллег из ФБР поднимутся на семидесятый этаж, вызовут Мадорского и, предъявив ордер на арест, защелкнут на его руках наручники. Он представлял, как будет меняться выражение лица Мадорского от высокомерного, со скептической улыбкой до сначала изумленного, а затем, сразу, почти без перехода, растерянного и испуганного. Ах, как он любил этот переход и каждый раз, наблюдая его, знал, что вот опять восторжествовали закон и справедливость, а он, Хью Гарднер, является их карающей рукой. От этой мысли Хью улыбнулся, вытянул поудобнее ноги и нажал на кнопку рации.

– Рэндал, привет, это Хью. Не скучаешь?

– Нет, сэр. Да и когда скучать, все время на мониторы гляжу. Как вы там, не устали? – Из рации послышалось сочувствие. В принципе Хью не должен был сидеть в машине, сторожа Мадорского, поскольку руководил всей операцией. Но он любил участвовать во всем сам, не считаясь ни со временем, ни с неудобствами. «Если хочешь, чтобы дело было выполнено хорошо, делай его сам», – часто вспоминал он слова Наполеона. К тому же Хью считал себя настоящим сыщиком, и ему нравилась каждая деталь его работы. Поэтому он всегда и побеждал. Вообще всегда.

– У вас кофе есть? – спросил Рэндал. – А то могу прислать Майкла.

– Не надо пока. Скажи лучше, как там наш птенчик поживает?

Рэндал сидел в офисе, снятом ФБР в небоскребе, стоявшем неподалеку. Хью бывал там не раз и с гордостью разглядывал гору подсматривающей и подслушивающей аппаратуры; на многочисленных мониторах квартира Мадорского высвечивалась как на рентгене.

– Стоит у окна в ванной. Халат не завязан. Приглядеться повнимательней? – раздался смешок. – Думает, наверное, как ему очередной миллиард оторвать.

Хью кивнул, соглашаясь. Его самого, да и всех его коллег веселил факт, что тот, кого они собирались не сегодня-завтра брать, ни о чем не догадывался и продолжал свою обычную, повседневную жизнь. Хотя они-то знали, что над ним нависло и что деньки его на свободе сочтены. Это здорово развлекало всех.

– Ладно, пусть балуется. – Хью тоже усмехнулся в рацию. – Если он двинется куда, дай мне знать.

– Конечно, Хью, обязательно. Послушайте, если вам надо кофе или поесть чего, дайте знать, я Майкла пришлю.

– Спасибо, старина, – поблагодарил Хью, – но я и так уже от этого чертова сидения четыре фунта набрал.

– Ну, как знаете, – и Рэндал исчез в рации.

Хью снова задумался. Он не любил Мадорского, яро не любил. Странно, но к некоторым из тех, чьи дела он вел, он относился с уважением, даже с симпатией, но к этому русскому он испытывал отвращение, смесь брезгливости и презрения. Он знал про Мадорского все, он проштудировал его дело от корки до корки, а готовилось оно тщательно и включало в себя даже самые ничтожные детали.

Мадорский родился и вырос в России, закончил в Москве престижную школу, потом математический факультет университета. В двадцать пять он уже защитил диссертацию и как талантливый, многообещающий математик был приглашен в MIT в Бостон. Однако работать в науке, видимо, не планировал и поэтому, оказавшись в Америке, быстро устроился в фирму на Уолл-стрит; там всегда требовались люди, владеющие математическим аппаратом. Проработав три года, изучив теорию и практику финансовых рынков, Мадорский предложил руководству создать дочернюю компанию, специализирующуюся на продаже дешевых акций небольших компаний. К этому времени он уже проявил себя толковым и энергичным сотрудником, и начальство пошло на риск, доверив двадцатидевятилетнему Мадорскому руководство новой компанией. Фонды, созданные русским, стали расти как на дрожжах, принося деньги вкладчикам и, прежде всего, самому Мадорскому.

Постепенно он полностью отделился от родительской фирмы, завладел контрольным пакетом акций и, постоянно расширяя спектр деятельности, успешно захватывал новые финансовые рынки. Правда, через шесть лет знаменитые фонды дешевых компаний, создавшие разгон для фирмы Мадорского, стали стремительно падать, вздутые цены лопнули, обанкротив тысячи вкладчиков. Именно тогда Хью, как один из специалистов отдела финансового расследования ФБР, заинтересовался фирмой Мадорского, очень уж попахивало мошенничеством. Он стал собирать информацию и вскоре не без удивления узнал, что сам Мадорский избавился от искусственно вздутых акций незадолго до их катастрофического падения. Это наводило на размышления, и Хью стал копать.

Чем больше он узнавал, тем большую антипатию испытывал и к самому Мадорскому, и к его бизнесу. С первого взгляда все казалось чисто, но в деятельности русского отчетливо проявлялся цинизм дельца, единственным божеством которого, смыслом жизни, принципом существования являлись деньги.

Хью посмотрел на часы, прошло больше пяти часов, как он выкурил последнюю сигарету, значит, можно закурить снова. Он бросал курить, и в последние два месяца перешел с полутора пачек в день на четыре сигареты, и теперь от каждой затяжки получал неимоверное наслаждение. Он вытащил сигарету из пачки, повертел ее в пальцах, прикурил и смачно, блаженно затянулся, ощущая, как на секунду приятно затуманилась голова.

Да, он не любил Мадорского. Они были одногодками, но Хью родился и вырос здесь, в Америке, он знал правила своей страны, уважал и верил в них. Его родители были бедны, отец работал на заводе, мать была домохозяйкой, и они не могли платить за его обучение. Но он все же пошел учиться и закончил колледж одним из лучших. В нем присутствовало стремление и упорство, и, хотя ему никогда не приходилось легко, он не только преодолевал трудности, но и всегда играл по правилам. Это был его осознанный выбор. Потому что правила созданы людьми для людей, а честность в принципе и означает – жить в рамках правил.

Мадорский же являлся противоречием честности, издевкой над ней. Он, Хью, рыл зубами землю, чтобы получить образование, работал по выходным, взял кредиты, чтобы оплатить учебу, а потом годами выплачивал их. А Мадорский получил образование в чужой стране забесплатно, да еще какое, обогнав его, Хью, на несколько лет. Его пригласили в страну на время, чтобы развивать науку, а он остался навсегда и вместо науки занялся бизнесом. Да и каким бизнесом! Его компания ничего не создавала, ничего не производила, не приносила вообще никакой пользы, занимаясь, по сути, только финансовыми махинациями. И что в результате? Хью получает пусть неплохую, но все же скромную зарплату, а состояние этого пришельца оценивается миллиардами, он купается в роскоши, на него работают сотни людей.

Но не это даже главное. Для всех, кого Хью знал и уважал, для его родителей, друзей, для него самого каждый шаг требовал напряженного усилия. Потому что все они привыкли не только брать, но и отдавать, и это тоже правило, может быть самое важное, и именно оно сделало Америку великой. А Мадорскому все давалось легко, почти играючи. Он приехал в чужую страну, в его, Хью, страну, только брать и никогда ничего не отдавал. Но теперь он отдаст все, что забрал, и отдаст с лихвой. Конечно, он открыто не нарушал закон, но Хью знал, к чему прицепиться, и знал также, что не выпустит Мадорского, что задавит его. Пускай это называется местью или как угодно, для Хью его чувство имело только одно название – справедливость.

Зашипела рация, и через секунду раздался голос Рэндала:

– Хью, проснитесь, птенчик куда-то намылился, костюмчик надел, пальтишко модное и даже шляпу. Чего это он последнее время стал шляпу носить, головка, что ли, стынет? Наверняка в клуб какой-нибудь заспешил. Все, выходит из квартиры.

– Спасибо, Рэн. – Хью оживился. – А то я замаялся на одном месте.

– Давайте, развлекитесь. Сообщите, если что нужно.

– О’кей, Рэн, давай отдохни пока.

Хью отлично видел, как из подъезда дома выскочил швейцар в бордовой ливрее и фуражке и тут же к подъезду подкатил лимузин Мадорского. Швейцар распахнул дверь подъезда, из него вышел русский, Хью узнал его по росту, осанке, походке, да еще по пальто и шляпе. Швейцар открыл дверь лимузина, дружески поприветствовал шофера, пожелал что-то садящемуся в машину Мадорскому, видимо, удачного вечера, и закрыл за ним дверь. Машина плавно вырулила на улицу «Пусть порезвится напоследок», – усмехнулся Хью, повернул ключ зажигания, и «Бьюик» медленно двинулся за лимузином.

Человек в одежде швейцара проводил взглядом проезжающий мимо «Бьюик», качнул головой, как будто в недоумении, и поспешил назад в вестибюль дома. Когда дверь закрылась, он зашел в вахтерскую комнату и, скинув бордовый китель, кинул его смуглому человеку, смотрящему телевизор.

– Все, Гарсиа, – сказал он с улыбкой, – моя смена закончилась, возвращаю униформу.

– Ну вот, мистер Мадорский, пяти минут не прошло. Нет чтобы часок поработать, чаевых насобирать, – засмеялся тот в ответ.

– Чаевые я все тебе оставил, – ответил Мадорский, взял стоящий у стенки чемоданчик и вышел. В костюме на улице было прохладно, он тут же поймал такси и попросил отвезти на железнодорожный вокзал.

«Все же обидно, что они выбрали меня», – думал он, откинувшись на спинку заднего сиденья.

Он считал себя большим американцем, чем все они: эта страна была построена такими, как он, людьми со свежей кровью и светлыми головами. Это они постоянно двигали страну вперед, создавая новое, прорывая рутину, не боясь неудач. Он-то, наивный, считал, что ему должны быть благодарны: он разрабатывал новые механизмы в сложнейшем финансовом мире, помогая вставать на ноги молодым, начинающим компаниям. Это он формировал экономику этой страны, финансируя новые технологии. Да, он зарабатывал на этом деньги, но так и должно быть в здоровом организме – развивая других, развиваешься сам. Конечно, не всегда все удавалось, бывали промахи, рынок непредсказуем, случалось, что его фонды падали, но и другие падали тоже. Зато его фонды быстрее восстанавливались, и те, кто не поддавался панике, в результате делали деньги. Потому что он никогда не спекулировал на доверии к себе. А они решили его приструнить, для них он так и остался чужаком, нуворишем-спекулянтом. Они живут здесь поколениями, но так ничего и не поняли ни про свою страну, ни про свободу. А жаль, он полюбил Нью-Йорк и свою жизнь в нем, и обидно с ней расставаться.

Хотя, с другой стороны, что принесли ему успех, деньги? Измотанность и усталость, бессонные ночи, резь в глазах, механическую, просчитанную жизнь! А одиночество? Когда-то многое волновало его в жизни, а друзья появлялись не только затем, чтобы попросить денег. Когда-то девушки любили его безо всякой заведомой причины. Ведь в конечном счете у любви не может быть никакой другой причины, кроме самой любви. А сейчас? Как только женщины узнают в нем знаменитого Мадорского, финансового магната, корысть рождается быстрее любви. В результате он и сейчас один – изгой, вечный изгой. Как это ни парадоксально, но деньги привели его к банкротству, во всяком случае, личному. «Это банально, но деньги не приносят счастья. Нет, не приносят. – Мадорский не заметил, что говорит вслух. – Впрочем, деньги помогают решать технические проблемы». И он похлопал по чемоданчику.

– Что вы сказали? – спросил шофер с сильным индийским акцентом.

– Мы уже подъезжаем? – в свою очередь спросил Мадорский.

– Да, через пять минут будем, – ответил шофер.

«А все же здорово я их облапошил», – усмехнулся Мадорский. Неделю назад, разрабатывая свой план, он зашел в маленький студенческий театр и познакомился с актером, молодым симпатичным парнем, напоминающим его самого ростом и осанкой. Тот быстро освоил походку Мадорского. В заранее условленное время актер поднялся на его этаж, но в квартиру не входил. Мадорский предполагал, что в ней установлены подслушивающие, а возможно, и подглядывающие устройства. В лифте он отдал актеру свое пальто и шляпу, а затем посадил в собственный лимузин. И эти кретины из ФБР клюнули на такой простейший трюк. Машина, которая следовала за ним последнее время, бодро поехала за лимузином. «Кретины! – снова подумал он. – За что им зарплату платят. Из моих ведь налогов. Так-то они свою службу несут, страну оберегают». И он усмехнулся.

На 52-й Вест Хью стало что-то смущать. Он и сам не мог объяснить причину своего беспокойства. То ли лимузин катил уж очень неспешно, то ли маршрут складывался слишком замысловато, но Хью начал нервничать. В конце концов он нажал кнопку рации и услышал чуть хрипящий от помех голос Рэндала.

– Рэн, это Хью, слушай, пропеленгуй-ка нашего птенчика.

Это была на редкость удачная операция, когда они подменили любимую ручку Мадорского, а писал он самым дорогим «Картье», на аналогичную, но с вмонтированным передатчиком. Сложность заключалась в том, чтобы достать в точности такую же ручку, а потом подсунуть ее Мадорскому взамен его собственной. Всю операцию разработал Хью: они заменили продавца в магазине, в который заходил Мадорский, на своего сотрудника, и когда русский подписывал чек кредитной карты, другой их сотрудник на несколько секунд отвлек его внимание, и этого оказалось достаточно для подмены. Конечно, операция обошлась недешево, сама ручка стоила почти состояние, но зато теперь они всегда знали, где находится Мадорский.

– А что? – поинтересовался Рэндал. – Что-то не так?

– Да нет, все вроде в порядке, – ответил Хью чуть раздраженно, – просто чувство противное… В общем, лучше проверить.

– Конечно, о чем разговор. Подождите, я настрою аппаратуру.

Минуту в рации тихо гудело, а потом снова возник голос Рэндала, теперь уже нервный:

– Вы где сейчас находитесь?

Хью уже знал: что-то не так, знал наверняка.

– На Сорок восьмой Вест.

– Черт, – выругался Рэндал, – он нас дурачит, он подъезжает к железнодорожному вокзалу. – Что делать?

– Не дурачит, а только пытается, – процедил Хью, со свистом разворачивая машину и резко набирая скорость. – Свяжись с полицией на вокзале, пусть его встретят и проследят, на какой поезд он сядет. Только скажи, чтобы незаметно, а то сам знаешь, сколько шума могут наделать эти бравые сержанты.

– Может, его взять прямо сейчас?

– Зачем? Он еще ничего плохого не сделал, подумаешь, на вокзал поехал. Во всяком случае, пока не сделал. Но скоро сделает. Вот тогда и возьмем. Делай, как я сказал, и не отключай рацию.

– Да, шеф, – ответил Рэндал.

Прошло минут пять, Хью гнал «Бьюик» на вокзал, хотя знал, что не успеет. Он сразу все понял: Мадорский оказался умнее и осмотрительнее, чем Хью думал о нем, он все знал и готовился к побегу. Единственное, чего он не учел, так это то, что его дело ведет Хью Гарднер, и это было ошибкой русского, непростительной ошибкой.

«Впрочем, как он мог знать обо мне? – Хью улыбнулся. – Нет, не мог. И это отлично, что он бежит. Нет ничего лучше, чем убегающий финансовый преступник. Это просто отлично!»

– Он сел на питтсбургский поезд, – раздался голос Рэндала. – Отправление через четыре минуты.

– Ну, конечно, – перебил его Хью, – он все просчитал.

– Да, – согласился Рэндал.

– Узнай, когда следующий поезд на Питтсбург.

– Я узнал, через час десять.

Хью выругался.

– А самолетом? – спросил он.

– Еще больше времени займет, – последовал мгновенный ответ.

– Ладно, тогда я гоню в Питтсбург. Если опоздаю, свяжись с тамошними ребятами, пусть проследят, куда он двинется дальше, но только аккуратно.

– Да, сэр, конечно, все будет сделано.

Хью не успел. В Питтсбурге Мадорский переехал с вокзала в аэропорт и улетел в Миннеаполис. Самолет оторвался от земли на двадцать минут раньше, чем Хью вбежал в аэропорт. Хью вылетел следующим рейсом на полтора часа позже. В Миннеаполисе все повторилось: ему сообщили, что Мадорский вылетел в Анкоридж, на Аляске, при нем был только небольшой чемоданчик. Что в чемоданчике, неизвестно. «Конечно, известно, – подумал Хью, – деньги». Он ничуть не волновался, понятно, что Мадорский пытается скрыться, но это как раз хорошо, когда он его возьмет, тот расколется легко, как яичко. А в том, что русского возьмет именно он, Хью, в этом сомнения не было. Никакого! Убегая дальше, Мадорский все сильнее затягивал петлю, захлестнувшую его ноги. Хью оставалось только дернуть за веревку.

Самолет из Миннеаполиса в Анкоридж летел около пяти часов. Сотрудник полиции встретил Хью прямо у трапа.

– Мы упустили его, – сказал тот с ходу.

– Что? – не поверил Хью и подумал, что нельзя доверять полиции. Он всегда знал это.

– Мадорского ждал одномоторный самолет. Пилот из местных. Мы навели справки. Хотите?

– Позже, – буркнул Хью.

– Они вылетели два часа назад. Мы не знали, что делать, и связались с вашими людьми, но они сказали, чтобы мы ждали вас и ни в коем случае не арестовывали его сами. А больше мы ничего сделать не могли, не посылать же за ними другой самолет.

«Идиоты», – подумал Хью.

– А задержать его вы не догадались?

– Как? – Полицейский был в недоумении.

– Да как угодно! Сломать машину, продырявить бензобак самолета, да мало ли как– Хью покачал головой, зря он сказал это, с этими баранами спорить – только нервы портить. – Что же теперь делать? – подумал он вслух.

– Ждать, когда прилетит пилот, а потом расспросить его о маршруте, – посоветовал полицейский, думая, что вопрос обращен к нему.

Хью не выдержал.

– Да и так понятно, куда он летит! – заорал он. – Вы что, болван? Неужели вы не понимаете, что здесь граница с Россией.

– Но туда же нельзя перелететь, радары…

– Конечно, нельзя, – измотанный тупостью полицейского, прорычал Хью. – Он через границу и не полетит, он к ней подлетит. А перейдет ее на лыжах или снегомобиле с якутами, которые каждый день шастают туда-сюда. А там его ищи-свищи. Он ихний, русский, он растворится там. Понятно!

– Понятно, сэр, – послушно отчеканил полицейский. – Мы его упустили.

Хью опять качнул в раздражении головой.

– Это вы его упустили, я его еще не упустил. Приготовьте все летательные аппараты, какие имеются в распоряжении, соберите пилотов, я знаю, куда он полетел.

«Теперь я припишу Мадорскому еще и незаконный переход границы. Да еще с кучей наличных денег», – подумал он про себя.

– Нельзя, сэр, сейчас нельзя. Приближается снежный шторм, обещают, что через полчаса он будет здесь.

Хью опять выругался: ну не везет! Не мог же Мадорский подготовить и этот шторм тоже.

– Когда он пройдет? – спросил он зло.

– Синоптики обещают, часа через три-четыре.

– Всем быть готовым, – распорядился Хью.

После того как шторм утих, они вылетели и искали самолет всего какой-нибудь час-полтора. Сначала увидели фюзеляж, он лежал в стороне от крыльев, но это стало понятно позже: с воздуха крыльев вообще не было видно, так их занесло снегом. Хью почувствовал досаду, он не желал такого конца ни для Мадорского, ни для всего дела. Он дал сигнал, и пилот посадил самолет на лыжи, благо снег был плотный. В кабине разбившегося самолета нашли одно тело, оно было пробито штурвалом и примерзло к нему, так что потребовалось время, чтобы оторвать его и заглянуть в лицо. «Это летчик, – вздохнул полицейский, кивнув на труп, – слишком сильный шторм, такой маленький самолет не мог пролететь через него, вот и потерял управление».

Стали искать тело Мадорского. Сначала думали, что от удара его выбросило через стекло фюзеляжа, он мог отлететь метров на десять-пятнадцать, а потом его занесло снегом. Вызвали людей с поисковыми собаками. Ньюфаундленды своими носами прочесали все пространство вокруг, но ничего не нашли. Все устали, пора было возвращаться. Хью прикидывал: что могло произойти, где тело Мадорского? – но не мог сообразить. Пилот его самолета подошел к нему, предложил сигарету, Хью с жадностью втянул в себя дым, он не курил уже часов десять.

– Как вы думаете, где может быть второй? – спросил Хью.

Пилот прищурился, он был уже немолод, с красным, обветренным лицом, резко прорезанным морщинами у глаз.

– Удар при падении был несильный, видите, как лежит фюзеляж? Его долго тащило по земле, потому и крылья пообломались. Летчику не повезло, налетел на штурвал, но тот, кто сидел сзади, мог выжить. Он мог пойти пешком в поисках помощи, но в такой шторм далеко не уйдешь, наверняка замерз, а тело занесло, вариантов нет. Летом снег спадет, найдется. А сейчас искать бесполезно, он мог уйти в любую сторону на километр, а то и больше, да и снега нанесло. Тут до лета искать будешь, проще подождать.

Хью молча сплюнул, швырнул окурок в снег: он готов бросить курить, от этой сигареты он не получил никакого удовольствия, только во рту стало противно.

Три раза летал потом он на это место. Первый – тем же летом, как только сошел снег, Хью и еще дюжины две людей обшарили пространство радиусом в два с половиной километра, но, кроме чемодана, так ничего и не нашли, он действительно лежал метрах в сорока от самолета. Хью оказался прав, в нем и в самом деле находились деньги: четыре миллиона долларов сотенными бумажками. Но тела не обнаружили, и это не давало Хью покоя. Он снова полетел на место катастрофы в конце того же лета и еще более тщательно изучил этот участок, метр за метром, и опять ничего. На следующий год ему сообщили, что тело нашли, вернее, то, что осталось, и он снова полетел, но место было не то, километрах в шести от аварии, к тому же последующая экспертиза установила, что погибший – местный охотник, сухенький, невысокий якут, а не крупный, рослый Мадорский. Хью хотел организовать еще одну экспедицию, но дела не позволили, да и начальство смотрело на поиски уже с удивлением, видя в них излишнее упорство сотрудника, а никак не служебную необходимость.

Прошли годы. В возрасте пятидесяти четырех лет Хью Гарднер вышел в отставку. Он считался одним из самых удачливых и уважаемых сотрудников ФБР, ему не раз предлагали консультировать крупные корпорации по вопросам промышленного шпионажа, но он не хотел.

К чему? Пенсия у него была приличной, но главное, он думал о деле, которое не давало ему покоя. Дело Мадорского, единственное, которое Хью так и не раскрыл до конца. Предательское сомнение, подлая червоточинка мучили его все эти годы, ему мерещилось, что Мадорский обошел его, переиграл, просчитал на шаг вперед, и сейчас сидит где-то, и посмеивается над ним, Хью, над которым никто и никогда не смеялся.

Он представлял лицо Мадорского, сытое, холеное, самодовольное, подернутое высокомерной усмешкой, с хитрым смеющимся взглядом, направленным на него, внутрь его. Эта было невыносимое наваждение, оно преследовало Хью постоянно, особенно по ночам, Хью гнал его от себя, ведь он сам видел аварию, разбившийся самолет. Но, с другой стороны, тела-то так и не нашли, говорил он себе, а раз тела нет, значит, дело не закрыто. И он решился на последний шаг. Он давно о нем думал, а сейчас решился. Он сыграет ва-банк.

Этой осенью Хью снова отправился в Анкоридж. Прилетев, он взял напрокат двухместный одномоторный самолет (он давно умел управлять такими машинами), снял номер в гостинице и стал ждать. Прошло больше двух недель, прежде чем он услышал, что к вечеру ожидается сильный снежный шторм. Хью готовился именно к такой погоде. В три часа дня он поднял самолет в воздух. Все, кто оставался на аэродроме, смотрели на него, как на сумасшедшего. Хью летел к месту, где когда-то разбился Мадорский, он смотрел на приборы, сверяя местонахождение, и думал, что единственно главным, что осталось для него, был этот спор между ним и Мадорским. «Никого и ничего больше нет между нами. Ни денег, ни закона, только я и он, мое эго против его, если он жив, конечно. Так ведь, в конечном итоге, всегда в жизни, – повторил он про себя, – одно эго против другого. И больше ничего нет. Только эта единственная борьба, которая и есть жизнь».

Шторм налетел внезапно. Хью был готов к нему, но он не ожидал такой устрашающей силы. Мгновенно стемнело, и тут же самолет смяло и повело, как легкую детскую игрушку. «Вот оно», – только успел подумать Хью. Он еще попытался посадить машину, но ту встряхнуло до основания и бросило в сторону, Хью взглянул на приборы – где земля? – и в этот момент раздался страшный треск. Он даже не почувствовал боли, просто все мгновенно перестало существовать.

Он так и не открыл глаз, хотя сначала он все же чувствовал холод, жгучий, режущий холод. А потом даже сквозь закрытые веки, сквозь исчезающее сознание различил сильный проникающий свет, как будто в него в упор светили мощным прожектором, а потом голоса, но он не мог разобрать слов, только голоса. И тут ему стало хорошо, его ничего не беспокоило, наверное, он заснул. И, видимо, спал долго.

Когда Хью очнулся, первой его мыслью было, что он жив, и это даже не так обрадовало его поначалу, как удивило. Только позже, оглядевшись, он увидел белые стены аккуратной комнаты, приборы на столах, рядом с ним стояла капельница, это он понял и тут же догадался, что он в больнице. Пришла сестра, обрадовалась, увидев его в сознании, сказала, что они ожидали, что он придет в себя, никаких серьезных повреждений нет, он будет скоро здоров.

– Как долго я находился без сознания? – спросил Хью.

– Не нервничайте, – ответила сестра. – Вам нельзя нервничать. – Она была хорошенькая, и белый халатик шел ее светлому личику и рыжим волосам, собранным в пучок. Ей было лет тридцать пять. «Я бы мог начать за ней ухаживать», – подумал Хью.

– Я не нервничаю, – ответил Хью как можно спокойнее, – я хотел бы знать, как долго я был без сознания.

– Я не понимаю, о чем вы спрашиваете, – ответила сестра смущаясь, и Хью понял, что она говорит правду.

– Хорошо, – Хью решил начать все сначала, – какое сегодня число?

– Что вы имеете в виду? – снова удивилась сестра.

Только сейчас Хью заметил, что она говорит с легким иностранным акцентом, наверное, европейским, подумал он, но с каким, понять не смог.

– Я имею в виду, какой сегодня день недели, число, какой месяц, черт возьми, в конце концов?

– Вы опять нервничаете, а вам нельзя. Я позову реабилитационного специалиста, возможно, ему удастся вам помочь.

Через полчаса в палату вошел мужчина средних лет с аккуратной бородкой, в очках. Он так искренне улыбался, что, казалось, действительно был рад видеть Хью живым и невредимым.

– Ну, как вы? Очнулись, и слава богу, – заспешил он. – А мы-то все переволновались. Правда, врачи говорили, что ничего страшного.

– Где я нахожусь? – строго спросил Хью, ему не понравилось, что с ним говорят, как с ребенком.

– Послушайте, – начал мужчина, не переставая улыбаться. – Всего я вам не скажу. Я знаю, у вас много вопросов, но на некоторые из них у меня просто нет ответов. Вы должны набраться терпения. Вас нашли в трехстах милях от города, там снега и страшный холод, к тому же, как мне сказали, был ужасный шторм. Наш контрольный отряд всегда облетает эти места во время штормов. Самолет, которым вы управляли, разбился, и вас вытащили из-под обломков. Это все, что я могу сказать.

– Мне необходимо позвонить в Нью-Йорк, – сказал Хью. Он ничего не понимал.

– Куда? – переспросил мужчина.

– В Нью-Йорк! – почти приказал Хью.

– У нас нет такого района, – ответил мужчина и, остановив движением руки пытавшегося возразить Хью, продолжил: – Послушайте меня, я не знаю, откуда вы к нам попали. Возможно, здесь многое покажется вам иным, отличным от того места, где вы жили. Вам надо адаптироваться, привыкнуть. Не спешите, вы во всем разберетесь. Когда вас выпишут, походите по городу, посмотрите вокруг. С вами встретится человек из департамента адаптации и все расскажет. Все будет хорошо, – он хлопнул Хью по плечу, – вам повезло, что мы вас нашли. Вы всего лишь второй такой счастливчик.

– А кто первый? – тут же спросил Хью, и сердце у него прыгнуло.

– Не спешите, еще все узнаете, – улыбнулся мужчина и кивнул ободряюще, прощаясь.

Когда Хью выписывали из больницы, ему вернули все его личные вещи, в том числе и небольшой пистолет, который он всегда носил с собой в кобуре под левой подмышкой. То, что пистолет не отобрали, а вернули, как обычную, ничего не значащую вещь, удивило Хью, но он не подал и виду. Единственное, чего недоставало, были часы, но Хью даже не стал спрашивать о них, он понимал, что скорее всего они разбились при аварии. «Ничего, – подумал он, – куплю новые». Все тот же мужчина, которого он видел два дня назад, передал ему ключи от квартиры и дебитную карточку.

– Вообще-то, – сказал мужчина, – необходимые вещи, такие, как продукты питания, жилье, транспорт, медицина, у нас бесплатные, но за экстра – автомобили, вино, рестораны – за это надо платить. Этой карточки вам хватит на первое время. Как я уже говорил, с вами встретится человек из департамента адаптаций и расскажет обо всем остальном.

– Куда и когда мне надо прийти? – задал Хью четкий вопрос.

Мужчина опять улыбнулся.

– Никуда вам идти не надо, – успокаивающе ответил он, – этот человек вас сам найдет.

– Когда? – снова спросил Хью и увидел растерянность на лице собеседника.

– Что? – переспросил тот, но тут же поправился: – Я не знаю. Он найдет вас, – и неопределенно махнул рукой в воздухе.

Хью наполняли противоречивые чувства. Он ходил по симпатичному городу с двориками, полными ярких цветов, с чистенькими улицами, по которым ездили открытые трамвайчики, и не мог избавиться от ощущения приторной искусственности, окружающей его. Он привык к толкотне, вечной нехватке времени, к суете, к спешащим, полным забот людям, к мчащимся автомобилям, к их гудкам. Здесь же никто не спешил, на лицах прохожих не было и следа утомленности, наоборот, они казались расслабленными и улыбчивыми. Люди останавливались поговорить прямо на улице, беззаботно болтали в кафе, многие здесь же играли в шахматы. Хью никогда не видел столько читающих людей: за столиками в кафе, на скамейках в парках, прямо на траве. Погода тоже удивляла. Если он не пролежал без сознания больше полугода или не попал в Австралию, то здесь сейчас должна быть зима, но царило лето, да еще какое – нежное, теплое, с ласковым, почти незаметным дуновением ветерка.

Хью долго бродил по городу, а день не кончался. Все так же светило солнце, воздух радовал теплом и свежестью. Он нашел свою квартиру, она была небольшая, но очень уютная, приятно обставленная, с удобной красивой мебелью, даже цветы стояли в вазе на столе. Хью, недолго думая, лег на диван и заснул.

Он не знал точно, сколько спал, но когда проснулся, солнце по-прежнему стояло высоко, казалось, ничего не изменилось с того момента, как он заснул, – то ли он спал всего час, то ли, наоборот, проспал целые сутки. Хью принял душ и снова вышел на улицу. Он выбрал маленькое, симпатичное кафе, столики, половина из которых были заняты, стояли прямо на улице, на широком тротуаре. Хью заказал кофе, салат и жареную говядину в винном соусе и, уже предполагая ответ, спросил у официанта, где поблизости можно купить часы. «Мои испортились», – сказал он, взглядом указывая на кисть руки.

– Простите? – спросил официант, он остановился у столика и был не против поболтать, как будто и не находился на работе вовсе. – Что вы хотели купить?

– Часы, – повторил Хью терпеливо.

– Ча-сы, – тяжело выговорил официант, немного коверкая слово, – я, право, не знаю, о чем вы говорите. – И он посмотрел на Хью с удивлением. – Вы сами-то знаете, что это такое?

Хью поморщился, он не хотел вести этот ненужный разговор, он хотел есть.

Он уже покончил с салатом и мясом и сидел, откинувшись на стуле, наслаждаясь ароматным кофе и развлекая себя картинками безалаберной городской жизни. Солнце все так же светило, ему казалось, что с того момента, как он проснулся, оно не сдвинулось с места и висело все в той же точке. Хью вдруг охватило благодушие – ему некуда было спешить. День выдался чудесный, спокойствие, распространенное в воздухе, наконец вошло и в него. Он уже решил попросить у официанта газету, может быть, с ее помощью он сможет что-либо понять, но в этот момент почувствовал, как кто-то взял его за плечо. Хью поднял голову и обернулся. Перед ним стоял высокий, интересный человек, модный светлый пиджак хорошо сидел на его стройной фигуре, доброжелательная улыбка шла его открытому, умному лицу.

– Вы Хью? Я работаю в департаменте адаптации. Разрешите присесть? – Хью кивнул, у него закружилась голова, все расплылось, как в тумане, ему на секунду показалось, что он выпал из реальности. «Так не бывает», – успел подумать он. Но когда туман рассеялся, а лицо человека с живыми, полными участия глазами по-прежнему было перед ним, Хью захлестнула волна радости. Он понял, что все происходящее вполне реально, что просто ему небывало повезло, а когда понял, незаметно повел левым локтем, нащупывая твердость пистолета, как всегда висевшего сбоку в кобуре. Перед ним стоял Мадорский.

– Да, да, конечно, – сказал Хью хриплым голосом, жестом приглашая гостя сесть. – Простите, ваше имя?

– Саша. – Хью удивленно поднял глаза. – Просто Саша. Здесь не пользуются фамилиями, а формальности не имеют смысла.

– Как вы меня нашли? – снова спросил Хью.

– О, в этом месте легко найти каждого. А потом, вы сильно отличаетесь от всех остальных, вас нетрудно вычислить.

– Чем же? – поинтересовался Хью.

– Озабоченностью и, – Саша помедлил, – ошибочным знанием.

– Вот как, поясните, пожалуйста.

– Разумеется, я для того и здесь, чтобы все вам пояснить. Хотя мой рассказ вам поначалу покажется необычным.

Хью кивнул. Он не спускал с Мадорского глаз, несомненно, это был он, но что-то новое появилось в его лице и манерах. Он похудел, стал стройнее, да и улыбка изменилась: из ироничной, высокомерной и даже брюзгливой стала искренней, а лицо утратило желчность и выражение снисходительного превосходства.

– Итак, – начал Саша, – вы, наверное, уже заметили некую странность этого города? Хотя он ничем не отличается от любого другого. За одним, впрочем, исключением. – Саша выдержал паузу – Здесь нет времени. – Он посмотрел на Хью и убедился, что тот не понимает его.

– Видите ли, для вас «время» – это привычное физическое понятие, которое вы усвоили с детства: минута, день, год. Но ко «времени» они не имеют никакого отношения.

Что такое минута, час, день, год? Это всего лишь угол поворота Земли относительно Солнца. То есть, повторяю, это угол поворота, а не время. То, что люди понимают под временем, всего лишь связано с цикличностью: день и ночь, завтра и вчера – это все циклы, а не время. Но ошибка эта так прочно вошла в сознание людей, что они свыклись с ней и приняли как аксиому. Как что-то само собой разумеющееся.

– А что же тогда «время»? – спросил Хью.

– Время – это выдумка.

Саша заметил, как брови Хью удивленно приподнялись.

– Понятие времени выдумали сами люди, им требовалась цикличность. Надо было сеять, и жать, и спать ложиться, и просыпаться. И вообще, надо было четко организовать жизнь, и для этого они выбрали самые простые циклы: день-ночь, зима-лето. Разбили их на часы, минуты и придумали время. Парадокс, однако, заключается в том, что позже люди сами подчинили себя ими же выдуманному понятию и приняли его не как удобную, искусственно созданную условность, а как часть действительности. И стали жить в рамках времени.

Вы никогда не задумывались, почему в Библии люди поначалу живут так долго? – Хью отрицательно мотнул головой. – Потому что тогда еще не было придумано время и люди не мерили свою жизнь годами и десятилетиями. Они просто жили в соответствии с возможностями своего организма.

Подошел официант, Саша заказал минеральной воды.

– А теперь я продолжу под другим углом. В начале века жил физик и философ Филипп ван Клорнен, он и выдвинул концепцию отсутствия времени, где утверждалось, что время – это искусственно введенная величина. Тогда-то он и задумал этот проект. Помните, существовала такая модная теория, что где-то на севере, рядом с Полярным кругом, есть земля, где всегда тепло. Причиной для такой гипотезы служил факт, что некоторые породы птиц зимой улетали из России не на юг, как все другие, а на север. На эту тему были написаны книги, я помню одну, «Земля Санникова» называлась. Голливуд ставил приключенческие фильмы, даже отправлялись экспедиции на поиски этой земли.

– Но ее так и не нашли, – произнес Хью, – я знаком с гипотезой. Фантастика, даже не очень научная.

– Это неверно. Землю нашли, просто находку мгновенно засекретили. Это оказался неимоверного размера оазис в центре снегов, такой вечно работающий подземный реактор естественного происхождения. Профессор ван Клорнен пользовался тогда большим влиянием, он и добился осуществления своего проекта именно на этой земле. Да и где еще? Здесь сама природа отменила привычную цикличность: близость к полюсу уничтожила стандартный переход из двенадцатичасового дня в двенадцатичасовую ночь.

Саша отпил воды из стакана, видно было, что он делает это с удовольствием. Хью слушал его, хотя ему было неважно, что говорит Мадорский. Важно было, что он, Хью Гарднер, старый безупречный сыщик, оказался еще раз прав: Мадорский был не только жив, но и сидел перед ним, лицом к лицу. А значит, никто так и не обошел Хью и никогда уже не обойдет. Потому что какими бы умопомрачительными теории Мадорского ни казались, но Хью-то знает, что скоро доставит русского в наручниках в Вашингтон, а там пусть разбираются, существует время или нет. Сейчас он может и послушать, конечно, к чему спешить? Ведь так приятно смаковать свою победу, самую долгожданную в его жизни. Только что же изменилось в лице Мадорского? – Хью пытался понять и по-прежнему не мог.

– В общем, – продолжал Саша, – у ван Клорнена была своя школа, свои последователи, около тысячи учеников, и они вместе с семьями переехали сюда и с тех пор живут без времени. Сменилось несколько поколений, население резко возросло, но люди не знают о времени, они вообще не подозревают, что существует такое понятие «время». В результате здесь нет часов, нет календаря, и никто не подчиняет себя внешним, искусственно привнесенным требованиям. Люди едят не когда у них отведено время на обед, а когда появляется потребность в пище. Так же и со сном, и с работой. Так со всем. Здесь нет договоренных встреч и нет опасности на них опоздать. Нет рабочих пятиминуток, потому что нет самой «минуты», и обязывающих графиков, потому что не к чему график привязать.

Я могу привести еще множество примеров, – продолжал Саша, – но главное – это то, что люди, освободившись от времени, избавились от вечно довлеющей обязанности втискивать свои дела, потребности, удовольствия в строго выделенный, ограниченный отрезок времени. В результате исчезла обуза постоянного стресса, нервозности, страха опоздать, не успеть. Выяснилось, что и социальная свобода возможна лишь как следствие свободы физиологической, позволяющей человеку жить в соответствии с его внутренним режимом. Поэтому именно внутреннее раскрепощение рождает полную свободу, которую в обычном обществе закабалило время.

– Ну и как же функционирует такое общество? – поинтересовался Хью. – Как люди работают, как дети ходят в школу? По какому графику отправляются, например, трамваи, если отсутствуют расписания? Без времени общество должно распасться.

– Да вот не распалось. Здесь действия вызваны не расписанием, как вы правильно заметили, а событиями. События заменили время. Поэтому трамвай отходит, когда в него садится достаточное количество пассажиров. К тому же никто не спешит. Посмотрите, вон то, соседнее, кафе закрыто, потому что хозяин его, наверное, спит. Но наше кафе открыто, оно для тех, кто сейчас бодрствует. Так же и с магазинами, с врачами, со всеми другими сервисами. Конечно, есть более сложные организации, но и там нашли свои методы, люди обмениваются электронными сообщениями, записками. В общем, общество подстроилось и отлично функционирует.

К столику подошла молодая девушка. Саша встал, поцеловал ее в щеку, она нежно обняла его за шею. «Она любит его, – подумал Хью, – это видно по ее глазам. Но это даже к лучшему, ему есть что терять».

– Я уже заканчиваю, – сказал Саша девушке, – ты иди, я тебя в парке догоню. – Она улыбнулась Хью и отошла. – Моя невеста, – пояснил Саша, – мы скоро поженимся.

И вдруг Хью понял, что смущало его в лице Мадорского, какую перемену он пытался найти в нем и не мог. Последний раз он видел Мадорского двадцать пять лет назад, но тот не только не изменился, а даже помолодел, он и выглядит лет на тридцать, не больше. Там, дома, Хью считался еще ничего, в форме, но только теперь, смотря на Мадорского, он понял, как сильно постарел. И тут все та же подлая мысль снова завладела Хью, мысль, что Мадорский все же обошел его, обхитрил, обвел вокруг пальца. Хью захлестнула злоба, ему стало тяжело дышать. «Ну ничего, – опять подумал он, – недолго осталось».

– Сколько вам лет? – спросил Хью.

– Видите, – Саша улыбнулся, – вы по инерции подставляете прежние понятия. «Сколько лет?» – спрашиваете вы. Да нисколько! Здесь нет возраста. Вы спросите, стареют ли люди? Да, стареют, но не как в вашем мире, когда в семьдесят человек считается пожилым. В нашем городе старение происходит у каждого по-своему, и оказалось, что люди, освобожденные от обязанности стареть в определенные годы, стареют менее интенсивно.

– Так что же, – подумав, спросил Хью, – значит, если вообще нет времени, то нет ни будущего, ни прошлого? – Хью неслучайно спросил про прошлое, он хотел плавного перехода. Но Саша не заметил иронии.

– Есть много моделей, мне нравится одна из них. Представьте, что вы сплавляетесь по реке на плоту. Мимо вас мелькают поля, луга, вы никогда не видели их прежде. Вы плывете дальше и проплываете деревню, видите, как стадо пасется на лугу, женщина стирает белье в реке, подоткнув подол юбки, мужики сидят на берегу, ловят рыбу. Все это существует, когда вы это видите. Но было ли оно до того, как вы увидели? Вы не знаете, как не знаете, останется ли эта деревня после того, как вы ее проплывете.

Когда вы еще не доплыли до нее, она ваше будущее, когда вы в ней – настоящее, а когда вы оставили ее позади, она становится прошлым. Может быть, так же и устроено время, возможно, оно сродни пространству с той лишь разницей, что движение в нем возможно только в одну сторону. Но ведь и по реке невозможно плыть на плоту против течения, особенно если нельзя оттолкнуться от дна шестом, так как дно недостижимо. А если это так, то время имеет событийную основу. Не минута сменяет минуту, как вы привыкли, а событие сменяет событие. А если нет события, то и время недвижимо. Ведь если вы ухватитесь за свисающую над водой ветку дерева и придержите плот, деревня и будущее, с ней связанное, отодвинутся.

И еще. Возможно, что настоящее не перестает существовать даже после того, как оно переходит в прошлое. Так, в деревне, оставшейся позади нас, иными словами в нашем прошлом, жизнь будет продолжаться, хоть наш плот и проплыл мимо. Только нам туда не вернуться. Я, конечно, все сильно упрощаю, сравнивая реку со временем, но ведь еще у древних время представлялось как река, река Лета.

– А чем вы здесь занимаетесь? – резко спросил Хью. Он давно подготовил этот вопрос.

– Работаю в департаменте адаптации, как вы знаете, и читаю математику в университете. А еще выращиваю цветы, здесь все этим занимаются, климат способствует. – Саша улыбнулся.

– Значит, вы больше не обворовываете людей, как когда-то делали в Нью-Йорке двадцать пять лет назад? Или по-прежнему обворовываете? Ведь, исходя из вашей модели времени, прошлое не исчезает. Если я вас правильно понял. – Хью усмехнулся, он хотел ошеломить Мадорского, и тот действительно выглядел удивленным.

– Так вы знали меня по той жизни? Ха, вот ведь совпадения, это ведь отлично… – начал было Саша, но Хью перебил его:

– Послушайте, Мадорский, перестаньте валять дурака. Меня зовут Хью Гарднер, я был старшим инспектором ФБР. Это я вел ваше дело. Это от меня вы убегали и чудом убежали. Но только на время.

– Вы шутите!

– Нисколько. Ваше дело, кстати, не закрыто, и, когда я привезу вас в наручниках в Вашингтон, обещаю, что вы получите десять очень четких лет за решеткой. Тогда вы убедитесь, что время существует, и вполне конкретное, выраженное в годах, месяцах и днях.

– Хью, – Саша положил ладонь на его руку, – не горячитесь, не надо. Побудьте тут, поживите, и вы все по-другому увидите. В вас исчезнут злость и стремление быть сильнее других. Здесь нет времени, а значит, не с кем соперничать. Я знаю, со мной именно так и произошло. А теперь мне надо идти, меня ждут.

Он говорил с ним как с ребенком, и Хью на мгновение поверил, но только на мгновение. Саша стал подниматься из-за стола, но Хью остановил его.

– Хватит, Мадорский, сядьте. Довольно болтовни, мы сейчас же едем в аэропорт. Я надеюсь, что в этом чертовом городе найдутся самолеты?!

– Самолеты найдутся, – усмехнулся Мадорский, но не сел. – А если я откажусь и не пойду с вами, что вы будете делать? Я ведь в лучшей физической форме, чем вы, вам меня не скрутить, да и люди здесь обходятся без насилия, так что они вас не поймут.

– Пойдете как миленький, – процедил Хью и, ловко вытащив из кобуры пистолет, направил его на Сашу.

Тот засмеялся, разглядывая Хью с пистолетом в руке.

– Вот это совсем глупо, Хью. Правда ведь, успокойтесь, мы встретимся еще раз и поговорим. А сейчас я должен идти, меня невеста ждет. – Он повернулся, но не успел пройти и четырех шагов, как услышал окрик сзади.

– Еще два шага, Мадорский, и я прострелю в вас две-три аккуратненькие дырки. Верьте мне, я неоднократно делал это раньше и легко сделаю еще раз. Вы очень рискуете сейчас.

Саша обернулся и посмотрел на Хью, тот действительно не шутил, это было видно по тонко сжатым волевым губам. Саша нехотя повернулся и пошел назад. Когда он склонился над столиком, Хью увидел, что его глаза смеялись. Это было невыносимо, Мадорский опять смеялся над ним.

– Я не могу сейчас объяснить вам это, – сказал Саша мягко, почти доверительно, – мне потребовалось бы влезть в толщу вопроса, но суть в том, что в мире, где нет времени, нет и насильственной смерти. Поверьте мне.

Хью видел, как он выпрямился, опять повернулся к нему спиной и пошел прочь. Он понял, что предупреждать бессмысленно, и еще он понял, что если не остановит Мадорского сейчас, то не остановит его никогда. А значит, победа навсегда останется за Мадорским. А этого быть не могло, он, Хью Гарднер, не мог так долго проигрывать одному и тому же человеку. И он нажал на курок. Потом нажал еще раз, а затем и третий – выстрелов не последовало. Это было непонятно: перед выходом из квартиры он тщательно проверил пистолет, тот не мог дать сбоя.

Хью повернул оружие дулом в свою сторону, просто чтобы убедиться, что все в порядке. Конечно же, он больше не нажимал на курок, как он мог, ведь он был опытным стрелком. И не мог же пистолет выстрелить с задержкой, он отлично знал, что не мог. Но это оказалось последним из того, что он знал. Раздался выстрел, потом второй, третий, Хью рухнул головой на уже кровавую скатерть.

К столику бросились люди. Саша подбежал первым. «Он находился еще там, где существует время, – прошептал он побелевшими губами. – Оно так и не отпустило его».

_____________________________________________

Я закрываю книгу и кладу ее на тумбочку к изголовью кровати, рядом с собой; мне хочется почитать еще, но я знаю, пора спать. Все же – и это моя последняя мысль перед тем, как заснуть, – какой чудной человек все это написал? Странный, чудной человек.

Просыпаюсь я рано. Утро обещает еще один солнечный день, но разве можно доверять утру? Впрочем, мне все равно, какая мне разница, я всегда была равнодушна к погоде. Я готовлю на кухне свой утренний чай и думаю о том, что это первая ночь, когда я наконец-то хорошо спала. Мне ничего не снилось, и сейчас первый раз за долгое время я чувствую себя свежей и полной сил. Может быть, я выздоравливаю, а может быть, и тут я вспоминаю о книге, это она чьей-то чужой забавной мыслью успокаивает и заживляет меня.

Впрочем, все готово: и утро, и океан, и качалка на веранде, и даже чай, а раз все так удачно готово, я, как есть, в халате, спешу на веранду. Я приветствую океан, безумно-пенный сегодня, скорее «опененный», придумываю я слово, и мой взгляд и слух фиксируются на его шумном дыхании. Как же он красив, этот белый океан, думаю я.

Правда ли, что времени нет? – вспоминаю я вчерашний рассказ. Но тогда нет и прошлого. А ведь это прошлое привело меня к настоящему, к этому креслу, на котором мне так удобно сидеть, к этому дому, да и к этой книге тоже, с которой я так нелепо сейчас спорю.

Однажды в канун Рождества Стив пригласил меня на вечеринку, которую устраивала для своих сотрудников его кафедра. Мы ехали в машине, и я видела, как он меняется по мере того, как мы подъезжали. Его движения, обычно расслабленные, становились дергаными, лицо выглядело скованным, даже черный, строгий костюм сидел мешковато. Когда мы вошли в большой, освещенный яркими люстрами зал, я даже одернула край его пиджака, пытаясь придать тому более элегантную форму. Стив обернулся ко мне, и я обомлела, я бы не узнала его, если бы сейчас встретила на улице. Я сразу поняла: глаза! Они были подернуты, даже лучше сказать запеленаты, пленкой, прозрачной, конечно, но не пропускающей ни свет, ни глубину. Теперь это стали самые обыкновенные светлые глаза, ничего не выражающие, тусклые, равнодушные, я ежедневно встречала десятки таких глаз. Я знала, что Стив, мягко говоря, не в восторге от своей работы, но не настолько же?!

– Расслабься, – сказала я, – все в порядке.

– А что, заметно? – спросил он, глядя на себя в зеркало и пытаясь принять более расслабленную позу.

– Я вижу.

– Тебе, конечно, видно. А вот им ни черта. Я каждый день такой. – Он помолчал и добавил: – Как я это все ненавижу!

– Зачем же мы поехали? – спросила я.

– Нельзя было отказаться, – ответил он и повернулся ко мне.

– Не комплексуй. Ты не хуже, чем все остальные, – подбодрила я его.

– Ну да, спасибо, куда уж хуже.

Мы ходили от одной группы людей к другой, Стив здоровался, пожимал руки, но почти не участвовал в разговорах, отделываясь лишь односложными формальными ответами. В какой-то момент его остановил пожилой мужчина во фраке и стал что-то рассказывать, почти задыхаясь от удовольствия. Стив смотрел на собеседника своим новым, ничего не выражающим взглядом, и я видела, что он не слушает, хотя и послушно поддакивает, кивая головой. Мне стало скучно, и я отошла в сторону. Мужчины смотрели на меня, я с самого начала ловила их взгляды, бросаемые украдкой от жен; я действительно была как из другого мира, в обтягивающем платье, красивая, с веселыми глазами, полная жизни и юности.

Я недолго оставалась в одиночестве. Рядом тут же оказался какой-то пижон, с бородкой, с шарфом поверх пиджака. Он с самого начала подчеркнуто демонстративно следил за мной взглядом, так, чтобы я обратила внимание.

– Вы со Стивом? – спросил он.

– Да. – Я кивнула.

– Я и не знал, что Стив дружит с такими красивыми женщинами.

– Про женщин я тоже не знаю, но с женщиной, надеюсь, всего с одной, он, как вы правильно выразились, дружит.

Он замялся, понимая промашку. Он был интересный, чего уж там? Высокий, представительный, статный, да и бородка придавала ему дополнительную привлекательность, но он мне не нравился, слишком вычурный, манерный, и этот шарф на шее, зачем ему шарф? – в комнате и без того было жарко. Он спросил, как меня зовут, я ответила.

– А меня зовут Роберт. Мы со Стивом старые товарищи. Вы тоже занимаетесь лингвистикой?

– Нет, – я усмехнулась, – я не занимаюсь лингвистикой.

– А чем же?

Я ненавидела эти всегда одинаковые вопросы.

– Учусь на изобразительном, – ответила я, подавляя в себе раздражение.

– Правда? – У него чуть глаза не вылезли из орбит, так он обрадовался. – В нашем университете? Почему же я вас никогда не видел?

– Нет, не в вашем.

– Как жаль, как жаль, – сокрушался Роберт. – У нас ведь лучшая кафедра в городе, я сам там преподаю. Хотя это и звучит нескромно.

– Нормально звучит. – Я пожала плечами. – Так вы живописец, Боб? – Наверное, он почувствовал иронию в моем голосе, потому что сразу заерзал, как будто я поймала его на едва заметной фальсификации.

– Нет, я преподаю историю живописи и скульптуры. – Он потянулся в карман пиджака и достал трубку, видимо, для пижонства одного шарфа ему показалось мало. Но курить в комнате не полагалось, и он то крутил трубку в руках, то все же вставлял ее в рот, и тогда голос его менялся и становился немного брюзгливым.

– А… так, значит, вы не художник? – донимала я Боба в шарфе.

– Я, знаете ли, занимался живописью прежде, – признался смущенный Боб. – Говорили, что делал успехи, но, знаете, жизнь художника такая, – он замялся, – как бы это сказать, необустроенная, что ли, в постоянной надежде на удачу. Семья поддерживать меня не могла, я не в претензии, я понимал… Конечно, это прагматизм, но, извините, кормиться тоже надо.

Когда он сказал «кормиться», пижонство покинуло его, и я впервые посмотрела на Боба как на живого, с жалостью посмотрела.

– Так-то вот. – Он как бы поставил черту.

– Но как же, – не согласилась я, – как же великие Пикассо, Дали, Модильяни, не говоря о более ранних – Ван Гоге, Гогене, Лотреке?

Я уже говорила в сердцах, и не потому, что Боб вдруг стал симпатичен мне, а просто слишком важна была для меня затронутая тема. Я заканчивала учиться, и мне надо было выбирать, я не знала, стоит ли мне по-прежнему заниматься живописью или сменить ее на что-то более надежное.

– Ну да, – сказал Боб, – кто-то выбивается. Но если бы вы знали, Жаклин, сколько было других художников, не менее талантливых, и делали-то они все в те поворотные времена похожее, чуть разное, конечно, но близкое. И почему пробились именно одни, а не другие, непонятно. Наверное, везение, энергия, знакомства, просто стечение обстоятельств. Разобраться трудно, но, поверьте, это ведь моя профессия, множество хороших художников кануло в безвестность. Просто так, – он беззащитно развел руками, – не случились почему-то… Да и те, которых вы назвали, все они, за исключением Пикассо и Дали, жили в нищете, пьянстве, болезнях. А Пикассо и Дали просто повезло: они жили долго.

– Неправда! – Я резко обернулась от неожиданности. Стив стоял рядом, я даже не заметила, как он подошел. – Слушай, Боб, чего ты туфту несешь, перед самим собой, что ли, оправдываешься? Все талантливое нашло себя и прошло сквозь время. Время отсеивает, талантливое всегда остается.

Боб даже вздрогнул от обиды, столько скрытой злости звучало в этих словах. Я посмотрела на Стива, я видела, как на мгновение прояснились его глаза, только чтобы выстрелить пучком злой энергии и тут же потухнуть снова.

– Нет, нет, Стив, – засуетился Боб, вертя в руках свою трубку, – ты не знаешь. Для того чтобы художнику реализоваться, недостаточно одного таланта. Надо еще обладать определенным темпераментом, что ли, специальным настроем, направленным на самоуничтожение, на… – он замялся, подбирая слово, – на саморазрушение.

Но Стив уже не слушал, ему было все равно, на что Боб направляет свой темперамент, и тот это тоже заметил и стал снова обращаться только ко мне.

– Надо стремиться именно к такой, шальной жизни, – продолжал он, – потому что она тоже часть возможного успеха. И если избегать ее, то в результате упустишь и успех. Надо как Модильяни, вы же знаете, Жаклин, как жил Модильяни? Он пил, сидел на наркотиках и рисовал. Он знал, что умрет, у него развилась тяжелая форма туберкулеза, но он так хотел. Хотел разрушить себя. И умер-то, сколько ему было? – Казалось, Боб считает в уме и высчитал: – Лет тридцать пять.

Я обернулась, слышит ли Стив, но его уже не было рядом, я опять не заметила, как он отошел.

– Так что, Жаклин, – продолжал Боб, – надо иметь призвание к такой жизни, да еще и талант, да еще удачу. – Боб вспоминал, о чем он говорил раньше. – Ну, и обстоятельства должны быть на твоей стороне, и энергия, и… Черт знает, что еще должно быть, чтобы привело к успеху.

Я была согласна со Стивом, он выглядел жалким, этот Боб. Казалось, он пытается оправдаться, защитить себя от моих возможных нападок, хотя я и слова не произнесла. Я смотрела на этого пижонистого пошлого прагматика, и во мне поднималось раздражение и еще презрение, я, наверное, так на него и смотрела, с презрением.

– А у меня все это есть: и призвание, и талант, и удача! – отрубила я, и хотя получилось упрямо, с вызовом, но теперь-то понятно – глупо, по-детски. Чего было перед ним упрямство свое выставлять?

Уже позже, в машине, по дороге домой, я все пыталась понять, почему я не смогла толково ответить Бобу. Может быть, я сама внутренне согласна с ним? – подумала я. И вправду, куда мне? Не для меня все это: грязь дешевых коммуналок, снятых на последние деньги, лишения, беспризорность, и все это ради высокой цели, которая, возможно, будет достигнута, а возможно, и нет.

Как гнусно даже думать об этом, перебила я себя, об этом ничтожном и жалком, и я сама жалка, как этот Боб.

Да, усмехнулась я про себя, может, я и талантлива, да таланта моего хватает только на то, чтобы рисовать в промежутках между постелью. Вот, наверное, в чем мой главный талант – в постели.

Я посмотрела на Стива, он молчал, его не мучили мои заботы, вообще не мучили. Он никогда не спрашивал о моих делах и ничего не советовал, он как бы самоустранялся, не участвуя. Вот и теперь, когда мне надо решать, продолжать ли заниматься живописью, он так ни слова и не сказал, как будто его вообще не касается моя жизнь. А может быть, действительно не касается?

– Скажи, – сказала я, – ты ведь знаешь, что я через месяц заканчиваю учиться?

Стив кивнул, соглашаясь. Меня раздражало его молчание.

– И мне надо решать, что делать дальше. Ты это тоже знаешь. – Он опять кивнул. – Возможно, быть художником – не для меня и мне надо выбрать что-нибудь другое, попроще. Почему ты молчишь, ведь это важно, мне нужен совет, Стив, мне нужна помощь. Слышишь? – Мне хотелось ударить его, так он раздражал меня.

– Я ничего не могу тебе посоветовать, – наконец сказал он. – Я не хочу влиять на тебя. Это же понятно, – он пожал плечами, – цель любого совета – изменить того, кому советуешь. А я не хочу вмешиваться в тебя, ты мне нравишься, какая ты есть. Да и кто я, чтобы пытаться изменить тебя? – Он замолчал, а потом добавил: – Знаешь, единственное, что я могу сказать, – он повернул ко мне голову, – старайся избегать компромиссов. Не столько с людьми, с ними они порой хороши, избегай компромиссов с собой. За них приходится платить. Рано или поздно, но приходится… иногда дорого… – Он замолчал, оборвав фразу на подъеме, так, как будто хотел сказать что-то еще.

Дорога петляла, к тому же начал накрапывать дождь, и сразу стало темно. Я смотрела на туманную, желтоватую колею, пробитую в темноте и вечно спешащую впереди машины, иногда подпрыгивающую и падающую беззвучно вниз, ударяясь, видимо больно, о неровности асфальта.

Я так и не послушалась Стива и выбрала компромисс, не испугавшись обещанной за него расплаты. Через две недели я подала документы на архитектурный, и шанс, тот единственный шанс, которым меня одарила природа, был ей возвращен неиспользованным.

Сколько раз я потом вспоминала пророческое предупреждение Стива, как будто он знал, что моя расплата не прекратится никогда. И дело вовсе не в том, что мне не нравилось то, чем я занимаюсь. Наоборот. Но именно та игривая легкость, с которой я так просто всего достигала, именно мой безусловный успех всегда предательски напоминали мне, что когда-то я ошиблась и глупо изменила главному, на что я, возможно, была способна, но к чему теперь невозможно возвратиться. Я никогда не простила себе эту измену, даже сейчас, когда ничего в принципе уже не имеет значения.

Мне становится холодно, плед на ногах потерял привычное тепло, и океанская сырость вкралась в его ворсяную плоть. Я хочу встать и, хотя расслабленная, легкая истома еще не отпускает меня, все же поднимаюсь и, захватив с собой книгу и еще чуть солоноватый запах вот этой, самой последней волны, иду в дом.

Я наливаю ванну и, брызнув туда чем-то елово-пахучим, так что появилась невесомая, в выпирающих пузырях пена, сбрасываю халат. В маленьком рукомойном зеркале отражаются ровные, плавные линии шеи, плеч, груди и ниже, пусть и обрезанная, пусть и ограниченная амальгамой, гибкая выпуклость живота.

– Все еще ничего, – говорю я вслух, разглядывая себя. Я поворачиваю плечами и бедрами, пытаясь разглядеть себя в четверть оборота; вода рывками шлепается из крана в еще не заполненную ванну наполняя воздух теплотой и мякотью жидкого пара.

Ну что же, я похудела, потеряла, наверное, килограммов шесть-семь, и, конечно же, мне надо бы поправиться, может, не на все семь, но на пять не помешает. Хотя и так ничего. Худоба даже привносит – отчетливую стройность, что ли, и прозрачность, даже эта синева под глазами добавляет, создает какую-то незавершенность.

Я переступаю край ванны, пробуя воду ступней. Мне нравится мое движение, в нем таится изящество: в распрямленной, с гибкими закруглениями ступне, в узкой, в ладонный обхват лодыжке.

– Сегодня я нравлюсь себе, – тихо говорю я.

Я ложусь, вода обхватывает меня, она не пытается завладеть мной, она лишь добавка, успокаивающая, лоснящаяся добавка к моему телу. Она входит во все доступные полости, ей нет запрета, но, растекаясь, она послушна – не давит и не требует. Я закручиваю кран, но не до конца, не полностью, оставив затихшую, струящуюся ниточку, балующую меня постоянно прибывающим теплом.

Книга моя лежит недалеко, на маленькой деревянной тумбочке рядом с полотенцем, которое я запасливо приготовила. Я протягиваю руку, она легко выскальзывает из воды, капли сползают с нее, отрываясь, и тонут в маленьком, уже замирающем водовороте. Я вытираю ладонь о полотенце, а потом дотягиваюсь до нелепого коленкорового переплета. Открываю, как всегда, где попало и, как всегда, где попало читаю.