Читать книгу Тогда они вернулись - Анатолий Ухандеев - Страница 2

Валерка началась с того, что три дня прожила на работе у родителей. Они были художники, а работали в студии на десятом последнем этаже коричневого дома. Огромные окна глядели поверх других многоэтажек на дымчатую Каму, на стрижей, на дворы, полные трансформаторных бараков, голубятен и мальчишек.

Валерка жила в студии совсем одна, спала на чешской софе, превращённой в диванчик, готовила себе еду на газовой плитке вдвое старше себя, пила водопроводную воду. Было лето, упрямое, жаркое, грозливое. Каждое утро по двору проходил мужичок с ноготок, таращивший по асфальту тележку. На тележке ехал мешок в жилетке из поношенного картона. Он гремел колёсами, а мужичок, похаркивая, ковырялся в бетонных кубиках мусорок и пихал мешку в горло алюминиевые банки.

Это были дни воскресные – понедельник, вторник и среда. Цвёл цикорий и цвели тронутые цветы, трава уже высыхала, июль полз по городу, как медленный поезд и давил тех, кто не успел отскочить на дачу. Валерка не успела, Валерка в дурмане лежала под колёсами июля, Валерка была раздавленной лялей.

Ключ от студии родители доверили Валерке давно, еще полгода назад, когда в первый раз уехали – ненадолго – на Северный Урал писать какие-то мхи или камни. Нужно было однажды придти к огромным окнам и полить какую-то тусклую бегонию турнепс. Теперь же Валерка пробралась в студию в тайне от всех, когда родителей снова не стало. Валерке боялась, что однажды они не вернутся, если ждать их недостаточно сильно.

На дальней стене в огромной рабочей комнате родителей висел череп некрупного мамонта. Бивни из него вынули, лобная косточка почти полностью раскрошилась, и всё же ископаемое ещё казалось несокрушимым. Прямо под его челюстью – красное кресло, преклонившее колено. На нём не сиделось, оно чахло под грудой недочитанных книг. Их страшно трогать: быть может под обложками, между неплотно сжатых страниц, еще трепещут бабочки папиных мыслей, пойманные ловкими писателями за крылья.

Тарахтит холодильник, а в нём – 23 лимона разной степени гниения. Это мама экспериментировала с натюрмортом в мушином духе. Повсюду штабели холстов и картонов, измаранных и чистых. Где-то под ними сундук, полный эскизами, бумажной трухой, осыпавшимися замыслами.

За дверью оказался мальчишка, старше Валерки, он спросил:

– Здесь проживает художник Светлана Фин?

– Да, это я, – соврала Валерка.

Светланой Фин называли на выставках Валеркину маму. Ложь вызвала на лице неизвестного юноши смущение, недоверчивую дугу бровей, хохоток и покашливание одновременно.

– Это я, что вы хотите? – настойчиво и серьёзно повторила девочка.

Незнакомец был недостаточно легкомысленным, чтобы прямо обвинить хозяйку во вранье. Он ещё пару мгновений поразмыслил и произнёс:

– Я хочу учиться рисовать.

– Чтож! Заходите, – решительно сказала Валерка. – Как вас зовут?

– Павел.

Усадив Павла на табуретке возле окна, Валерка с показной самоуверенностью указала на маленький столик с невзрачным натюрмортом: несколько блестящих болтов, кусачки, молоток смешавшись валялись на грязной драпировке.

– Сначала узнаем ваш уровень. Доставайте карандаши, бумагу. Можете взять вот этот планшет.

Бог знает почему незнакомый юноша решил подыграть Валерке в её соло с импровизацией, но он нахмурившись всмотрелся в разбросанные на столе предметы, добыл из нагрудного кармашка крохотный огрызок «конструктора» и смиренно попросил листок бумаги, потому как «забыл». Валерка настолько расхрабрилась, что даже отчитала ученика, объяснила ему, что занятие искусством требует трудолюбия и милостиво выделила кусок эскизной бумаги.

Рисунок у Паши стонал от своего несоответствия реальности, так, что даже у карандаша в его руке переломился стержень.

– Довольно! – вскрикнула заскучавшая Валерка. – Я вижу вы не знаете даже основ. Вот вам книга – прочтите, подумайте и усвойте. Приходите завтра в то же время, мы поговорим.

Валерка даже не успела заметить какой случайный альбом бережно обнял Павел. Она проводила его до двери и удивлённо услышала:

– До завтра.

Ей казалось, что завтра больше не бывает.

Закрыв дверь девочка артистически зло расхохоталась и вприпрыжку побежала к чайнику, к его поломанной кнопке, к его спутникам – стаканам и кружкам в разводах пакетного чая. Подкрашенную воду можно пить, чувствуя в горле словно песчаную горечь и сладость трёх ли, четырёх ложек сахара. От тоски Валерка решила порисовать сама.

Она расставила папин деревянный мольберт, она вытащила чистую палитру и подготовила тюбики масляной краски. На окне дозрел одинокий помидор, именно его кирпичную шкурку в виде складчатой дуги на фоне голубого неба хотелось Валерке вычертить на холсте. Но занесённая кисть так и не прикоснулась к загрунтованной ткани, Валерка вдруг заплакала тихой, единственной слезинкой, заплакала быть может только от того, что фантазия казалась столь огромной, что не могла быть сжата до одного рисунка.

Хлопнула широкая форточка, испуганно задребезжав стеклом. Двор мгновенно потемнел и выцвел. Белая панамка, вырвавшись из хватающих рук маленькой женщины далеко внизу, метнулась ввысь и повисла на ветке гигантского тополя, страшно зашелестевшего листвой прямо у окна студии. Через мгновение панамка оторвалась и умчалась куда-то выше городского потолка, в последний синий просвет между валами туч.

Вздох или стон нескольких десятков людей во дворе и на улице словно воробьиный «чирк-чирик» вспрыгнул и замолк. Все побежали, помчались домой, под крыши, звонить в чужие домофоны в надежде на милосердие. Валерка подскочила на табурете, руками и локтями вскарабкалась на подоконник и тяжело захлопнула форточку, в которую уже с воем и треском рвался предштормовой ветер. В это мгновение огромная капля шлёпнулась наискосок в стекло, бумкнула, как виноградина и растеклась длинной дугой. Тут же самоубийственно застучали другие капли, хлынул ветхий беспросветный дождь, какого Валерка никогда не видела и даже придумать бы не сумела.

– Вот так! – никому сказала Валерка. Она бросилась сначала в один угол, к чайнику, потом к натюрморту с плоскогубцами, потом в сторону черепушки мамонтёнка. Студия показалась ей ещё больше, чем была, но в ней неожиданно не оказалось ни одного спокойного места. Она наполнилась отсветами всё более частых молний и грохотом грома. Штор на окнах не было вовсе, нечем было загородится от катастрофы, бьющейся о землю воды, от небесного электричества. Валеркино сердце стукнуло в последний раз, исчезнув. Девочка метнулась к входной двери, щёлкнула ключом, чтобы вырваться из бешеной комнаты.

На пороге, растрёпанный и наполовину мокрый стоял Паша, неумелый Валеркин ученик. В полосатом мятом пакете он держал спасённую от стихии книжку и не решался постучать или позвонить в дверь.

– Входите, Павел! – вдруг дёрнула его за рукав Валерка, снова превратившись в Светлану Фин. – Хорошо, что вы не успели далеко уйти. Это просто какая-то пропасть разверзлась там на улице.

Павел вошёл и с неловкой улыбкой согласился на чай и выслушал вот какой монолог:

«Когда стоишь у холста, то кажется будто у тебя за спиной висит зеркало, в котором отражается весь мир. Твоя спина, затылок, руки, холст, на котором начинают появляться цветовые пятна и фигуры. Но самое странное, что появляется в зеркале – это то, что ты и так видишь, то что стоит перед тобой и требует отражения в твоей картине. Натюрморт или человек. Ты сам, твой взгляд устремлён на модель и уже что-то происходит с ней, она превращается в движение кисти. Но сколь бы искусен ты ни оказался, какое бы вдохновение ни вело тебя, по настоящему модель отражается лишь в этом зеркале у тебя за спиной.

Моему отцу казалось, что довольно обернуться и подглядеть, увидеть что есть вещь на самом деле, потому что в этом воображаемом зеркале (которое отражает весь мир) вещи предстают такими, каковы они есть, без примеси человечьего восприятия, без неизбежного посредничества атмосферы, искусства, времени.

Но обернуться нельзя. Не только потому что зеркала за спиной просто нет, но и потому, что попытавшись чуть повернуть голову, скосить глаза и увидеть его хотя бы боковым зрением, ты потеряешь мгновение, которое невозвратимо. А удержать мгновение – задача более важная, чем узнать истину».

Едва мнимая Фин по памяти дочитала любимый папин отрывок из книги по философии искусства, с грохотом упала створка форточки, разбитое стекло полетело на пол, длинная искра дугой коснулась лимонного холодильника. Электричество погасло. В следующее мгновение до Валерки с Пашей докатился оглушительный взрыв грома. Между полом и потолком, ровно посередине, повис потрескивающий сине-голубой шар.

Паша шепнул: «Не двигайся!» И люди замерли во внезапно наступивших сумерках. Шторм за окном прекратился, но солнца за густыми тучами не было вовсе. Улица была пуста, сорные реки бежали по асфальту. Валерка вцепилась в табуретку побелевшими пальцами, Паша застыл с остывшей кружкой в руке. Шаровая молния тоже не шевелилась, пока волосы на головах не поднялись словно безвольные водоросли. Тогда молния медленно поплыла через всю студию, будто разглядывая пустой валеркин холст, натюрморт, диванчик, книги, штабеля картин и наконец вонзилась прямо в лоб черепу мамонтёнка, щёлкнула и пропала.

– Ву-у-ух… – одновременно выдохнули Валерка и Паша, потому что молния бесследно исчезла и в комнате стало ещё темнее. Дети переглянулись и засмеялись от того, что страх убегает смешно, будто на кривых прыгая ножках. Тогда мамонтёнок со стены сказал:

– Валерия Михайловна!

Паше четырнадцать лет. В четырнадцать лет ещё совсем не знаешь, что ждать от людей. Особенно если отлично учишься в школе, но это не достоинство, а повод для ежедневного унижения. Паша поэтому учился отлично, а оценки получал плохие, думал много, но бегал с пацанами курить в туалете, с понтом занимался воркаутом во дворе: отжимался меж вкопанных покрышек и подтягивался с переворотом на перекладине между двух деревьев. Он хотел стать достаточно сильным, чтобы никто не мог ему указывать что делать.

Он никому на свете не сказал, что пошёл учиться рисовать. Он никогда раньше не рисовал. Художники казались ему волшебниками, которые могут нарисовать что-то более интересное, чем настоящая жизнь.

Теперь в тёмной студии, когда ископаемая кость заговорила, у Паши даже в ушах зазвенело от радости: вот оно приключение.

– Валерия Михайловна, – повторила голова мамонтёнка, – вам совершенно некогда сидеть здесь с этим мальчиком. У вас очень важное дело, вы должны сказать маме…

– Что сказать? – спросила Валерка. Однако говорящая вещь не слышала, она продолжила:

Голос у мамонтёнка был трескучий, от каждого звука с него сыпалась белая пыль, шелестевшая по книжным обложкам внизу. Стишок про ключ кончился, кость замолчала, включился свет. Всё стало как всегда, но не как раньше.

– Валерия Михайловна, – как эхо сказал Павел. – Что за «ключ на столе»?

– Это от кладовки, тут на столе есть подставка из кленовой веточки, на ней висит ключ от кладовки, там ничего интересного, аэрограф кажется валяется.

Но Пашка уже не слушал. Он сжимал в руке ключ, он озирался в поисках двери, он скорыми шагами достиг её, он вставил и повернул ключ и распахнул белую в брызгах синего. За ней к общему удивлению не было кладовки с аэрографом. Кирпичные стены длинного коридора уходили в ничем не освещённую темноту.

– Ух ты… здесь совсем пусто. – Сказала Валерка.

Через мгновение дети один за другим перешагнули порог и робко зашагали вперёд, освещая путь едва горящим экраном пашкиного телефона. Коридор дугой загибался вправо, а затем заметно кренился вниз.

– Встреча на дне! – воскликнул Паша и не раздумывая более пошёл под уклон. Валерке осталось только последовать за своим спутником, потому что тёмный и пахнущий глиной тоннель совсем не казался ей безопасным местом для одиноких девочек.

В конце коридора обнаружилась лестница, выложенная из тёмного камня. Она полого уходила вниз, в полную темноту. Валерка и Паша озадаченно шагнули на первую ступеньку, чтобы услышать вдруг звуки и запахи – влагу, тишину и цветущий мхом камень. Темнота перед ними стала будто светлее. Из мрака выступила ещё одна ступенька. Шаг вперёд – и глаза различают ещё ступеньку. Так, рука об руку, дети шли и шли, не чувствуя времени и словно толкая перед собой маленький свет. В этой тишине, где возможен только шаркающий стук шагов, не бывает разговоров.

Внизу – ниже возможного – ещё одна дверь. Точно такая же, как в кладовке наверху – дешёвая, фанерная, в брызгах краски. Она не была закрыта, и Паша рванул её на себя, а затем оба очутились на крыльце второго подъезда коричневой многоэтажки.

Двор после бури казался и был трюмом покинутого корабля. Ручьи уже не бежали, а тихо остановились пузырчатыми лужами. Сбитые с лип цветы смешались с газонной травой. Кругом – ни души, даже птицы пропали неизвестно где.

Валерка, оказавшись вне пугающих стен, отдернула руку из пашиной ладони и обернулась. Они вышли из дворницкой двери, за которой теперь виделся только бетонный тупичок с совками, ломиком и газонокосилкой. Никакой бесконечной лестницы наверх.

– Какое молчание. – тихо сказал Паша. – Как будто на дне пустого аквариума. Давай посмотрим, что здесь ещё есть.

И они пошли по влажному тротуару. Небо – серое с чёрными пятнами – не двигалось и воздух был тяжёлый, мокрый, в нём можно было забыть дышать. Окна домов не горели, не моргали телевизионными отблесками, хотя из-за туч город сумерничал.

Не ожидая ничего увидеть Валерка озиралась кругом и не видела ничего: заборы в спутанных ссохшихся вьюнах, ветви тополей срезанные вчера оранжевыми жилетами и уплывшие в лужи, брошенный зонт с выкрученными спицами.

– Давайте сядем здесь, – попросила Валерка. Плоская скамейка в ореоле битых пивных бутылок, сине-зелёная и жирная от дождевых капель. Паша смахнул влагу ладонью и ссыпался на влажные доски.

– Хорошо бы сейчас мороженого, – сказал он.

– Хорошо.

Будто лёгкое дуновение в воздухе. Паша говорит:

– Если бы я оказался на необитаемом острове, то больше всего грустил бы по мороженому. Я бы много дней думал как его сделать, из чего и, может быть, даже изобрёл его заново. На острове жарко, без мороженого там никак.

– Но ты мог бы попасть на холодный остров… – начала было говорить Валерка, но мимо детей, чиркая длинными когтями, шла собака. Дворняга с подпаленным брюхом, худая, весёлая и удивительная в мире, где нет никого кроме тебя.

Валерка и Паша побежали за собакой, которая невозмутимо засеменила за газетный ларёк. Обойдя угол люди увидели холодильник на колёсах, обклеенный рекламой нового вкуса. Ключ от прозрачной верхней крышки был в замке и Паша, сам немного удивившись своей наглости, повернул его, открыл холодильник и выудил из лотка два пломбира.

– Держи один!

Валерка смутилась, но мороженое взяла.

– Сейчас все вернутся и я заплачу, – сказал Паша. – У меня есть с собой немного денег.

Но все не вернулись даже когда пломбир закончился. По улице не проехала ни одна машина, никто не выглянул в окно, не захлопали двери магазина, тучи в небе висели неизменные, неподвижные, город опустел.

– Что это была за собака такая? – спросила Валерка, она сейчас чувствовала, что у Паши можно спрашивать, что угодно, и он что-то ответит. Поэтому казалось, что она брошена не всеми.

– Я знаю, что за собака! – с эврикой в голосе сказал Паша. – Вы дали мне книгу для изучения. «Как нарисовать животное в движении». Я успел немного её просмотреть. Там сначала примеры с щеглом, а потом – собака. Не такая, как мы видели, а какой-то спаниель, но зато – на страничке, где бежит собака была закладка. Простой кусочек картона, на котором написано «Показать маме».

– Это я написала.

– А что вы хотели показать?

– Я хотела спаниеля. Такого, как на картинке.

– Но я всё-таки уверен, что это не совпадение. Закладка в книге и вон – бежит собака.

Собака действительно бежала, Паша указал на неё ладонью. Весёлый пёс невозмутимо перебегал дорогу, неся что-то в ухмыляющейся пасти.

– За ним! – крикнули дети хором и, по привычке поглядев по сторонам, бросились через пустую улицу. Однако удивительного пса догнать было невозможно, он всё время оказывался впереди, не обращая никакого внимания на преследователей. Валерка запыхалась, опустила взгляд на промокшие сандалии, а когда снова посмотрела вперёд на Пашу и мир – собаки не было. Они были во дворе: голубятня, горка – старый железный слон для детворы, трансформаторный барак. Пятиэтажка тревожно-оранжевая, отмытая дождём. Ничего.

– Здесь живёт моя сестра, – сказала Валерка.