Читать книгу По следам литераторов. Кое-что за Одессу - Анатолий Вассерман, Дмитрий Гаврилов - Страница 5

Катаев в книге «Алмазный мой венец» именовал его Командором, причём только это имя писал с большой буквы. Какие-то его черты его Ильф и Петров не побоялись показать в Ляписе-Трубецком[35]. Общепринято считать, что Михаил Булгаков вывел его в образе проходного персонажа романа «Мастер и Маргарита» поэта Александра Рюхина[36].

На самом деле, с такой говорящей фамилией прозвище не нужно. Просто – Маяк – и всё. Может быть, это обстоятельство и привело к тому, что переулок Маяковского остался в Одессе не переименованным: уж очень подходящее название для приморского города. Тем более, что до знаменитого Воронцовского маяка от него по прямой пару километров.

Кстати, у Одессы есть и Одесский маяк – он был установлен на мысу Большого фонтана (юг Одесского залива), а затем из-за оползней перенесён чуть глубже от берега. К нему ведёт Маячный переулок. Так что всё логично.

Впрочем, первоначальное название переулка – Малый, а кто из членов топонимической комиссии проголосует за то, чтобы в Одессе был Малый переулок? Тут уместно вспомнить, что первый (и великий) мэр Тель-Авива Меир Янкелевич Дизенгоф, приехавший в Палестину из Одессы, решил, что главная улица Тель-Авива – бульвар Ротшильда – должна начинаться с сотого номера. Тогда получатели писем из Тель-Авива по номеру дома увидят, в каком большом городе живут их родственники.

Так что от дома Гоголя мы идём к переулку Маяковского. Дистанция короткая, но значительная. Почти как в поэме «Владимир Ильич Ленин»:

Тут вспоминается типичная для современных школьных сочинений фраза: «Владимир Ильич Ленин родился в городе Ульяновск и по имени родного города взял псевдоним Ульянов».

… На нашем пути всё интересно. Будем кратки, насколько это возможно для разговорчивых одесситов.

Гоголя, дом № 8 – кафе «Гоголь-Моголь» (так что яркие названия кафе всё же имеются)[37]. Место достаточно популярное и без нас – не будем его дополнительно рекламировать. Вы и сами обратите внимание на ограждение летней площадки в виде старых велосипедов. «Гоголь-Моголь» расположен на углу улицы Гоголя и Казарменного переулка. Мы ещё помним времена, когда Казарменный переулок носил имя Некрасова.

С переименованиями получилось хождение по кругу: наши дедушки и бабушки с трудом осваивали новые названия, теперь вновь ставшие старыми и не известными молодому поколению.

Кое в чём помогают названия переулков. Так, на Большом Фонтане есть несколько «Номерных» Украинских переулков, отходящих от улицы Ахматовой. Можно догадаться, что улица также называлась Украинской. Переименована она в 1987-м году и не просто так. В районе этой улицы стоял дом, где в 1889-м году родилась Анна Андреевна Горенко. Когда отец – инженер-механик флота в отставке – узнал о стихотворных опытах дочери, он попросил «не срамить его имя». Анна выбрала в качестве псевдонима фамилию отдалённой родственницы, заодно придумав и происхождение «бабушки-татарки» от ордынского хана Ахмата.

Однако мы не будем рассказывать про Анну Андреевну, поскольку она сама в поэме «Реквием» написала однозначно:

Честная оценка: из Одессы семья уехала в 1890-м году.

Возвращаемся на угол Казарменного переулка и Гоголя; нет, лучше Некрасова и Гоголя – так нам приятнее описывать наш маршрут. На втором углу Т-образного перекрёстка («Некрасов упирается в Гоголя»), в доме № 10 туристическое агентство «Тудой-Сюдой» – организатор многих интересных экскурсий, включая «одесские экскурсии для одесситов» с детальнейшим рассказом про дома на каждой из центральных улиц города и проникновением в закрытые «чисто одесские» дворы и парадные.

Рядом в доме № 12 один из самых роскошных ресторанов города – Ministerium или, как это заведение само расшифровывает название – Первое Одесское Министерство отдыха. В этом здании долгое время после войны находился Главпочтамт, пока его «родное» здание неспешно восстанавливали, потом 1-е городское отделение связи. Внимательный зритель фильма «Золотой телёнок» Михаила Швейцера узнает вход в здание. Именно на этот Главпочтамт принёс Остап Бендер свой чемодан с миллионом рублей, чтобы отправить наркому финансов. Кроме отделения связи, в здании пребывал и Одесский Дом техники с различными специальными курсами. В ходе деиндустриализации страны всё это заменено на «Министерство отдыха».

Дом № 14 – роскошный с цокольным этажом, высоченными четырьмя этажами и громадными балконами по всему фасаду. От него начиналась экскурсия «Одесса военная» нашей первой книги. Песню, посвящённую жильцу дома матросу Железняку (Анатолию Григорьевичу Железнякову), сейчас можно рассматривать как замаскированную рекламу GPS навигации. Поэт Михаил Голодный – Михаил Семёнович Эпштейн – написал:

Занятно, что первый куплет имел два варианта (ниже мы выделили курсивом разночтения) – более печальный для посмертной судьбы Железняка и более торжественный:

И

Как точно сказал, хоть и по другому поводу, Жванецкий: «Разница небольшая, но очень существенная».

Напротив солидного, но игривого по облику дома Железняка ещё более солидный и имперский дом на углу Гоголя и Сабанеева моста. По крупным, как нам представляется «питерским» деталям фасада безошибочно узнаётся второй из чешских архитекторов нашего города – Викентий Иванович Прохаска[38]. В доме, построенным им же на углу Новосельского и Льва Толстого, жила Мария Александровна Денисова (по мужу – Щаденко) – героиня первой поэмы Маяковского «Облако в штанах».

Так «легко и непринуждённо» мы вернулись к теме этой главы.

Когда в ноябре 1935-го года Лили Уриевна Каган (в замужестве Лиля Юрьевна Брик) – как главный редактор полного собрания сочинений Маяковского – написала второе письмо Иосифу Виссарионовичу Джугашвили[39], она не думала, что это приведёт к повторной смерти поэта. На первой же странице письма, описывающего трудности при издании произведений Маяковского, Сталин написал: «Тов. Ежов[40]! Очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остаётся лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Вторая фраза резолюции – чеканная и ёмкая – на долгие годы стала исчерпывающей характеристикой поэта. Хотя незадолго до этого на Первом съезде Союза Советских писателей сам председатель свежесформированной организации Алексей Максимович Пешков – Максим Горький – в заключительной речи указал: «Говоря о поэзии Маяковского, Николай Иванович Бухарин не отметил вредного – на мой взгляд – «гиперболизма», свойственного этому весьма влиятельному и оригинальному поэту».

Оба эпитета, использованные основателем соцреализма, можно толковать двояко, скорее – даже негативно. Но после ставших широко известными эпитетов Сталина – «лучший» и «талантливейший» – в сознании большинства Маяковский, у которого при жизни были сложные отношения с Горьким, прочно занял место вплотную к «Буревестнику революции». Почти как Ленин и Сталин – при жизни тоже далеко не всегда единомыслившие.

Спорить о творчестве Маяковского стало бессмысленно. Он «забронзовел» не в 1958-м году, когда на пересечении Садового кольца и улицы Горького (Sic[41] – как написал бы Ленин на полях книги в этом месте) ему поставили памятник с надписью «От Советского правительства». «Забронзовел», то есть повторно умер он, когда Сталин начертал свою резолюцию.

А надпись на памятнике точная. Во-первых, сам Маяковский своё предсмертное письмо-завещание адресовал правительству. Во-вторых, в 1958-м в моде были другие поэты, а «забронзовевшего» народ не жаловал, хотя именно у подножья этого памятника молодые литераторы читали свои стихи. Так что даже если бы тогда (как было принято ранее) позволили собирать деньги на памятник, в добровольном порядке собрали бы немного.

Абсолютную статичность оценки творчества Маяковского иллюстрирует пример нашего личного школьного образования. Каждый из нас – один в 1969-м, другой в 1977-м – спокойно писал сочинения о главных, как нам внушали, поэмах Маяковского «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо», опираясь на тетрадь по русской литературе, которую вёл отец в 1948-м году. Правда, и преподавала нам та же, что и отцу, Марьяна Леонтьевна Корчевская. Кстати, за безупречный труд в школе её в 1967-м наградили орденом Трудового Красного Знамени – в те времена далеко не расхожим.

Как преподавание литературы отбивало любовь к чтению, писать не будем. Сейчас вот всё ещё больше переменилось: чуть ли не 99 % чтения – сообщения в социальных сетях. Правда, в них же и пишут, так что число пишущих сравнялось с числом читающих. Это не хорошо и не плохо – это другая жизнь.

Ещё пару слов о памятнике, точнее, о двух памятниках. Удивительно, как поэты-провидцы писал одно, а их искренние почитатели делали с точностью до наоборот. Пушкин написал в практически итоговом стихотворении «Памятник»:

Эти слова написали на постаменте прекрасного, но, безусловно, рукотворного памятника ему. Далее, Маяковский пишет в несомненно итоговой (осталось только два вступления) поэме «Во весь голос»:

Ему устанавливают бронзовый памятник. Возможно, ориентировались на строки, обращённые к Пушкину в знаменитом (и очень печальном, если задуматься) стихотворении «Юбилейное»:

Так что не удивительно, что знаменитые памятники стоят в Москве столь близко друг от друга: Маяковский на пересечении Тверской и Садового кольца, Пушкин – на пересечении той же Тверской и кольца Бульварного (хотя, конечно, поэт говорил о библиотечных полках, а не о близости расположения будущих памятников). В том же стихотворении Маяковский писал:

Так что вряд ли он бы бурно порадовался памятнику себе – даже с учётом возвращения площади, где он стоит, названия Триумфальная.

Зато его, безусловно порадовала бы станция метро Маяковская. По нашему мнению, эта станция остаётся «лучшей и талантливейшей (по архитектуре) станцией метро нашей советской эпохи». Одни колонны красного гранита со вставками из нержавейки как смотрятся[42]! А ведь на потолке ещё мозаики Александра Александровича Дейнеки – чертовски здорово сделано[43]! Не зря на Всемирной выставке 1939-го года в Нью-Йорке станция, представленная макетом и фотографиями, удостоена Гран-При по архитектуре. А глубина, недосягаемая для тогдашних и даже нынешних бомб, в сочетании с подземным простором позволила 1941–11–06 провести традиционное торжественное заседание руководства и общественных деятелей страны, посвящённое предстоявшей годовщине Октябрьской революции[44].

Наша одесская старая топонимика, когда переулок Маяковского был параллелен переулку Некрасова, тоже, тешим себя мыслью, порадовала бы поэта, который писал всё в том же «Юбилейном»:

…Когда обсуждать творчество Маяковского стало наконец снова дозволено, образовалось два лагеря почитателей поэта. По мнению одних, Маяковский начинал неоспоримо гениально, но «продался большевикам» и закончился как поэт задолго до физической смерти. Таких, пожалуй, большинство – прежде всего потому, что само обсуждение возродилось в эпоху, когда большевизм был никак не в почёте. Даже неоднократно упомянутый Дмитрий Быков в своём фундаментальном труде «Тринадцатый апостол», при всём детальном и супер-профессиональном анализе жизни и творчества Владимира Владимировича, отмечает, анализируя стихотворение «Спросили раз меня: Вы любители ли НЭП…», что строки:

можно отнести и к большинству послереволюционных поэм Маяковского.

Диаметрально противоположная позиция в книге Максима Карловича Кантора «Апостол революции» (и тут «Апостол» для обозначения Маяковского). По его мнению, практически всё, написанное поэтом до 1917-го года, осмысленно не больше, чем тост Шарикова в «Собачьем сердце» М. А. Булгакова: «Желаю, чтобы все!» И только революция, чьим апостолом Маяковский являлся, сделала его творчество великим. Эту позицию Максим Кантор детально обосновывает в 15 главах[46].

Впрочем, углубляться в такие сложные литературоведческие споры в ходе прогулки по переулку Маяковского не получится: переулок всего в один квартал. Точнее, по стороне, которая ближе к морю, формально кварталов два, но первый состоит из одного дома, примечательного тем, что именно на него упали первые бомбы в июле 1941-го. Но дом восстановили, чтобы сейчас подвергнуть радикальной перестройке[47].

Малая длина бывшего Малого переулка позволяет легко под-няться по нему к Преображенской улице и подойти к дому, где жил человек, без которого – и в этом сходятся оба лагеря почитателей Маяковского – поэт не состоялся бы в том виде, в каком мы его знаем (а многие – в том числе и авторы – любим). На доме № 9 по Преображенской улице недавно открыта мемориальная доска Давиду Давидовичу Бурлюку.

Как мы уже упоминали в ходе наших прогулок, Преображенская – граница сопряжения двух прямоугольных сеток улиц: сетка, дальняя от моря, сопрягается с сеткой, ближней к морю, под углом 45 градусов. В результате со стороны переулка Маяковского на перекрёстке обычные прямоугольные дома, а со стороны Елисаветинской улицы, продолжающей переулок, дом по нечётной стороне выходит с углом 45°, а дом по чётной стороне – с углом в 135°. Оба дома очень красивы. Со времени написания нашей книги «Прогулки по умным местам» детально описанный там «остроносый» дом полностью отреставрирован, что очень приятно.

Хорошо смотрится и четырёхэтажный «тупоносый дом» по Елисаветинской, № 18, с коронообразной башенкой на крыше и прекрасными балконами по оси здания.

Этот непрямоугольный перекрёсток, нечастый для Одессы, вдохновил прекрасного одесского художника Геннадия Георгиевича Верещагина на одну из первых его работ в сложнейшей технике цветного офорта. С удовольствием помещаем ссылку[48] на этот офорт, тем более что один экземпляр висит в нашей квартире на Нежинской улице.

Мы же идём к более скромному дому на Преображенской, № 9. В нём Бурлюк жил в 1910–1911-м годах, когда вторично обучался в Одесском художественном училище и наконец-то – в 29 лет! – закончил его. Начал он учиться живописи в Казани аж в 1899-м, потом переехал в Одессу[49], потом вернулся в Казань, далее изучал живопись в Мюнхене и в Париже, но диплом учителя рисования получил всё же в Одессе. Так долго сейчас готовят только врачей, да и то на Западе.

Про Одесское училище, чьё здание находится как раз напротив дома, где жил Бурлюк (точнее, конечно, наоборот: он жил напротив училища[50]), мы подробно писали во второй книге. Но заметим, что в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, куда он поступил сразу после Одессы, преподавал ему Пастернак, в своё время сам учившийся в Одессе.

Разные детали знакомства Бурлюка и Маяковского пропустим. Их Маяковский подробно описал в своей автобиографии. Главное, что из неё следует по рассматриваемой теме: русский футуризм начался 1912–02–24, когда после концерта Рахманинова, исполнявшего симфоническую поэму «Остров Мёртвых», Маяковский сразу начал читать Бурлюку свои стихи. И сразу Давид Давидович сказал Владимиру Владимировичу «Да это ж вы сами написали! Да вы же ж… гениальный поэт!».

Психологически история выглядит точно: совместные яркие впечатления (концерт Рахманинова для одних, катание на американских горках для других, совместный поход в горы для третьих) ускоряют сближение. Два «но»:

Реально Маяковский начал читать Бурлюку свои стихи только в сентябре 1912-го года[51].

Максим Кантор – прежде всего художник, а уж во вторую очередь писатель – просто беспощадно разбирает – именно как художник – стихотворение, якобы прочитанное Маяковским Бурлюку 24-го февраля:

Позволим себе длинную цитату из его книги, показывающую, как много усилий и слов тратит Кантор, чтобы обосновать свой тезис о бессодержательности дореволюционного творчества Маяковского:

«Стихотворение «Ночь», которым открывается любое собрание сочинений, – вещь подражательная и пустая. Это стихотворение даже кажется не оригиналом, а переводом – например, с немецкого. Те строки, что любят цитировать, когда говорят о выразительности Маяковского («Багровый и белый отброшен и скомкан, в зелёный бросали горстями дукаты…») на самом деле исключительно невыразительны. Невыразительны они потому, что совершенно ничего не выражают. Обычно потребность в выразительных эпитетах появляется тогда, когда требуется привлечь внимание к тому, что может остаться незамеченным, когда нужно выявить предмет. Но в данном стихотворении смысл и предмет – отсутствуют. Стихи написаны о чём угодно – только не о России, не о Москве, не о взаправду увиденном. Странное дело: исключительно яркое по эпитетам стихотворение написано человеком, который словно не различает цветов, не видит действительности. Откуда бы в Москве тех лет взялись дукаты? Это что, такое образное переосмысливание бумажных керенок[52]? Что ещё за багровый и белый, где вы такие цвета в Москве найдёте? Москва – разная: серая, голубая, перламутровая, мутная, тусклая, но вот багровых цветов в сочетании с зелёным и белым – в ней не имеется[53]. Это какой-то злачный Берлин кисти Георга Гросса, а совсем не Москва»[54].

Но не важно, увидел ли Бурлюк своим глазом художника[55] несоответствия, описанные в вышеприведенной цитате из Кантора (или, возможно, ещё какие-то). Важнее то, что Бурлюк плотно взялся за Маяковского: заставлял его писать каждый день и ежедневно давать Бурлюку «отчёт о проделанной работе». Впрочем, внушить Маяковскому мысль, что он гений, было несложно: тот и сам это подозревал.

После череды выступлений в Петербурге (порой ежедневных, всегда скандально-успешных) Маяковский «в составе партийно-правительственной делегации во главе с Бурлюком» 1913–12–14 года выезжает в мощное турне по югу России.

Это не был «провинциальный чёс», увы, регулярно встречающийся нынче – и не тольков Одессе. Сейчас нужно внимательно изучать афиши, где большими буквами написано «ВЕНСКИЙ СИМФОНИЧЕСКИЙ ОРКЕСТР», а маленькими «имени Штрауса», что означает гастроли небольшого коллектива, а не знаменитого оркестра[56]. Или приезжает всеми до сих пор любимый «Оркестр Поля Мориа» во главе с его преемником – а с точки зрения юридической скорее самозванцем. Мы уж и не говорим о том, что помним времена, когда прекрасные московские театры приезжали на гастроли в Одессу в полном составе, с полным репертуаром, и выступали недели три при переполненных залах. Вот уж действительно: «Были времена, прошли былинные».

Футуристы же (Бурлюк, Каменский и Маяковский) работали от души. Дмитрий Быков пишет: «Это были великолепные четыре месяца. Может быть, лучшие в жизни Маяка. У него завелись деньги! Он начал писать лучшую свою вещь! Он изведал славу. И всё это сделал Бурлюк».

Поэтому мы, ценящие и любящие Маяковского, с благодарностью стоим у свежей мемориальной доски (открыта 2016–09–01), изображающей Давида Давидовича выразительно и ярко – не забыт даже знаменитый монокль в левом (незрячем) глазу[57].

Прежде чем вернуться к маршруту по следам Маяковского (нас ждёт ещё осмотр здания театра, где он выступал во время первого турне), пройдём ещё буквально 40 метров до улицы Софиевской. На стыке домов № 32 и № 34 висит мемориальная доска, информирующая: «В этом доме[58] в 1887 году жил болгарский народный писатель и поэт Иван Вазов». Так что в Одессе жил не только патриарх литературы на идише («дедушка» еврейской литературы) Шолем-Янкель Хаим-Мойшевич Абрамович (в его псевдониме – Менделе Мойхер-Сфорим – фамилия означает «книгоноша», бродячий книготорговец), но и патриарх болгарской литературы.

В полуквартале от этих домов, но на нечётной стороне, жил замечательный поэт и прозаик (в советское время издано 12 сборников его стихов и 5 книг в прозе) Юрий Николаевич Михайлик[59]. Родился он 1939–11–19 аж в Амурской области, но вырос в Одессе, окончил в 1961-м филологический факультет нашего университета, а потом и сам стал университетом: в 1964–1975-м руководил литературной студией Дворца студентов, в 1980-е – литературной студией «Круг». Среди его учеников – несколько десятков авторов, заметных даже в те годы, а уж на фоне полубогемной московской (не говоря уж о киевской) массовки заслуживающих по меньшей мере эпитета «великий». К сожалению, в 1993-м он уехал в Сидней. Перед отъездом Одесский областной совет по инициативе своего бывшего председателя, а в ту пору депутата Верховного совета Украины, Руслана Борисовича Боделана[60] наградил его официальной благодарностью за всю деятельность во благо Одессы. Один из авторов этой книги – Владимир – написал по этому поводу:

Другой автор – Анатолий – с самим Юрием Николаевичем общался в основном благодаря тому, что его дочь Елена была в числе сильнейших игроков одесского клуба «Эрудит». Команда с её участием не раз успешно выступала в телеигре «Брэйн-ринг» и была весьма заметна в спортивной версии «Что? Где? Когда?» Вдобавок Елена – блестящий знаток нескольких бурных эпох истории: её рассказы об этих эпохах члены клуба слушали, как говорится, с раскрытым ртом, да и в Интернете[61]