Читать книгу Тайная любовь моя - Анатолий Зарецкий - Страница 4

Как же нам досталось из-за этого самодеятельного “Общества вольных литераторов”, или сокращенно ОВЛ. Нас едва не исключили из комсомола. Даже из школы хотели выгнать. Так и сказали, семь классов кончили, а десять не обязательно. А что потом? Ведь даже на работу с “волчьим билетом”, который нам обещал директор школы Михаил Павлович, могли бы не принять.

Кто же из нас придумал то название, и кто вообще подал идею именоваться обществом, да еще и выпускать подпольный журнал? Теперь не вспомнишь. Мы и так, без всякого общества, уже дружили втроем: Витька Савич, Костя Завьялов и я. И общий интерес был вполне определенным – мы считались одной из лучших “футбольных” команд. Играли, правда, на переменках на узенькой площадке между учительским столом и классной доской “мячом”, скрученным из тряпки, которой стирали с той самой доски. Но, зато как играли!

А “литератор” у нас был один – Костя. Мы с Витькой к литературе относились с прохладцей, как к досадной, но неизбежной школьной повинности. Все эти образы Печориных, Онегиных, Наташ Ростовых и Андреев Болконских, – нас не вдохновляли. И кто только придумал перечислять на отметку характерные черты сомнительных героев. Ну, какие из Наташи Ростовой и даже из Онегина герои? А та же Коробочка, “луч света в темном царстве”, или лодырь Обломов, валяющийся на диване? Андрей Болконский с Печориным хоть воевали.

– По-вашему, выходит, и Красная Шапочка герой? – спросил как-то у Ольги Дмитриевны, нашей учительницы младших классов, – Волка от бабушки не отличила. Он и съел ее за это. Вот охотники, я понимаю, герои – рискуя жизнью, обезвредили людоеда.

– Красная Шапочка и даже волк это литературные герои, – пояснила тогда учительница, – А герои могут быть разными: плохими, хорошими и даже никакими. Мы должны их изучать и взрослеть на примерах добра и зла.

Я рассмеялся:

– На чьих примерах? Красной Шапочки и говорящего волка?

Ольгу Дмитриевну спас звонок. Она обещала ответить на следующем уроке литературы и забыла, но именно с четвертого класса литературу я откровенно невзлюбил.

Неужели Пушкин и Лермонтов, сочиняя свои книжки, сидели и считали, сколько в их героях положительных черт, а сколько отрицательных, и каких больше? Да они не сочинили ничего, если бы занимались этой чепухой. А другие писатели?

Нет. Литература меня не увлекала. Вот читать я обожал. Читал запоем с дошкольного возраста. Пушкинскую “Капитанскую дочку” прочел еще на каникулах после второго класса. Просто другой книжки в деревне под руками не оказалось. Так понравилась мне та повесть, раза три прочел. А стали изучать в школе, тоска зеленая.

Вот математика это наука. Все надо доказать. Дважды два четыре? Все знают, а вот докажи, что это так, а не иначе. А физика. Вроде бы все ясно. Ан нет – поставь опыт и докажи.

А что доказывать в литературе. Герой храбрый – приведи цитату из произведения, герой трус – другую цитату. Бред какой-то, а не доказательства. А может, он делает одно, а думает другое. И что ты докажешь этими цитатами?

А вот Костя литературу любил. Цитатами сыпал, как из рога изобилия. Я тоже на память не жаловался, но рассказать, как Костя, не умел. Он рассказывал все это с азартом, словно о нашем любимом футболе. Конечно, и за мои ответы ставили пятерки. Попробовали бы не ставить, ведь все отвечал как надо, а не так, как иногда подмывало.

Так уже однажды ответил, когда честно сказал, что не люблю стихи Маяковского, и даже доказательно объяснил, почему не люблю. С цитатами и с подробнейшим разбором. Тогда заработал дружный смех товарищей и два балла от Сары Михайловны, нашей “литераторши”. Через день плюнул, ответил, как требовалось, и получил свою пятерку, которая вовсе не обрадовала.

А вот Костю Сара Михайловна любила:

– Ваш сын типичный гуманитарий, – часто говорила она Костиной маме, – Ему бы в университет на филологический, – вздыхала она.

– Пусть хоть школу кончит, – вздыхала в ответ мама, – Он у меня один. Больше надеяться не на кого. Пойдет на завод работать, нам с дедом и бабкой хоть легче станет.

А сам Костя на завод совсем не рвался:

– Я человек вольный, потомственный казак. Мой прадед был сотником, – неоднократно веселил он нас с Витькой, – Мне бы коня погорячей, пистоль за пазуху да шашку в руку и айда в степь. А к вечеру – кварта горилки с перцем и хорошая компания, – излагал свой идеал жизнеустройства казакующий восьмиклассник с филологическим уклоном.

– Опоздал ты, Костя. Шашками только в начале века воевали, да и пистолем много не навоюешь. В разбойники собрался? – как-то в шутку спросил его.

– Почему в разбойники? – обиделся Костя и принялся морочить голову байками о пользе рубки лозы и о том, что, освоив это упражнение, матерый казак на полном скаку так срубит шашкой зажженную свечу, что обе половинки останутся на месте, а свеча даже не погаснет.

– Так ты, Костя, что, в цирк собрался? – вызвал я очередной взрыв возмущения потомственного казака, – Да и фамилия у тебя не казацкая. То ли дело Дрищенко или, на худой конец, Череззаборногузадерищенко. Ты бы хоть псевдоним взял. “Сотник”, например, – пошутил над святыми чувствами сомнительного казака Завьялова.

Своего отца и его родственников Костя, похоже, не знал. Да и фамилия у него была от матери. Дед Кости по материнской линии работал скромным мастером-альфрейщиком – раскрашивал потолки и стены харьковских квартир. На казака был похож лишь отношением к выпивке – после каждого успешно сданного объекта уходил в длительные запои. Ну, а бабушка и вовсе ничем не напоминала казачку. Бабушка, как бабушка.

Скорее всего, Костино казачество было книжным. К лошадям и верховой езде его не тянуло, как, скажем, моего брата, который все свободное время пропадал на ипподроме. Шашку Костя, как и все мы, видел лишь в музее. Да и стрелял в школьном тире хреново, даже из мелкашки лежа. Где уж тут пистолет. Ну, да ладно, хочется ему быть казаком, пусть будет. И на одном из уроков сочинил стишок – мой первый и единственный на украинском языке:

Як у Харкови, у шиночку

Та й пье Сотник горилочку.

Пье, нычим нэ закусае,

До пляшечки прымовляе:

“Гэй, чекушечко, мий друг,

Подывысь но, ты, вокруг.

Стогнэ нэнька Украйина,

Бо нэ бачить свого сына

На кони, у Дыким Поли,

Дэ козак шукае волю.

Гостра сабля, швыдка куля –

Гарна зброя на куркуля.

Та й цього в мэнэ нэма.

А на двори вже зыма,

И тэ сино для коняги

Нэ знайты в унивэрмаге.

Та й коняги тэж нэма.

Е горилка? Вже нэма”.

Класс, целый день знакомившийся с произведением, периодически сотрясали взрывы смеха, а Костя, едва прочел, обиделся.

– Костя, где ты там себя разглядел? – спросил расстроенного друга, – Там же про какого-то Сотника, – попробовал сбить с толку нашего литературного казака.

– Что я не понимаю, Толик? Сотник это я и есть, – попался в ловушку Костя.

– Ты Сотник? – с деланным удивлением спросил его, – А что. Действительно. Очень даже похож.

– Похож-похож, – посмеиваясь, подтвердил Витька.

С тех пор Костя стал у нас в классе Сотником. Прозвище ему понравилось. И еще, что Сотник пьет, не закусывая:

– Какой казак после чекушки закусывает! – тут же подтвердил он достоверность литературного образа.

Уже через полгода мало кто звал Костю по имени. Только по стихотворному прозвищу Сотник. А наши футбольные соперники зачастую были уверены, что это и есть его настоящая фамилия.

С того шуточного стихотворения меня вдруг, как и Костю, зачислили в литераторы. А похождения харьковского казака Сотника неожиданно получили продолжение в виде карикатур и дружеских шаржей. Кто из ребят сделал первые наброски из казачьей жизни моего героя, трудно сказать. Скорее всего, сам Костя, хотя он в том так и не признался.

Но та школьная тетрадка с моим стихотворением и первыми иллюстрациями стала быстро заполняться все новыми и новыми карандашными набросками. На ее страничках самовыражались все, кому не лень. И я тоже дополнил ее картинками славных “подвигов” казака Сотника: то он у меня мчался в атаку с саблей в руке, верхом на маленьком танке, то таким же макаром на торпедном катере. И, наконец, Сотник летел в бой все в том же седле, закрепленном прямо на фюзеляже современного истребителя, пришпоривая самолет так, что искры сыпались.

Вскоре тема иссякла, а в тетрадке уже не осталось свободных мест – рисовали даже поверх старых рисунков. И возникла новая тема – “Теща” – а вместе с ней новая тетрадь. Как ни странно, тема оказалась благодатной, в основном из-за множества анекдотов и забавных рисунков. И я приложил руку, припомнив несколько анекдотов от дяди Володи Макарова и его, сделанный своими руками, макет Кремля с маленьким Мавзолеем с трогательной надписью “ТЕЩА”. Те анекдоты и рисунок Мавзолея стали главными украшениями тетрадки.

А потом появился первый номер рукописного журнала “Техника идиотов”. Название родилось в противовес популярной “Технике молодежи”. Но именно с третьей тетрадки возникла та самая “крамола”, за которую мы едва не пострадали – прямо на обложке “журнала”, в самом ее верху, красовалась надпись: “Орган ЦК КПСС”. А под названием – мелкими буквами: “Партийно-политический журнал”.

– Костя, а это еще зачем? – кивнул на обложку с крамольными надписями, за которые лет пять назад можно было мгновенно угодить в советские концлагеря, о которых еще в пятьдесят четвертом мне, десятилетнему школьнику, рассказал Федька-полицай, отсидевший одиннадцать лет.

Тогда я на всю жизнь запомнил его слова: “А ты, парень, забудь о том, что мы с тобой знаем. Лагеря эти никуда не делись. Там ничего не изменилось. И туда можно легко загреметь, даже за неосторожно сказанное слово. Так что всегда думай, с кем говоришь и о чем”. И я молчал, понимая, что этой тайной нельзя делиться ни с кем, даже с отцом, а уж тем более с такими же школьниками, как я.

Пять лет назад о тех лагерях знали лишь посвященные, впрочем, как и той осенью пятьдесят девятого года.

– Да так, забавно, – ответил Костя, даже не догадывавшийся, что его ждет за такое “богохульство”.

– Ничего забавного, Сотник. Увидит кто из учителей, мало не покажется. Придумай что другое, – посоветовал “главному редактору”, как поименовал он себя в том журнале. Меня наш “главный” определил тоже главным, но художником, а Витьке досталось совсем скромное – “член редколлегии”.

– Не увидят, – бодро заявил главный редактор и в самом верху журнала тут же нацарапал ручкой: “Совершенно секретно”.

Похоже, я был единственным из нашей троицы, понимавшим, к каким последствиям могут привести те вроде бы невинные шалости. Но, как это внушить двум балбесам, ведь тогда придется рассказать и все остальное. Ладно, зайду с другой стороны:

– Костя, о чем же мы будем писать в партийно-политическом журнале? И кому это интересно?

– Да вот, нарисовал пару схемок вечного двигателя, и стишки написал, – насмешил Сотник.

– Вот уж действительно, техника идиотов. Ну, а с политикой как это вяжется?

– Никак! – бодро ответил он, – В том весь идиотизм и состоит, – сходу определился главный редактор.

Может он прав, посчитал я и нарисовал в журнал два проекта жилых домов будущего: в виде многоэтажной водочной бутылки с прозрачными стенами и в виде аналогичной пивной кружки. У каждого дома предусмотрел по фонтанчику, к которым стояли бесконечные очереди жильцов, потому что из всех форсунок изливалась не вода, а волшебные напитки, соответствующие замыслу архитектора.

А когда номер был заполнен наполовину, Косте пришла мысль о “политической статье-передовице”. Лучше других статья удалась мне, и мой “политический доклад” тут же поместили в номер:

“Товарищи! Сегодня мы вступили в новую формидронально-кардональную эпоху!.. (бурные аплодисменты). К этому выводу я пришел отнюдь не от фонаря, а опираясь на народную мудрость… (шум в зале). “Шила из башки не устранишь” – вот правда жизни… (аплодисменты). “Не в бровь, а в задницу” – вот направление нашего движения… (аплодисменты). “Чем дальше в лес, тем больше палок” – вот материальная база эпохи формидрона… (бурные аплодисменты, переходящие в овации. Зал дружно скандирует: “Фор-ми-дрон! Фор-ми-дрон!”)”.

Весь двойной разворот заняла картина, на которой был запечатлен славный момент провозглашения новой эпохи. В центре, разумеется, был изображен Сотник на коне и с гетманской булавой, как у Богдана Хмельницкого. Его окружало ликующее казачество с кубками и пивными кружками в руках, скандирующее “Фор-ми-дрон!”

Картину рисовали с неделю, но за весь последующий месяц ничего нового в журнале так и не появилось.

– Кризис жанра, – тяжело вздохнув, заявил главный редактор на переменке перед памятным уроком истории.

Тот урок начался, как обычно, с опроса. Вызвали Лешу Попова. Он вышел к доске с мрачным видом ученика, не выучившего урок, и молча стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Так что вы, товарищ Попов, расскажете нам о Сталинградской битве? – спросила его новая “историчка”, которая, говорили, пришла в нашу школу прямо из райкома партии и ко всем ученикам обращалась исключительно на “вы”, добавляя к фамилии ученика слово “товарищ”.

– Много расскажу, – пообещал Леша и замолчал, собираясь с мыслями.

– Тогда не тяните время, товарищ Попов. Рассказывайте. Мы вас слушаем, – попробовала разорвать тишину учительница.

– Сейчас, – отмахнулся от нее Лешка, – Сталинградская битва состоялась под городом Сталинградом, – многозначительно сообщил очевидное и снова замолчал.

– Правильно, – поощрила учительница, – Правда, город Сталинград переименован в Волгоград. Но, это в порядке уточнения. А пока расскажите, пожалуйста, своими словами подробности той битвы.

– Подробности? Своими словами? – нахмурившись, переспросил Леша, – Можно и своими. Можно и подробности. Вот только непонятно.

– Что вам непонятно, товарищ Попов?

– Как город Волгоград связать со Сталинградской битвой. Не было такой битвы под Волгоградом.

Класс замер в ожидании потехи.

– В историческом плане вы правы, товарищ Попов. Когда-то это был дореволюционный Царицын, где в гражданскую войну воевал товарищ Сталин, потом, разумеется, Сталинград. Ну, а теперь этот город, по пожеланиям трудящихся, стал Вологоградом. Не суть важно, как называется город, где состоялась великая битва.

– А я так не думаю, – неожиданно взбрыкнул Леша.

– Не будем спорить, товарищ Попов. Рассказывайте, как думаете.

– Хорошо. Так и расскажу, – согласился, наконец, "товарищ Попов", – Значит, так, под городом Волгоградом (бывшим Царицыным, переименованным по пожеланиям трудящихся в Сталинград) состоялась Сталинградская битва, в которой наш великий вождь товарищ Сталин, воевавший в этом городе еще с гражданской войны, лично окружил, загнал в котел и уничтожил трехсоттысячную немецкую армию, – закончил он под дружный смех всего класса, мгновенно представившего ту невероятную картину.

Улыбнулась даже учительница:

– Вы хотите сказать, наша армия окружила немецкие войска, пытавшиеся взять Сталинград? – задала она наводящий вопрос. Но Лешу вдруг переклинило:

– Нет, не хочу. Я утверждаю, наш великий вождь товарищ Сталин лично совершил героический подвиг, – без тени улыбки вызвал он очередной взрыв смеха всего класса, напряженно следившего, что будет дальше.

– Разумеется, это гипербола, товарищ Попов. Не буду спорить. Бойцы действительно шли в атаку с именем Сталина. Что вы еще можете рассказать о битве, изменившей ход войны и ход истории? –  спросила она, еле сдерживая улыбку.

– Своими словами больше ничего не могу, – обреченно вздохнул Лешка.

– Понятно. Тогда хоть скажите, товарищ Попов, когда состоялась Сталинградская битва? – попробовала выручить его “историчка”.

– В годы Великой Отечественной войны, – снова обрушил класс Попов.

– Веселенькая у нас история, – согласилась с нами учительница, – Садитесь, товарищ Попов. Я не ставлю вам никакой отметки, потому что вы заслуживаете “ноль”, а таких отметок в школе не бывает, – сказала она, прикрывая лицо рукой.

Но смеющиеся глаза так откровенно выдавали ее состояние после “гениальных” ответов нерадивого ученика. Похоже, она еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться вместе с нами.

Именно с того урока мы полюбили нашу “историчку”. Жаль, что уже через полгода она снова ушла на партийную работу в харьковский обком.

Отсмеявшись, тут же на уроке истории открыл тетрадь и начал рисовать, как говорится, по свежим следам. Добиться портретного сходства с вождем, как ни старался, долго не удавалось, хотя уже с первого взгляда никто не сомневался, что на рисунке изображен именно Иосиф Виссарионович. Для узнаваемости все же положил рядом с ним фуражку с надписью “СТАЛИН”, как у моряков на бескозырке.

Вождь сидел, обхватив гипертрофированно вытянутыми руками огромный котел, из которого валил пар. Ну, а на поверхности кипящего котла – “смешались в кучу кони, люди”.

Довольный вождь улыбался. На котле красовалась надпись: “Сталинградский”. А под рисунком – знаменитая цитата из патриотического ответа нашего одноклассника: “Вот так наш великий вождь товарищ Сталин лично окружил, загнал в котел и уничтожил трехсоттысячную немецкую армию. Товарищ Попов”.

Рисунок оказался своевременным и вызвал ответную реакцию – журнал стал быстро заполняться анекдотами о Гитлере и Сталине, иногда с иллюстрациями. А на последних страницах журнала появились свежие анекдоты о Хрущеве.

Назревал второй номер “Техники идиотов”, и я напомнил Косте о своих сомнениях по оформлению обложки журнала.

– Давай создадим свой орган, – предложил главный редактор.

В тот же день мы остались после уроков вчетвером – к нам с Костей примкнули Витька и Лешка – и минут через пять бурных дискуссий мы объявили себя членами “Общества вольных литераторов”.

Решив, что обсуждать больше нечего, поскольку все равны, и каждый волен делать, что хочет, иначе, какой он тогда вольный литератор, дружно двинули домой. Но, по дороге Сотник, как истинный казак, предложил отметить создание ОВЛ. Денег ни у кого не было, и Костя предложил пропить комсомольские взносы, которые он, как секретарь комсомольской организации, собрал, но не успел сдать.

Взносов хватило лишь на бутылку дешевого “Портвейна”.

– А чем закусывать будем? – спросили Витька с Лешкой.

– Какая закуска! – возмутился Сотник, – Что тут закусывать. Пол-литра на четверых.

Ту бутылку мы выпили в проходном подъезде дома на улице Гаршина, метрах в ста от моего дома. Кроме многоопытного Сотника, из горлышка и без закуски все остальные пили впервые.

Уже на следующий день Костя принес четвертую тетрадь. Обложка снова не понравилась:

– Костя, ну что за дела? “Орган Общества вольных литераторов”, это понятно. Но, зачем ты дописал “ЦК ВЛКСМ”? И почему “Подпольный журнал”? – возмутился я очередными изысками главного редактора.

– А пусть будет, – махнул рукой вольный литератор, – Ты лучше посмотри, что внутри! – с гордостью развернул он журнал.

А на первой странице я увидел нас четверых, сидящими за партами и голосующими за создание ОВЛ дружно поднятыми руками. Чуть ниже мы были изображены, распивающими “Портвейн” в подъезде, а в самом низу – безвольно лежащими в скверике, рядом с горой пустых бутылок. Надпись под нашими распростертыми телами гласила: “Первое в мире подпольное общество вольных литераторов создано в городе Харькове”.

– Да-а-а, – только и смог сказать, потрясенный увиденным.

И наша четверка принялась за работу. Мы быстро заполнили номер маленькими рассказиками из школьной жизни, где было все, вплоть до “тряпичного” футбола и заурядных потасовок. Забавней всех писали мы с Костей. Кое-что удавалось Леше. А Витьку вскоре определили “библиотекарем” – он стал хранителем и распространителем нашего литературного наследия.

Журнал быстро стал всеядным. Чего только в нем не было. Чертежи самогонных аппаратов и рецепты браги и кваса, новые стихи Кости и таблицы футбольных баталий. А потом возник майор госбезопасности Пронин и вереница его подвигов по разоблачению и поимке шпионов. Вот один из них в моей интерпретации:

“Чертежи новой совковой лопаты отсталый колхозник Васечкин спрятал в кисет для махорки. Кисет он должен был передать американскому шпиону мистеру Брауну. Как же я найду его в этой огромной Москве, беспокойно размышлял Васечкин. В столице он никогда не был, да и шпионов нигде не видел, разве что в кино.

Уже в Москве вспомнил, что напрочь забыл пароль. Пятый час он безнадежно бродил по городу, как вдруг кто-то обратился к нему по-английски. Ну, наконец, подумал Васечкин и, не ответив незнакомцу (он не знал английского), молча пошел за ним.

Вскоре тот вошел в какое-то здание. Васечкин не отставал. Незнакомец подошел к двери, на которой висела табличка “00”, и предатель мгновенно вспомнил пароль.

Вслед за иностранным шпионом Васечкин вошел в таинственную комнату. Комната была абсолютно пустой. Куда же он подевался, беспокойно засуетился предатель, увидев в комнате с десяток одинаковых дверок. Лабиринт, подумал он, но вдруг заметил, что одна из них приветливо приоткрыта, словно приглашая войти. И Васечкин не раздумывая, вошел.

Его сразу поразил необычный унитаз, сверкнувший ослепительной белизной. Такое богатство предатель видел в своей жизни лишь однажды – в киножурнале “Наука и техника”, который показывали как-то в клубе перед фильмом, и он с интересом заглянул внутрь непривычного для жителя сельской местности стульчака. И, о ужас, оттуда на него строго глянули умные, проницательные и слегка усталые глаза майора госбезопасности Пронина:

– Руки вверх, гражданин Васечкин, – поставленным голосом приказал майор, – Сопротивление бесполезно. Двое наших в бачке.

Васечкин трусовато подчинился, но, бросив взгляд в сторону своих безнадежно поднятых рук, вдруг обнаружил какую-то занятную рукоятку, висевшую на длинной цепочке. Не соображая, что творит, предатель схватил фарфоровую штучку и дернул вниз, пытаясь оторвать – он любил собирать непонятные вещицы.

Внезапно раздался шум спускаемой воды и, к его удивлению, вместе с водой в стремительном водовороте исчез майор госбезопасности.

– Нас голыми руками не возьмешь! – радостно взревел предатель и, зажав в руке ценную добычу, стремительно выскочил в коридор, вмиг позабыв о шпионском задании и вообще обо всем на свете. С отчаянием камикадзе и ловкостью первобытного человека, он стремительно пролетел и длинные коридоры, и многочисленные лестницы, прыгая через пять ступенек и рискуя свернуть шею. Взмыленный, он, наконец, вырвался из опасного здания на улицу, где можно было раствориться в московской толчее. Как же он ошибся!

– Руки вверх, гражданин Васечкин, – все так же окликнул его у выхода мокрый с ног до головы, но удовлетворенный верным расчетом, вездесущий майор госбезопасности Пронин”.

Популярность майора Пронина вывела наш классный журнал на уровень школы, а его главный редактор Костя на какое-то время из “Сотника” превратился в “майора Пронина” или просто в “Пронина”. На других членов ОВЛ слава майора Пронина так и не распространилась, хотя большинство сюжетов его похождений придумали мы с Лешкой. Да и Витьке работы прибавилось – он теперь разыскивал наши журналы по всем старшим классам, куда они расползались, как тараканы, самым невероятным образом.

Но постепенно наша буйная фантазия иссякла, а герой потускнел. И Костя предложил новую тему – “В степях Патагонии”. Как она возникла, трудно сказать, но очень скоро наши герои переместились в “пампасы” – и казак Сотник, и майор Пронин, и даже предатель Васечкин, сбежавший из северных лагерей и подавшийся в пираты. Появились и новые герои – кровожадные “патагонцы”. Словом, снова потянулась бесконечная цепь невероятных приключений, происходивших, правда, не на всей территории Патагонии, а лишь в ограниченном пространстве Огненной земли.

Сначала то были отдельные рассказы, как и в серии о майоре Пронине. Но, вскоре Костя объявил, что “В степях Патагонии” это роман, а в нашем журнале мы публикуем лишь главы из него. Увы, к этому роману я отнесся с прохладцей. Меня он не вдохновил, как до того приключения майора Пронина. Конечно же, как главный художник я иллюстрировал тот бесконечный роман, но все остальное делали Костя с Лешей и присоединившийся к ним Колька Пушнов.

А в шестьдесят первом году возникла новая идея – написать свой сценарий популярного фильма “Битва в пути”, вышедшего на экраны города. Тот фильм я так никогда и не увидел, тем не менее, его героев знал всех до одного. Но, в нашем сценарии они действовали не на тракторном, как в фильме, а на ликероводочном заводе. Главные герои были те же. Наш главный инженер Дмитрий Бахирев всё также воевал с отсталым директором Семеном Вальганом, но теперь за переход на новые технологии производства пива, а вот странная любовь главного инженера – технолог Тина Карамыш – пользуясь его расположением, все время пыталась выведать секреты нового сорта пенного напитка (она, разумеется, работала на иностранную разведку). Так что и в этом произведении майору госбезопасности Пронину было чем заняться.

Год шестьдесят первый стал переломным в моей жизни. Он подарил первую весну и восторг свободного полета. Он же низверг в полосу депрессии, когда казалось, я потерял смысл жизни.

В ночь с восьмого на девятое апреля родилось это полное надежд стихотворение:

Я еще не брался за перо,

Не писал стихов я никогда.

Чувствовал, что время не пришло,

Да и нет таланта, иногда.

Но вот шестнадцать мне пришло,

Тогда ты, время, подошло –

Как солнце, ранняя весна

Согрела душу мне, лишила сна.

Тебя, девчонка, знаю я давно,

Мы с детства вместе – во дворе, в кино.

Но я сегодня понял, что отныне

Ты мне дороже, чем вода в пустыне.

Еще не знаешь ты, что я тебя люблю,

Что жизнь свою тебе навеки отдаю.

Так знай, что, невзирая на года,

Я буду помнить о тебе всегда.

А в ночь с пятнадцатого сентября того же шестьдесят первого года прозвучали эти горькие слова:

Прощай навсегда ты, любовь моя первая,

Радость и счастье, ушедшие в прошлое.

Отчего у меня ты последняя,

Почему я тобою брошенный?

Отчего есть любовь без взаимности,

Что калечит порой наши души?

Отчего в жизни нет справедливости –

Почему я не самый лучший,

Что б меня полюбить ты смогла.

Период между этими двумя датами был самым счастливым в моей жизни – то была самая светлая ее полоса.

Я ничего не рассказывал друзьям о моей любимой Людочке. И свое счастье, и личную трагедию переживал в одиночку. Но мои первые стихи, где не было имени любимой, не мог не показать своему другу Косте, литературные способности которого были общепризнанными.

– Пошлость, – одним словом оценил мое творчество главный редактор журнала “Техника идиотов”.

“Идиот”, – мысленно выругался я. Это был конец. Больше для нашего журнала я не сделал ничего.

Но в шестнадцать лет нельзя жить без надежды, и в редкие просветы в бесконечной череде унылых дней я задумал свое авторское произведение – свою “Программу Комплексных Преобразований Социальной Среды”. Я докажу тебе, Костя, что не бездарность и чего-то стою, размышлял, приступая к работе. Вся школа поймет это, читая в журнале главы из моей “Программы КПСС”, которую напишу один.

Но, чем больше писал, тем сильнее утверждался в мысли, что публиковать мой труд нельзя, даже в нашем “подпольном” журнале. Ребята не поймут, а взрослые, попадись им моя работа, мигом определят в советский концлагерь, о котором когда-то рассказывал Федька-полицай.

Нет, свое программное произведение не покажу даже Косте, решил я. Это будет только моей тайной. Впрочем, она не только моя.

Еще в пионерском возрасте от одного старого большевика узнал о неизданной книге Ленина “Совбур”, в которой вождь предупреждал о возможном перерождении советской власти и об образовании касты советской буржуазии, которая создаст монстра – всевластный бюрократический аппарат государственного подавления всякого инакомыслия. Тогда ничего не понял, но его слова запомнил. Тот странный человек добился главного – породил во мне сомнение. Он научил не воспринимать на веру все, что идет от власти, какими бы словами она не прикрывалась.

А чуть позже из рассказов Федьки-полицая, родителей и даже случайных людей, склонных к откровенным разговорам, сделал вывод, что в мире есть официальная правда, а есть реальность, которая может отличаться от нее радикальным образом.

И как всякий идеалист, я стремился сформулировать свое представление о справедливости, которое одновременно устраивало бы и мой разум, и мою совесть.

А став членом общества вольных литераторов, начал записывать свои мысли, которые, наряду с рассказами старого большевика, положил в основу неформальной “Программы КПСС”.

Там, где не хватало знаний, или по интересующему вопросу не было никакой информации, выдвигал гипотезы, основанные на логике здравого смысла.

Постепенно рождалась канва будущего “научного труда”. Форма изложения материала появилась гораздо позже, когда были осмыслены причины бурного успеха коллективного труда общества вольных литераторов – наших романа и киносценария. Тогда мне показалось, что лучше всего воспринимался диалог героев, обсуждающих проблему. Так у меня и появились мирно беседующие, или неспешно спорящие, но всегда находящие консенсус, партократ и бюрократ.

Партократу отводилась роль субъекта, формулирующего мысли в виде идеологизированных пожеланий общего характера, уточняемых по ходу дискуссии с курируемым им бюрократом – очевидно чиновником солидного министерства. Ему в том диалоге отводилась роль здравого скептика, привыкшего на государственной службе изящно отказывать абсолютно всем по любому вопросу, который хоть в чем-то заставил бы пошевелиться либо его аппарат,  либо, того хуже, его важную персону.

– Хорошо, если бы все жили хорошо, – заявлял, например, партократ свою новую концепцию дальнейшего развития страны на ее многотрудном пути к светлому будущему – коммунизму.

– Хорошо, – соглашался бюрократ, – Но не все смогут – ресурсов и так на всех не хватает, – доступно пояснял он свою, безусловно, верную мысль.

– А если так нарастить, чтоб хватило на всех? –  продолжал фантазировать партократ.

– Можно и нарастить, но тогда надо увеличить поголовье трудоспособного населения и бюджет страны.

– В чем проблема? Увеличьте оба из того, что назвали, и дело с концом, – давал ценное указание партократ.

– Увеличить поголовье можно, но тогда еще быстрее вырастет нетрудоспособное и сожрет увеличенный бюджет. К тому же, на все это новое стадо тоже требуются дополнительные ресурсы, чтоб и оно жило хорошо, – апеллировал бюрократ.

– И что вы предлагаете? – сдавался вконец запутанный непосильным напряжением мысли партократ.

– Надо, чтоб массы жили хорошо, а мы с вами отлично. А для этого надо, чтоб это “хорошо” было малобюджетным, то есть не требовало больших затрат. Тогда нам с вами хватит.

– Так малобюджетное “хорошо” это же, по сути, “плохо”. А как же быть с коммунизмом, где каждому по потребностям? – спрашивал партократ, внезапно оживившийся в предвкушении отличной жизни еще до наступления коммунизма, но одновременно почувствовавший обиду за идею.

– Оставьте вы в покое ваш коммунизм. Надо, как говорит сатирик Райкин, “снизить потребности”, хотя бы до уровня “очень плохо”. И тогда “плохо” будет восприниматься массами как “хорошо”. А там и коммунизм не за горами. Можно отрапортовать, что он уже настал.

– Отличная мысль, – еще больше оживился партократ, услышав слово “отрапортовать”, – А если рассмотреть мою концепцию построения коммунизма наоборот?

– Как это? – удивился теперь уже ничего не понимающий бюрократ.

– А так: “Хорошо, если бы все жили плохо”.

– А зачем такая концепция? Все и так живут плохо.

– Правда? – удивленно вопрошал партократ, – И вы можете доказать? Мне со стороны трудно судить – я-то сам живу совсем даже неплохо. Ну, да это у меня работа такая, ответственная.

– Я и сам живу не хуже вашего. У меня одни льготы чего стоят. Но, статистика вещь упрямая. Массы действительно живут плохо, даже по сравнению с тринадцатым годом. Поэтому ваша новая концепция будет иметь грандиозный успех.

– Правда? Значит, если принять мою новую концепцию развития, можно рапортовать, что коммунизм уже построен?

– Можно, – уверенно заявлял бюрократ, завершая многотрудный разговор со своим идеологическим наставником.

“А почему бы не отрапортовать, в самом деле? Все равно это ничего не изменит, а мне очередной орденок на грудь пришпилят и “Чайку” вместо “Волги” дадут”, – задумчиво размышлял бюрократ, потирая лоснящийся живот, третий год стонущий от переедания, – “И на хрена эти дополнительные ресурсы, если живот и так трещит? Увеличь ему их. Как бы не так. Земля, она не резиновая”, – по-стариковски брюзжал бюрократ, в трудной борьбе отстоявший свое право помыслить об очередной награде за ничегонеделание во благо вверенного ему народонаселения.

Свою “Программу комплексных преобразований социальной среды” я писал впоследствии много лет, бесконечно дополняя ее все новыми и новыми главами. Мой “научный труд” постепенно рос в объеме. Совершенствовались его стиль и содержание. Можно сказать, он рос вместе со мной. И постепенно, по мере “взросления”, из легковесных критических заметок превратился в достаточно серьезный документ философского плана, украшенный, меж тем, перлами сатиры и юмора, из-за чего воспринимался как занимательное чтиво.

Но, никогда, ни на каком этапе, мои заметки не были чем-то вроде дневников, которые ведут любознательные юноши, записывая чьи-то понравившиеся мысли и свои комментарии к ним.

Со всем максимализмом юности, я изначально представлял свое произведение как четко сформулированную и всесторонне обоснованную целевую программу, адресованную не иначе, как всему человечеству.

Верил ли в то, что человечество нуждается в такой программе? Надеялся ли, что мне когда-либо удастся убедить хоть кого-нибудь в правоте моих идей? Нет, нет и еще раз нет.

Уже лет с пятнадцати-шестнадцати я четко понимал, что даже ближайшую перспективу развития человечества не способен спрогнозировать никто – ни один из гениев этого самого человечества и никакое из многочисленных организованных сообществ людей, именуемых партиями, институтами, академиями наук и даже государствами.

И обусловлено это тем, что социальная среда любого сообщества, порожденная вечным хаосом несовпадающих, а то и вовсе непримиримых, интересов отдельных его членов и социальных групп, достаточно сложна и неустойчива. Причем, неустойчива настолько, что не только отдельные индивидуумы и группы, но и сообщество в целом в любой момент может мгновенно изменить свои идеалы на прямо противоположные.

А жизнь меж тем текла своим чередом. Я настолько забросил наш ОВЛ, что даже не читал последних номеров журнала. Мне это уже было не интересным. Морально я перерос детские утренники.

И тут грянула эта беда, которая чуть не изломала наши молодые жизни – школьников выпускного десятого класса.

Все началось с безобидного пустяка. Последнее время некоторые уроки проходили у нас в зале школы, где готовили выставку технических достижений. Половину зала занимали экспонаты, среди которых был настоящий авиационный двигатель-звездочка от спортивного самолета.

И вот кто-то из великовозрастных шалунов прикрепил к одной из его деталей нитку и протянул к своему столу. Едва учитель обращался к журналу, соображая, кого вызвать на сцену, где временно поместили школьную доску, раздавался неясного происхождения дребезг, похожий на школьный звонок.

– Звонок! – радостным хором встречали его ученики.

Учитель с удивлением смотрел на часы. Минут пять уходило на выяснение, что звонок ошибочный. Кто-то все же обреченно выходил к доске. И в это время фальшивый звонок вновь сбивал всех с толку.

Если озорник не злоупотреблял, учитель так и оставался в неведении, а минут десять-пятнадцать уроков проходили впустую, сокращая время опроса.

На уроке физики управлять фальшивым звонком вызвался Витька. К доске вызвали меня. Я с удовольствием отвечал урок, когда вдруг задребезжала фальшивка.

– Интересно, – даже не взглянув на часы, совсем не удивился физик. Он вдруг встал из-за стола и быстрым шагом направился к экспонатам, – Продолжай, Зарецкий, не отвлекайся, – сказал на ходу.

А мне уже было не до физики. Я с интересом наблюдал за учителем. Источник звука был обнаружен мгновенно. Он дернул за нитку и рассмеялся. Так же мгновенно вычислил и шалуна:

– Савич, к доске! – скомандовал он, – Быстро-быстро! Не трогай ничего! – стремительно подошел к его столу и принялся разыскивать второй конец нитки, которую Витька все же успел оборвать.

– Как он меня, интересно, обнаружил? – шепотом спросил Витька.

– Запросто. Ты единственный, кто не смотрел на него, – ответил ему.

– Савич, что молчишь? Продолжай ответ Зарецкого, – сказал физик, уже отыскавший конец нитки, привязанный к стулу, и теперь что-то собиравший на Витькином столе.

– Журналы собирает, – с ужасом посмотрел на меня Витька.

– Какие журналы? – спросил его.

– Наши, – огорошил он.

– Что молчишь, Савич? Или ты только звонить умеешь? Зарецкий, подскажи, – обратился физик ко мне, направляясь на сцену с кипой наших “подпольных” журналов.

Витька принялся что-то бормотать, а я шепотом подсказывал ему. Но физику, похоже, было не до нас – он с интересом изучал “добычу”.

Вскоре мы с Витькой замолчали. А физик, казалось, этого даже не заметил. Он листал журналы и тихо смеялся. Наконец не выдержав, рассмеялся в голос и в это время прозвенел настоящий звонок.

– Зарецкий, отлично. Савич, два балла. Урок окончен, – продолжая смеяться, объявил учитель.

– Анатолий Павлович, простите меня. Я не подумал. Больше так не буду, – извинился Витька за фальшивый звонок, о котором физик, похоже, позабыл, – Можно мои тетрадки, – робко попросил он учителя.

– Нет уж, Савич! Это гораздо интереснее вашего звонка, – собрал он наши журналы, поднялся из-за стола и пошел из зала.

Витька бросился за ним, уговаривая вернуть тетради. Ко мне подошли Костя с Лешкой и Колька Пушнов.

– Что случилось?

– Физик наши журналы забрал, – ответил им.

– Как это? – испуганно посмотрел на меня Костя.

– Они у него на столе лежали.

– Представляю, что теперь будет, – мрачно заметил Лешка.

– Вряд ли, – отметил я, действительно представлявший, что будет, если физик не вернет журналы, а продемонстрирует их учителям и, не дай бог, директору школы.

Ведь тот обязан реагировать, как коммунист, и реагировать жестко. А как это жестко, я знал.

Нет, я не испугался. После того, как рухнули мечты о небе, и меня выставили даже из аэроклуба, мне уже было наплевать на свое будущее. Ведь я лишился самого главного, что было в жизни – любви моей Людочки. То была непреходящая боль, усугубленная неудачей с медкомиссией летного училища, которую не прошел месяц назад. Лагерь так лагерь – я готов к любым испытаниям.

Вернулся мрачный, как туча, Витька:

– Не отдал. Сказал, доложит директору, – поверг он в уныние весь коллектив общества вольных литераторов.

– Много он взял тетрадей? – спросил Костя.

– Все за восьмой и девятый. Остальные у ребят на руках, – огорошил Витька.

– Почему они у тебя на столе лежали? – спросил Лешка.

– Да я переучет делал, – виновато пролепетал Витька.

– Переучел, – констатировал Костя.

– Зарецкий, Савич, Попов! К директору, – объявила завуч, войдя в класс вместе с математиком.

– С вещами? – спросил ее, вызвав смех ничего не подозревавшего класса.

– Пока без. Только с головами, которых у вас, похоже, нет, – ответила она.

В кабинете директора нас ждала “тройка”: директор, завуч и физик.

– Засранцы! – без предисловий начал всегда выдержанный директор Трусевич, – Кто вам дал право писать эту галиматью от имени высших партийных органов? Что за подпольный журнал в советской школе? Вы комсомольцы, или враги советской власти? – метал громы и молнии директор. Мы стояли молча, пережидая грозу.

– Кто такой Сотник? – задал, наконец, директор конкретный вопрос.

– Начальник казачьей сотни, – ответил ему, поскольку ребята стояли молча.

– Я не спрашиваю, кто он. Меня интересует фамилия мерзавца.

– У этих мерзавцев много фамилий. Сотников в казачьем войске тысячи, – пошутил я.

– Вон отсюда! – взревел директор, бросив на меня уничтожающий взгляд, – Шутить вздумал. Всех из школы вон! Из комсомола вон! С “волчьими билетами” у меня вылетите! – орал директор, но я уже оказался за дверью и не слышал продолжения.

Минут через пять вышли Витька с Лешкой:

– Пришлось Костю выдать, – мрачно заявил Витька, – Нас отстранили от уроков. Завтра к двум часам с родителями на педсовет, – сообщил он решение директора.

Мы пошли в класс, взяли портфели и уже уходили, когда завуч пришла за Костей:

– Сотник Завьялов, к директору, – с иезуитской улыбочкой объявила она, – А вы трое, вон из школы! – крикнула она вслед.

Слушать ее не стали и устроились в вестибюле ждать Сотника.

Костя вышел от директора аж через полчаса:

– Все. Отучились. Ну, Витька, спасибо тебе, – мрачно поблагодарил он, – Пойду к матери на завод. Туда и с “волчьим билетом” возьмут.

Дома меня, как ни странно, ругать не стали. Отец лишь с сожалением махнул рукой:

– Напрасно мы только с тобой два года промучились, сынок. Аттестат зрелости у меня теперь есть, а вот капитана не видать, как своих ушей. Да еще выговор по партийной линии вкатят. Тебя бы вот только не упекли в колонию. А ведь могут, – нарисовал он мрачную перспективу расплаты за наши литературные забавы.

– Будет тебе, – не согласилась мама, – Сейчас вон каких преступников на поруки берут, а тут дети.

– Дети, – хмыкнул отец, – Их преступление почище, чем кошелек вытащить. Они против советской власти пошли.

– Что ты выдумываешь, отец, – заплакала мама.

С утра не знал, чем заняться и слонялся из угла в угол, коротая часы до педсовета. Наконец, настало время идти в школу.

– Иди вперед, я догоню, – сказала чем-то занятая мама.

Я не спеша шел привычной дорогой, вспоминая, с какой радостью летел по этой улице первый раз в первый класс. Неужели нас сегодня выгонят из школы, так и не дав доучиться?

Впрочем, будь что будет, решил я. Даже колония не пугала. Мне и так было плохо, оттого что рухнула надежда на счастье быть рядом с любимой, и так и осталась неосуществленной мечта о небе. А потому пусть будет еще хуже.

Похоже, на педсовет пришел первым. Войдя в пустой вестибюль, вдруг услышал голоса директора и завуча, которые раздавались откуда-то сверху, постепенно удаляясь.

Повинуясь интуиции, мгновенно влетел в кабинет директора. Он был пуст. А на директорском столе вдруг увидел какие-то листочки, заполненные бисерным директорским почерком, а рядом стопку наших “журналов”. Не раздумывая, сгреб все со стола, сунул за ремень под пиджак и осторожно вышел из кабинета. Теперь как можно быстрее из школы!

Стараясь не попасть в поле зрения дежурных, выскользнул на улицу и бегом бросился через дорогу на кладбище. Я летел, как на крыльях – нет больше никаких улик. Ничего с нами не сделают. Слова к делу не пришьешь. Добежал до склепа, где у нас с ребятами нашего двора был тайник, положил туда бумаги и помчался домой. Попал вовремя – мама уже спускалась с лестницы:

– А ты, почему не в школе? – удивилась она.

– Решил тебя подождать.

– А что такой мокрый?

– Да мячик с ребятами погонял.

– Его из школы выгоняют, а он мячик погонял. Сколько тебе лет, сынок? Зайди хоть в туалет, умойся, – сказала она.

Зашел в наш дворовый туалет, разогнал палкой крыс, умылся и насухо вытерся носовым платком. На душе впервые за целый месяц стало легче.

А вестибюль уже был полон. Стояли Костя с мамой и бабушкой, Витька с отцом и матерью. Отдельно от всех стояли Лешка с отцом-полковником. У Лешки под глазом синел огромный фингал. Отдельной кучкой стояли учителя старших классов.

Решил ничего не рассказывать ребятам. После того, как они сдали Костю, веры им не было. Да и на Костю все еще был обижен за стихи. Он сам подошел:

– Видел у Лешки фингал?

– Кто это его?

– Папаша выписал. Это, говорит, тебе за мое генеральское звание.

– Хватит с него и полковника, – рассмеялся я.

– Они еще смеются, – раздался откуда-то голос завуча, – Ну-ка все четверо в кабинет директора, – пригласила она.

– Кто из вас заходил в кабинет? – спросил директор.

– Когда? – резонно спросил Костя.

– Минут пятнадцать назад, – уточнил директор.

– Мы только что подошли с родителями, – удивленно ответил Костя.

– Точно?

– Спросите у родителей.

– Хорошо. Пригласите родителей, – попросил директор.

Родители вышли от директора минут через десять. Мне показалось, они радостно возбуждены.

– Вам повезло. Педсовет перенесли, – обрадовал полковник, и они с Лешкой тут же ушли.

Всей толпой вышли из школы и лишь на улице узнали, что накануне педсовета исчез доклад директора и все наши журналы. Подозревали кого-то из нас. Но, опросив родителей, пришли к выводу, что это сделал кто-то из сочувствующих учителей.

Мы не ходили в школу еще с неделю, после чего нас вызвали к директору, еще раз отругали и разрешили посещать занятия.

На ближайшем комсомольском собрании Костю освободили от должности секретаря комсомольской организации, а нам троим объявили по строгому выговору “за подпольную деятельность”.

– Ну, Костя, легче всех отделался. Освободился от нагрузки и стал рядовым комсомольцем. А нам еще строгачи искупать кровью, – пошутил я.

На следующий день Костя объявил о самороспуске общества вольных литераторов. Все журналы, которые Витька собрал по всей школе, торжественно сожгли во дворе школы – то было требование директора, как сказал Сотник.

Доклад директора по нашему вопросу и восемнадцать журналов, изъятых физиком, долгое время были у меня. Через пять лет, я отдал их Людочке. Она прочла все с большим интересом, как и мою “Программу КПСС”. В период обострения болезни она читала наш бред целыми днями и смеялась от души. Ей становилось легче.

После смерти любимой все наши труды попали в мою тумбочку в казарме, где были случайно обнаружены и переданы в особый отдел училища. Мое "дело" замял начальник курса, но бумаги так и не вернули. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.