Читать книгу НА ИЗЛЕТЕ, или В брызгах космической струи. Книга вторая - Анатолий Зарецкий - Страница 2

Наконец объявили, что техническое задание на разработку нового изделия поступило в архив, но выдавать будут строго по списку. Мы с Кузнецовым в списке значились.

Для начала заказали раздел «Испытания и эксплуатация». С удивлением обнаружили, что это переизданный один в один наш том предложений. Странно было видеть тот шикарный документ в невнятном архивном исполнении. Жуткая светокопия на синьках, с подписями и печатями. Как ни старался, подпись исполнителя документа так и не разобрал. Впрочем, если разобраться, какой он исполнитель…

Зато четко читалась подпись лица, проверившего документ – Макаров. «Уж ни тот ли это лейтенант Макаров, который писал ответы на все мои рапорты об увольнении из армии? Или в каждом заведении министерства обороны есть по своему лейтенанту Макарову на все случаи жизни?» – размышлял, просматривая документ.

Нет, изменения все же были. Стало очевидным, что в документе остался лишь вариант РЛА-130А. Простенько и со вкусом. Итак, ближайшие перспективы нашей отрасли определились, и они вовсе не радужные…

Вскоре индекс РЛА исчез навсегда. Военные присвоили свои кодовые обозначения всем компонентам космической системы…

Неожиданно нас накрыл бумажный вал служебной переписки. Все запрашивали друг у друга исходные данные, без которых не мыслили своего дальнейшего творческого существования. Но никто, кроме проектантов, ничего выдать не мог в принципе. А от Службы главного конструктора пока поступали лишь документы организационного плана в виде заведомо невыполнимых графиков работ.

Как-то раз в отделе появился Шульман. Ему требовался ни много, ни мало алгоритм работы всех бортовых и наземных систем. Без этого он, якобы, не сможет выдать задание на разработку АСУ.

– Шульман, – кипятилась Ростокина, – Ты спешишь впереди паровозного гудка. Нет никаких систем, и даже их разработчики еще не назначены. Какой тебе алгоритм?

Зашел к нам и озабоченный Мухаммед.

– Кузнецов, вы тут с Зарецким занимаетесь новым изделием. Скажи, какие графики от меня требуют? Я понятия не имею, что за изделие, а им подавай графики его подготовки, да еще на всех позициях.

– Не бери в голову, Мухаммед. Ответь, что в стадии разработки.

– Какой разработки? У меня и в планах ничего нет – возмущался Мухаммед и бежал в свою комнату заваривать чай.

Чай он пил постоянно, запивая им какие-то таблетки. Когда же увидел, как он его заваривал, все стало ясно. Типичный «чифирь», который потребляют зэки на зоне вместо недоступного алкоголя. Потребляя галлоны такого стимулятора, Мухаммед непрерывно выдавал рулоны сетевых графиков. Он был мозгом этого предприятия.

Он отбирал информацию по всему КБ буквально из воздуха, точнее из телефонной трубки, которая почти всегда была на его плече. Говорил с кем-то невидимым, а карандашом быстро-быстро чертил эскиз будущего графика. Истощив собеседника, Мухаммед набирал номер другого, свеженького, уточняя и уточняя свое произведение.

Эскизы он рисовал потрясающие. В них было все: длина каждой линии в миллиметрах, размер каждой стрелочки и каждого кружочка, надписи над стрелочками с указаниями размера шрифта и так далее.

Эскиз листа тут же поступал к Соболеву, который брал подготовленный кем-то из группы стандартный лист с рамочками и штампиками и размечал его в полном соответствии с размерами на эскизе.

Размеченный лист вместе с эскизом переходил к Четверкину. Тот быстро по трафарету наносил все кружочки и стрелки, проводил линии.

Затем эстафета переходила к Свете Шевченко. Она красивым почерком также быстро вносила все надписи и возвращала эскиз с готовым листом Мухаммеду.

Тот, хмыкая, просматривал лист, даже не сверяя с эскизом. Память у Мухаммеда была феноменальной. Наконец, он делал какие-то уточняющие правки в эскизе и снова передавал его Соболеву. А непрошедший экспертизу лист тут же уничтожал.

Работал потрясающий конвейер по производству сетевых графиков. И он работал безостановочно…

Я помню Мухаммеда еще по полигону. Обычно он сидел рядом с руководителем работ и контролировал, чтобы тот работал строго по его сетевому графику, который лежал на столе руководителя.

Если все вдруг складывалось по-другому, Мухаммед мгновенно выдавал новый график. Словом, он был известной и даже в какой-то степени легендарной личностью. Кто-то из сотрудников однажды посвятил Мухаммеду целую поэму.

Я запомнил лишь один из куплетов, в котором запечатлен момент его прилета на полигон накануне очередного неудачного пуска ракеты Н1.

Вскоре группа Мухаммеда подключилась к новой тематике, и какое-то время он, уже без всяких телефонов, часами интервьюировал нашу троицу, накапливая информацию, которая хоть в чем-то могла быть полезной для его графиков.

На одном из собраний отдела Бродский объявил, что на базе ЦКБЭМ и ряда смежных предприятий создано научно-производственное объединение. Всех нас автоматически переведут в новую организацию – в Головное конструкторское бюро НПО «Энергия».

Генеральным директором и Генеральным конструктором объединения назначен Валентин Петрович Глушко. Наш Шабаров также автоматически повысился, став еще и заместителем Генерального директора.

Мы с Кузнецовым понимающе переглянулись. Буквально накануне мы обсуждали подобную перспективу. Тогда до нас дошли слухи о предстоящей реорганизации ЦКБЭМ и о как-то связанном с этим странном названии «Энергия».

– Знаешь, Толя. Глушко свое КБ не бросит. Да и они без него никуда. Вот посмотришь, придумает какое-нибудь объединение… Заодно и свой статус повысит… Король всех от себя разгонял, новые КБ создавал. А этот объединять будет. Вот посмотришь…

– А зачем ему это?

– Как зачем?.. Кто он сейчас?.. Преемник Короля… Всего-то… А так будет создателем нового объединения… И переплюнет Короля… Только кажется мне, Толя, ничего из этого объединения не выйдет. Не дадут Глушко делать всю программу «Буран». Для этого и название объединения придумали «Энергия». Неспроста все это, – загадочно улыбался Кузнецов.

– И в чем же хитрость?

– Кому-то оставят «Энергию», а кому-то дадут «Буран». Только и всего.

– А смысл?

– Деньги, Толя… Бюджетные деньги… Королю давали, сколько просил, да и то не всегда. Особенно, когда появились мощные конкуренты… А Глушко?.. Для многих он так и остался двигателистом… Ракетчиком его уже не воспринимают. Даже на месте Короля… У Мишина и то в этом плане полегче было – все-таки прямой преемник. Не завалил бы Н1, далеко пошел… Хотя, от него мало что зависело… Так что, Толя, помяни мое слово, получим только носитель, – закончил излагать свои измышления мой мудрый наставник.

Еще тогда мысленно согласился с его предположением, каким бы странным оно ни показались. И вот оно, похоже, реализовалось в спрогнозированном объеме. Название «Энергия» нам обоим уже показалось символическим.

Увы… Полный объем дробления функций мы не смогли даже представить в своих самых буйных фантазиях или просто увидеть в кошмарном сне.

Вскоре стало известно, что космический самолетик будет делать КБ Лозино-Лозинского. Это, положим, нас не удивило. Но постепенно выяснилось, что «новое» ГКБ осталось не только без самолетика, но и без носителя.

Боковушку будет разрабатывать КБ «Южное», даже не входящее в НПО, а центральный блок – КБ Пензина.

– А что же нам досталось? – спрашивали друг у друга в курилках обеспокоенные работники ГКБ и сами же отвечали, – Общее руководство и курирование.

Кое-что все же перепало и ГКБ, причем даже на самолетике. Нашлось применение и блоку Д, а потому кроме группы Мухаммеда, которую волей-неволей подключили к нашей работе, никто из отдела вливаться в новую тематику не спешил. И наша спаянная непопулярной работой троица по-прежнему тонула в море переписки.

К лету бумажное море отступило – то ли пишущие устали от своих бесплодных просьб дать им то, что еще даже не имело названий, то ли весна заставила бросить все и вспомнить о грядущих летних отпусках.

Как бы там ни было, но у нас с Кузнецовым вновь появилось время для задушевных бесед, причем как на рабочем месте, так и в нашем любимом – у серебристых елей.

Мы все чаще стали навещать наших проектантов, с интересом узнавая новости по нашей тематике. Только там мы могли наблюдать, как постепенно менялся облик создаваемого изделия, как уточнялся состав его агрегатов и систем, задавались их функции и характеристики.

Там же уточнялись и нелепые графики. Вот и нереальный срок первого пуска – семьдесят девятый год – уже заменили таким же нереальным восемьдесят первым.

– За пять лет двигатель не сделают, – уверял Кузнецов Иванова, внимательно изучив график.

– Да они уже работают вовсю, – возражал Иванов.

– Как же, как же, – оппонировал Кузнецов, – Полгода назад резво срисовывали у нас движки Н1.

– А они бумагу прислали, что уже сделали макетный двигатель.

– Из бумаги и сделали, – рассмеялся Кузнецов, – В лучшем случае деревянный. Макет он и есть макет. Но глянуть не помешает.

Вскоре мы действительно увидели макет самого мощного в мире ракетного двигателя. Как ни странно, выполнен он был в основном в металле. Понятно, что подходящую арматуру для него взяли от других двигателей, кое-где было, разумеется, и дерево, но для макета это нормально.

От старых знакомых узнали о курьезе, связанном с компоновкой. Когда вся документация уже была готова, выяснилось, что двигатель скомпонован без учета места для размещения теплоизоляции. Компоновщики попросту забыли, что двигатель должен работать на криогенных компонентах топлива. Из-за этого промаха едва ни сорвали сроки изготовления макета.

Переговорив с коллегами, Кузнецов лишь укрепился во мнении, что двигатели будут готовы к установке на ракету не раньше восемьдесят шестого года.

Наконец объявили, что ГКБ приступает к разработке эскизного проекта МКС «Буран». Из Службы Главного конструктора поступили графики выпуска документации, и нашей команде поручили разработку технических условий на «Буран», ракету-носитель и ее блоки.

– Что за технические условия? Сроду таких документов не выпускали, – возмущался Кузнецов.

– Вы и эскизных проектов не делали… Откуда вам знать, – не преминул уколоть его Мазо, – Работали, как партизаны. ЕСКД не соблюдали, нормативную документацию игнорировали. Потому и Н1 не полетела.

– Что ты болтаешь, Мазо? – возмутился Кузнецов, – Нормативы создают на массовую продукцию, а мы всегда делали штучную. А ты еще какую-то ЕСКД приплел.

– Не какую-то, а единую систему конструкторской документации. Ты и этого не знаешь, Кузнецов?.. Где же тебе тогда знать, что такое технические условия, – продолжал кусаться Мазо. Вся комната притихла, прислушиваясь к словесной дуэли непримиримых врагов.

– Дурак ты, Мазо, – не выдержал Кузнецов, – Такие как ты даже по нормативам никогда ничего не сделают… Не дано… Вот и учи свои нормативы… А там вот нет огневых технологических испытаний ракетных блоков… Нет и все. И как быть? Ответь, Мазо.

– Надо будет, сделают, – как ни странно, проглотил оскорбление Мазо.

А может, потому и проглотил, что Кузнецов попал в точку?.. Ведь в отличие от Разумовского, реально помогавшего нам в работе, от Мазо мы так и не услышали ни одного предложения и ни одного замечания. «Я вам доверяю… Хорошая позиция», – размышлял я, еще не подозревая, что совсем скоро мне придется участвовать в разработке отраслевого стандарта на те самые огневые технологические испытания…

Не знаю, почему, но Кузнецов так и не приступил к разработке технических условий. Я, как обычно, с головой ушел в работу. Но теперь работал в одиночку. Иногда пытался показывать материалы Кузнецову, но он обычно отмахивался:

– Позже посмотрю. Да и чем я тебе помогу? Ты лучше меня все знаешь. Я лучше вздремну.

И через минуту действительно раздавалось его мерное посапывание.

– Зарецкий! Разбуди своего друга, – крикнул мне как-то Мазо, – Совсем обнаглел. Спит на работе, – добавил он и вышел из комнаты.

Я оглянулся. Кузнецов действительно крепко спал, полуразвалившись на столе.

– Да тут обстановка такая, что глаза сами закрываются. Хоть распорки ставь, – обернувшись, сказала Галя Жарова, сидевшая передо мной прямо напротив окна.

– Тебе хорошо, Галя, – подключился Гурьев, – Тебя не видно. А я сижу прямо напротив начальника. Даже если спички в глаза вставлю, голова как у Кузнецова то и дело падает.

– А вы ее на шнурке к потолку прикрепите. Только будет падать, шнурок вас разбудит. И со спичками великолепная идея, – пошутил я.

– Да-а-а… Представляю картину, – рассмеялась Галя, – У всех головы на шнурках болтаются, а в глазах распорки.

– Какие распорки? – проснулся Кузнецов под дружный смех всей комнаты.

Пока пытался представить себе облик новых изделий с позиций эксплуатационника и четко изложить свои представления в разрабатываемом документе – в технических условиях, отвлекался настолько, что порой забывал об обеде, а иногда не замечал, что подошел конец рабочего дня. Но в «чайных» перерывах и во время пятиминутных пауз после часа работы изредка чувствовал, что вокруг идет какая-то странная закулисная суета. Бегал Мазо с какими-то списками, к нему заходили «ходоки», которые, очевидно, были в курсе дела. Как-то раз подошел Мозговой и, наклонившись к Мазо, зашептал:

– А что, разве секретарю парторганизации нельзя хоть двадцатку подкинуть? С должностью не выходит, так хоть двадцаточку?

– Да уже все распределено, Олег… Ничего не получится.

– Как распределено? Еще на профкоме не обсуждали. Да и партия молчать не будет. К нам тоже придете.

– Ладно-ладно… Попробую. Иди, работай, – так же шепотом ответил Мазо.

– Что это они там делят? – спросил у Кузнецова, по-прежнему дремавшего за столом, а потому вряд ли что разобравшего.

– Должности и прибавки к жалованию, – четко ответил Владимир Александрович. «Значит, тоже слышал. Не спал», – подумал я, – Кто-то работает, а кто-то коврижки делит, – мрачно дополнил он.

А после обеда к нам зашел Миша Бычков.

– Представляете, – начал он свой рассказ, – Зашел к нам Мазо. О чем-то потолковал с Гарбузовым… А тут вдруг являются Бродский с Разумовским. Бродский и говорит Мазо, есть, мол, еще двадцатка на ваш сектор. А тот ему, в секторе нет достойных… Представляете, так и сказал, нет достойных… Тут Мозговой вскочил. Как это нет, спрашивает… Ну, Мазо ему что-то шепнул, тот затих. А Юрий Константинович тут же эту двадцатку перехватил в свой сектор. У меня, говорит, все достойные… Вот умница… Потому его весь коллектив обожает.

– Да не только потому, – поддержал Кузнецов, – Он мужик грамотный. И дело свое знает. И руководит, а не командует, как некоторые… Нет у него достойных, видите ли… Один он достойный, – заворчал он.

Когда Миша ушел, Кузнецов обратился ко мне:

– Толя, мне теперь все равно. Я от вас скоро уйду. А ты подойди к Бродскому. Сколько тебе сидеть на минимальной ставке? Если тут кто достойный, так это ты. А не подойдешь, так и останешься на бобах.

– Не пойду я, Владимир Александрович. Вот за вас бы попросил, а за себя, неудобно.

– Не прав ты, Толя. Бродский сам ничего не даст. Не просишь, значит, не нуждаешься. Это его правило. Я знаю… Иди, Толя.

Я долго колебался, не в силах преодолеть свои представления о справедливости. Мне всегда казалось, главное это работать в полную силу. И тогда твою работу всегда заметят и отметят по справедливости. Так было в школе. Так было на заводе и в училище. Так было и в армии, по крайней мере, мне так казалось. А просить за себя? Это было выше моих сил. «Достоин повышения, повысят. А не достоин, проси, не проси, бесполезно», – рассуждал я, прохаживаясь по коридору вблизи кабинета Бродского.

Прохаживаясь, случайно услышал, как Гарбузов сообщил Мозговому, что его вопрос решен. Похвалился он и своей прибавкой. Узнав, что человеку, лишь полгода назад назначенному на должность, прибавили двадцать рублей, я тут же отбросил все колебания и решительно направился к Бродскому.

– Эмиль Борисович, – сходу обратился к начальнику отдела, – Вас устраивает моя работа?

– Конечно, а в чем дело?

– Я достоин повышения? Если не в должности, то хотя бы в зарплате?

– Разумеется, достоин.

– А почему меня нет в тайных списках на повышение?

– Кто это тебе сказал?

– Мазо заявил об этом при вас и Разумовском. Так и сказал, в его секторе нет достойных.

– Иди, работай, Анатолий. Есть ты в тайном списке, – улыбнувшись, успокоил Бродский.

Внес ли он меня в список после того нашего разговора, или я действительно там был, так и осталось загадкой. Но когда оглашали приказ, Мазо удивленно вскинул брови, зачитывая мою фамилию и размер прибавки – тридцать рублей. Судя по всему, он явно был не в курсе…

Прибавка оказалась кстати.

– У нас есть возможность съездить на выходные в Прибалтику, – сообщила свою новость жена, – Маршрут Каунас-Вильнюс. Платит профсоюз.

– Езжай, – поддержал я.

Мы часто ездили по Подмосковью от ее организации. То в Суздаль, то в Ростов Великий, а то и совсем недалеко – в Загорск. Мне нравились те поездки. Нравились простые ребята – монтажники. В дороге всегда было весело. Все шутили, рассказывали анекдоты. А после экскурсии непременно устраивали «пикник на обочине». Становилось еще веселее. И все в рамках приличия. В том коллективе постепенно стал своим человеком.

Увы. У нас подобных поездок не было. Впрочем, может они и были, но на нашем уровне о них никто ничего не слышал.

– Есть возможность съездить вдвоем. Но за тебя надо заплатить тридцать рублей. Ты же у нас не работаешь.

– Давай заплатим, – предложил я.

– Тридцать рублей, – повторила Татьяна, – А жить потом на что?

– Не беспокойся, – успокоил жену, – Со следующего месяца буду получать сто девяносто. Мне как раз тридцатник прибавили. Сегодня приказ зачитали.

Вопрос о нашей поездке мгновенно был решен. Но в ту поездку мы отправились не вдвоем, как собирались, а вчетвером. Сначала выяснилось, что с нами едет давняя подружка Татьяны – Нина. Я знал ее еще по Казахстану. Собственно, она была вместе с Таней в той самой паре «неразлучников», с которой мы с моим соседом по гостинице дистанционно познакомились еще в первые дни нашего пребывания на полигоне. И лишь через два года состоялось мое настоящее знакомство и с Таней, и с ее подругой Ниной.

У нас уже росла наша Светланка, а Нина все еще была не замужем. И у Тани возникла мысль познакомить ее с кем-нибудь из нашей молодежи, пригласив в эту поездку. У меня на примете был лишь один вариант – Боря Захаров. Он появился у нас в качестве молодого специалиста вместе с Колей Емельяновым, когда мы еще сидели в помещениях цеха.

Боря – местный, из Подлипок – на работе пока ничем себя не зарекомендовал. Работал он в паре с Гурьевым. Правда, как-то странно. С утра приносил из архива кучу документов, отдавал их Гурьеву и сидел, читая из ящика стола художественную литературу. Вечером сдавал документы и прямо из архива шел домой. Возможно, мне это только показалось, но Борю, читающего документы, заметил лишь на новом месте. В целом же он был неплохим парнем без вредных привычек.

Коля – родом из Вильнюса. Внешне невзрачный, он выделялся неуемной энергией и модной одеждой. К нему быстро прилипло прозвище «Шарнир» – настолько он был подвижным, даже когда сидел на рабочем месте. А голубой джинсовый костюм надолго стал его визитной карточкой. Все уже знали, что его папа – замминистра хоть и маленькой, но республики. А потому они быстро сошлись с Мазо, оба склонные к чинопочитанию и мелкому подхалимажу. Нашелся у них и общий интерес – любовь к джазу. Коля тут же завалил Мазо редкими звукозаписями. Все чаще их можно было видеть в коридоре, где они что-то оживленно обсуждали. При этом Коля непрерывно жестикулировал и всем телом извивался как в танце, оправдывая свое механическое прозвище. А в их разговоре четко выделялось смачное словцо «джяс», которое оба произносили как-то по-особенному, с придыханием. Вскоре молодой специалист уже во всем подражал начальнику сектора. По телефону говорил властным тоном, с напускным раздражением, а завершал разговор, как и Мазо, метким броском телефонной трубки на вилку аппарата.

– Коля, что это ты народ будишь своим грохотом? – спросил его как-то Кузнецов, – Ну, ладно Мазо. Он начальник, а ты прыщ на ровном месте, а туда же. Кончай ломать телефоны!

– У меня привычка такая, – попытался оправдываться Шарнир.

– С каких это пор?.. Как заделался обезьяной?

– Какой обезьяной?

– Да ты, Коля, уже почти копия Мазо, только мелкая, карикатурная. С нас и одного мазо хватит. Ты уж лучше найди другой пример для подражания, – закончил Кузнецов под дружный смех присутствующих.

Критика была воспринята, и издевательства над телефонной трубкой прекратились. Емельянова определили в группу Бойкова, и после переселения он на время исчез с нашего горизонта. Каково же было удивление, когда я как-то раз зашел в их комнату и вновь услышал характерный звук бросаемой трубки.

– Емельянов! Ну, ты в своем репертуаре… Опять трубки бьешь, – заметил я.

– Не только трубки. Он уже новый аппарат разбил. Старые они закаленные. А тот за месяц доконал, – поделился Миша Бычков, – Сколько ни говори, а мазо из него уже не выбьешь.

В том путешествии я впервые ехал на запад. Мы выехали в четверг вечером, а утром, когда проснулся, поезд уже стоял на какой-то литовской станции. Глянув в вагонное окошко, особых отличий не обнаружил. Лишь народ заметно крупнее, светлее и лучше одет, чем в российской глубинке. Опять-таки в среднем, ибо, как и повсюду, в семье не без урода. Были ли эти уроды местными жителями или приезжими, болтающимися на станции в ожидании пересадки, трудно сказать. Но разница в уровне жизни сельского населения была очевидной.

В Каунасе, куда прибыл наш поезд, мы легко бы затерялись среди местных, если бы ни наша русская речь. Стоило заговорить, на нас сразу обращали внимание. Я впервые почувствовал себя иностранцем.

Нас поселили в гостинице «Балтия», и, накормив комплексным обедом в ресторане, который был таковым лишь вечером, повели осматривать городские достопримечательности.

Понравился чистенький город, его мощенные плиткой тротуары, обилие яркой зелени, и тщательно сохраненная старина. Здесь я открыл для себя замечательного художника и композитора Чюрлениса.

И еще поразила тактичность экскурсовода исторического музея, который рассказал, как Каунас был разрушен его давними врагами-крестоносцами, воспользовавшимися отсутствием рыцарей, ушедших в далекий поход. Он ни слова не сказал о том походе. Слушая его рассказ, отошел от группы и на противоположной стене увидел карту. На ней были отображены все детали того похода польско-литовских войск, захвативших Москву, бродивших с Сусаниным в Костромских лесах и, наконец, вернувшихся в разоренный родной Каунас.

Понравилось водохранилище на реке Неман, гордо названное Каунасским морем. А особенно – лесной массив на его берегу, где впервые увидел деревья, стволы которых можно было обхватить лишь вдвоем.

И еще Каунас запомнился первой серьезной размолвкой с женой, которая случилась буквально на пустом месте. Дело почти дошло до развода. А я впервые задумался над тем, как же хрупки супружеские отношения, если их так легко разорвать даже после стольких лет испытаний. Со временем привык к любым громким заявлениям жены, которая в ссорах с легкостью бросалась любыми словами, но тогда это случилось впервые.

В один из вечеров мы посетили ночное заведение Каунаса. Там давала представление какая-то местная группа. Все песни исполнялись исключительно на литовском языке под танцевальное сопровождение двух полураздетых девиц, что в то время было необычно. К тому же все это мероприятие почему-то называлось стриптизом. А потому с нас взяли приличную сумму, как за ужин, так и за представление.

Конец вечера завершился танцами. Что это были за танцы! Пары кружили, профессионально выписывая замысловатые фигуры. Ими можно было любоваться. Никто из нас не рискнул влиться в группу танцующих. Неожиданно Татьяна заявила, что хочет танцевать. Объяснил ей, что мой начальный уровень подготовки вызовет лишь насмешки присутствующих. Никакие объяснения ее не убедили. Это был каприз. Но когда мы решились, танцы неожиданно прекратили.

Весь оставшийся вечер Татьяна не разговаривала со мной и ушла ночевать к подругам, заявив перед уходом, что в Москве подаст на развод.

Ночью мне снились мои обычные кошмары. А под утро приснилась Людочка.

– Ну и пусть подает, – успокаивала она, – Тогда мы сможем, наконец, с тобой пожениться. Я же твоя невеста вот уже много лет, – убеждала она.

– Людочка, но ты мне только снишься. Мы никогда не сможем быть вместе, – неуверенно возражал, любуясь моей красавицей-невестой, при этом, ясно осознавая, что сплю.

– Ну и что. Я буду приходить к тебе во сне, и мы вместе будем воспитывать нашу Светланку.

– Людочка, какую Светланку? Твоя сестричка уже взрослая девушка, а моя дочь останется с матерью. И она сделает все, чтобы не допустить никаких встреч с ней.

– Светланка наша дочь, а потому ее оставят тебе, – уверенно сказала Людочка и как всегда медленно растаяла.

– Людочка! Людочка! – громко закричал я и проснулся в слезах.

– Ты что так кричишь? – спросил кто-то невидимый с кровати Тани. Это была ее подруга Нина.

– Нина, а где Таня? – спросил, приходя в себя.

– Спит на моей кровати. Вот пришлось перебираться сюда. Ты, говорит, не опасный… Дура Танька. Забыла, что я опасная.

Я рассмеялся:

– А Боря?

– Что Боря? Он не мой идеал. Ничего у нас не получится, Толик. Он совсем не в моем вкусе.

– Нина, что мне делать?

– Ничего. Перебесится, и помиритесь, – успокоила Нина.

Когда проснулся, Нины уже не было. Вскоре пришел Боря.

– Пошли в пивбар. Отойдем после вчерашнего.

– Разве они работают так рано?

– Да уже полдень. К тому же воскресенье. Должны работать.

Мы поискали Татьяну с Ниной, но их уже нигде не было. Пивбар был полупустым, но свободных столиков не было. Куда бы ни пытались примоститься, нам объявляли, что здесь занято. Мы явно были чужими в этом пивбаре. И когда уже хотели уходить, два молодых парня, переговорив по-литовски, предложили сесть за их столик. Едва сели, у нас тут же приняли заказ.

– Откуда вы? – спросил старший, пододвигая нам по кружке пива.

– Из Москвы, – ответил я, – Спасибо. Нам сейчас принесут, – показал я на пиво.

– Пока принесут, пейте. Потом отдадите. А еще советую, закажите фасоль в горшочках. С пивом пойдет великолепно, – посоветовал он. Так и поступили.

А вскоре уже разговаривали, как старые друзья. Веселили друг друга анекдотами, обсуждали любые вопросы, включая межнациональные.

– Ты на поляка похож, – сообщил парень, – А мы поляков не любим, как и русских. Потому вас никто за свои столики не пустит. Я тоже не люблю, но надо еще и на людей смотреть. А вы ребята нормальные, – пояснил он.

А я припомнил эпизод в первый день нашего пребывания в Каунасе… Мы подошли к газетному киоску. Нас интересовали открытки и путеводитель по городу. Киоскер, пожилой мужчина, едва заслышав русскую речь, отвернулся и стал наводить порядок в своем хозяйстве.

– Можно посмотреть путеводитель? – попросила Татьяна.

– Не понимаю по-русски, – сердито ответил киоскер и снова отвернулся, явно не желая нас обслуживать.

– Шпрэхен зи дойч? – экспромтом подключился я, даже не представляя, что говорить дальше. Ведь немецкий я давным-давно позабыл, изучая английский. «Надо было спросить по-английски», – мелькнула запоздалая мысль.

– О-о-о! Йа-йа! – радостно метнулся к окошечку киоскер, восторженно разглядывая меня. Я же, порывшись в памяти, неожиданно выдал довольно длинную фразу, сохраняя при этом, насколько мог, серьезное выражение:

– Ихь хэтэ гэрн айнэн райзэфюрэр фон Каунас… унд айнэн штатплан.

– Битэ, битэ, – засуетился явно старый прислужник гитлеровцев, демонстрируя товар. А в стекле киоска отражались расплывшиеся от беззвучного смеха лица моего сопровождения. И я понял, что больше ничего не смогу сказать по-немецки, не рассмеявшись. И перешел на ломаный русский:

– Зколко рубли?.. Вас костэт дас? – вспомнил я вопрос.

– Эс ист айн гэшэнк – ответил он понятной фразой, ведь слово «гэшэнк» так часто употребляли мои немецкие друзья из лагеря военнопленных, вручая мне очередной подарок.

– Найн, – гордо возразил я, – Вас костэт дас?

– Гэшэнк, – повторил и он, – Бесплатно, – добавил по-русски. «Неужели догадался?» – подумал я, – «Пора закругляться».

– Филен данк, – поблагодарил за подарок.

– Битэ, – услужливо ответил «бывший» не знаю, кто, но точно бывший. А мое сопровождение уже отошло подальше от киоска и умирало от смеха.

Аналогичный случай произошел с нами в автобусе. Мне передали деньги на билет, что-то сказав по-литовски.

– Передай на билет, – отдал я их Борису, стоявшему передо мной.

– Передайте на билет, – протянул он деньги следующему пассажиру. Тот даже не шевельнулся, – Пожалуйста, – добавил Борис. Снова не сработало.

Пассажир отвернулся к окну.

– Давай сюда, – взял я деньги у Бориса, – Товарищ, передайте по другому маршруту. Впереди не понимают по-русски, – отдал их удивленному пассажиру.

– Вы не поляк? – почему-то спросил он.

– Нет, – ответил ему…

Выпив пива, вернулись в гостиницу. Татьяны с Ниной по-прежнему не было. Они появились лишь после обеда. Что произошло, не знаю, но наши отношения с женой постепенно наладились. Вечером совершили коллективную прогулку по аристократическому району Каунаса. А с утра нас автобусами повезли в Вильнюс. Понравилась резиденция польско-литовских королей – Тракайский замок, который посетили по пути.

Вильнюс осмотрели мимоходом. Обзорная автобусная экскурсия по городу дала лишь слабое о нем представление. Увы, нас уже ждал поезд до Москвы. Во вторник утром мы были дома. С обеда уже вышли на работу. Такое впечатление, что нас не было, по меньшей мере, недели две. Если бы не ссора с женой, можно сказать, отдых удался…

– Ну, Толя, самое интересное ты прозевал, – заинтриговал Кузнецов, едва появился на работе.

– Что же такое я прозевал, Владимир Александрович? Неужели «Буран» запустили?

– Ну, до этого пока не дошло, – рассмеялся Кузнецов, – Наши события поскромней. У нас власть переменилась. Пока, правда, партийная.

– А мы с вами причем?

– Не причем, конечно, но целых два дня отдел трясло… Знаешь, кто теперь вместо Мозгового?

– Откуда, Владимир Александрович.

– Меди, – выложил Кузнецов главную новость.

Меди был начальником сектора анализа телеметрической информации. Именно в его секторе работали Мазо и Жарова до перевода в наш сектор. По их рассказам Меди был отличным специалистом, но очень жестким, своеобразным человеком со своими представлениями о справедливости.

Мазо он откровенно недолюбливал еще с тех пор, как тот был его подчиненным. Сейчас же они были на равных, соперничая во всех сферах жизни отдела. В системе соцсоревнования, за первое место реально боролись только эти два сектора. Причем Меди постоянно подозревал Бродского в необъективности и неприкрытой поддержке Мазо.

В день своего избрания Меди буквально сокрушил своего соперника. И хотя партийное собрание было закрытым, сенсационная информация все же просочилась. Вначале стало известным, что собрание отказало в приеме в партию Мазо и Гарбузову. Постепенно дошли и подробности того знаменательного события.

Собрание готовил Мозговой, и результаты его были предрешены. Но оно сразу пошло не по намеченному сценарию. Собрание не одобрило деятельность Мозгового и предложило переизбрать секретаря парторганизации. Избранный секретарем Меди тоже не жаждал революции. Она произошла стихийно.

Невольным инициатором оказался кандидат в члены партии Гарбузов. На простой вопрос, есть ли у него идеал, которому он хотел бы подражать, кандидат ответил:

– Мой идеал Юрий Константинович Разумовский… Он может взять даже там, где взять невозможно.

Столь безнравственный ответ молодого человека, желавшего вступить в партию, вызвал бурю возмущения коммунистов. К тому же он задел честь уважаемого человека, избрав его своим идеалом за весьма сомнительные качества, которые теперь требовалось или доказать, или опровергнуть. Чья-то попытка спасти положение оказалась безрезультатной. На вопрос, что же все-таки так активно «берет» его идеал – ценности духовные или ценности материальные, кандидат, не раздумывая, ответил:

– Разумеется, материальные. Коммунисты – материалисты и предпочитают ценности материальные любому духовному бреду.

Поднявшийся шум был прерван краткой речью Мазо, вступившегося за своего подчиненного:

– Товарищи! Мы должны оценить искренность высказываний кандидата. Он говорит, что думает… Все мы так думаем, но обычно говорим противоположное.

– И вы так думаете, как ваш подчиненный, товарищ Мазо? – в наступившей тишине спросил кто-то из коммунистов.

– Разумеется! – запальчиво выкрикнул Мазо.

– И вы с такими взглядами собрались в партию? Интересно, кто же из коммунистов дал вам рекомендацию?

– Обоих кандидатов рекомендовал коммунист Бродский, – дал справку Меди.

– С кандидатами все ясно, – вдруг решительно заявил наш правдолюб Нуждин, – Есть вопрос к коммунисту Бродскому… Как вас зовут, Эмиль Борисович? – под дружный смех спросил он Бродского.

– Ты же знаешь, – ответил Бродский.

– Я-то знаю, а вот знают ли коммунисты, кто состоит в партии под фамилией Бродский? – загадал загадку Нуждин и сам же ответил, – Юридически такого человека просто нет. А потому обе рекомендации недействительны.

– Требуем разъяснений, – зашумели коммунисты, пораженные странной информацией об известном человеке.

– Тише! Тише, товарищи! – попытался навести порядок Меди. Его не слушали. Но все тут же затихли, когда Нуждин поднял руку, прося тишины.

– Я сам удивлен, – продолжил он в наступившей тишине, – Как председатель ревизионной комиссии я проверял учетные документы коммунистов и обнаружил, что некто Бродский, коммунист с сорок первого года, является фантомом, поскольку нет документов, подтверждающих его существование… С другой стороны, Бродский Эмиль Борисович, чьи паспортные данные там указаны, это юридически другой человек. Я не понимаю, Эмиль Борисович, почему вы вступили в партию под чужим именем? И вы ли вступали в партию в сорок первом году?

Бродский сидел молча, всем видом демонстрируя, что не собирается отвечать на заданные вопросы. Поднявшийся шум снова был прерван поднятой рукой Нуждина.

– Этим делом уже занимается партком предприятия… А пока ситуация такова, что Эмиль Борисович Бродский юридически беспартийный, а потому не может присутствовать на нашем закрытом партийном собрании и давать рекомендации таким же беспартийным товарищам… Эмиль Борисович, сдайте чужой партбилет и покиньте собрание, – заявил он в наступившей тишине.

Бродский, очевидно уже готовый к подобному развитию событий, молча встал и направился к выходу.

– А партбилет! – выкрикнул Меди.

– Я его оставил дома, – на ходу ответил Бродский и вышел, хлопнув дверью.

Попросили выйти и кандидатов, которым отказали в приеме в партию. Именно отказали, а не отложили из-за недействительной рекомендации Бродского. Это была серьезная формулировка. С такой формулировкой повторное рассмотрение их заявлений о приеме в партию было практически невозможным.

Все это рассказал Кузнецову Миша Бычков. Заинтригованный, я тут же вызвал Мишу в коридор, и он с удовольствием пересказал мне все в лицах и с обилием деталей.

– Миша, откуда ты все знаешь? Такое впечатление, что ты сам там побывал.

– Да мне кое-что Олег рассказал. А в деталях сам Гарбузов. Ему теперь скрывать нечего. Он в партию уже вряд ли попадет. Ну и выложил все в подробностях про всех, кроме себя. А о нем я у Мозгового выспросил, а потом у Нуждина… Нуждин просто поражен его цинизмом. Ну, говорит, взгляды Мазо мне давно известны, а вот Гарбузов удивил. Впрочем, говорит, чему удивляться. Кого еще может воспитать Мазо?.. Ну, а Бродский всех удивил… Вот тебе и коммунисты, – тихо смеялся Миша.

Он всегда мне казался странным человеком. Золотой медалист, при Пескареве Миша был уважаемой личностью. Бессменный секретарь комсомольской организации, он быстро дорос до должности старшего инженера. С приходом Мазо общественное и иное положение Бычкова резко изменилось. Сначала он стал предметом постоянных насмешек нового начальника сектора. Миша сносил их молча, по-философски, не обращая внимания. А Мазо, не встречая сопротивления объекта своего самоутверждения, постепенно наглел. Когда же Бычков случайно попал в вытрезвитель, он тут же навсегда попал в когорту беспробудных пьяниц и бесперспективных сотрудников. На служебной карьере Бычкова был поставлен жирный крест.

Миша покинул комсомол по возрасту, но с тех пор избегал любой общественной деятельности. Он даже не пытался вступить в партию, но проявлял нездоровый интерес к ее деятельности. Еще с комсомольских времен он постоянно выписывал газету «Правда», но в отличие от многих читал ее от корки до корки. Затем вырезал некоторые заинтересовавшие его материалы и складывал в специальные папки. Весь его стол был забит такими папками. Иногда он доставал какую-нибудь из них, просматривал старые материалы и часто неизвестно чему тихо смеялся…

Иногда он перехватывал меня в коридоре. Быстро рассказывал политический анекдот, часто совсем неинтересный или очень старый. И смеясь, тут же отходил, не дав мне опомниться от изумления… Странный человек…

Где-то уже в конце лета в самом начале рабочего дня ко мне подошел Кузнецов.

– Толя, что ты делаешь сегодня вечером?

– Как всегда. А что?

– Приглашаю в шашлычную. Разопьем бутылочку коньячка.

– Коньячок это замечательно… Только предупрежу Татьяну… А повод? Что ей сказать?

– Мои проводы, Толя… Все… С завтрашнего дня работаю в Службе.

– Да вы что?.. Поздравляю, Владимир Александрович.

– Ладно-ладно, поздравишь в шашлычной. А пока не надо. Не хочу, чтобы кто-нибудь узнал. Уйду по-английски, не прощаясь… Да и не с кем, кроме тебя… Вот с тобой действительно хочу попрощаться.

– Спасибо, Владимир Александрович… Мне без вас будет плохо.

После работы мы заняли столик и просидели весь вечер, вспоминая нашу совместную работу в Казахстане и здесь в Подлипках. Мне было грустно, словно потерял не только наставника, но и друга. И хотя Кузнецов никуда не уезжал, я понимал, что те отношения, которые сложились между нами за долгие часы, дни, месяцы и годы, которые мы провели рядом, постепенно растают. У нас уже не будет возможности часами обсуждать все, что ни придет кому-нибудь из нас в голову, но окажется интересным нам обоим настолько, что готовы отдавать этому прорву бесценного времени, состязаясь в мудрости и красноречии… Это время ушло безвозвратно…

– Спасибо тебе, Толя, – поблагодарил он меня, подняв очередную рюмку, – Ты научил меня работать с литературой. Всю жизнь работал по шаблону. Теперь уже не смогу.

– И вам спасибо, Владимир Александрович, – ответил, чокаясь с наставником, – До встречи с вами работа в КБ мне представлялась каким-то таинством за семью печатями, которое творят особые, избранные люди. С вами понял, что дело делают тысячи муравьев, каждый из которых функционирует на своем уровне и имеет кучу достоинств и недостатков, присущих обычным людям, а не небожителям.

– Ну, Толя, ты разошелся. Мы так и не выпьем, обмениваясь любезностями, – прервал меня хозяин нашего праздника. Мы выпили и снова налили.

– Знаете, Владимир Александрович, два года со мной в училище учился некто Юра Осипов. Очень странный паренек. Он никак не подходил для военной службы. Даже внешне. Огромная голова и ноги сорок шестого размера. И все это при росте метр шестьдесят восемь. Вдобавок буйная шевелюра необыкновенно густых быстрорастущих, жестких, как проволока, волос. Не поверите, но я несколько зубьев машинки сломал, когда его стриг.

– Почему не поверю? Поверю. Сам не раз наблюдал подобное в парикмахерской.

– Все это к слову, Владимир Александрович. Просто вспомнил интересного человека. А Юра действительно интересный человек… Учился средне, хотя способности потрясающие. Как-то раз готовились к экзамену по теормеху… Учим теорию, решаем задачки. А Юра сидит и смеется… Посмотрит в учебник и снова смеется… Ну и предмет, говорит. Мути много, а любую задачку можно решить, зная лишь теорему Пифагора… Да ты что, удивился я, не может быть… Так он на мой выбор сходу решил несколько задач своим методом… Главное, говорит, увидеть ключевой треугольник… В общем-то, полная чушь, но, как ни странно, все результаты совпали с ответами… По-моему, шарлатанство. Он просто помнил все ответы во всем задачнике, а остальное – подгонка. Потому что стороны его треугольников были иногда в разных единицах измерения… Тем не менее, ответ во всех случаях правильный. Сам проверял.

– Бывает, – рассмеялся Кузнецов, – Действительно способный паренек. Типичный шульман, – добавил он со смехом.

– Так вот, он считал, что нам преподают лишь простые предметы. Вот, говорит, в Бауманском училище это да… Там все ко второму курсу от учебы становятся лысыми. Вот, говорит, мой друг из Бауманского… Облысел, спрашиваю. Почему облысел? Каким был, таким, говорит, остался… Мы покатились… Да и наши из Бауманского… Ни Миша Бычков, ни Емельянов не облысели. А легенда ходит.

– Это точно, – подтвердил Кузнецов.

– А вот вы, Владимир Александрович, прирожденный проектант. И Бауманка вам не нужна. У меня на глазах вы спрогнозировали развитие событий с новым изделием. И так, как не смогла Служба и даже сам Генеральный.

– Ну, ты, Толя, скажешь… Генеральный, мне кажется, понимал, что делал.

– Не уверен, Владимир Александрович… Я бы на его месте изначально запретил вариант компоновки «Шаттла». И многоразовые носители не предлагал… Оставил бы лишь модульный принцип. А многоразовый корабль поставил бы «на жирную семерку» сверху, а не сбоку… У американцев такая компоновка «Шаттла» вынужденная. А у нас центральный блок полноценный… Поверьте, не было бы в предложениях Правительству варианта «Шаттла», военные приняли бы всю программу. Она была логичной. Мне кажется, именно в этом ошибка Глушко. А вы ее увидели сразу, Владимир Александрович.

– Пожалуй, ты прав, Толя… Вот только мое видение ты сильно преувеличил. Критиковал – да. А вот увидел только сейчас, когда ты мне все растолковал… Знаешь, пожалуй, верно растолковал. Ребятам из Службы расскажу, ахнут.

– Ахать поздно. Теперь будем делать советский «Шаттл»… В указанные вами сроки… Здесь, мне кажется, вы тоже правы. Раньше восемьдесят шестого ничего не будет… А если еще годик на разгильдяйство прибавить, получится восемьдесят седьмой, а не восемьдесят первый. Вы и это вашим коллегам из Службы расскажите.

Мы еще долго обсуждали возможное развитие событий, понимая, что делаем это в последний раз. С завтрашнего дня у меня не будет наставника, и все решения придется принимать одному, не советуясь ни с кем, потому что уже давно не видел рядом с собой ни одного человека, равновеликого Кузнецову…

Кузнецова хватились лишь через неделю.

– Афанасич, а где твой друг?.. Болеет?.. Что ему в табель ставить? – спросил Гурьев, заполняя документ.

– Хватился, Прокопыч… Он у нас уже неделю не работает, – ответил ему.

– Как так? Уволился?

– Нет. В Службу Главного перевелся.

– Да ты что. Надо же. А почему никто не знает?

– Не знаю, Прокопыч. Я думал, все знают.

– А когда переход обмывать будем?

– Это вы у него спросите, – посоветовал своему потенциальному начальнику.