Читать книгу Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916 - Анджей Иконников-Галицкий - Страница 2

Этот выстрел рассёк надвое русскую историю. Днём весенним и солнечным, в понедельник 4 апреля 1866 года, примерно через четыре часа после удара Петропавловской пушки, Россия вступила в эпоху политического терроризма. Открыть новую эру суждено было высокому, светловолосому, хмуро-молчаливому молодому человеку с длинным лошадиным лицом, низким голосом и тяжёлым взглядом – Дмитрию Каракозову. Пуля, приготовленная им для императора Александра II, не достигла цели; вернее сказать, поразила совсем иную цель: самосознание нации и будущее страны. Именно она, тысячекратным рикошетом отразившись от блёклых невских небес, принесла смерть Сипягину и Столыпину, Володарскому и Урицкому, Николаю II, Мирбаху, Кирову, бессчётным жертвам Гражданской войны и сталинских репрессий… Тут не могло обойтись без самого дьявола, а он большой мастер запутывать следы. Вокруг дела Каракозова до сих пор клубится облако недоговорённостей, загадок и тайн.

Высокий блондин в чёрном пальто

18 августа 1866 года. Петропавловская крепость, дом коменданта. Тот самый зал, в котором сорок лет назад судили декабристов. Заседание Верховного уголовного суда по делу Дмитрия Каракозова, Ивана Худякова, Николая Ишутина и других (всего одиннадцать имён). Председатель суда – князь П. П. Гагарин; члены суда: принц П. Г. Ольденбургский, действительные тайные советники В. Н. Панин, А. Д. Башуцкий, М. М. Карниолин-Пинский, адмирал Н. Ф. Метлин. Секретарь суда – действительный статский советник Я. Г. Есипович. В качестве прокурора выступает министр юстиции Д. Н. Замятнин. Вводят главного обвиняемого.

– Ваше имя, фамилия?

– Дмитрий Владимирович Каракозов.

– Ваше вероисповедание?

– Православное.

– Ваше звание?

– Дворянин.

Секретарь даёт справку: фамилия Каракозовых в герольдии не утверждена и в дворянские книги не записана.

Зачитывается обвинительный акт:

«4 апреля 1866 года, около 4 часов пополудни, когда Государь Император, по окончании прогулки в Летнем саду, выйдя на набережную Невы, приблизился к своему экипажу, неизвестный человек, стоявший в толпе народа, собравшейся у ворот сада, выстрелил в священную особу Его Императорского Величества. Провидению угодно было сохранить драгоценную для России жизнь возлюбленного монарха. <…> Сделавший выстрел побежал вдоль Невы по направлению к Прачешному мосту, но был задержан городовым унтер-офицером дворцовой команды Степаном Заболотиным (бляха № 66), который вырвал у него двуствольный пистолет, другой курок которого был взведён, и унтер-офицером жандармского эскадрона Лукьяном Слесарчуком, и доставлен в III отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии».

Косноязычие полицейского документа корректируется показаниями свидетелей. В тот день, вскоре после полудня, к городовому Артамону Лаксину, дежурившему возле боковой калитки сада, подошёл молодой человек и попросил пропустить его. Лаксин перед тем получил указание калитку никому не отворять: государь приедет гулять по обыкновению в Летнем саду, нехорошо будет, если его побеспокоит какой-нибудь челобитчик, из тех, что вечно докучают самодержцу прошениями. Молодому человеку Лаксин дал от ворот поворот, но его внешность и манеры вызвали смутную тревогу. Одет мастеровым: пальто дешёвое и картуз; а по речи – вроде из образованных. Руки белые, не рабочие. Настойчив. Явно чем-то взволнован. Получив отказ, не ушёл, а принялся слоняться поближе к главному входу.

Там, у ворот, обычно в это время собиралась толпа. Всякому охота посмотреть на царя, прогуливающегося под липами и клёнами сада. Городовой хотел дать знать о подозрительном незнакомце, но поблизости никого из начальства не оказалось, а поднимать шум и свистеть, когда с минуты на минуту государь может подъехать, дисциплинированный Артамон не решился.

Вот показался царский экипаж. Государь в сопровождении нескольких господ в мундирах вышел из кареты. Верноподданные зеваки скинули шапки. Слегка кивая красивой головой на обе стороны, государь прошествовал под ещё не оформившуюся сень чёрных деревьев. Всё происходило обычным порядком. Сделав несколько кругов по влажным аллеям, улыбнувшись весеннему солнцу, император двинулся к выходу, сопровождавшие его военные – за ним. Когда эта маленькая группа выходила из сада, толпа, долго и терпеливо ждавшая у ворот, инстинктивно надвинулась; из неё вдруг выскочил высокий молодой человек, тот самый, в чёрном пальто, сделал движение рукой… Раздался громкий хлопок… Закричали… Царь резко обернулся, его благообразное лицо исказилось мгновенным страхом. Молодой человек, оттолкнув кого-то, бросился бежать по набережной. Запутался в полах пальто. Настигли, повалили, принялись колошматить. Полицейским пришлось сделать несколько выстрелов в воздух, чтобы остановить самосуд.

Подняли, подвели к царю. Тот стоял возле экипажа. Уже овладел собой, но лицо было бледно. Впоследствии нашлись очевидцы, якобы слышавшие диалог царя и несостоявшегося цареубийцы:

– Ты поляк?

– Нет, чистый русский.

– Почему же ты стрелял в меня?

– Потому что ты обманул народ – обещал землю, да не дал.

Этот разговор, конечно же, стопроцентная легенда. Что было сказано на самом деле, и было ли – никто достоверно не знает. Царь сел в экипаж и уехал, приказав генерал-адъютанту Тотлебену доставить злоумышленника в III Отделение. Ещё не затих стук колёс царской кареты, а уже родилась новая легенда: царя, мол, спас от неминучей смерти человек из толпы. «Отцовство» этой легенды приписывали Тотлебену. Якобы он успел заметить, что стрелявшего толкнул под локоть бедно одетый человек лет двадцати пяти – Осип Комиссаров, крестьянин Костромской губернии, Буйского уезда, Молвитинской волости, села Молвитина. Много позже участник следствия А. А. Черевин (тогда – жандармский офицер, в будущем – последний начальник III Отделения) писал не без иронии: «Нахожу весьма политичным изобресть подобный подвиг; это простительная выдумка, и даже полезно действует на массы». Комиссаров – уроженец тех же самых мест, что и Иван Сусанин. Грешно было бы не сделать из него спасителя священной особы возлюбленного монарха.

«Пересол верноподданнических заявлений»

Злоумышленник был доставлен в III Отделение, расположенное неподалёку, на Фонтанке, у Пантелеймоновского моста. На расспросы об имени-звании вначале отвечать отказался, потом назвался Алексеем Петровым, крестьянином. При личном досмотре, как явствует из обвинительного акта, у арестованного были отобраны «1) фунт пороха и пять пуль; 2) стеклянный пузырёк с синильной кислотой, порошок в два грана стрихнина и восемь порошков морфия <…>; 3) две прокламации „Друзьям рабочим“ <…>; 4) письмо к неизвестному Николаю Андреевичу; 5) маленький лоскуток бумаги с несколькими написанными карандашом словами, из которых можно было разобрать только одно – Кобылин». Наличие сильнодействующих ядов свидетельствует о намерении злоумышленника совершить самоубийство. Прокламация, написанная чётким, красивым почерком на двух сторонах листа, простая и ясная:

«Братцы, долго меня мучила мысль, которая не давала мне покоя. Отчего любимый мною простой народ русский, которым держится вся Россия, так бедствует?» (Вопрос, что называется, на засыпку; сейчас, через сто сорок лет, он актуальности, мягко говоря, не утратил.) «Отчего рядом с нашим вечным тружеником, простым народом – крестьянами, фабричными и заводскими рабочими и другими ремесленниками – живут в роскошных домах, дворцах люди, ничего не делающие, тунеядцы: дворяне, чиновничья орда и другие богатеи, и живут они на счёт простого народа, чужими руками жар загребают, сосут кровь мужицкую». Кто же виноват? Ответ берётся понятно откуда. «Захотел я узнать, что умные люди насчёт этого думают. Стал читать книги, много книг перечитал о том, как люди жили в прежние времена. И что же, братцы, я узнал? Что цари-то и есть настоящие виновники всех наших бед». Надо царя убить, и рай наступит. И тогда «русский народ сумеет управиться… сам собою. Будет у всех достаток, так не будет и зависти… все будут равны, и заживёт радостно и честно русский рабочий народ».

Мотивы покушения следователям стали ясны: социализм. Тут вспомнили: несколько дней назад бдительные петербуржцы доставили в III Отделение несколько таких же листков, исписанных тем же аккуратным почерком. Арестованный не отпирался: экземпляров прокламации он изготовил около сотни.

А за стенами здания на Фонтанке уже поднималась волна неслыханного общенационального шума. За царя молились в церквах; на вечерних представлениях в театрах публика вместе с актёрами пела «Боже, царя храни!». Молебны и пение гимна повторились на следующий день, через день, ещё через день… 5 апреля газеты опубликовали первые письма, восславляющие Провидение за чудесное спасение царя-освободителя. 6 апреля газетные столбцы состояли в основном из этих приветственных воплей, несущихся из всех углов необъятной России; поток их не иссякал еще две недели. О свершившемся чуде говорили всюду: на светских приёмах, в школах, в университетах и в кабаках. Верноподданническая радость объединила богатеев и бедняков, аристократов и прощелыг, учёных и неучей в одном экстатическом порыве любви к государю. Немалая часть этой любви была перенесена на Осипа Комиссарова. Государь пожаловал ему права дворянства; петербургские дворяне по подписке купили ему имение где-то там, в Буйском уезде. Университетские профессора скинулись на создание школы его имени в селе Молвитине. В петербургском светском обществе Осип Иванович Комиссаров-Костромской стал модной персоной, его зазывали на рауты, его чествовали на обедах, перед ним вставали в театре…

Министр внутренних дел П. А. Валуев (его отставка с этого поста была не за горами, но он об этом ещё не знал) записал в дневнике: «Пересол разных верноподданнических заявлений становится утомительным. Местные власти их нерассудительно возбуждают канцелярскими приёмами». О Комиссарове Валуев отзывается скептически: «Не доказано при следствии, чтобы он отвёл руку или пистолет убийцы». Тотлебен, по мнению министра, «первый пустил в ход эту повесть, и, вероятно, действовал под влиянием мгновенных впечатлений и на основании непроверенных сведений».

Скороспелому любимцу общества Осипу Комиссарову, надо сказать, всё это ничего хорошего не сулило. Через полгода интерес к его незначительной персоне поубавился, в свете толковали уже о другом: о манерах невесты наследника престола датской принцессы Дагмар, о новых любовных увлечениях немолодого уже государя… Комиссарова встречали дежурными кисло-сладкими улыбками, как знаменитого тенора, лишившегося голоса. Потом заметили: земляк Сусанина стал сильно пить, буянить. Его сплавили куда-то на службу в провинцию, офицером в полк. Отношения с товарищами по службе не сложились, в семье тоже не ладилось: в пьяном виде однажды стрелял в жену, едва не убил. Вынужден был уйти в отставку, поселился в своём имении, жил там в полном забвении, пока не повесился в припадке белой горячки… Такова, во всяком случае, общепринятая версия его гибели. Это всё случилось много лет спустя.

Уверение Фомы

Нам, привыкшим ко всяким преступлениям и не знающим запретов ни на что, трудно (да и невозможно) понять то колоссальное впечатление, которое произвёл на русское общество выстрел 4 апреля. Не то чтобы к личности царя относились как к святыне: ещё в XVII веке приказные избы были завалены делами о непристойных ругательствах в адрес помазанника Божия. Не то чтобы царей в России никогда не убивали: всего за сорок лет, с 1762-го по 1801 год, три законных государя – Пётр Фёдорович, Иван Антонович и Павел Петрович – приняли насильственную смерть. Но тут был один мотив: убиенные правители являлись, с точки зрения их убийц, да и большой части общества, царями по тем или иным причинам «ненастоящими», неправильными, а потому опасными для самой монархии. В отношении Александра Николаевича никто ничего подобного не мог помыслить. Уж если кто и был царём по всем правилам, так это он, первый за полтора столетия законно унаследовавший престол и законно царствующий монарх, освободитель крестьян. А на царя милостию Божией ещё никто никогда в России руки не подымал. Это было всё равно что пытаться взорвать Солнце.

5 апреля распоряжением государя дело о покушении было передано Следственной комиссии, учреждённой четыре года назад для расследования особо опасных государственных преступлений. 8 апреля председателем её вместо старика П. П. Ланского был назначен жёсткий, умный и в меру циничный граф М. Н. Муравьёв («вешатель», как прозвали его недруги после подавления польского восстания 1862-63 годов). Арестант был переведён из камеры III Отделения в сверхсекретный Алексеевский равелин Петропавловки. Муравьёв лично участвовал в допросах. А допросы велись непрерывно. Арестанта хоть и не пытали, но не давали спать, держали на хлебе и воде. Добиться результатов удалось не сразу.

Прежде всего – установить личность. Помогли найденные при нём вещи. Откуда стрихнин и морфий? Стали искать, и вышли на ординатора Второго военно-сухопутного госпиталя доктора Кобылина, чьё имя было нацарапано на бумажке, завалявшейся в кармане преступника. В арестанте перепуганный Кобылин опознал своего знакомого, прозывавшегося Дмитрием Владимировым. Владимиров недавно приехал из Москвы, по каким-то причинам не имел паспорта; Кобылин приютил его и помог устроиться в гостиницу. В какую? В «Знаменскую», возле Николаевского вокзала. За несколько дней до покушения Владимиров зашёл к Кобылину, и, жалуясь на сильные боли, попросил выписать морфия и почему-то стрихнина. Что Кобылин и сделал.

Прислуга из «Знаменской» подтвердила: да, это жилец 65-го нумера, вот уж несколько дней как пропавший. Сделали обыск в комнате – нашли письма. По ним установили некоторых московских знакомых арестанта. Их задержали, допросили. И выяснили настоящее имя преступника.

Дмитрий Владимирович Каракозов. Родился в 1840 году в селе Жмакино Сердобского уезда Саратовской губернии. Отец – мелкий служащий с сомнительным дворянством, мать – мещанка, урождённая Ишутина (эта фамилия скоро замелькает на страницах следственного дела). Оба родителя, к счастью, умерли, позора и горького сожаления о сыне-цареубийце не изведали. Дмитрий окончил Пензенскую гимназию, в 1861 году поступил в Казанский университет на юридический факультет, через два месяца был оттуда исключён за участие в студенческих беспорядках, некоторое время работал письмоводителем у мирового посредника, в 1863 году вновь принят в Казанский университет, но через год перебрался в Московский. Там вошёл в кружок студентов, возглавляемый его двоюродным братом Николаем Ишутиным (неотправленное письмо, отобранное при аресте, адресовано именно ему). Со многими членами кружка Каракозов был знаком по Пензенской гимназии. (Заметим: учителем в этой гимназии был Илья Николаевич Ульянов… Но следствию эта фамилия, за четыре года до рождения в семье Ульяновых сына Володи, ничего, естественно, не говорила).

Кружком Ишутина занялись особо. Надо признать: следствие хорошо поработало. Десятки свидетелей допрошены, многие арестованы. Ишутинцы стали давать показания. Особенно усердствовали двое: Игнатий Корево и Осип Мотков. Выяснилось, что у Ишутина и Каракозова был в Питере приятель, молодой, но начинавший приобретать известность литератор «прогрессивного» направления, Иван Худяков. Не так давно Худяков ездил за границу, где установил контакты с русскими эмигрантами и тамошними социалистами. После его возвращения деятельность кружка, дотоле ограничивавшаяся разговорами на вольные темы да наивными попытками создания коммун в духе «сна Веры Павловны», потекла в ином направлении. Появляется тайная организация с пугающим названием «Ад». Даже что-то вроде программы оказалось, правда, очень невнятное: «Создавать кружки…», «намекать, что существует что-то такое…», «располагать жизнью каждого из членов в случае измены или намерения изменить». Цель: «Низвергнуть существующий порядок вещей и установить социальную республику».

Ситуация прояснялась. В кругу Ишутина и Худякова вынашивались революционные планы, возможно, связанные с «Европейским революционным комитетом» (то, что этот комитет – миф, вымысел Худякова – не знали тогда ни арестанты, ни следователи). Под влиянием нигилистических идей Ишутина и Худякова впечатлительный и не совсем здоровый Каракозов проникся намерением осуществить цареубийство. В начале Великого поста, в феврале 1866 года, он, втайне от товарищей, отбыл в Петербург. Купил пистолет. На протяжении всего поста писал прокламации и готовился к решительному деянию. Напряжение росло, Каракозов пребывал на грани нервной горячки. Это болезненное состояние заметил добрый доктор Кобылин и прописал пациенту лекарства (несколько странные, правда…). Настала Пасха, прошла Светлая седмица. 3 апреля – неделя уверения Фомы: «…аще не вижу на руку его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя, и вложу руку мою в ребра его, не иму веры». Каракозов решился.

Туман загадок

К середине июля расследование было закончено. Суд совершался с 18 по 24 августа. 31 августа оглашён приговор Каракозову: смерть через повешение. (Спешили, чтобы успеть сделать самое неприятное до приезда в Петербург датской принцессы, невесты наследника престола.) 1 сентября Каракозов написал прошение о помиловании: «Преступление моё выше всякой меры, оно так ужасно, что я, Государь, не смею и думать о малейшем хотя бы смягчении заслуженного мной наказания. Но клянусь, Государь, в последние минуты, что если бы не ужасное болезненное состояние, в котором я находился со времени моей тяжёлой нервной болезни… я не совершил бы этого ужасного преступления. А теперь, Государь, прошу у Вас прощения как христианин у христианина и как человек у человека». На прошении сверху Александр II карандашом начертал: «Лично я в душе давно простил ему, но как представитель верховной власти, я не считаю себя вправе прощать подобных преступников». Каракозов был повешен 3 сентября на Смоленском поле. Казалось бы, всё.

Не всё. В деле Каракозова и вокруг него витает множество загадок, странных и зловещих, почти мистических. Даже номер бляхи городового – 66, почти число Зверя. Или вот судьбы участников. Любопытно: из них раньше всех мир сей покинул… председатель следственной комиссии Муравьёв! Умер 29 августа 1866 года. Современники мрачно шутили: как, мол, следователь встретит своего подследственного там, в раю… Или в аду? (Из «Ада» земного в ад вечный…) Замятнину и Валуеву повезло больше: они просто распрощались с министерскими постами. О трагической судьбе Комиссарова мы уже говорили. Финал Ишутина и Худякова оказался ещё мрачнее: оба они лишились рассудка и умерли в тяжком безумии в тюремных больницах. Главный источник информации для следствия, Осип Мотков, не прожил после суда и года. Приговорённый к четырём годам каторги, он бежал из Нижнеудинского острога, был пойман и умер в июле 1867 года в иркутской тюрьме от туберкулёза в возрасте двадцати лет.

От людских судеб, коими управляет Провидение, обратимся к вещественным доказательствам: ими потусторонние силы редко интересуются. Удивление вызывают аксессуары покушения. Неиспользованный яд, неудобное и даже нелепое оружие – тяжёлый двуствольный пистолет… Однако самая главная странность заключается в том самом неотправленном письме, обнаруженном в кармане Каракозова. Для непосвящённого этот текст – тайнопись. «Дорогой друг! Свинья, брат, ты, Николай Андреевич, не сумел поставить вопрос прямо», и далее, о каком-то документе: «Ты ведь очень хорошо понимал, как мне нужна эта вещь для того, чтобы выгодней обставить дело, и время потрачено на совершенно ненужную поездку, которая не принесла результата… Знакомые мои, о которых я тебе говорил, предполагают начать дело очень скоро – но это дело не наше… Ты понимаешь, что если произойдёт такой афронт, то ведь один чёрт на дьяволе, и К. может тем или другим способом обеспечить себе спокойное и безмятежное существование». Далее идёт вовсе непонятная речь о каких-то акциях, кредитных обществах и дивидендах.

Разумеется, следствие не могло не заинтересоваться содержанием письма. Автор согласился дать пояснения только 4 мая, после очной ставки с адресатом – Ишутиным, когда таить его имя уже не имело смысла. Согласно этим пояснениям, под литерой К. в письме скрыт брат государя, великий князь Константин Николаевич. Более того, существуют силы, желающие возведения его на престол. «Когда я писал Ишутину и высказывался о существовании Константиновской партии, то точно так же говорил ему о моём желании сблизиться с этой партией и действовать таким образом, чтобы партия эта видела во мне представителя от московского студенческого общества», – поясняет Каракозов следователям. Эти сведения подтверждаются показаниями Корево: «Ишутин говорил, что легко может быть, что Каракозов подкуплен партией в. кн. Константина, потому что, как он прибавлял, Каракозов говорил, будто он сошёлся с некоторыми из членов этой партии».

Разумеется, ни версия о связи всенародно проклятого «нигилиста» с партией великого князя, ни даже намёки на существование такой партии не могли прозвучать публично. Следствие в этом направлении было свёрнуто, или, по крайней мере, строго засекречено. Если кто-то об этом получал информацию, то разве что граф Муравьёв… И тут – эта его несвоевременная смерть… Нет, мы ничего не утверждаем. Во всяком случае, сам факт наличия у Каракозова планов вступления в контакт с действительными или мнимыми сторонниками «царя Константина» резко меняет хрестоматийные представления о «пламенном революционере», превращая его в агента дворцового заговора. Надо сказать, что состав «ишутинского» кружка тоже как-то больше соответствует идее заговора «в верхах». В нём, как в масонской ложе, преобладают молодые дворяне из хороших семей. Аристократ князь Оболенский, богатые дворяне Юрасов и Ермолов, гусарский офицер Спиридов… Все они могли быть приняты в самом высоком петербургском обществе.

На этом странности не заканчиваются. Почему письмо оказалось в кармане Каракозова в день покушения? Ведь ясно, что оно попадёт в руки властей и в случае задержания, и в случае гибели его автора. Человек идёт на цареубийство – и кладёт в карман конспиративный документ, содержание которого не может не заинтересовать следствие… Почему вообще письмо не было отправлено? Да и интонация его – спокойная, даже ироническая – не вяжется с ситуацией покушения…

Загадки, загадки… И вот ещё: аккурат накануне каракозовского выстрела, в Мариинской больнице скончался Николай Ножин, приятель многих фигурантов дела 4 апреля. Обстоятельства его смерти до того заинтересовали Следственную комиссию, что начато было отдельное расследование. И оно дало любопытные результаты.