Читать книгу Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный] - Анджей Сапковский - Страница 19

С точки зрения стратегии и обороны раубриттеровское поселение Кромолин было размещено удачно – на острове, образованном широким, заиленным рукавом реки Ядковой. Попасть на остров можно было по скрытому среди верб и ив мосту, но его легко было защищать, о чем свидетельствовали запоры, козлы и шипованные кобылицы[276], явно подготовленные к тому, чтобы преградить в случае нужды дорогу. Даже в полумраке наступающих сумерек были видны другие элементы фортификаций – заграждения и заостренные колья, вбитые в болотистый берег. У самого въезда мост был дополнительно перегорожен толстой цепью, которую тут же сняли слуги – еще прежде, чем Ноткер фон Вейрах успел протрубить в рог. Их, конечно, уже раньше заметили с вышки, просматривающейся по-над ольховником.

Они въехали на остров меж крытыми дерном шалашами и сараями. Главным, похожим на крепость строением была, как оказалось, мельница, а то, что они считали рукавом реки, – мельничным лотком. Затворы были подняты, мельница работала, колесо гудело, вода лилась с шумом, вскипая белой пеной. За мельницей и тремя халупами виднелись отсветы множества костров. Слышалась музыка, крики, шум.

– Гуляют, – угадал Тассило де Тресков.

Из-за халуп выскочила хохочущая растрепанная девка с развевающейся косой. Ее догонял толстый бернардинец. Оба влетели в овин, откуда через минуту послышались смех и писк.

– Ну, извольте, – буркнул Шарлей. – Совсем как дома.

Миновали спрятавшийся в сорняках, но выдающий себя ароматом сортир, въехали на полную людей площадку, светлую от огней, гремящую музыкой и гулом голосов. Их тут же заметили, рядом сразу же оказалось несколько слуг и оруженосцев. Они спешились, о конях рыцарей незамедлительно позаботились. Шарлей подмигнул Самсону, гигант вздохнул и отправился вслед за прислугой, ведя за собой верховую лошадь.

Ноткер фон Фейрах отдал армигеру[277] шлем, но меч взял под мышку.

– Много народу съехалось, – заметил он.

– Много, – сухо подтвердил армигер. – Говорят, еще больше будет.

– Пошли, пошли, – потирая руки, поторопил Рымбаба. – Есть хочу!

– Верно, – подхватил Куно Виттрам. – И пить тоже!

Они прошли мимо пышущей жаром, воняющей углем и звенящей металлом кузни, несколько кузнецов, черных, как циклопы, крутились там за работой, которой у них было хоть отбавляй. Прошли мимо овина, превращенного в бойню: в широко распахнутых воротах были видны подвешенные за ноги разделываемые туши свиней и большого быка, из вспоротого брюха которого рубщики вываливали в бадью внутренности. Перед овином полыхали костры, над огнем шипели на вертелах поросята и бараны. Испускали пар и манили запахами закопченные котлы и чугуны. Рядом на скамьях, за столами или прямо на земле сидели едоки, среди вздымающихся холмов обглоданных костей крутились и грызлись собаки. Светила окнами и лампами навеса корчма. Оттуда то и дело выкатывали бочки, которые тут же облепляли жаждущие.

Окруженный постройками майдан был залит мерцающим светом горящих мазниц. Здесь толкалось множество народу – крестьян, прислуги, оруженосцев, девок, торговцев, жонглеров, бернардинцев, францисканцев, евреев и цыган. И множество рыцарей и армигеров в доспехах и непременно с мечами у пояса либо под мышкой.

Экипировка рыцарей определяла их статус и имущественное положение. Большинство было в полных латах, а некоторые даже похвалялись изделиями нюрнбергских, аугсбургских и инсбуркских мастеров оружейного искусства. Однако были и такие, которых достало лишь на некомплектные латы, надеваемые на кольчуги нагрудники, воротники, опахи.

Прошли около амбара, на ступенях которого концертировала группа музыкантов-вагантов, звенели гусли, пищали дудочки, гудела басетля[278], заливались флейты и рожки. Ваганты ритмично подпрыгивали, позвякивая пришитыми к одеждам колокольчиками и погремушками. Немного дальше на деревянном помосте оттанцовывали несколько рыцарей, если можно назвать танцами прыжки и притоптывания, ассоциировавшиеся скорее с болезнью святого Витта. Устроенный ими на помосте грохот почти заглушал музыку, а поднятая пыль вздымалась свербящей в носу тучей. Девки и цыганки хохотали и пищали тоньше голиардских пищалок. В центре майдана на большом квадрате утоптанной земли, обозначенном по углам мазницами, предавались более мужским развлечениям. Рыцари в латах состязались в умении пользоваться оружием и испытывали крепость лат. Звенели клинки, долбили по панцирям топоры и моргенштерны, воздух сотрясала оскорбительная брань и поощрительные выкрики зрителей. Двое рыцарей, из них один с золотым карпом Глаубицей на щите, бились достаточно рискованно – без шлемов. Глаубиц наносил удары мечом, его противник, заслоняясь круглым щитом, пытался ухватить оружие зубьями своего мечеломателя[279].

Рейневан остановился, чтобы посмотреть на состязание, но Шарлей потянул его за локоть, указав при этом на раубриттеров, которых еда и напитки интересовали явно больше соревнования вооруженных «коллег». Вскоре они оказались в самом центре пиршества и веселья. Перекрывая гул, Рымбаба, Виттрам и де Тресков здоровались со знакомыми, обменивались рукопожатиями и колотили по спинам. Вскоре все, включая Шарлея и Рейневана, уже сидели стиснутые за столом, обгладывали свиные и бараньи лопатки и опустошали кружки под пожелания здоровья, счастья и удачи. Брезгуя такой мелочишкой, как кружка, истосковавшийся, видимо, по влаге Рымбаба пил мед из вмещающего гарнец ведерка, золотистый напиток стекал у него по усам на нагрудник.

– Будь здрав! За ваши руки!

– Клянусь честью, за ваши!

– За наши успехи!

Кроме дергающегося на майдане Глаубица, меж раубриттеров были и такие, которые явно не считали, что разбойничье дело позорит герб, и вовсе этого не скрывали. Неподалеку от Рейневана дробил зубами хрящи детина в яке с гербом Котвицей – красной полосой на серебряном поле. Поблизости елозил на скамье другой, курносый, с розой, гербом Пораев, польских рыцарей, и их же боевым кличем: «Порай!» Третий, широкий в плечах, как тур, был в лентнере, украшенном золотой рысью. Рейневан не помнил, чей это герб, но ему тут же напомнили.

– Господин Боживой де Лоссов, – представил его Ноткер фон Вейрах. – Господа Шарлей и Хагенау.

– Честь имею. – Боживой де Лоссов вынул изо рта свиное бедро, жир капнул на золотую рысь. – Имею честь приветствовать Хагенау, хм… Потомок известного поэта?

– Нет.

– Ага. Ну, значит, выпьем. Твое здоровье.

– И твое.

– Господин Венцель де Харта, – представлял очередных подходящих рыцарей Вейрах. – Господин Буко фон Кроссиг.

Рейневан присматривался с интересом. Носящий обрамленные латунью доспехи Буко фон Кроссиг был личностью известной в Силезии, особенно после прошлогодней Троицы, когда он ограбил кортеж и лично библиотекаря глоговской колегиаты. Сейчас, наморщив лоб и прищурив глаза, знаменитый раубриттер присматривался к Шарлею.

– Мы, случаем, не знакомы? Нам нигде не доводилось встречаться?

– Не исключено, – спокойно ответил демерит. – Может быть, в церкви?

– Ваше здоровье!

– Ваше здоровье!

– Всем нам!

– …совет, – говорил Буко фон Кроссиг Вейраху. – Будем совещаться. Пусть только все соберутся. Трауготт фон Барнхельм. И Экхард фон Зульц.

– Экхард Зульц, – поморщился Ноткер фон Вейрах, – конечно. Этот всюду нос сует. А о чем будем совещаться?

– О походе, – сказал сидящий неподалеку рыцарь, благовоспитанно подносивший ко рту кусочки мяса, которые кинжалом отрезал от окорока, зажатого в пятерне. У него были длинные, сильно поседевшие волосы, ухоженные руки и лицо, благородства которого не портили даже старые шрамы. – Вроде бы, – повторил он, – готовится поход.

– И на кого же, господин Маркварт?

Седовласый не успел ответить. На майдане поднялся шум. Кто-то кого-то крыл, не выбирая выражений, кто-то кричал, отрывисто заскулила собака, получившая пинка. Кто-то громко требовал цирюлика[280] или еврея или и того, и другого.

– Слышите, – указал головой седовласый, насмешливо улыбаясь. – Самое время. Что там стряслось? Э? Господин Ясек?

– Отто Глаубиц порезал Джона Шёнфельда, – ответил задыхающийся рыцарь с тонкими, висящими, как у татарина, усами. – Ему нужен медик. А медик-то ушел. Пропал парх, шельма.

– А кто вчера грозился научить жидовина есть как все? Кто собирался силой накормить его свининой? Кого я просил оставить горемыку в покое? Кого я увещевал?

– Вы, как всегда, правы, милостивый государь фон Штольберг, – неохотно признался усатый. – А что теперь делать? Шёнфельд истекает кровью, как кабан, а от цирюлика только его еврейские инструменты остались…

– Давайте их сюда, – громко и не раздумывая сказал Рейневан. – И давайте раненого. И света, больше света.

Раненый, который, гремя латами, через минуту грохнулся на стол, оказался одним из двух состязавшихся на майдане рыцарей. Без шлема. Результатом бурного лихачества оказался разрубленный почти до кости наплечник и крепко надрезанное свисающее ухо. Раненый ругался и дергался, кровь обильно лилась на липовые доски стола, пачкала мясо, впитывалась в хлеб.

Принесли сумку медика, при свете нескольких потрескивающих лучин Рейневан принялся за дело. Нашел флакон с ларендогрой[281], вылил содержимое на рану, при этой процедуре пациент задергался не хуже осетра и чуть было не свалился со стола, пришлось его придержать. Рейневан быстро вдел дратву в кривую иглу и начал сшивать, стараясь делать по возможности ровные стежки. Оперируемый принялся жутко злословить, безбожно хуля некоторые религиозные догмы, тогда седовласый Маркварт фон Штольберг заткнул ему рот куском корейки. Рейневан поблагодарил глазами. И шил, шил и делал узлы под любопытствующими взглядами обступившей стол публики. Движениями головы отгоняя от себя ночных бабочек, густо летящих на свет, он сосредоточивался на том, чтобы прикрепить ухо как можно ближе к месту его первоначального размещения.

– Чистое полотно, – попросил он немного погодя. Немедленно схватили одну из ротозейничавших девок и содрали с нее рубашку. Ее протесты приглушили, дав несколько раз по заду.

Рейневан тщательно и туго забинтовал голову раненого разорванным на полосы льном. Раненый, о диво, не потерял сознания, а сел, невнятно пробормотал что-то в адрес святой Люции, заохал, застонал и пожал Рейневану руку. После чего все присутствующие тут же принялись поздравлять и благодарить медика за хорошую работу. Рейневан улыбчиво и гордо принимал поздравления. И хотя понимал, что с ухом у него получилось не очень гладко, однако на физиономиях вокруг видел следы от ран, заштукованных гораздо хуже. Раненый бормотал что-то из-под повязки, но его никто не слушал.

– А что? Молодчина, верно? – принимал поздравления стоявший рядом Шарлей. – Doctus doctor[282], разорви меня черти. Хорош медик, а?

– Хорош, – согласился ничуть не раскаивающийся виновник, тот самый Глаубиц с золотым карпом в гербе, вручая Рейневану кружку медовухи. – И трезвый, а это редкость среди коновалов. Повезло Шёнфельду.

– Ага, повезло, – холодно прокомментировал Буко фон Кроссиг, – потому что резанул его ты. Будь это я, нечего было бы пришивать.

Интерес к случившемуся неожиданно угас, прерванный появлением новых гостей, въезжающих на кромолинский майдан. Раубриттеры зашумели, послышались возбужденные голоса, свидетельствующие о том, что въезжает не какой-нибудь фертик. Рейневан посмотрел внимательнее, вытирая руки.

Кавалькаду из нескольких вооруженных человек возглавляли трое конных. В середине ехал лысеющий толстяк в черных, покрытых эмалью латах, справа от него – священник или монах, но с кордом на боку и в железном вороте на кольчуге, надетой прямо поверх рясы.

– Приехали Барнхельм и Зульц, – провозгласил Маркварт фон Штольберг. – В корчму, господа рыцари! На тинг! Дальше, дальше. А ну, зовите сюда тех, кто с девками по сусекам. Будите спящих. На тинг!

Возникла небольшая суматоха, почти каждый направляющийся на совет рыцарь запасался едой и выпивкой. Громко и грозно требовали от слуг, чтобы те выкатывали новые бочки и бочонки. Среди прибежавших на клич появился и Самсон Медок. Рейневан незаметно подозвал его и придержал. Он хотел уберечь спутника от судьбы слуг, которых раубриттеры безжалостно тыкали и пинали.

– Идите на тинг, – сказал Шарлей. – Смешайтесь с толпой. Хорошо бы знать, что замышляет эта компания.

– А ты?

– У меня временно другие планы. – Демерит поймал взглядом горящие глаза крутящейся поблизости цыганки, красивой, хоть несколько полноватой, с золотыми колечками, вплетенными в чернющие, цвета вороньего крыла локоны. Цыганка подмигнула ему.

Рейневану хотелось кое-что сказать. Но он сдержался.

В корчме была давка. Под низким бревенчатым потолком плыл дым и смрад. Запах людей, давно не снимавших доспехи, то есть запах металла и не только. Рыцари и оруженосцы составили лавки так, чтобы образовать что-то вроде Круглого Стола короля Артура, но далеко не всем хватило места. Многие стояли. Среди них, чтобы не бросаться в глаза, были Рейневан и Самсон Медок.

Тинг открыл, приветствуя по имени наиболее знатных, Маркварт фон Штольберг. Сразу после него взял голос Трауготт фон Барнхельм, новоприбывший, полный и лысоватый, в латах, покрытых черной эмалью.

– Дело, значит, в том, – начал он, со звоном кладя перед собой меч в ножнах, – что Конрад, епископ Вроцлава, скликает вооруженных под свои знамена. Собирает, значит, войско, чтобы снова вдарить по чехам, по еретикам, значит. Будет крестовый поход. Меня через доверенное лицо уведомил господин староста Колдиц, что, ежели кто хочет, может, значит, к крестовикам присоединиться. Все провинности крестовику будут прощены, а что заработает – то его. При этом попы наболтали Конраду разные разности, однако я не запомнил, но здесь с нами патер Гиацинт, которого я, значит, взял по дороге, он это вам лучше доложит.

Патер Гиацинт, уже упомянутый священник в латах, встал, бросил на стол свое оружие – тяжелый и широкий корд.

– Господь благословенный, – загремел он, словно с амвона, воздевая руки жестом проповедника, – опора моя! Он руки мои приучает к бою, пальцы мои – к войне! Братья! Вера покидает нас! В Чехии еретическая зараза набрала новые силы, отвратный дракон гуситской ереси поднял свою главу мерзопакостную! Неужто вы, благородные рыцари, будете взирать спокойно на то, что под крестовские знамена валом валят люди более низких сословий? Зреть, что гуситы все еще живы и ежеутренне стенает и мается Матерь Божья? Благородные господа! Напоминаю вам слова святого Бернарда: убить врага во имя Христа значит вернуть его ко Христу!

– К делу, – угрюмо вставил Буко фон Кроссиг. – Закругляйся, патер.

– Гуситы, – патер Гиацинт саданул по столу обоими кулаками сразу, – отвратны Богу! Следовательно, Богу будет приятственно, ежели мы пойдем на них с мечом, не допустим, дабы они затягивали души в свой блуд и мерзопакостность! Ибо плата за грех есть смерть! И посему: смерть чешским отщепенцам, огонь и погибель еретической заразе! Посему говорю и прошу от имени его милости епископа Конрада, осените знаком креста свои доспехи, станьте ангельской милицией! И будут вам грехи и провинности отпущены, како на сим падоле, тако и на Суде Господнем. А кто что заработает – то его.

Какое-то время стояла тишина. Кто-то рыгнул, у кого-то забурчало в животе. Маркварт фон Штольберг откашлялся, почесал за ухом, повел глазами вокруг.

– Ну и, – проговорил он, – что скажете, господа рыцари? Э? Господа ангельская милиция?

– Этого надо было ожидать, – первым проговорил Боживой де Лоссов. – Гостил во Вроцлаве легат Бранда со свитой богатой, ха, я даже подумывал, не напасть ли на него где-нито на краковском тракте, но эскорт был у него сильный. Не секрет, что кардинал Бранду к крестовому походу подбивает. Уели вконец гуситы римского папу!

– Потому как и правда, что в Чехии са-а-всем не весело, – добавил Ясько Хромой из Любни, уже знакомый Рейневану раубриттер с татарскими усами. – Окружены крепости Карлштайн и Жебрак. Того и жди нападут. Видится мне, что если мы в пору чего-нито с чехами не сделаем, то чехи чего-нито сделают с нами. След, видится мне, это рассудить.

Эрхард фон Зульц, тот, с косым шрамом на лбу, выругался, хватил кулаком по рукояти меча.

– Тоже мне, нашли о чем рассуждать! – фыркнул он. – Верно говорит патер Гиацинт: смерть еретикам, огонь и погибель! Бей чехов, кто добродетелен! А при оказии и карманы набьем. И сие справедливо, ибо чтобы за грех была кара, а за добродетель – награда.

– Истинно, – проговорил Вольдан из Осин, – крестовка – это большая война. А на большой войне люди шибчее богатеют.

– Но и скорее, – заметил кудрявый Порай, – по лбу получают. И сильнее.

– Что-то трусоват ты стал, благородный Блажей! – воскликнул Отто Глаубиц, ухоруб. – А чего тут бояться-то, двум смертям не бывать… А здесь-то разве ж не подставляем мы шеи, на промысел идучи? А чем тут обогатишься? Что урвешь? Мошну у купца? А там, в Чехии, в бою всеобщем, ежели посчастливится тебе рыцаря живьем взять, можешь требовать выкупа даже в двести коп. А повалишь, так возьмешь коня, доспехи с убитого, а это никак уж не мене двадцати гривен, считай как хочешь. А ежели город какой захватим…

– Ого! – подбодрил его Пашко Рымбаба. – Города там богатые, в замках скарбцы полные. К примеру, хотя бы тот же Карлштайн, о котором все болтают. Захватим и сдерем…

– Ну, придумал, – фыркнул рыцарь с красной полосой в гербе. – Карлштайн-то не в гуситских, а в католических руках. Окружена крепость еретиками, это верно, крестовики должны идти как раз на выручку. А ты, Рымбаба, козел глупый, ничего в политике не смыслишь.

Пашко Рымбаба покраснел и распушил усы.

– Ты гляди, Котвиц, – прошипел он, вытаскивая из-за пояса чекан, – кого глупым называешь! За политику – не разумею, но как по башке врезать – так вполне понимаю!

– Pax, pax! – крикнул Боживой де Лоссов, чуть не силой усаживая Котвица, который уже перегибался через стол, стискивая в руке мизерикордию. – Успокойтесь! Оба! Ну, прям дети малые! Только б вам за ножики хвататься.

– А Гуго прав, – добавил Трауготт фон Барнхельм. – Ни черта ты, значит, Пашко, в политических тонкостях не смыслишь. Мы ж о крестовом походе толкуем. Ты знаешь, что такое крестовый поход? Ну, это как Готфрид Бульонский, как Ричард Львиное, значит, Сердце, понимаешь? Иерусалим и вообще. Нет?

Раубриттеры покивали головами, но Рейневан готов был поставить на кон любые деньги, что понял не каждый. Буко фон Кроссиг одним духом осушил кружку, хватанул ею об стол.

– Хрен им всем в глотку, – возгласил он трезво. – Иерусалим, Ричарда Львиное Сердце, бульон, политику и религию. Будем раздевать, и вся недолга, кого попало и кто подвернется, черт с ним и его верой. Идет слух, что так поляки в Чехии делают. Федор из Острога. Добко Пухала и другие. Недурно уже, говорят, нахапали. А мы, ангельская милиция, хуже, что ли, или как?

– Не хуже! – рявкнул Рымбаба. – Верно Буко говорит!

– Клянусь мукой Божьей, верно!

– На Чехию!

Поднялся шум и гам. Самсон незаметно наклонился к уху Рейневана.

– Ну, – шепнул он, – один к одному – Клермон в тысяча девяносто пятом. Того и гляди затянут хором Dieu le veult[283].

Однако гигант ошибался. Эйфория оказалась совсем недолгой, угасла, словно соломенный костер, заглушенная проклятиями и грозными взглядами скептиков.

– Поименованные Пухала и Остроградский, – проговорил молчавший до того Ноткер Вейрах, – нахапали, потому что воевали на стороне победителей. Тех, что бьют, а не тех, которых бьют. Пока что крестовики привозили из Чехии больше шишек, чем богатств.

– Верно, – почти сразу подтвердил Маркварт фон Штольберг. – Те, что были в двадцатом году под Прагой, рассказывали, как майсенцы Генриха Исенбурга ударили по Витковскому взгорью. И как сбежали, оставив под голым небом гору трупов.

– Там гуситские священники, – добавил, кивая головой, Венцель де Харта, – дрались плечом к плечу с воинами, а выли при этом, как волки, аж страх брал. Даже бабы там воевали, размахивали серпами, словно спятили… А тех, кто живым попался гуситам в лапы…

– Блудословие, – махнул рукой патер Гиацинт. – Впрочем, на Виткове был Жижка. И сила дьявольская, коей он запродался. А теперь Жижки уже нет. Год тому, как он в аду поджаривается.

– Под Вышеградом, – сказал Тассило де Тресков, – в День Всех Святых Жижки не было. И хоть у нас там был четырехкратный перевес, хорошую мы получили от гуситов взбучку. Жестоко нас побили, измяли и погнали так, что до сих пор стыдно вспоминать, как мы оттуда бежали. В панике, сломя голову, лишь бы подальше, пока кони не начали храпеть… А пять сотен трупов покрыли поле. Знаменитейшие из чешских и моравских панов: Генрик из Плюмлова, Ярослав из Штернберка… Из Польши пан Анджей Балицкий герба Топор. Из Лужиц пан фон Рателау. А из наших, из силезцев, господин Генрик фон Лаасан…

– Господин Штольц из Шеллендорфа, – докончил в тишине Штольберг. – Господин Петр Ширмер. А я не знал, что ты был под Вышеградом, господин Тассило.

– Был. Потому как будто глупец какой пошел следом за силезским войском с Кантнером Олесьницким и Румпольдом из Глогова. Да, да, господа. Жижку дьяволы взяли, но в Чехии есть другие, которые не хуже его биться умеют. Они показали это под Вышеградом тогда, в День Всех Святых: Гинек Крушина из Лихтенбурка, Гинек из Кольштайна, Викторин из Подебрад, Ян Гвезда. Рохач из Дубы. Запомните эти имена. Потому что вы их услышите, выбравшись крестовым походом на Чехию.

– Ишь ты, – прервал нависшую тишину Гуго Котвиц. – Страсти какие! Побили вас, потому как вы сами биться не умели. Воевал я с гуситами в двадцать первом году под началом господина Путы из Частоловиц. Под Петровицами мы всыпали еретикам так, что пух летел! Потом прошли огнем и мечом по хрудимскому краю, пустили с дымом Жампах и Литице. И взяли такие трофеи, что ого-го! Латы, которые на мне, баварской работы, как раз оттуда…

– Что молоть воду в ступе! – отрезал Штольберг. – Надо наконец решать. Идем на Чехию или нет?

– Я иду! – громко и гордо возвестил Экхард фон Зульц. – Выкорчуем плевелы еретические, вот что. Надобно выжигать проказу, пока она всех не уложит.

– Я тоже иду, – сказал де Харта. – Надо добра поднабрать. Прожился я, жениться собираюсь.

– Клянусь зубом святой Аполлонии! – вырвался Куно Виттрам. – Добычей и я не побрезгаю!

– Добыча – дело одно, – неуверенно проговорил Вольдан из Осин. – Но, говорят, кто возьмет крест, грехи его через частое сито пропускать будут. А нагрешили мы… Ох нагрешили.

– Я не иду, – кратко заявил Боживой де Лоссов. – Не стану шишки зарабатывать в чужих сторонах.

– Я не иду, – спокойно сказал Ноткер Вейрах. – Потому что если идет Зульц, стало быть, дело это склизкое и вонючее.

Опять поднялся шум, посыпались ругательства, силой усадили на место Экхарда Зульца, уже наполовину вытащившего корд.

– А я думаю, – сказал, когда все утихло, Ясько Хромой из Любни, – если уж куда идти, так лучше в Пруссию. С поляками на крестоносцев. Или vice versa. В зависимости от того, кто больше заплатит.

Некоторое время все орали, стараясь перекричать друг друга, наконец кудрявый Порай жестами успокоил компанию.

– Я на эту крестовину не двинусь, – известил он в тишине. – Потому что не хочу идти на поводу у епископов и попов. Не позволю, чтобы меня как пса какого науськивали. Что еще за крестовый поход? На кого? Чехи – не сарацины. В бой дароносицу с собой несут. А то, что им не нравится Рим, папа Одо Колонна, Бранда Кастильоне, наш епископ Конрад и другие прелаты, так ничего удивительного. Мне тоже не нравятся.

– Брешешь ты, Якубовский! – разорался Экхард фон Зульц. – Чехи – еретики! Еретическое учение исповедуют! Церкви жгут. Дьяволу поклоняются. Хотят…

– Я покажу вам, – громко прервал Порай, – чего хотят чехи. А вы решайте, с кем здесь оставаться, а против кого идти.

По данному им знаку подошел немолодой голиард в красном рогатом капюшоне и кабате с вырезанной зубчиками баской.

– Знайте же, все верующие христиане, – прочитал он зычно и отчетливо, – что Чешское королевство существует и, клянусь смертью и жизнью, с Божьей помощью существовать будет, придерживаясь нижеприведенных правил. Во-первых, чтобы в королевстве Чешском свободно и безопасно проповедовалось слово Божие и чтобы священники проповедовали его без помех…

– Что это такое? – закричал фон Зульц. – Откуда ты это взял, музыкант?

– Пусть продолжает, – поморщился Ноткер фон Вейрах. – Откуда бы ни взял – взял. Читай, парень.

– Во-вторых, чтобы Тело и Кровь Господа Христа раздавались всем верующим в обоих видах хлеба и вина…

В-третьих, чтоб у священников отобрали и уничтожили их светскую власть над земным богатством и благами, чтобы во имя спасения своего вернулись они к законам Писания и жизни, кою вел Христос со своими апостолами.

В-четвертых, чтобы все грехи смертные и иные преступления против закона Божьего карались и осуждались.

– Еретическое письмо! Само только слушание его есть грех! Вы что, кары Божией не боитесь?

– Заткнись, патер.

– Тихо! Пусть читает!

– …среди священников: симония, еретичество, взимание денег за крещение, за помазание, за исповедь, за причастие, за посты, за удары колокола, за исполнение обязанностей плебана, за должности и прелатство, за сан, за отпущение грехов…

– А что? – подбоченился Якубовский. – Неправда, может?

– Дальше: следующие из сказанного ереси и позорящие церковь Христову прелюбодеяния, проклятое множение сыновей и дочерей, содомия и другие развратности, гнев, склоки, раздоры, оговоры, мучения простого народа, ограбление его, вымогательство оплат, податей и жертвоприношений. Каждый праведный сын своей матери Святой Церкви должен все это отринуть, отказаться, ненавидеть, как дьявола, и презирать оное…

Дальнейшее чтение нарушил общий крик и замешательство, во время которого, как заметил Рейневан, голиард незаметно скрылся вместе со своим пергаментом. Раубриттеры вопили, сквернословили, толкались, кидались друг на друга. Наконец уже начали скрежетать клинки в ножнах.

Самсон Медок толкнул Рейневана в бок.

– Сдается мне, – буркнул он, – тебе стоило бы глянуть в окно. И поскорее.

Рейневан глянул. И обмер.

На кромолинский майдан въезжали шагом трое конных.

Виттих, Морольд и Вольфгер Стерчи.