Читать книгу Свет вечный - Анджей Сапковский - Страница 5

– Благодарю тебя за то, что спас меня, повторил Рейневан. – Но с тобой не поеду. Я возвращаюсь в Силезию.

Урбан Горн долго молчал, смотря во след удаляющейся свиты Яна из Краваж. Потом обернулся в седле. Он уже сбросил с себя образ серенького чешского шляхтича и снова был прежним Горном: Горном в элегантном плаще из тонкой шерсти, Горном в рысьем колпаке с прекрасными перьями цапли. Горном с пронизывающими и сверлящими, как сверла, глазами.

– Ты не возвращаешься в Силезию, – сказал он холодно. – Ты со мной едешь.

– Ты не слушал? – повысил голос Рейневан. – Не дошло до тебя? Я должен вернуться! От этого зависит судьба близкого мне человека.

– Панны Ютты де Апольда, – бесстрастно подтвердил Горн. – Знаю.

– Ах, знаешь? Следовательно, знаешь и то, что я сделаю все, чтобы…

– Знаю, – резко перебил Горн, – что сделаешь все. Вопрос в том, сколько ты уже сделал.

– О чем ты… – Рейневан почувствовал, что бледнеет. А потом краснеет. – К чему ты клонишь?

– Тише, коль так ваша милость. – Горн посмотрел на наблюдающих за ними поляков, тронул коня, подъехал так близко, что они соприкоснулись стременами. – Огласка делу не поможет. А к чему клоню, ты сам хорошо знаешь. Вести ширятся быстро, а сплетни еще быстрее. Ходят слухи, что тебя недавно принудили к измене. А сплетни говорят, что ты давно был предателем. С самого начала.

– Черт возьми! Ты же меня знаешь. Ведь…

– Я знаю тебя, – опять перебил Горн. – Поэтому сплетням не верю. Что касается известий… Те стоило бы проверить. Как говорится, нет дыма без огня. Поэтому, повторяю, ты не возвращаешься в Силезию. Едешь со мной в Совинец, оттуда с эскортом тут же откомандируем тебя в Прагу. Это приказ Неплаха. Я должен его исполнить, небось, понимаешь.

– Послушай…

– Конец дискуссии. В путь.

Когда вечерело, они попрощались с поляками и Гласом из Либочан. Кохловский, Надобный, Куропатва из Ланьцухова и таборитский сотник повернули на оломунецкий тракт, которым собирались добраться до Одр. В Одрах, как следовало из предварительных разговоров, стоял старый знакомый. Добеслав Пухала, со всем свои польским отрядом. С некоторых пор Одры стали центром набора добровольцев из Польши и главной сердцевиной торговли контрабандным польским оружием.

Прощание было теплым. Поляки затискали и зацеловали Рейневана, а Куропатва сердечно пригласил его в Одры, чтобы, как он выразился, воевать плечом к плечу и совместно делать дела. В то время Рейневан не мог предвидеть, как скоро будут эти дела. И какими роковыми будут их последствия.

Подразделение Горна двинулись на запад по каменистой долине реки Моравицы. Вместе с поляками уехали восемь таборитов, в отряде осталось семь вооруженных моравцев, как оказалось, бургманов из Совинца – замка, который и был целью их путешествия. Их попутчиком был также освобожденный больной. Кем был этот человек, и зачем Горн забрал его с собой оставалось загадкой. Он явно еще был нездоров, потел, кашлял, чихал. Он шатался и засыпал в седле, два назначенные Горном моравца, следили, чтобы он не упал.

– Горн?

– Слушаю тебя.

– Я не предатель. Ты же не веришь, что я мог бы им быть. Или веришь?

Горн попридержал коня, подождал, пока военные пройдут мимо.

– Доходящие до меня вести приводят к тому, – сказал он, сверля Рейневана взглядом, – что вера моя слабеет. Следовательно, укрепили меня в ней. И утверди.

– Догадываюсь, – взорвался Рейневан, – откуда все это, откуда все эти гнусные сплетни и поклепы. Разнеслось, что Ян Зембицкий схватил меня в Белой Церкви, взял в плен и пытался принудить к предательству, к тому, чтобы я обманул Краловца, чтобы завел его в засаду и послал Сироток на погибель…

– Верно догадываешься. И вправду разнеслось.

– И что? Предал я? Попал Краловец в засаду под Велиславом? Поражение там было или победа? Кто был разбит наголову? Мы или они?

– Одно очко тебе. Продолжай.

– Я всегда был верен делу Чаши. Сотрудничал с Неплахом, в 1427 я направил его на след заговора Гинека из Кольштейна и Смижицкого. Потом мне сотни раз выпадала возможность измены. Я много знал, имел доступ к секретам, знал тайные планы и стратегии. Мог бы засыпать Тибальда Рабе. Мог бы продать Фогельзанг. Мог предать в 1428, перед рейдом и во время рейда, в Клодзке, в Каменьце, во Франкенштейне. Я мог выдать и тебя, Горн, этому многое способствовало. Вроцлавский епископ меня бы озолотил. Не требуй от меня утверждать тебя в вере, ибо это унижает меня. Ибо нет здесь промежуточных ступенек, цветов и оттенков. Одно из двух. Или веришь или не веришь. Доверяешь или нет.

Урбан Горн дернул вожжи, конь захрапел и затоптался на месте.

– Твое искреннее возмущение, – процедил Горн, – достойно было бы восхищения. Но реальность вынуждает всплескивать руками. Над ним и над твоей наивностью. Ибо существуют промежуточные ступени, Рейнмар. Существуют оттенки, а касательно цвета, то их целая гамма, настоящая радуга. Я тебе уже говорил: сплетням не верю, не верю, чтоб ты был провокатором и предателем с самого начала, чтобы прибыл в Чехию и присоединился к нам, чтобы предать. Но ты остался шпионом. Правда, нашим, но какая в этом в конце концов разница. Остаешься шпиком. А такая уж, курва, шпионская судьба, таков шпионский жребий и блядская участь шпионского ремесла: когда-нибудь попадешься, и когда-нибудь тебя перевербуют. В такой профессии это вещь нормальная. Похитили девку, в которую ты втюрился. И шантажируют. А ты поддаешься шантажу.

– Уж больно быстро ты делаешь выводы. И дальше будет в таком темпе? Приговора мне тоже не придется долго ждать? И казни?

– Это ты слишком быстро делаешь выводы. Исключительно быстро. Время делать привал, смеркается. Эй, люди! Становимся здесь, у леса. Спешиться!

Раздуваемый ветром огонь гудел и трещал, пламя стреляло высоко вверх, искры летели над верхушками елей. Лес шумел.

Моравцы, осушив пузатую бутыль сливянки, по очереди укладывались спать, заворачиваясь в широкие плащи и тулупы. Больной, которого уложили невдалеке, стонал, кашлял и сплевывал. Урбан Горн палкой переворачивал и, поправляя поленья в костре, зевал. Рейневану больше хотелось есть, чем спать. Он жевал овечий сыр, лишь слегка запеченный над огнем.

Больной захлебнулся очередным спазмом кашля.

– Ты бы не занялся им? – махнул головой Горн. – Ты никак медик. Следовало бы помочь пациенту.

– У меня нет лекарств. Может мне использовать магию? В присутствие чашников? Для них чернокнижник – это peccatum…

– …mortalium,[58] я знаю. Но, может, что-то натуральное? какое-то зелье, травы?

– В феврале? Хорошо, если здесь есть верба, утром приготовлю отвар из коры. Но он поправляется. Горячка явно спала, и пот его уже так не прошибает. Слышишь, Горн?

– Что?

– У меня складывается впечатление, что ты о нем печешься.

– Правда?

– У меня создается впечатление, что при обмене пленными дело было в нем. Больше, чем во мне.

– Правда?

– Кто это?

– кто-то.

Рейневан задрал голову, долго смотрел на Большую Медведицу, которую то и дело заслоняли плывшие по небу тучи.

– Понимаю, – сказал он наконец. – Я под подозрением. Такому секретов не раскрывают. Что с того, что подозрения надуманные и недоказанные. Не раскрывают – и все.

– Не раскрывают – и все, – подтвердил Горн. – Иди спать, Рейнмар. Впереди долгая дорога. Долгая и далекая.

* * *

«Дорога долгая и далекая, – мысленно повторил он, глядя на звезды сквозь ветки, которые качал ветер. – Так он сказал. Думал, что я не пойму насмешки и двузначности? Или может совсем наоборот: подсказывал?

Отсюда до Праги будет точно миль сорок, самое малое десять дней езды. Дорога действительно далекая. И ведет просто в лапы Богуслава Неплаха, по прозвищу Флютик, шефа разведки Табора. Флютика нелегко будет переубедить, сделать так, чтобы поверил, путь к этому тоже может быть долгим. Тяжелым. И болезненным. Известно, что Флютик делает с подозреваемыми, прежде, чем поверит. И с теми, которым не поверит.

Сознаться во всем? Рассказать о похищении Ютты, о Божичке, о шантаже? Ха, жизнь, может, этим и спасу. Если поверят. Но доверия не верну. Посадят меня на ключ, живьем похоронят в какой-нибудь башне, в каком-нибудь замке среди пустыни. Пока выйду, если вообще выйду, – Ютта будет далеко, либо замужем либо в монастыре. Потеряю ее навсегда».

«Побег, – подумал он, осторожно подымаясь, – будет признанием вины. Будет расценен именно так: как очевидное доказательство измены.

Ну и пусть. Ну их всех нахер. Другого выхода нет».

Костер угасал, погружая всю поляну в темень. Весь бивак. Людей, которые спали, положив голову на седло, вертелись под покрывалами, храпели, пердели, бормотали сквозь сон. Выставить дозор никто и не подумал. Рейневан втихаря прокарабкался в мрак, в середину кустов. Осторожно и помалу, опасаясь, как бы не наступить на сухую ветку, стал двигаться в сторону спутанных лошадей.

Кони захрапели, когда он приблизился. Рейневан замер, остановился, как вкопанный. Хорошо, что шумел лес. В непрерывном шуме леса терялись остальные звуки. Он вздохнул. Слишком рано.

кто-то бросился на него, сбив с разгона с ног. Рейневан повалился на землю; прежде чем упал, сумел заменить резким, рвущим сухожилия броском тела, падение на прыжок, что предохранило его от цепкой хватки. И спасло ему жизнь. Извиваясь и перекатываясь, краем глаза уловил блеск клинка. Он наклонил голову, и нож, который должен был рассечь ему горло, зацепил только ушную раковину, прорезав ее чуть ли не наполовину. Не обращая внимания на ужасную боль, он перекатился по выступающим из земли кореньях и со всей силы ударил ногой нападающего, который пробовал встать на четвереньки. Нападающий ругнулся, широко размахнулся, намереваясь проколоть ему ногу. Рейневан обернулся и засадил ему еще раз, на этот раз повалив. И сорвался с земли. Кровь, он это чувствовал, ручейком лилась ему за воротник.

Нападающий сорвался тоже. И тут же напал, резко, крест-накрест размахивая ножом. Несмотря на темноту, Рейневан уже знал, с кем имеет дело. Выдавал его запах пота, горячки и болезни.

Больной вовсе не был так уж болен. И действовать ножом у него получалось. Имел навыки. Но Рейневан тоже имел.

Обманным движением он ввел противника в заблуждение, вынудил его наклониться. Подбил левым предплечьем запястье, правым ударил по локтю, подставил ногу, рывком за рукав лишил равновесия, и на довесок засадил основанием ладони в нос.

Больной завыл, упал, однако, падая, умудрился еще пырнуть его в пах, нож распорол штаны, и только чудо и быстрота реакции позволили Рейневану уберечь гениталии и бедренную артерию. Но уклоняясь, он споткнулся и тоже упал. Больной набросился на него, как лесной кот, примеряясь ударить сверху. Рейневан двумя руками схватил его руку с ножом. Он держался изо всех сил, вжимая голову, когда нападающий бил его, куда попало левым кулаком.

Закончилось все так же быстро, как и началось. Вокруг столпились люди. Несколько из них схватили больного и стащили с Рейневана, при этом больной хрипел, шипел и фыркал, как кот. Нож выпустил только тогда, когда один из моравцев не слишком нежно наступил ему каблуком на ладонь.

Урбан Горн стоял сбоку со скрещенными на груди руками. Присматривался и молчал.

– Напал на меня! Он! – крикнул Рейневан, показывая, кто именно. – Я вышел поссать, а он бросился на меня с ножом!

Больной, которого держали совинецкие бургманы, хотел что-то сказать, но сумел только вытаращить глаза, захрипеть и тяжело закашлять. Рейневан не пропустил возможности.

– Напал на меня! Без причины! Прикончить хотел! Посмотрите, как он меня обработал!

– Перевяжите его, – сказал Горн. – Живо, видите, что он истекает кровью. А того пустите, дайте ему встать. Нож заберите. И на будущее лучше следите за оружием. Это нож кого-то из вас. У него ножа не было.

– Как это – пустите? – вскрикнул Рейневан. – Что это значит – пустите? Горн! Прикажи его связать, нахер! Это убийца!

– Заткнись! Пусть тебе перевяжут ухо. Потом приходи к нам, туда, на обочину. Без серьезного разговора, как вижу, не обойтись.

Больной прислонился к стволу дерева. Смотрел в сторону. Вытирал кровь, все еще сочившуюся из носа. Сдерживал кашель. Потел. И имел очень жалкий вид.

– Он хотел меня убить, – ткнул в него пальцем Рейневан. – Это убийца. Притворялся больным больше, чем есть. А фактически выжидал случая, чтобы меня прикончить. Запланировал это с того момента, когда узнал, кто я.

Урбан Горн скрестил руки на груди, не прокомментировал.

– А я знаю уже, кто он, – продолжил уже вполне спокойным голосом Рейневан. – У меня были подозрения, а сейчас знаю точно. Когда нас везли на обмен, он был действительно болен. Я лечил его магией, а он бредил. Adsumus, Domine Sancte Spiritus, adsumus peccati quidem immanimine detenti, sed in nomine tuo specialiter congregati. Adsumus! Этот клич тебе ничего не напоминает?

– Разумеется, – лицо Горна не дрогнуло. – Это популярная молитва. Обращение ко Святому Духу. Авторства святого Исидора из Севильи.

– Мы оба знаем, чей это клич. – Рейневан не повысил голоса. – Мы оба знаем, что это за тип. Ты, вне всякого сомнения, знаешь об этом давно, я собственно только что узнал. Жаль, что не от тебя Горн. Твой секрет едва не стоил мне жизни. Еще чуть-чуть и эта сволочь перерезала бы мне горло…

– А что? – превозмог кашель больной. – А что? Я должен был ждать, пока он перережет горло мне? Я вынужден был себя обезопасить. Должен был себя защитить! Он начинал меня подозревать… И в конце концов узнал бы правду… Запросто убил бы меня, когда бы узнал, что…

– Что ты убил его брата, – сухо закончил Урбан Горн. – Да, Рейнмар, ты не ошибаешься в своих подозрениях. Позволь представить: Бруно Шиллинг. Один из Роты Смерти, Черных Всадников Биркарта Грелленорта. Один из тех, кто убили твоего брата Петерлина.

Рейневан не сомкнул глаз до рассвета. Сначала не давали ему уснуть возбуждение и адреналин, злость, боль раненного уха. Потом нахлынули воспоминания. И видения. Цистерианский бор, бешеная кавалькада, Черные Всадники, орущие «Adsumus!». Сине-бледный, с дикими глазами, воющий как демон рыцарь из-под Гороховой горы… Ночное преследование в лесе под Тросками…

Родной брат, Петерлин, колотый и прошитый остриями мечей.

А тот, который колол, который наносил удары, один из тех, кто лишили Петерлина жизни, лежал, укрытый попоной, на расстоянии десяти шагов, на противоположной стороне костра, где кашлял и сопел носом. Под пристальными взглядами двух моравцев, которым Горн приказал нести дозор.

Дозор? А, может, охрану?

В путь они двинулись ранним утром. В мрачном, можно сказать, настроении, к которому погода, однако не захотела подстроиться: с самого рассвета солнце уже хорошо светило, а около третьего часа дня уже пригревало действительно ласково. Весна 1429 года пришла рано.

В дороге Рейневан демонстративно держал дистанцию, и каждый раз отворачивался, как только Горн смотрел в его сторону.

Горну очень быстро такая демонстрация надоела.

– Перестань, мать твою, капризничать, – процедил он, подъехав рысью. – Есть, что есть, ситуацию не поменяешь. Так что приспособься. И прими.

– То, – Рейневан указал движением головы, – что там убийца моего брата, тип, который прошлой ночью хотел убить меня, едет себе на вороной лошаденке, покашливая, как ни в чем не бывало? Хотя должен висеть на сухом суку?

Больной, который ехал на несколько шагов впереди, Черный Всадник, или Бруно Шиллинг, Рейневан никак не мог решить, как его называть, – как будто чувствовал, что они о нем говорят, ибо то и дело украдкой оглядывался. Два моравца неустанно держали его в поле зрения.

– Ты, как я вижу, приказал им держать арбалеты наготове, – заметил Рейневан. – Этого мало, Горн, слишком мало. Некогда я приложил руку к убийству одного их таких. Чтоб завалить его понадобилось четыре арбалетных болта, каждый по самое оперение.

– Благодарю за указание. Но оставь это мне. Знаю, что делаю.

– Если бы ты знал, если бы ты вез его, как пленного для дачи показаний, то приказал бы заковать его и транспортировать в фургоне под замком, так, как пару дней тому везли нас на обмен. А ты печешься о нем, стараешься. Это убийца. Ассасин, бездушная машина, убивающая по приказу. Рота Смерти, терроризирующая Силезию. Невозможно сосчитать, сколько людей они поубивали. Наших людей, людей, верных нашему делу. Тех, которые помогали нам, сотрудничали с нами. А ты, хотя знаешь об этом, даже не приказал связать его.

– Рейневан, – ответил серьезно Горн. – Война продолжается. Мы принимаем в ней участие на всех фронтах. Это необычная война. Это война религиозная, до сих пор таких не было. Религиозная война отличается от других войн тем, что людям по обе стороны фронта часто приходится менять религию. Сегодня гусит, завтра папист, сегодня католик, завтра чашник. Наглядный пример ты видел вчера в лице господина Яна из Краваж. Пан Ян был одним из самых заклятых врагов Чаши и идей Гуса, вместе с Пшемеком Опавским и епископом Оломуньца он был в Моравии бастионом воинственного католицизма, не сосчитать гуситов, которых он сжег или повесил на сухом суку. А сегодня что? Поменял религию и воюющую сторону. Чаша и Табор получили благодаря этой перемене могущественного союзника. А ты сам получил свободу и сохранил жизнь. В итоге наше дело получило пользу. Мы ведем религиозную войну. Но фанатизм и зелотский[59] пыл давай оставим массам, которых посылаем в бой. Мы, люди более высоких дел, должны обозревать более широкие горизонты. Прагматизм, парень. Прагматизм и практицизм.

– Правильно ли я понял аналогию? Этот, как его там…

– Бруно Шиллинг. Ты все правильно понял и прямо с лета. Это уж не Черный Всадник, не Рота Смерти. Поменял религию. И сторону.

– Ренегат?

– Прагматизм, Рейневан, не забывай. Не ренегат, не предатель, не Иуда Искариот, но польза. Для нашего дела.

– Послушай, Горн…

– Хватит. Хватит об этом, прекращаем разговоры. Обо всём этом я тебе говорил неспроста, и к прагматизму призывал не без причины. Вскоре предстанешь перед Неплахом. Вспомни тогда о поучениях, которые я тебе давал. Попробуй ими воспользоваться.

– Но я…

– Хватит болтать. Совинец перед нами.

В Совинце они долго не задержались. В частности, Рейневан не задерживался вообще. Свежего коня ему дали тут же за воротами, возле кузницы, из которой разносился звон металла, там же появился его новый эскорт – пятеро необычайно мрачных кнехтов. В общем, не прошло и часа, как он снова был в пути, а за его спиной уменьшался по мере удаления высокий шпиль бергфрида[60] – опознавательный знак Совинца, возвышающийся над лесистыми хребтами гор.

Через короткий промежуток времени их догнал Урбан Горн.

– что-то ты не можешь расстаться со мной, – едко заметил Рейневан, – отходя по поданному ему знаку в тыл эскорта. – Никак знаешь что, чего я не знаю? Что, допустим, уж не увидишь меня больше живым?

Горн лишь покрутил головой, придерживая коня:

– Хочу дать тебе совет. На прощание.

– Ну, давай. Не будем затягивать эту жалостливую сцену. Говори, что меня ждет в Праге? Что со мной будет?

Горн отвел взгляд, но только на мгновение:

– Это зависит от тебя. Только от тебя.

– Можно попонятнее?

– Если тебя перевербовали, – по щекам Горна пробежала заметная дрожь, – Неплах захочет это использовать. Завербует тебя вторично. Это стандартная процедура. Будешь передавать той стороне информацию. Только фальшивую. Подготовленную.

– И в чем заковыка?

– Это опасно. Вдвойне.

– Выслушай меня внимательно, – прервал долгое молчание Горн. – Выслушай внимательно, Рейнмар. Бежать тебе не советую. Побег будет доказательством вины. И приговором. Неплах отдает себе отчет в том, сколько секретов ты знаешь, сколько знаешь наших планов и военных тайн. Уже покоя тебе не будет. Даже если б ты убежал на край света, не будешь в безопасности ни дня, ни часа. Ни ты, ни близкие тебе люди. Ты мог не выдержать шантажа из-за боязни за судьбу панны Ютты. Панна Ютта, стало быть, – это твоя чувствительная точка, место, которое можно болезненнее всего задеть. Не заблуждайся, что Неплах прозевает такую возможность.

Рейневан ничего не сказал. Лишь проглотил слюну и кивнул головой. Горн тоже молчал.

– Я верил в дело революции, – наконец сказал Рейневан. – У меня было неподдельное ощущение миссии, борьбы за веру апостольскую, за идеалы, за социальную справедливость, за новое лучшее завтра. Я действительно искренне верил, что мы изменим старый строй, что сдвинем мир с закостенелых основ. Я боролся за наше дело, глубоко веря, что наша победа покончит с несправедливостью и злом. Я готов был отдать за революцию кровь, готов был пожертвовать собой, броситься камнем на амбразуру… И бросился, как безумец, как слепец, как клоун. Как ты там говорил? Фанатизм? Зелотский пыл? Подходит. Просто вылитый я. А теперь что? Зелот и неофит получит по заслугам; глупая ослепленность и сумасшедшая страсть приведут к тому, что он получит по шее, что пострадает не только он сам, но и его близкие и любимые. Ха, надеюсь, что дела эти будут описаны в каких-нибудь хрониках. В назидание и предостережение другим неофитам и глупцам, готовым дать слепо увлечь себя и жертвовать. Чтобы знали, как оно есть.

– Да ведь всегда так. Ты разве не знал?

– Теперь знаю. И запомню…

– Ваша милость Гоужвичка!

– Чего?

– Корчма. Может, остановимся?

Гоужвичка заворчал и заурчал.

Гоужвичка, командир эскорта, был типом ворчливым и молчаливым, ворчанием и молчанием он уходил от всех вопросов, понадобилось какое-то время, чтобы Рейневан сумел сообразить, что родовое имя Гоужвички – это не «Вичка», не «Жвичка» и не «Ожвичка». Остальные четверо кнехтов тоже не были слишком говорливыми, даже между собой разговаривали редко. Одного, кажется, звали Заградил, а второго – Сметяк. Но уверенности не было.

– Ехать нам далеко, – заворчал Гоужвичка. – А мы всего лишь в Либине, еще даже Шумперка не достигли. Торопиться надобно, а не останавливаться.

– Глянь, я ранен, – Рейневан показал на бинты вокруг головы. – Надобно сменить перевязку. Иначе будет гангрена, меня начнет лихорадить, и я помру по дороге. В Праге за это не похвалят, можешь мне поверить.

В действительности ранение заживало вполне хорошо, ухо не напухало, пульсирующая боль ослабла, заражения не было. Рейневан просто хотел дать отдохнуть уставшим от седла ягодицам и насладиться давно не пробованной кухонной едой. А от трактирчика, притаившегося на перепутье, ветерок доносил вполне приятные ароматы.

– Не похвалят в Праге, – повторил он, насупившись. – Виновных к ответственности привлекут, как пить дать.

Гоужвичка заворчал, в этом ворчании отчетливо слышались достаточно обидные эпитеты в адрес Праги, пражан и ответственности.

– Стаем, – согласился он наконец. – Но чтоб недолго.

Внутри, в пустой горнице, сразу же выяснилось, спешка Гоужвички была притворной, а возражения лишь напоказ.

Командир эскорта с задором не меньшим, чем Сметяк, Заградил и все остальные набросился на постный суп, горох, кнедлики и тушенную капусту, с не меньшим, чем подчиненные, энтузиазмом лакал очередные бокалы пива, подносимые запыхавшейся прислугой. Наблюдая за ними из-за миски, Рейневан с каждым новым бокалом становился увереннее, что вояж будет отложен. Что именно здесь, в корчме под селом Либиною, придется им переночевать.

Скрипнула дверь, хозяин вытер руки о фартук и побежал встречать новых гостей. А Рейневан замер с ложкой на полпути к широко открытому рту.

Новоприбывшие – их было двое – сняли плащи, на которых были следы путешествия долгого и проходившего в условиях часто меняющейся погоды. Один из пришельцев был огромного роста и телосложения, под его шагами пол грохотал и дрожал. Постриженный наголо, с лицом ребенка, причем тронутого кретинизмом. Лицо второго из гостей, более низкого и щуплого, было украшено шрамом на подбородке и большим, благородно горбатым носом.

Оба сели на соседней скамье, пожелавшему принять заказ корчмарю отказали. Молча посматривали на Рейневана и совинецких кнехтов. Настолько пристально, что это было замечено Гоужвичкой, который бросил ответный взгляд. И заворчал.

– Привет, привет компании, – медленно сказал Шарлей, кривя губы в имитации улыбки. – И куда же это компания собралась? Куда, интересуюсь, путь держим?

– Да в Прагу, – выдавил из себя Сметник, прежде чем Гоужвичка успел пинком приказать ему, чтобы заткнулся.

– А вам… – Он с усилием проглотил кнедлик, мешавший ему говорить. – А вам зачем это знать, а? Какое вам дело?

– В Прагу, – повторил Шарлей, полностью его игнорируя. – В Прагу, говорите. Скверная затея, братья. Очень скверная.

Гоужвичка и кнехты вытаращили глаза. Шарлей встал, подсел к ним.

– В Праге хаос, – заявил он, преувеличенно изменяя голос. – Разруха, волнения, уличные бои. Ни дня без резни и стрельбы. Легко, ой легко может там постороннему достаться.

Самсон Медок, который тоже подсел, энергичными кивками головы подтверждал все сказанное.

– Так что зачем в Прагу-то? – продолжал демерит. – Нет смысла. Я б не ехал на вашем месте. Да и Пасха на носу. Где собираетесь Воскресение Господне встретить, где свяченого отведать, где яичком поделиться? Во рву придорожном?

– Да в чем дело? – взорвался Гоужвичка. – А?

– Да в вас. – Шарлей продолжал улыбаться, Самсон продолжал кивать головой. – В вашей пользе, братья во Христе. Возвращайтесь-ка вы, советую, домой. Не говорите только, что вам долг не позволяет. От долга, то есть от этого молодого человека, охотно вас избавлю. Выкуплю его у вас. За тридцать мадьярских дукатов. – Резким движением он отцепил от ремня мошну и высыпал на стол горку золотых монет. Заградил чуть не подавился. У остальных глаза едва не повыскакивали из орбит. Гоужвичка громко проглотил слюну.

– Это каа-ак? – сумел наконец выдавить он. – Ка-а-ак? Чтоо-о? Вы того… Вы… его?

– Ну, его, конечно, – Шарлей сложил губы в соблазнительную улыбку, жеманно пригладил волосы на висках. – Именно его хочу поиметь. Путем купли. Уж больно мне по вкусу пришелся. Обожаю таких ладных мальчиков, особенно блондинов… Да что это ты так странно на меня смотришь-то, брат? Может имеешь предубеждения? Или нетерпим?

– А чтоб вас! – гаркнул Гоужвичка. – Чего надобно, а? Валите отсюда! В другом месте себе мальчиков покупайте! Тут никакого торга не будет!

– Тогда, возможно, – Самсон скорчил гримасу кретина, сморкнулся, размазал сопли рукавом, вытащил и поставил на стол кости и кружку. – Возможно, тогда изволите госпожу удачу? Сыграем? Присутствующий здесь молодец против наличных здесь тридцати дукатов. Решает один бросок. Я начинаю.

Кости покотились по столешнице.

– Два очка и одно очко, – подытожил Самсон, изображая огорчение. – Три балла. Ай-ай… Ой-ой-ой… Небось проиграл я, просто проиграл… Ну и дурак я. Ваша очередь, господа. Прошу бросать.

Радостно осклабившийся Заградил протянул руку к костям, но Гоужвичка стукнул его по пальцам.

– Оставь, едрена мать! – заорал он с грозной миной. – А вы, сударики, валите прочь. Вместе с вашими дукатами! Дьявол вас сюда привел! К дьяволу и убирайтесь!

– Наклонись-ка ко мне, – процедил ему Шарлей. – Имею что-то тебе сказать.

Никто, имей хоть чуточку масла в голове, не послушал бы. Гоужвичка послушал. Наклонился. Кулак Шарлея попал ему в челюсть и смел со скамьи.

В то же мгновение Самсон Медок протянул могучие руки, схватил двух совинецких кнехтов за волосы и бахнул головами о стол, аж подскочила и посыпалася посуда. Сметяк рефлекторно схватил со стола липовую миску и со всей силы зацедил ею здоровилу в лоб. Миска треснула пополам. Самсон поморгал глазами.

– Поздравляю, мил человек, – сказал он. – Удалось тебе меня захерачить.

И врезал Сметяка кулаком. С ошеломляющими последствиеми.

Тем временем Шарлей красивым боковым свалил под стол Заградила, раздал пытающимся встать кнехтам несколько тугих пинков, метко попадая в пах, живот и шею. Рейневан прыгнул на Гоужвичку, который стоял на четвереньках и поднимался с пола. Гоужвичка вырвался и рубанул его локтем просто в раненное ухо. У Рейневана потемнело в глазах от боли и ярости. Он заехал Гоужвичку кулаком, добавил еще раз, второй, третий. Гоужвичка обмяк, уткнувшись лицом в доски. Заградил и два остальных кнехта отползли за скамью, поднятыми руками давали понять, что с них довольно.

Из-за печи доносились отголоски ударов и сухие стуки лба о стену. Это Шарлей и Самсон молотили забившегося в угол Сметяка. Битый Сметяк ужасно кричал.

– Ради Бога, господины! Не бейте уже! Не бейте! Ладно уж, ладно, берите парня, коли хотите, отдаю его, отдаю!

Шарлей еще раз проверил, задвинуты ли засовы как следует, встал, отряхнул колени. Корчмарь, красный от волнения и возбуждения, следил за каждым его движением, нервно водя глазами.

– Не открывай аж до завтрашнего утра. – Шарлей показал на люк в полу. – Пусть там сидят. Если потом будут кипятиться, скажешь им, что я тебе смертью пригрозил… А вот это, на, – дашь им по дукату каждому. Скажешь, что это от меня в качестве возмещения ущерба. А вот это, держи, – дукат для тебя. За ущерб и неприятности. Эх, гулять – так гулять, бери два. Чтобы приятней меня было вспоминать.

Корчмарь торопливо принял деньги, громко проглотил слюну. из-под люка, из подвала доносились приглушенные крики, ругань и глухой стук. Но люк был дубовый и на замке.

– Это ничего, вельможный пан, – сказал поспешно корчмарь, опережая Шарлея. – Пусть колотят, пусть проклинают. Не отомкну аж до утрени. Помню, что вы приказали.

– Истинно, – взгляд и голос Шарлея стал на тон холоднее, – лучше, чтоб ты не забыл. Самсон, Рейнмар, по коням! Рейнмар, что с тобой?

– Ухо…

– Не ной, не стони. Кто хочет быть глупым, должен быть крепким.

– Как вы меня нашли? Откуда узнали?

– Это длинная история.