Отрывок из книги
Г-жа Папаи пришла на встречу минута в минуту. А вот господа минут на пятнадцать опоздали, за что долго просили покорнейше их простить, и потом преподнесли г-же Папаи букет по случаю ее шестидесятилетия. Все это происходило на площади Баттяни. Господа все извинялись и извинялись, пока г-жа Папаи не отмахнулась нетерпеливым жестом от всех этих ненужных слов, обезоруживающе улыбнувшись и сказав с заметным акцентом и певучей мелодией в голосе, которая лишь подчеркивала очарование ее фразы (в воздухе кружились снежинки, и о них, кстати, в отчете упомянуть забыли): «Пусть это будет самая большая проблема, господа», – точнее, она сказала «товарищи», но сейчас, дабы не умалять серьезности нашего повествования, останемся при слове «господа», которое все же больше соответствует учтивым комплиментам, прозвучавшим, когда мужчины преподносили свой роскошный букет. Далее все небольшое общество, как и было заранее условлено, направилось, обходя площадь, в сторону кафе, которое находилось у церкви или за ней (это уж как смотреть) и полуподвальное положение которого напоминало о временах до больших потопов. Заслышав звонкий смех г-жи Папаи, серая пена на реке тоже на миг повеселела, и да – сам Хокусай позавидовал бы этому изумительному зрелищу: на серебристо-серую воду косо опускаются огромные белые снежинки. В тот же самый миг в сторону Цепного моста от расположенной за выходом из метро конечной остановки отъехал с жутким дребезжанием, заглушившим смех г-жи Папаи, девятнадцатый трамвай[1].
Г-жа Папаи выглядела не особо элегантно: на лоб натянута толстая вязаная шапка из цветной шерсти, бежевое пальто на теплой подкладке, вышедшее из мастерских швейной фабрики «Красный Октябрь», тоже не сказать чтобы последней модели, обута в простые туфли на плоской подошве, а единственным украшением были прекрасные сияющие глаза – яшмово-зеленые, отливающие серым и голубым. Она будто намеренно не заботилась о своем внешнем виде. «Будет вам, господа! Неважно, как человек выглядит, не платье красит человека!» – сказала бы она, если бы ее об этом спросили. На сей раз, кстати, непритязательный вид определенно был ей на руку. То, что у нее день рождения, она им не сообщала, потому что г-же Папаи было особенно важно, чтобы окружающие «не устраивали никаких глюпостей» по поводу этого дня, не нравились ей церемонии, ненужные празднования: «Есть на этой земле много более важные вещи, куда более важные: люди голодают, ходят без обуви, болеют, гибнут на войне», – хотя на самом деле рождение г-жи Папаи было окутано некоторой неопределенностью – об этом, впрочем, троица наших господ точно знать не могла. Так уж совпало, что день рождения г-жи Папаи время от времени приходился на один славный скользящий праздник, и в ее детстве семья, все еще строго соблюдавшая религиозные предписания, когда было настроение, отмечала день рождения г-жи Папаи, этот двойной праздник, по нескольку дней кряду, раз уж праздник зажигания свечей длится, как всем известно, восемь дней; родители же, поддавшись артистическому легкомыслию, иной раз даже отступали от настоящей, прозаической даты (кстати, это было 3 декабря), ведь дочь своим появлением на свет доставила им такую же радость, что и сам праздник. Наверное, именно из-за этого скольжения и вышло так, что мать г-жи Папаи, натура увлекающаяся, известная плохой памятью и склонная к флирту, объявляясь в разных колониальных и прочих конторах, коих из-за двойной администрации было до обидного много, что сильно усложняло жизнь переселенцев, всякий раз называла иную дату, ибо обнаруживала вдруг, что помнит только, что дочь родилась на Хануку, отчего в разных документах могли фигурировать сразу несколько соседних дней, а именно 1 декабря, 2 декабря, 3 декабря – больше того, в одном месте значилось шестое! – чем, наверное, и объясняется «равнодушие» и даже глубокая антипатия, какую г-жа Папаи – убежденная атеистка – испытывала по отношению к собственному дню рождения. Если нельзя узнать, в какой именно день она на самом деле родилась, останавливаться на какой-то конкретной дате и вправду довольно абсурдно. Но господа всего этого знать не могли.
.....
Какой-то едва уловимый страх вызвало в них уже само угловое здание, покрытое серой штукатуркой и еще больше посеревшее просто от запущенности, а также его главный вход, где человек в форме спросил у них документы, внес данные в большую книгу и позвонил куда-то, доложив об их прибытии. В угловом здании по адресу: улица Ласло Рудаша, 45, находился, как сообщала висящая слева от входа черная стеклянная табличка с золотыми буквами, паспортный отдел Министерства внутренних дел – в здании неприветливом, но на какое-то мгновение неожиданно показавшемся им даже красивым благодаря своим пропорциям. Хотя странная его асимметрия их внимания не привлекла: с улицы, если подходить пешком со стороны бульвара Ленина, ее не видно – заметна только серость, а если быть совсем точным, стальная серость; вот, пожалуй, и все, что произошло в тот не особенно знойный летний день июня 1978 года. Здание, конечно, довоенной постройки, тут сомнений не было – об этом свидетельствовали пропорции, окна, две розетки над главным входом, видневшиеся лишь наполовину из-за остекленной ребристой конструкции из кованого железа над парадной дверью. Да, эти стены выглядели столь же запущенными, обшарпанными и невзрачными, как и все дома в округе, но если бы молодые люди могли увидеть здание целиком, они бы, возможно, заметили, что оно напоминает контору, совмещенную с храмом: слева от входа фасадный ризалит неожиданным образом украшали колонны и арочные окна, тимпан наверху свидетельствовал о многообразии внутренних пространств, а под большим тимпаном виднелся еще один поменьше, что сообщало ризалиту еще большую загадочность. Сидящего на крыше дома сфинкса с застывшим лицом было совсем не видно: кому придет в голову переходить на другую сторону улицы Ласло Рудаша, чтобы хорошенько рассмотреть главный фасад паспортного отдела Министерства внутренних дел?[10] Вероятно, издалека, из-за вокзальных путей, из мансарды расположенного где-нибудь там дома это здание, наверное, можно было бы увидеть во всей красе. Но главное, не видно было даты на тимпане, MDCCCLXXXXVI, гордо возвещающей, что дом этот построен не одну, а две мировые войны тому назад, в год великого подъема и тысячелетия существования государства[11]. Заботливые руки – или бомбежка, а может, и прицельная пулеметная очередь – сбили гермы с полуобнаженными женщинами, венчавшие замковые камни рустованной части первого этажа, их место заняли безыскусные ромбы. Но кое-что там отсутствовало и по воле проказника-архитектора: на углу улиц Ласло Рудаша и Вёрёшмарти кто-то как будто отрезал от дома, словно от торта, длинный треугольный кусок, вследствие чего большое здание осталось, по сути, без угла, и этим как будто нечто утверждалось, казалось, этой узкой гранью здание как будто обращалось ко всем жителям города: узкая ниша для статуи на третьем этаже пустовала, а над ней, как над ораторской трибуной, нависал в качестве неожиданного декоративного элемента ажурный резной балдахин, еще выше располагался гербовый щит, который, наверное, специально оставили пустым – в круговороте двух мировых войн с него все отвалилось, исчезло, и теперь не осталось никаких свидетельств того, что утром той памятной пятницы молодые люди с некоторой опаской вошли с залитой солнцем улицы не куда-нибудь, а в бывшее здание Великой Символической Ложи Венгрии, во дворец вольных каменщиков. Обыкновенная по коммунистическим временам контора, благодаря деревянной обшивке, может, чуть более элегантная, к тому же осталось кое-что из старинной, сделанной на заказ мебели. Сообразно списку пожеланий, составленному заказчиками для архитектора, в здании соорудили три святилища и две мастерские. В этом нашла свое проявление сложившаяся к тому времени практика: если раньше у каждой ложи имелось собственное помещение, то здесь работали сразу несколько лож, каждая в своем месте и в свое время. В доме, кроме того, были столовая, где после работ велись приятные разговоры, сдававшийся внаем ресторан, библиотека, салон, комната для игр – ну, и конторские помещения. Правда, важнейшие символы вольных каменщиков в оформлении здания присутствовали скромно, не в самых заметных местах. В малом тимпане, притаившемся под большим, обнаруживались букеты, а эдикулы окон третьего, основного в архитектурном смысле, этажа украшали завитки раковины – рокайли; в разбросанной же по стенам лепнине никакого символического смысла не было. Отсутствие символического содержания могло объясняться тем, что в демонстрации своих символов вольные каменщики всегда проявляли сдержанность. И только самые внимательные прохожие замечали, что скрывалось на крыше за парапетами, украшенными урнами и балюстрадами. Помимо опирающегося на земной шар сфинкса, вторым главным декоративным элементом здания были четыре совы, каждая поддерживала небесную сферу с плывущими по ней знаками зодиака. Постаментом для этих сов служила важнейшая для вольных каменщиков эмблема – наложенные друг на друга циркуль и наугольник, и все это вместе венчал лучистый треугольник, символизирующий бога.
Канцелярия, куда с легкой внутренней дрожью вошел младший из двух молодых людей, представляла собой помещение неправильной формы с довольно низким потолком. В центре возвышался громадный стол, и невысокий мужчина в форме подполковника, с тройным подбородком и в очках в золотой оправе, любезно пригласивший его сесть, буквально исчез за этим столом, как только уселся сам. В силу своей неправильной формы канцелярия, будто бы составленная из нескольких помещений, казалась одновременно удивительно большой, куда более просторной, чем обыкновенно бывает, и в то же время, из-за своей узости, какой-то тесной и неудобной. Слева, у задней стены, виднелась небольшая ниша, определить глубину которой не представлялось возможным, – вероятно, это был сквозной проход, и там при желании подслушать ведущиеся в канцелярии разговоры мог преспокойно спрятаться кто угодно: этот человек остался бы вне зоны видимости того, кто вошел бы в это помещение из коридора и даже сделал бы несколько шагов вперед. Из-за низкого подвесного потолка, а главное, из-за бестолково обрезанных сверху арочных окон, которые, очевидно, были рассчитаны на гораздо большее внутреннее пространство и потому едва впускали хоть какой-то свет с улицы, внутри даже днем приходилось зажигать электричество, иначе там царил полумрак, из-за чего в известные моменты помещение, в полном соответствии с душевным состоянием находящихся в нем, казалось совсем крошечным и темным. Но что еще удивительнее, перед арочными окнами – из какой-то необходимости или по другим странным соображениям – пол метра на полтора в глубину помещения был на двадцать сантиметров ниже, и чтобы пройтись, приходилось то и дело подниматься и спускаться на одну ступеньку, как бы прихрамывая, по каковой причине хозяин этой комнаты, наверное, и предпочитал оставаться на той половине, где, узурпировав самый центр, стоял огромный письменный стол (на самом деле – два сдвинутых вместе предмета мебели разных размеров), поглощая все пространство. Контора, таким образом, походила на узкий карцер, в задней части которого, перед настоящей стеной, угадывалась еще другая, невидимая теперь стена. Кто знает, может, некогда здесь и была та самая «темная камера», в которой кандидат в вольные каменщики, перед тем как его вводили в святилище, где он подвергался различным испытаниям, мог предаться уединенным размышлениям и составить духовное завещание. В любом случае тот, кто проводил здесь свои дни, мог ощущать себя сразу и гигантским, и крошечным, и усталым службистом, из которого вытянули все жилы, и всемогущим серым кардиналом, вершащим людские судьбы. С правой стороны стояли два объемистых сейфа, выкрашенных в гадкий коричневый цвет, и из их сверкающих замков торчали ключи, рядом с сейфами – нечто старинное с застекленной дверью в стиле рококо, вроде секретера, причем было видно, что он пустой. Слева помещались круглый стол с мраморной столешницей и два венских стула, будто в кафе; на столе, покрытом кружевной скатертью, стояли хрустальная пепельница и электроплитка с толстым черным проводом, тянущимся к утопленной в стене безобразной розетке; на плитке металлическим блеском сверкала кофеварка, так называемая квохталка[12]. Потянув носом воздух, можно было почувствовать запах свежеобжаренных кофейных зерен. Взглянув на свои холеные руки, подполковник вежливо представился, после чего довольно долго молчал. Перед ним на столе лежал новенький хрустящий загранпаспорт, то есть он был готов – казалось, если принюхаться, можно даже уловить его запах; аккуратно положив правую руку на паспорт и тщательно изучив ногти на левой, подполковник перевел задумчивый взгляд на молодого человека – как хищник, который еще не решил, что ему делать со своей жертвой: сразу убить или сначала немножко с ней поиграть.
.....
