Читать книгу Охота за сокровищем - Андреа Камиллери - Страница 2

Он решил вообще не ложиться: два-три часа сна уже не помогут, наоборот, голова совсем перестанет соображать.

Пока шел на кухню ставить кофейник на четыре порции, подумал: эта сегодняшняя история сильно смахивает на ночной кошмар, что внезапно всплывает в миг пробуждения, удерживается памятью лишь день, постепенно меркнет, а спустя еще одну ночь стирается настолько, что ты с трудом его припоминаешь, теряет ускользающие очертания и детали, превращаясь постепенно в траченную временем настенную мозаику с серыми пятнами вместо осыпавшихся цветных стеклышек.

Так что потерпи еще сутки, Монтальбано, и ты забудешь все, что видел, и все, что произошло у Пальмизано.

Комиссару никак не удавалось выкинуть из головы эту квартирку, сильно она его зацепила.

Лес распятий, ветхая надувная кукла и ее хозяин, комната с роялями в паутине, крыса-виртуоз, дрожащие огоньки лампад… Грегорио – ходячий скелет, Катерина, с ее единственным зубом… Для фильма ужасов очень даже неплохо.

Беда лишь в том, что все это не вымысел, а реальность, столь нелепая, что ее легко принять за вымысел.

По правде говоря, все эти рассуждения о кошмаре, реальности и вымысле были лишь способом уйти от вопроса, думать о котором ему не хотелось. А именно о разнице поведения его самого и его сотрудников.

И до ответа дело так и не дошло – подоспела очередная порция кофе.

Он отнес кофейник на веранду, уселся, выпил первую чашку.

Долго разглядывал небо, море, пляж. Занимавшийся погожий денек стоило смаковать понемногу, как чересчур сладкое варенье.

– Здравствуйте, комиссар, – приветствовал его знакомый утренний рыбак-одиночка, проплывавший мимо на лодке.

Он помахал ему в знак приветствия:

– Удачной рыбалки!

«Можно я скажу? – неожиданно вмешался внутренний голос. И продолжил, не дожидаясь ответа: – Проблема, которую ты пытаешься обойти, сводится к двум вопросам. Первый: почему Галло и Галлуццо нисколько не испугались зарослей распятий и совершенно спокойно их передвинули? Второй: почему Мими Ауджелло, увидев надувную куклу, отнюдь не впечатлился, а, напротив, усмехнулся – мол, вот он какой, этот Грегорио, грязный старикашка?»

«Что ж, каждый устроен по-своему и ведет себя соответственно», – попытался парировать Монтальбано.

«Так-то оно так. Но вся беда в том, что в прежние времена наш комиссар и сам бы повел себя при виде распятий как Галло и Галлуццо, а при виде куклы – как Мими. В прежние времена, да».

«Может, хватит уже?» – спросил Монтальбано, догадываясь, куда тот клонит.

«Я хочу закончить мысль. По-моему, подступающая старость изменила синьора комиссара, но он отказывается это признать. И не хочет замечать очевидного».

«Да что за хрень ты несешь?»

«Конечно, до полного маразма мы еще не дошли. Но старость изменила твое зрение, ты вообще стал видеть иначе».

«В каком смысле иначе?»

«Обостренно. Видишь теперь не только предметы, но и исходящий от них ореол, похожий на струящийся водяной пар…»

«И какой ореол, по-твоему, струился от надувной куклы?» – с издевкой спросил Монтальбано.

«Ореол отчаяния и одиночества. Одиночества мужчины, проводящего ночи в обнимку с неподвижной куклой, воображая, будто она живая, и шепча ей слова любви».

«Давай-ка ближе к делу».

«Если говорить коротко, нашему комиссару не хватает холодной отстраненности перед лицом фактов. Он дает себя вовлечь и разбередить. Прежде такое тоже случалось, но с возрастом он стал – как бы помягче сказать? – ранимым».

«Ну хватит! – сказал Монтальбано, резко поднимаясь. – Достал уже».

Вопреки собственному решению, он все же лег и проспал два часа, а когда зазвонил будильник, проснулся, как и ожидалось, с ватной головой.

Душ, бритье и смена белья слегка привели в чувство, по крайней мере он обрел способность доехать до конторы.

При виде его Катарелла вскочил с места и захлопал в ладоши:

– Браво, синьор комиссар! Браво!

– Ты что творишь?! В театре, что ли?

– Ай, синьор комиссар, синьор комиссар! Мадонна, какой смелый! А какой ловкий! Боже, боже! А какой быстрый-то! Натурально циркач под кумполом!

– Кто?!

– Вы, синьор комиссар! Получше всякого кино! Сегодня по телевизеру показывали!

– Меня?!

– Так точно, вас, синьор комиссар! Как вы там карабкаетесь по пожарной лестнице, а в руке рево́львер… Вы мне прямо показались этим… как его… ну, знаете, который…

– Нет.

– Прямо вылитый этот, Брус Квиллис, американский такой актер, он еще завсегда сымается, где стреляют, а все горит и взрывается…

– Ладно-ладно, успокойся уже и пришли ко мне Фацио.

Вот только этого гребаного геморроя не хватало! Теперь та половина жителей городка, что не смогла явиться на представление, судачит за его спиной, наблюдая шоу по телику! Брюс Виллис, надо же! А он-то думал, нечто в духе братьев Маркс с их комедией абсурда![5]

– Здравствуйте, комиссар.

– Ну как там Пальмизано, чем дело кончилось?

– А чем оно должно было кончиться? Прокурор Талларита шутить не любит. Целый список им предъявил. Неповиновение властям, неоднократные покушения на убийство, попытка устроить массовое убийство…

– И куда их определили?

– В психиатрическую клинику, под круглосуточное наблюдение.

– Это уже перебор, у них ведь нет оружия… Чем они опасны?

– А знаете, что там устроила Катерина?

– Что?

– Чуть не проломила табуретом голову санитару!

– За что?

– За арабскую внешность. Арабы для нее – враги Господа.

– Слушай, пошли кого-нибудь за пистолетом в квартиру Пальмизано, надо его найти.

– Сейчас распоряжусь. Отправлю Галлуццо и еще двоих.

Спустя полчаса Фацио постучался и вошел в кабинет.

– Простите, комиссар, хочу уточнить. Вы вчера, когда выходили из квартиры Пальмизано, дверь заперли? Я ключи в замке оставил, после того как открыл Ауджелло.

Монтальбано призадумался.

– Даже и не помню, а что?

– Мне только что звонил Галлуццо: пришел туда – а дверь нараспашку.

– Ничего не пропало?

– Галлуццо считает, что всё на месте – как он запомнил с ночи. Но что он там мог понять в таком бардаке?

Что ж, дорогой комиссар, вы проявили беспримерное мужество и презрели опасность, когда остались в гордом одиночестве в знаменитом доме ужасов. Изнурительная схватка с крысой-виртуозом вымотала вас настолько, что вы слиняли на всех парах, забыв запереть дверь. Неплохо, неплохо. Мои поздравления.

– Фацио, ты мне вот что скажи…

– Спрашивайте, комиссар.

– Неужели тебе не было страшно в той квартире?

– И не говорите, комиссар! Я как попал в ту комнату, набитую распятиями, так временами, уж простите за выражение, в штаны готов был наложить, честное слово!

Комиссар чуть не бросился его обнимать. Выходит, всех пробрало до кишок. Только они не показывали виду. Так что его утренние рассуждения яйца выеденного не стоят.

В час дня пошел обедать к Энцо. Проголодался изрядно: накануне вечером из-за этого кавардака даже не успел поужинать.

Сел за обычный столик.

Телевизор был настроен на канал «Телевигаты»[6], звук приглушен. На экране – квартира Пальмизано. Какой-то проныра-журналюга просочился через незапертую дверь и заснял жилище старых психов. Само собой, прихватил с собой фонарик, и в круге его света выхваченные из темноты распятия и рояли смотрелись весьма зловеще и угрожающе, в точности как прошлой ночью.

– Здравствуйте, комиссар. Что будете заказывать?

– Давай через пять минут.

Оператор зашел в спальню Грегорио. Завис минут на пять над резиновой куклой. Сперва показал в полный рост, потом – крупный план: плешивая одноглазая голова, сморщенная сиська, затем, одна за одной, все латки Грегорио – словно залепленные пластырем ссадины.

– Так что вам принести?

Отчего это у него пропал аппетит?

Он съел так мало, что даже не пошел, как обычно, прогуляться после обеда. Вернулся в контору и сел подписывать бумаги. Уже месяц им не попадалось ничего стоящего. Случай с Пальмизано, конечно, привнес некоторое оживление и драматизм, но, к счастью, обошлось без последствий в виде погибших и раненых. Несколько раз ему приходила в голову мысль взять отгул на пару дней и сгонять к Ливии в Боккадассе. Но он все откладывал, боясь, что придется прервать отпуск из-за внезапно возникшего дела. А как потом объясняться с Ливией?

– Галлуццо нашел пистолет, – сказал Фацио, входя в кабинет.

– Где он был?

– В спальне Катерины. Спрятан внутри статуэтки Богоматери.

– Еще новости?

– Полный штиль. Слышали теорию Катареллы?

– Насчет чего?

– Насчет того факта, например, что стало меньше краж.

– И как он это объясняет?

– Говорит, что ворам из наших, что обчищают дома бедняков или дамские сумочки, стало стыдно.

– За что?

– За своих коллег – тех, кто ворует по-крупному. За дельцов, объявляющих банкротство, припрятав денежки вкладчиков, за банки, надувающие клиентов, за крупные фирмы, пилящие бюджет. А им, беднягам, приходится довольствоваться десяткой евро, разбитым телевизором, сломанным компьютером… Им становится стыдно, и пропадает желание воровать.

Как можно было ожидать, в полночь «Телевигата» выпустила в эфир спецвыпуск, целиком посвященный делу Пальмизано.

Само собой, в кадре Монтальбано лез по лестнице, а Грегорио стрелял в него с балкона, и кто бы ни увидел репортаж, согласился бы с Катареллой: казалось, комиссара ничто не остановит, с такой решимостью он штурмовал балкон с револьвером в руке, таким твердым голосом отдавал приказ вырубить прожектор. В общем, выступление в духе «Отважных капитанов»[7].

Ни намека на испуг, дрожь в коленях, головокружение. Никакой прибор в мире – ни рентген, ни компьютерная томография – не в состоянии уловить потаенные терзания и страхи. Но когда в кадре появилась надувная кукла, комиссар встал и выключил телевизор.

Не мог ее видеть, так сильно она его впечатлила – сильнее, чем живая девушка.

Перед сном набрал Ливии.

– А я тебя видела! – выпалила она.

– Где?

– По телевизору, в национальных новостях.

Эти гребаные ублюдки с «Телевигаты» продали репортаж!

– Так за тебя испугалась! – продолжила Ливия.

– Когда?

– Когда у тебя голова закружилась на лестнице.

– Было дело. Но никто не заметил.

– Я заметила. Не мог Ауджелло послать? Он ведь моложе тебя! Ты уже не в том возрасте для подобных выходок!

Монтальбано встревожился. Неужто и Ливия решила достать его разговорами про возраст?

– Ты так говоришь, будто я Мафусаил, на хрен!

– Не матерись, терпеть этого не могу! Какой Мафусаил? Видишь, какой ты стал нервный!

После такого дебюта разговор не мог не вылиться в скандал.

– Ай, синьор комиссар! Синьор комиссар! Вам все звонит господин начальник, все звонит и звонит, с восьми утра! А уж сердит – не приведи господи! Велел передать, чтоб вы ему сиюмоментно перезвонили, наисрочнейше!

– Ладно, переведи звонок в мой кабинет.

Совесть его была в порядке: поскольку ничего не происходило, у него не было возможности сделать что-то, что бы выглядело в глазах начальства ошибкой или упущением.

– Монтальбано?

– Слушаю, синьор Бонетти-Альдериги.

– Объясните мне, как вы допустили, чтобы телеоператоры творили свои грязные делишки в квартире двух старых психов?

– Но я не…

– Так вот, знайте: на меня обрушилась лавина звонков – из епископата, из союза католических отцов семейства, из клуба «Фу-фу»…

– Не понял название клуба, простите.

– «Фу-фу». Или вам больше нравится «Эф-эф»? Это инициалы клуба «Вера и семья»[8].

– А что им не понравилось?

– Непристойнейшие кадры с надувной куклой!

– Понял. Но я ничего не разрешал.

– Ах, не разрешали? И как же они вошли?

– Вероятно, через дверь.

– Сняв печати?

Дверь не опечатали. А разве надо было? Ладно, бог с ними, с печатями, но хоть запереть-то!..

Выхода нет, придется перейти на канцелярско-следственный жаргон, когда после двух фраз никому ни черта не понятно.

– Позвольте, я вам все разъясню. В данном случае мы не усмотрели оснований для вынесения распоряжения об опечатывании вышеупомянутого жилого помещения, принимая во внимание то, что имевшие место в данном помещении факты насильственных действий не повлекли нанесения физического ущерба в отношении третьих лиц, в силу чего…

– Ладно-ладно, но все же, проникнув без разрешения, они совершили тяжкое правонарушение.

– Тягчайшее. И дело не только в этом.

Комиссар решил задействовать крупную артиллерию.

– А в чем?

Очередной поток следственного жаргона.

– Откуда нам знать? Вдруг оператор и журналист вынесли из квартиры какие-то предметы? Ведь данное просторное помещение жилого назначения использовалось в большей степени как склад антиквариата, в котором хранились без инвентаризации золотые кресты художественной чеканки, Библии в драгоценных окладах, четки из перламутра, серебра и золота, а также…

– Ладно-ладно, я распоряжусь, – прервал его начальник, раздраженный тоном голоса Монтальбано.

Будет ужо наука этим прохвостам с «Телевигаты», надерет им начальство задницу, надолго запомнят.

В дневном выпуске новостей главный ведущий «Телевигаты» Пиппо Рагонезе – тот самый тип с поджатыми губками – раздраженно заявил, что телеканал, «известный независимостью суждений, подвергся яростным нападкам и давлению», имевшим целью прекращение трансляции репортажа о квартире Пальмизано, особенно той его части, где идет речь о кукле. Он намекнул, что проникшие в квартиру журналист с оператором обвиняются в «хищении художественных ценностей». Перед лицом подобных угроз Рагонезе торжественно пообещал, что отныне каждый день после обеда и до вечернего выпуска новостей в 20:00 «Телевигата» будет крутить только кадры с надувной куклой.

Так они и сделали.

Правда, только до шести вечера: в студию явились карабинеры и по приказу главы регионального управления полиции конфисковали запись.

На следующее утро об этом деле, разумеется, гудели все газеты и телеканалы Италии. Некоторые выступали против конфискации – крупнейшая газета, выходящая в Риме, напечатала статью под заголовком «Нелепости не знают границ».

Остальные поддерживали – так, газета, выходящая в Милане, выпустила статью под заголовком «Убийство хорошего вкуса».

И не было итальянского комика, кто тем вечером не выступил бы по телевидению в обнимку с надувной куклой.

Той ночью комиссар видел сон. И – что очевидно и предсказуемо – хоть там и не было надувной куклы, зато было нечто, весьма ее напоминающее.

Он занимается любовью с горячей блондинкой, продавщицей на фабрике манекенов. Безлюдно – рабочий день уже кончился. Они лежат на диване в офисе продаж, в окружении десятка манекенов в мужском и женском обличье. Те пялят на них свои безжизненные глаза, делано улыбаясь.

«Давай-давай», – подгоняет его девушка, не сводя взгляда с больших настенных часов: оба знают, в чем дело. Ей разрешили стать женщиной, но, если им не удастся завершить дело за пять минут, она снова станет манекеном, уже навсегда.

«Давай-давай…»

Три секунды до срока; успели; манекены рукоплещут.

Комиссар проснулся и побежал в душ. Возможно ли, чтобы в пятьдесят семь тебе снилось то же, что и в двадцать? А может, старость не так близка, как кажется?

Сон принес облегчение.

По дороге в контору мотор неприятно зашумел, а потом резко заглох. Сзади донесся визг тормозов, гудки, проклятия, ругань. Спустя некоторое время мотор ожил, но комиссар решил, что пора наведаться в автомастерскую. Вообще-то с машиной и так давно были нелады, а вот теперь еще и мотор…