Читать книгу «А дом наш и всех, живущих в нем, сохрани…». Роман - Андрей А. Сорокин - Страница 3

Закат был таким же красным, как борщ у бабушки Матрёны. В Капстаде такие закаты каждый день. Странно, что Юджин начал замечать их только теперь, когда ему исполнилось восемнадцать лет и отец торжественно заявил на трапезе после службы, что пора ему узнать историю предков. Как будто он чего—то не знал.

Знать – знал, но исторической родины своей не видел. Он родился в Капстаде, в тот самый год, когда родители, навьюченные узлами, бежали из страны. Впрочем, к тому времени они бежали уже давно. Сначала в Шанхай, потому что в стране побеждающей революции отца, белогвардейского офицера неминуемо ждала какая-нибудь статья по контрреволюционному заговору и расстрел в ближайшем яре. Иногда он слушал разговоры старших – выходило, что тех, кто всем своим существованием мешал становлению молодой советской республики в какой—то момент даже перестали далеко отвозить. На окраине города, в лесу отправляли к праотцам. Хорошо, если давали перед смертью покурить и помолиться, а то, второпях, могли и без молитвы порешить.

С точки зрения Советов, расстрелять было за что. Отец и его офицерское собрание ну никак не могли примириться с новой властью, разрушившей до основанья не только барские усадьбы, но и все веками складывающиеся устои. Они ненавидели Советы, советы ненавидели их. Кто—то кого—то должен убрать, таков закон. Юджин даже здесь, в Капстаде, познал это на себе. Когда они, «общинные шкеты» регулярно дрались с местными, чёрными. Негры боялись белых, еще со времен бурской войны, но иногда выходили на открытые стычки. Это голландцы здесь укрепили свои права, а русские эмигранты еще не успели обосноваться. Родители были людьми по большей части интеллигентными, берегли свою хвалёную интеллигентность, как могли. Поклоны, этикет, реверансы. Детям приходилось отстаивать свои права с кулаками. Священник, отец Арсений, конечно, ругал мальчишек, регулярно собирал и внушал, что так нельзя, что у Бога нет ни иудея, ни эллина, а все они в Африке гости и наступит тот час, когда Божья справедливость восстановится, Суд свершится и они уедут домой, на родину предков. В Россию. Но пока заканчивался 1938 год, после переворота прошло 20 лет, а в советской России их никто не ждал.

С точки зрения отца, советская власть была настоящим отражением геенны огненной. Теперь уже известно, что сначала где—то на Урале расстреляли царя. Захватили дворянские гнёзда. Разрушили армию и флот. Потомки полоумных пьяных матросов, солдат и крестьян теперь вершат суд и порядок. Интеллигенцию провозгласили дармоедами, крестьян сгоняют в колхозы, заставляя работать на чужой земле. Пообещали народу манну небесную. Только откуда она посыплется – не сказали.

У Юджина было три желания.

Первое – когда-нибудь все—таки посмотреть на Россию. Говорят, что на Рождество там снег. Чудно! Снег на Рождество! В Капстаде снег выпадал, но это всё не то, что он видел на русских картинах в книгах у отца Арсения. Так, чтобы всё вокруг было белым—бело! Это даже представить странно – всё белое в чёрной стране! Юджин закрыл глаза и на минутку перенёсся в необыкновенное видение. Вот потеха! Да здесь люди и те чёрные! Солнце жарит так, что порой, кажется, расплавятся камни. Если бы не океанские ветры со стороны мыса, здесь была бы выжженная земля. Кажется, Блока – про снег – отец любил цитировать:

Это Блок написал в восемнадцатом году. Наверное, это был последний год, когда отец взял в руки скрипку. Иногда он рассказывал о том времени в России. По большей части рассказы эти были грустными. Глаза его наполнялись слезами, голос начинал хрипеть. За все восемнадцать лет жизни Юджина, он ни разу не слышал какого—либо внятного финала его рассказов. Скрипку он едва не продал еще в Шанхае, когда, чтобы не сойти с ума и заработать на хлеб, отец попробовал поиграть в ресторане. В тот вечер он пил очень много. Молодой русский офицер – изгнанник на чужбине – играет черт знает для кого! Поначалу признаться в том, что это нужно для выживания он не мог. Сам себе не мог это сказать, язык не поворачивался, мозг отказывался понимать происходящее. В вечерних ресторанах русских кварталов офицерское собрание клеймило Советы и поднимало тосты за скорейший крах большевиков. Крах не пришел. Даже наоборот, судя по редко приходившим новостям с севера, большевики процветали. А белая кость, благородные аристократы были вынуждены вместо аксельбантов завязывать узлы, собирая скарб. Вместо лихих шашек сжимать от злости кулаки. Отец сжимал деку скрипки и вечерами она плакала душистыми гроздьями белых акаций. Когда родители перебирались из Шанхая в Кейптаун, Юджин перебирался вместе с ними. Очевидно, он в животе матери уже смирился с тяготами изгнания, приправленными солёными океанскими волнами. России он не видел никогда, но всегда её чувствовал. В разговорах взрослых, когда они собирались по вечерам в их просторном доме. В молитвенных песнопениях отца Арсения. В иконах, которые скитальцы везли с собой из того самого, заснеженного блоковского Петрограда. В русском языке, который для Юджина звучал таинственно и витиевато. Русский был для него родным по родителям, хотя в своей обычной жизни он легко говорил и на английском, и на французском и даже на африкаанс. В его голове жила такая смесь из слов, что он даже не задумывался, на каком языке говорил. Когда общаешься с людьми, главное объясниться – слова приходят сами собой. И только дома – говорили исключительно на языке России.

Скрипку отец тоже сохранил. Удивительно, что за все эти годы скитаний она уцелела. Царапина на обечайке за повреждение не считалась. На пароходе подвыпивший матрос прижал тюк с вещами, уплотняя пассажирский багаж. Отец тогда вспылил – «просил же поаккуратней!» – но матрос грубо дал отпор: «Не вы одни, Ваше Благородие, из России бежите! Всем уместиться нужно!». В прежние времена матросы с офицерами таким тоном не разговаривали. Отец смолчал, хотя мог бы отправить хама на перевоспитание на гауптвахту. Но правда была на его стороне.

В Капстаде русским пришлось держаться вместе. Голландцы, потомки буров, странным образом, еще помнили заслуги русских авантюристов в их незавершенных войнах с британцами, поэтому русских изгнанников приютили, помогли, как смогли. Осваиваться было трудно. Особенно Юджину с отцом. И с этими трудностями связано его второе желание. Увы, неосуществимое.

Ему было два года, когда мать умерла. Переезды, болезни, климат – что—то из этого набора вынужденных переселенцев не выдержала её душа. Она ушла тихо, взяв маленького Юджина за руку и произнеся его русское имя «Евгений». Он, конечно, не помнил, как это было. Что остается в памяти двухлетнего малыша? Где прячутся все эти яркие беззаботные воспоминания? В какой момент жизни они высветятся яркой вспышкой перед глазами – этого не знает никто. Няня Матрёна рассказывала Юджину о тех, первых нелегких годах их жизни в Капстаде. И как уходила мать, и как отец всю ночь в забытьи проплакал перед иконой Спаса, и как похоронили её под православным крестом на протестантском кладбище.

Пожилая нянька стала ему матерью на оставшиеся годы. Кем она приходилась отцу, состояла ли с ним в родстве или заменила хозяйку дома, Юджин не задумывался до этого момента. А теперь стало интересно – кто она? Случайных людей в общине не было, это точно. Каждый приезжий прижимался к своим, как камни в стене. Если и были какие—то несогласия и трения, общими усилиями их быстро затирали. На чужбине не до конфликтов. Тем более, что среди черных есть те, кто только и ждет раздоров у колонистов.

Чем старше становился, тем чаще накатывалась на Юджина необъяснимая тоска по матери, которую не помнил. Не помнил, но знал. В этом сомневаться не приходилось. Он чувствовал связь с ней на уровне невидимых токов. Когда рассматривал пару уцелевших пожелтевших от времени фотографий. На одной из них отец – бравый офицер картинно стоит, преклонив одно колено, перед прекрасной точеной барышней. Ему ведь было почти столько же лет, как Юджину сейчас. Он с букетом в руке, предлагает матери руку и сердце. В глазах огонь, усы лихо подкручены. Сколько же времени ему пришлось так стоять в фотоателье, чтобы фотограф с магниевой вспышкой смог навсегда запечатлеть эту широкую улыбку безмятежного времени.

В этом было его невыполнимое желание – увидеть мать, поговорить с ней, опустить голову на плечо и посоветоваться о самом главном.

Самое главное умещалось в его третье желание. О том, что это главное, сказал отец Арсений, только с ним Юджин смог поделиться. Старый священник посоветовал еще хорошенько подумать. Но любовь оказалась сильнее разума…

Лет до двенадцати он почти не выходил за пределы общины. Круг русских эмигрантов замкнут в любой стране. А здесь под солнцем Южной Африки тем более. На краю Капстада жилось ему неплохо, всего хватало. Иногда они делали вылазки с друзьями в большой город, и каждый раз такие прогулки не обходились без драк с чёрными. Особенно нагло вёл себя долговязый Чака. Как его звали на самом деле, никто не знал. Он называл себя так, чтобы быть похожим на легендарного зулусского вождя. Чаку почитали даже те, кто был мало знаком с африканской историей. Для местных Чака был непререкаемым авторитетом, захватывал земли, обучал воинов, третировал всех, кто попадался под руку, правда, кончил плохо – убил тирана его сводный брат.

В Южной Африке всегда жило много племён, но зулусы считались основными. Ни племена банту, ни свати, ни ндебеле не претендовали на этот титул. Возможно, ещё националисты рода коса1 могли бы заявить о своем верховенстве. Ведь именно воины коса были отважными защитниками южной оконечности Африки, когда в начале XIX века не побоялись воевать с англичанами. История была захватывающая.

В войске коса, которое притеснялось британцами, явился очередной пророк – Нкселе, что на местном диалекте означало «левша». Лихач стал убеждать соплеменников, что в него вселился Великий дух, и он приказывает собраться парням и отомстить за все их обиды. Дескать, Великий дух посылает их в бой с белыми, а в помощь даёт им духов умерших предков. Приказано – гнать захватчиков обратно в море, а затем разрешается сесть на землю и, не торопясь, вкушать мёд. В русской общине этих африканских коса, сразу прозвали «косарями». Так лучше на язык ложилось, да и вообще было что—то общее у них с русскими и в безудержной храбрости, и в вечном противостоянии с англичанами. «Косарям» в тот год не повезло. Разве могли они со своими копьями и луками, противостоять английским пристрелянным ружьям? Так и шли, несчастные, голой грудью на смерть под ритмы своих барабанов.

В русскую общину часто приходил старый голландец, школьный учитель господин Янсен. Он-то и рассказывал мальчишкам про африканскую историю. Больше всего их, конечно, поразил Чака, хоть и был он деспотом и тираном. Даже жаль было, что черный задира назвался этим именем. Чака для всех чёрных африканцев стал символом борьбы. А для зулусов слыл настоящей иконой. Им всегда не везло на своей земле. Сначала пришли голландцы и захватили себе самые «вкусные» земли с алмазами. Мореходы из Амстердама назвали себя бурами и стали жить, претендуя на статус отдельной трудолюбивой нации. После них пришли англичане – этим всегда казалось, что они хозяева мира. Буры решили посопротивляться. Войны были страшные, а местные африканцы смотрели со стороны и удивлялись: к ним пришли белые, чтобы воевать на чужой земле друг с другом.

Истории господина Янсена слушать было забавно. Он даже про самые кровопролитные сражения рассказывал, как про события в богатырских сказках. Только богатырями в его сказках становились буры, англичане – страшным драконом, а чёрные – той самой принцессой, которой всё равно к кому идти, только бы перестали мечами махать. Размахивать мечами и меряться пушками быстро перестали в пользу англичан. Но буры никогда не признавали поражения. Русские общинники научили Янсена своей знаменитой песне «Трансвааль, ты весь в огне!»2. Иногда во время занятий он ходил между рядами и вполголоса по-русски напевал:

Получалось с акцентом, очень смешно. Женщины у него были «женжчины», и каждый раз мальчишки передразнивали его, рекомендуя писать стихи на близкие рифмы «женжчины – мужчины». Общинный священник отец Арсений взялся обучать голландца русскому языку и вечерами они часами обсуждали англо-бурские войны. Учитель Янсен водил их на кладбище, где вместе с бурами похоронены русские добровольцы3. Юджин, чувствуя эфемерную связь с Россией, нисколько не удивлялся, что здесь, на краю земли, покоились русские кости. Как же еще могли поступить смельчаки в далёком Петербурге, если не сорваться на помощь братьям—бурам? Он бы тоже так поступил, ясно же – где нужна помощь, туда Господь и ведёт.

Юджин с друзьями быстро сошёлся с бурскими сверстниками, играли в бабки и салки, дразнили друг друга и коверкали языки. Иногда ходили на берега драться с чёрными, но это дело Юджину быстро надоело. Тем более, что уловки самозваного Чаки он давно изучил. Тот, поняв, что русских ни прогнать, ни победить не удаётся, тихо исчез, но по слухам ненависть к «захватчикам» унять не смог.

Через господина Янсена «русские шкеты» попали в деревню к гриква. Там у Юджина и родилось третье желание. Гриквасами в Капстаде называли потомков белых буров и чёрных готтентотов. Видимо, сам воздух в Африке был таков, что едва ли не каждая ветвь человечества норовила здесь обратиться в самостоятельный независимый народ. Позабыв об общих предках – вольнолюбивых бурах и бесправных чёрных рабах – гриква жили отдельными деревнями. Юджин потом не раз ловил себя на мысли, как на этой земле, по воле судьбы ставшей ему родной, сочетались несочетаемые вещи. Гриквасы с осторожностью принимали у себя гостей, особенно из русских поселенцев. Угощали особым пивом тсвала и исподлобья изучали приходящих в их дома. Отец владел небольшим виноградником, а гриквасы были неплохими работниками, усердными и молчаливыми. Договариваясь о рабочих, отец часто приезжал в деревню гриква, брал с собой и Юджина, чтобы сын начинал привыкать к ведению хозяйства.

Там Юджин и увидел Марию. Она была дочерью капитана. Ещё со времён власти буров «капитанский» титул носили все главы родов. Говорили, что такую традицию ввёл знаменитый капитан Йохан Антонисзон ван Рибек4, который приплыл на этот край земли в 1652 году. Мария хоть и относилась к народности гриква, нисколько не чуралась белого юноши, а наоборот, широко улыбалась и охотно принимала знаки внимания. Любовь пришла, как и бывает в таких случаях, без особого приглашения.

Отец не сразу понял, что происходит с сыном. Больше всего времени он проводил на винограднике, а с сыном встречался только на ужине, да на воскресной службе у отца Арсения. Чем старше он становился, тем меньше времени уделял сыну. Юджин напоминал ему о Елизавете, умершей быстро, словно сгоревшей лучиной.

Жизнь посылала ему удар за ударом. Сначала в России, когда стало понятно, что возврата к старому не будет и, если не уезжать, то неминуемо от большевиков дождёшься ареста и расстрела. Ему, как офицеру императорской армии, никакого другого финала ждать не приходилось. Присягать Советам он не собирался, как честный офицер, присяге на верность Царю и Отечеству не изменял никогда.

Потом судьба ударила долгим отступлением на восток. И ведь до последнего верили, что объединится разрозненная белая гвардия, что обрушит Советы и восстановит монархию. Ну, где там! Россия трещала по швам, как старая рубаха. Каждый рвал свой лоскут, каждый хотел свой кусок власти. Понять друг друга уже не могли. Большевики умели держать удар. Опомнился штабс—капитан Пантелеев только, когда устраивал беременную Елизавету в тесном матросском кубрике на пароходе, следовавшем рейсом Шанхай – Кейптаун. К тому времени Пётр Пантелеев, бывший офицер царской армии, ненавидел всех. Ах, как жёстко стучало в висках от этого словечка «бывший». Знакомые полковые скитальцы горько убеждали себя, что «офицеры бывшими не бывают», но Пантелеев знал, что бывают. Знал! Кому нужно в далёкой Африке его офицерство! Всё кончено! «Кончено!» – кричал он сам себе от злости на прогулочной палубе парохода, куда выходил из прокуренной кают—компании, чтобы отдохнуть от надоевших разговоров однополчан. И как в ящике Пандоры, в его душе наполненной горестями и поражениями, на самом донышке томилась ещё надежда на нечаянную радость, которая вырастала в животе Елизаветы. Сына штабс-капитан хотел давно, но он и предположить не мог, что родиться ему предстоит уже не в России. Даст Бог, в Россию вернётся, если Бог на свете есть. Об этом думал штабс—капитан Пётр Пантелеев, глядя на любимую жену, спящую на вещевых узлах их нехитрого багажа.

А теперь он смотрел на Юджина, незаметно из пухлого шалопая превратившегося в высокого красавца. И этот красавец, надежда и опора отца в старости, просил разрешения о помолвке с цветными гриква! Цветными здесь называли потомков шальных связей белых поселенцев и черных рабов. Отец был обескуражен.

– Мария очень хорошая, – твёрдо говорил Юджин. – Она из хорошей семьи. Её отец – капитан.

– Знаю я этих капитанов, – кивал отец. – Они отродясь ни на чем, кроме утлых своих пирог по воде не ходили!

– При чём здесь пироги, пап, не путай…

– Знаю, что ни при чем, – срывался отец. Он злился, нервно курил, но понимал, что аргументов для сына у него нет. Вырос сын. Он смотрел на него молча и видел глаза Елизаветы. Господи, ну почему, почему, ты устроил всё так?! Юджин, Жека… радость моя, сколько же мы с тобой живём вместе, без матери? Я же знал каждую твою родинку! Мы делили с тобой каждую краюху хлеба. Я был уверен, что понимаю, каждый твой вздох. А теперь? Что с тобой? Почему?!

Досада накрыла его с головой. Хотя в глубине души он понимал, что, запретив помолвку с гриква, ничего взамен предложить он не сможет. Не такой судьбы он желал для сына. Но что поделаешь? Нет уже того Петербурга, который он хотел бы оставить ему в наследство. Нет уже той сказочной атмосферы, которая ждала его еще за несколько лет до рождения. Нет уже той России, которая уготована была детям. Так уж устроилась жизнь! Разве хотел сын, чтобы его тащили в Африку? Разве был ему предложен выбор?

– Что отец Арсений сказал? – угрюмо спросил он, сменив уже гнев на спокойный мужской тон.

– Не благословляет, – Юджин меньше всего хотел сейчас эмоций от отца.

– Ладно, поговорю с ним.

Пётр Пантелеев лихорадочно перебирал в голове порядок действий. Как там устроено у этих чёрных? К кому первому идти с вопросами, к капитану или шаману их местному?

Но первым к «шаману» пришёл Чака.

С тем, что буры захватили исконные земли ещё можно было смириться. Буры были своими, чёрных они не трогали. Но остальных белых Чака ненавидел. Гриквасы традиционно сохраняли нейтралитет в противостоянии сторон, но потомки зулусов жить рядом с врагами не собирались. У Чаки был и личный мотив. Мария из деревни гриква давно считалась первой красавицей округи. Чака пытался свататься, но барышня была гордой и за чёрного крестьянина выходить не собиралась. Она – дочь капитана, а он – оборванец. Пусть научится хорошим манерам.

Чака был сыном своего народа. А народ свято хранил завет вождя: «Врагу надо наносить такие удары, от которых он уже не сможет оправиться». Этот завет знал и колдун Сензангакона.

…Обряд заговора на смерть провели в полнолуние за оградой крааля5. Белые презрительно называли такие поселения у местных племён «деревней». Но эти деревни у банту и зулусов по-особенному устроены. Хижины стоят кольцом, а в центре – загоны для скота. Чака знал, что шаманские обряды «на смерть» стоят недёшево, сколько коров придётся отдать шаману? Но ненависть готова платить и сверх счёта. К его удивлению, Сензангакона заявил, что цену назовёт после, приказал, начиная с полуночи, бить в барабан в белом шатре. И не выходить из него до особого разрешения.

Обряд проходил в полной темноте. Чака избил пальцы в кровь, от старания у него закружилась голова. Он бы свалился в обморок, но вдруг полог откинулся, на пороге шатра стоял колдун с двумя кувшинами. В одном была кровь быка, в другом соленая вода. Чака должен выпить сначала кровь, потом воду. Кровь олицетворяла жизнь, а вода – смерть. Океанская соль раздражала желудок – Чаку вырвало только что выпитой кровью. Это и нужно было колдуну, он ловко подставил Чаке пустой кувшин. Выкрикнул ещё пару заклинаний и вместе с кувшином растворился в темноте.

Юджина начало трясти ещё с утра. К полудню он ослаб до того, что управляться с винным прессом в сарае уже не смог. Отец разрешил ему прилечь, отдохнуть. За время жизни в Африке он насмотрелся всяких болезней. Здесь их столько, что ни один справочник не опишет. Но к вечеру Юджину стало сильно хуже. Его бросало то в жар, то в холод, он забывался во сне и кричал от боли, просыпаясь.

– Что же это деется—то? – недоумевала бабушка Матрёна, которая хозяйствовала в доме Пантелеевых. – Что такое—то, мил человек? Где ж ты заразу подхватил?

Отец обеспокоенно читал надписи на пузырьках с микстурами, которые привёз английский доктор, за ним спешно послали, как только стало понятно, что это не простуда. Юджин открывал стеклянные глаза и вскоре не мог сказать ни слова. Язык распух, а в голове словно колотили молотом. Бух—бух! Бух—бух! Пульс то ускорялся, как будто он пару вёрст бежал без остановки, то резко замедлялся и тогда дышать становилось труднее.

Отец ничего не мог поделать. Он смотрел на угасающего сына, вытирал слёзы и шептал «Господи, помоги!» уже в тысячный раз. Матрёна меняла холодные повязки на лбу, как только у Юджина наступали периоды жара. Когда наступал приступ озноба, наоборот, укрывала его получше ветхим верблюжьим одеялом, которое сберегла ещё с шанхайских времён.

– Юджин, сынок… Жека… как же так? За что? – шептал штабс—капитан Пантелеев и от досады сжимал кулаки. Он вдруг резко осознал, что с уходом сына, ему больше нечего делать на этой земле. Он готов был отдать жизнь прямо сейчас, сию же минуту, лишь бы сын выздоровел. – Господи, что же делать?! – Ничего не помогало.

За отцом Арсением послали, когда уже ближе к полуночи стало понятно, что от английских микстур Юджину только хуже. Дышал он уже тяжело, временами захлёбываясь воздухом.

Старый священник был рассержен – почему не позвали раньше. Среди всех детей в общине Юджина он любил больше всех. Когда умерла Елизавета, младенца утешали всем миром и всем миром думали, как объяснить этой маленькой невинной душе, что жизнь постигать ему придется трудно, без матери и на чужбине. Ноша была вдвойне тяжелее, чем у других детей.

Отец Арсений окропил Юджина святой водой и прочитал молитву. А потом оглянувшись на отца тихо сказал:

– Пётр, Спаса давай!

– Что, батюшка? – не понял отец.

– Образ Спаса сюда принеси, – сказал священник, не сводя глаз с Юджина. – Там в углу стоит. Ну—ка, возьми себя в руки, капитан! – вдруг резко скомандовал он.

Икону Спаса поставили рядом на табуретку. Матрена попыталась соорудить из полотенца дополнительный киот, но отец Арсений, впервые за эту ночь, устало вытерев пот со лба и улыбнувшись в усы, сказал: «Лишнее это».

Юджин за двое последующих суток проснулся всего один раз. Попросил воды, выпил несколько глотков и опять провалился в сон. Через два дня он проснулся, не понимая, что с ним происходило. Бледный, худой, но – живой. Матрёна только руками всплескивала, не давая ему встать с постели.

Отец, все два дня просидел рядом, временами задрёмывал, но все же держал эту нелёгкую вахту. Как часовой на посту, он охранял в эти два дня границы между добром и злом. Между светлым Спасом, который сопровождал его все дни изгнания из раздробленной России, и чёрным африканским колдуном Сензангакона, который в эти минуты корчился от боли в своём шатре.