Читать книгу Икура дэс ка? Сколько это стоит? - Андрей Абинский - Страница 4

Новый театр построили в прошлом году. Высокое монументальное здание с греческими колоннами и фигурой певицы на крыше. Там вчера наслаждался «Аидой» мой друг со своей Светкой.

Старый театр отдали под творческие эксперименты молодым. Его так и назвали – «Театр молодёжи». Была и афиша на круглой театральной тумбе: «Пламенное сердце». Сердце на афише нарисовать забыли, но были портреты актёров на фоне марширующих солдат.

Актёры: Н. Базыкин в облике древнего старца, с бородой. Базыкин сильно смахивал на монаха или бродягу.

Коммунарка А. Порезова – женщина в красном платке с решительным выражением лица, типа, пойдёшь налево – убью!

Девушка – Н. Завтур, симпатичная.

Ниже, Л. Саидова – жуткая образина в бесформенной серой хламиде.

Бедная Лада. Это ж надо, так изуродовать красивую девушку! Обломать бы тому художнику руки!

На рынке я купил цветы. Пышные белые астры были завёрнуты в газету «Алтайский рабочий».

По мраморному трапу (пардон, по ступеням) в театр входили будущие зрители. Маршем пришла рота солдат с тремя командирами: «Стой! Раз, два!» Повеяло тройничком и гуталином.

«В колонну по одному, на вход, шагом марш!» – фальцетом скомандовал лейтенант. Отважные воины штурмом взяли парадную дверь.

Вешалка, с которой начинается каждый театр, была пуста. В буфет образовалась длинная очередь – солдаты покупали мороженое.

На стенах фойе была галерея из фотографий актёров и актрис. Я узнал только Л. Ф. Саидову.

Дали второй звонок. Я вошёл в зал после третьего. Ничего там не изменилось. Вычурные балконы с гипсовой лепниной, стены выкрашенные белым и голубым и роскошная хрустальная люстра. В детстве я опасался, что она рухнет мне на голову. Тяжёлый бархатный занавес в усталых складках. Оркестровая яма пуста. Музыкантов теперь заменяют чёрные звуковые колонки.

Я устроился в кресле для гостей в первом ряду. Рядом сидела толстая дама и хрустела шоколадной фольгой. Она прикончила шоколадку и достала из сумочки театральный бинокль. Я не сразу привык к запаху её духов.

Двенадцать раз ударил колокол, послышалось завывание ветра и скрип железных ворот. Занавес уполз за кулисы. На сцене две чёрные клетки изображали тюремные камеры. В одной из них на узкой шконке лежала женщина с измождённым лицом и синими кругами у глаз. На голове красная косынка, белая блузка порвана у плеча. Её сразу стало жалко.

Рядом развалилась молодая девица в пёстром платье, со спущенным чулком и с жутко размалёванной физиономией. На неё не пожалели грима. Солдатам понравилась её открытая грудь. Последовало несколько жидких хлопков в ладоши.

В другой клетке стоял древний старец в лаптях. Он свернул из газеты козью ножку и высекал искру из кресала. Потом дед украдкой прикурил от зажигалки.

С тусклым фонарём в камеру вошла толстая надзирательница. Она была в сером тюремном халате и на ходу переваливалась, как утка. Я ни за что бы не узнал в ней красавицу Ладу.

– Ну что, Надька, – сказала тюремщица старческим хриплым голосом, – не загнулася ещё? Я те завтра сама верёвку намылю! А-ха-ха! Нате, жрите!

Надзирательница швырнула на пол две железные миски. Надежда подвинула свою тарелку девушке:

– Я не буду, скушайте за меня.

– Эту баланду? – ответила девица. И надзирательнице: – Слушай, мымра, пригони мне пару коржей с Елисеева.

– Эко, куда хватила, – противным голосом заскрипела старуха. – Крем-брюле не желаете?

– Оттопырь карман, мамка. Я тебе денег дам.

– Мамка в борделе, – сказала тюремщица. Гони червонец, профура. И полтишок на извозчика.

Шалава пошарила между грудей и выудила оттуда пачку денег. Отделила одну купюру и протянула тюремщице: «Только чтоб в масле и со сметаной».

– Ага, скапидару тебе в одно место.

Тюремщица взяла денежку, посмотрела её на свет и вышла из камеры.

Далее опишу действие пунктиром.

Битый час коммунарка рассказывала распутной девке о мировой революции. Терпеть осталось недолго. Пролетарии ликвидируют буржуев, и власть будет принадлежать трудовому народу. Дед в соседней камере слушал её крамольные речи и говорил изредка: «Эвон как?!». Других слов у него не было.

Надзирательница принесла коврижки шалаве. Надежда от еды опять отказалась.

Под конец распутница настолько прониклась идеями революции, что решила пойти на заклание вместо коммунарки (эх, жисть моя копейка!) и накрыла свою голову её красным платком.

Но тут раздались громкие взрывы, частая стрельба и солдаты в шинелях прокатили по авансцене пулемёт «Максим». В камеру ворвался боец с винтовкой и красным бантом на груди. Он закричал почему-то в зал: «Товарищи! Революция свершилась! Свободу рабочему классу!»

Сцена наполнилась шумной ликующей толпой. Бойцы разломали железную клетку тюрьмы и с грохотом выбросили её за кулисы. Из звуковых колонок донеслась мелодия «Варшавянки». В центре сцены образовалась пирамида из рабочих и солдат. Они пели: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов и как один умрём в борьбе за это!». На вершине пирамиды оказалась Алла Порезова. Она была красивой и махала залу красной косынкой.

Занавес.

Ещё не смолкли звуки революционного гимна, когда на сцену вышли участники спектакля – актёры, режиссёры и статисты. Поклоны артистов, благодарные аплодисменты публики. Какие-то женщины вручили цветы режиссёру, Порезовой и распутной шалаве. Я был единственным зрителем, который подарил букет тюремщице Ладе Саидовой. «Подожди меня», – сказала она сквозь общий шум.

Ждать я не стал. Через оркестровую яму, по железному трапу, поднялся к длинному ряду гримёрок. Этот путь я знал с детства. Нашёл фанерную дверь с табличкой «А. Ф. Саидова». Вежливо постучал и услышал:

– Да-а-а, кто там?!

– Это я, – говорю, – можно к вам?

– Заходи, лишенец! – сказала Лада скрипучим голосом тюремщицы. Потом уже своим: – Минутку, Андрей, я только оденусь.

Лада была в пушистом халате, надетым на голое тело. Её лицо блестело от слоя косметического вазелина.

– Не смотри на меня, – сказала Лада. – Я сейчас страшная.

– Красоту ничем не испортишь, – успокоил я артистку и уселся в кресло за её спиной.

Гримёрка была крохотной с длинным столом во всю стену. На столе стройные ряды разномастных баночек, коробок и флаконов. Засохший букет прошлогодних цветов в китайской вазе. Мои астры лежали рядом. Овальное зеркало в багетной раме отливало жёлтым. В нем отражалась уже красивая Лада. Потом она смыла остатки грима у фаянсовой раковины и сказала:

– Отвернись, охальник, я оденусь.

– Я зажмурюсь.

Я закрыл лицо ладонями, однако успел заметить взлетевший на вешалку халат и юное ослепительное тело артистки, отражённое в зеркале. Жаль, что этот миг пролетел очень быстро, словно вспышка далёкой молнии.

– Ничего лишнего не увидел? – тут же спросила Лада.

– Лишнего – ничего! – честно признался я.

Что может быть лишним на теле обнажённой девушки?!

– Я уже, – наконец, сказала Лада, завязывая пёструю косынку на своей шее. Я открыл глаза. Девушка была в красной шёлковой блузке и чёрной короткой юбке.

По крутому трапу, мимо балок и манильских концов, мы спустились на сцену. Там неровными уступами возвышались столы из театрального реквизита. По их периметру восседала вся театральная рать. Мы с Ладой уселись в конце стола на лавочке, выкрашенной в контрастный болотный цвет. Много воды утекло с тех пор, но знаменитый гвоздь был на месте. Правда, его предусмотрительно загнули.

Главреж заканчивал свою речь:

– Ещё раз поздравляю вас, товарищи, с успешной премьерой! Нас ждут новые горизонты. Нотр-Дам-де-Пари, к примеру. И, как сказал Эмиль Золя…

– Водка греется, – заметил мой сосед слева.

– На Париж! – закончил свой тост главный режиссёр. – Ура!

Крики «Ура!» заглушили звон антикварных сосудов. Кто-то водрузил на голову режиссёру корону из кровельного железа. На его колени по очереди падали две девицы. Одна кормила режиссёра с вилочки, другая целовала в щёку и тут же бережно вытирала помаду салфеткой.

– Чего они к нему липнут? – спросил я Ладу.

– Хотят с ним дружить, – ответила она, – от Шилова зависит утверждение на главную роль, и вообще…

– А «вообще» – это что?

– Зарплата, к примеру, или очередь на квартиру.

Режиссёр Шилов был так себе. Узковат в плечах, очкарик, с глубокими залысинами у покатого лба. Острый нос и блестящие мокрые губы.

– Было бы кого соблазнять, – заметил я.

– Се ля ви, Андрей. Пройдёт тысяча лет, а в театре всегда будет так: в Дульсинеи – через койку.

«А в тюремщицы – через ВГИК», – подумал я, но вслух не сказал.

Стол был занят, в основном, напитками. Их было три вида: вермут, портвейн и водка. Посуда отличалась музейным разнообразием. Тут были и керамические шкалики, и гранёные стаканы, и даже спортивные кубки.

Режиссёру наливали водку в кривой рог. Для закуски на столе оставалось мало места. В меню не было изысков: огурцы из бочки, олюторская сельдь, болгарские томаты, варёная колбаса за два рубля, двадцать копеек.

Один тост тут же следовал за другим. Пили за успех спектакля, за прекрасных дам, за здравие режиссёра и всех присутствующих.

Стройный красавец, герой-любовник, поднял кубок с барельефом Юлия Цезаря:

– Товарищи! Надо ставить Хемингуэя! А именно, «По ком звонит колокол».

– Пороху не хватит, – пробурчал ветеран Базыкин.

Артиста это замечание не смутило:

– Роль Джордана папа Хэм написал специально под меня! – заявил он.

Мне было интересно смотреть на театральную публику. Похоже, что здесь собрались одни гении.

Рядом Наум Базыкин наливал портвейн распутной шалаве. При этом жалобно скулил:

– Нюся, мне пятьдесят! Мне уже не сыграть Гамлета!

– И Тома Сойера – тоже, – жестоко заметила Нюся.

– Вот я сейчас уйду! Совсем уйду. Что будет, если я уйду?! – канючил Базыкин.

– Я буду безумно скучать, – ответила Нюся, облизывая куриную ножку.

Базыкин встал и ушёл. Но тут же вернулся и сел за стол:

– Нюся я в самом деле уйду. Совсем уйду от вас. Что после меня останется?!

– Улыбка, Наум, как у чеширского кота! – ответила Нюся.

У Базыкина был полный рот железных зубов.

– Эх, молодёжь! – сокрушался захмелевший ветеран.

Из президиума закричали: «Горько!» Там Алла Порезова в фате и шляпе целовалась с режиссёром Шиловым. Потом какой-то танцор выдал чечётку, а Порезова изобразила кан-кан на столе. Все узнали какого цвета у неё трусики.

Мы с Ладой ушли по-английски, не прощаясь. В фойе остановились у галереи с фотографиями.

– Бойкив, Добружанский, Виббэ, Портнов, – читал я незнакомые фамилии. И не услышал, как Лада тихо сказала себе: «Кому же дать, чтобы получить роль Лауры?!»