Читать книгу Зима на цыпочках прошла. Книга лирики - Андрей Александрович Чистотин - Страница 3

Зима на цыпочках прошла,

опять открыла то, что скрыла,

и почек первых вымпела,

пеньков берёзовые рыла.

Я на крылечке, солнца пыл

пригреет, майку обезводит,

что ж, эту зиму пережил

отдраив слог ещё на годик.

Ещё с утра трещит дресва,

весенний воздух не покорен,

у луж накат из естества

и ель стучит под самый корень.

Внучок, как маленький божок,

подпрыгнул вверх и восклицает —

гляди, я солнышко зажёг,

оно в ладошке расцветает.

Вот так сменяются года

на голове лишь белый парус,

два волоска, туда – сюда

и все ложатся в первый ярус.

Высокий слог тревожит лоб,

морщины точно не растают,

как снежный ком войны клубок

мою судьбу и жизнь верстают.

Шумит капель – ударь в моё окно,

стекло заплачет, выбирая солнце,

мимоза возвеличит домино,

а в пальчиках встревоженные кольца.

В них камешки на паперти дождя

переливаются, в лучах опять смеются,

два нулика восьмёрку возведя,

у марта свет в сияющие блюдца.

Гитара привалилась на бочок,

у струн её заветною печалью

начало с ля и звуки на восток,

позванивая томною вуалью.

Мы здесь одни, глаза на перехват,

халатик, плечи, тонкие бретельки,

свеча всего двенадцать жалких ватт,

что так влечёт к прекрасной акварельке.

Мы помним первое величие

у речки, трогая весло,

вот плоскодонка, пуфик с вичкою,

хитро рыбачье ремесло.

Пускай ростки косноязычия

недолго мучают, звеня,

но заиканье детства вычленя

мой крайний постриг – на коня.

Как усидел на этом выстреле,

преодолев восторг и боль,

да, это было легкомыслие,

но в этом и крутая соль.

И чувства детского опричника,

коленок загорелый звон,

ах, эта радость, чт-о то личное,

любовь… пока лишь только клон.

Но дух оркестра и склонение

к его бурлящему венцу,

и роль циничного Онегина

так не подходит огольцу.

Сирень задорная, нахальная,

самоучитель, жажда, бред

сыграв мальчишеству опальную

надень на сердце амулет.

Строка вся в ямбах перекручена,

а на ладошке Пересвет,

он первый бил татар в излучине

дав русичам любовь и свет.

Сегодня память наша, мучаясь,

пригревши лен на перецвет

для всех врагов змея гремучая,

а не Алёнушки портрет.

Сверкнёт у горницы огарочек

звездой воспетого Христа,

поднимем мы за здравье чарочку.

Пусть нами движет доброта.

Весна торопится до шёпота,

до горечи, до тёплых луж,

она общается с растрёпами,

что принимают солнца душ.

И кровь с воробушком торгуется,

кто веселее и бодрей,

иль подлежащим, иль сказуемым

в размер подбросит брадобрей.

Земная твердь гудит и слышится

в высоких сферах, в облаках,

альты высокие мальчишества

поют на светлых языках.

Берёз обводы в чёрных выстрелах

славянская в них брызжет кровь,

засохнет динамит корыстия,

а у белянки в сок – любовь.

Снега присели, пригорюнились,

у речки вроде паралич,

в кого они сегодня втюрились…

Да нет, весна поднимет клич.

Она подпрыгивает весело

по площадям седых столиц,

шалит, толкает ноги в месиво

и греет спины черепиц.

Мой город чтит её величество

в церквях пойдет переполох,

но тихий вздох, как электричество,

как молния, судьба и эпилог.

Февраль сегодня закрывает глазоньки

он плачет, увядая на ходу,

скрывает след, и снега вязанки

и дует на распухшую шугу.

Он дальней далью и в полях не хоженых

ещё ворчит на дождик и пургу,

но язычок на почке потревоженной

уже краснеет в солнечном углу.

А на крылечке железы припухшие,

с парком по доскам движется ледок,

ох как трещат его запевы ушлые,

когда нога толкает отводок.

К весне прильнуть – никак, кусает оторопь,

её ярлык у марта на слуху,

но лишь апрель бросает вербе отповедь —

раскрой серёжки на цветном пуху.

Гордится даль у неба, просинь выпросив,

дорожки парка в синие круги,

всё в серебре, засыпано улыбками,

а к ночи звёзды на сырой груди.

Я на газетке краски буду смешивать

мольберт, да нет – гранитная плита,

она темна, так ночь куражит зеркало,

а на грехи – персты и глухота.

Вагон качается как в старости,

трясётся полом на бегу,

я в шахматных плутаю зарослях,

сосед на белом берегу.

Доска зебристая, но в клеточку

конь чёрный с саблей не скаку.

Он королю, его высочеству,

дал мат, как просто дураку.

Теперь к окну с листочком – прописью

точу на полке карандаш,

но в строках вдруг дыханье робкое,

замкнулся юности коллаж.

Что увидать хотелось в осени

на берегу своей весны,

да на закате ярки просини

и глубоки прощаний сны.

Пришла в дыханьи, рифмах прошвою,

подняв волнений кулаки,

глазами смотришь в ямки прошлого,

любовь пусть тянут бурлаки.

Тобой весёлое всё скручено

в какой то узел волновой

прибой, отлив, под взмахи рученьки

и лунный свет над головой.

Тобою яблоко надкушено,

я ем с зелёной стороны

и смотришь на меня сквозь кружево,

да с поворотом, со спины.

Косые струи длинных линий

в холсты уверенно ложась,

настроят творчества будильник

на ненасытность слова джаз.

В нём ритмы вечно с горлом спорят

до крови, ветреной слезы

и изгибают волны моря

во здравье детской железы.

Здесь саксофон горластый кормщик,

а пианист как шалопай,

он пальчиком бемоли морщит

с ударником их ставя в пай.

А вот в октаве рифмы полдник

тромбон с трубою льют огонь,

ритм – группа это главный модник,

но управляет всем ладонь.

Свеча органная взбесилась,

мерцая, полыхнет сполна,

то пыхнет к звёздам звука сила,

ведь музыка стиха вольна.

Препоны, времени законы

закрыть пытались полынью,

но подавало время звоны.

За то и рюмочку налью.

Опять звонок в пустой квартире.

К дверям бегу полуодет,

в глазок – там будто в старом тире,

ночной греховный силуэт.

Где тело, где душа – не знаю,

что надо путнику, спроси,

а за окном всё стонут стаи

в нём снежный полог у Руси.

Во снах приметы хороводят,

что чёрный скажет человек,

ужель машины и поводья

поскачут, догоняя век?

Где подлинник? В клавиатуре,

иль в виртуальной темноте,

в грехах, что прячутся в натуре

на нотном стане в наготе.

Созвездья прячутся в корзинке,

как озаренье – апельсин,

он новогодний дар кузине

и киви жесткий лик ворсин.

Всё это юг, морские звуки,

под одеялом степь в аршин,

но волны тянут к горлу руки,

но в этом мире я один.

Грузинки речь, ужель Марина

черты забытые листал,

киндзмараули – вспомнил вина,

и гор высокий пьедестал.

Они под небо в белых кручах

и время им лишь для морщин,

а гордость здесь дыханье, участь

среди седеющих руин.

Я помню оторопь кувшина,

Куры звенящую струю

и звон монет, как у алтына,

подвесок женскую судью.

Ты обольстительно спокойна

в глазах темнеет синева,

твоя фигура нежно стройна

в ней безрассудность колдовства.

Но кто – то дышит прямо в двери

звонок набухший в ухо вшит

под утро в снах всплывает ересь,

а вот сознание молчит.

Опахнуло опалом кристаллы

что наутро на левой руке,

золочёный, но кажется талый,

солнца луч на дремотной щеке.

Дали будто в окошко стучали,

шубки белой подсполз материк,

у сосульки звенели печали,

в ней весенний запрятался крик.

Рано, рано – снежинки сияли,

белой крошкой припудрив следы,

будто небо на белом рояле

клавиш белых смыкало ряды.

Но меж ними, бемоли всё кролем,

не меняя лазурной щеки,

скачут, мнут воробьиную долю,

разбивая капелей зрачки.

Наст под лыжей скрипит очень лично

и коньковый наморщился старт,

ты на ля, я на ключик скрипичный,

мы по звукам побили поп- арт*.

Скрябин тоже окрашивал звуки

мы собрали их в белый алтарь,

перебрали основы науки,

в острых гранях скрестил их хрусталь.

День прошёл, паруса зашуршали

то пожар в нашей новой строке

в каждом стёклышке алые шали

и кресты на парном молоке.

А ты стоишь со вздетой скрипкой,

вот – вот и ветер запоёт,

вздымаешь шаль, скрипишь калиткой

и струны новым звуком влёт.

Весна играет, чувства жалит,

венец мать – мачехи, как щит,

а у крыльца всплакнула наледь

и стайка воробьёв скворчит.

Всё поднимается, на плечи

где подхватили малахит

и веточке хмельной кузнечик,

решил исполнит новый хит.

А мы как будто позабыли,

что здесь в автобусе народ,

забиты рядом в солнца пыли,

нас обличает глазок грот.

Меня волнует запах тела

и влас летящих прямо в нос,

когда я трусь в височек смело

и провалюсь в упругость кос.

Она смеялась, угрожала,

мы как невольники в толпе,

и вдруг зубком меня прижала

в весенней робкой скорлупе.

А утро в холод… В дымке вижу

у солнца ранние бока,

позёмки их щекочут, лижут,

и за щеку, и в облака.

Ты рядом, валенками топчешь

тропинку, что была вчера,

она как будто много ночек

ровняла зиму без пера.

У речки прорубь, бровь нахмурив,

блестит незрячая ледком,

тут жизнь, отнюдь не для амуров,

лопату греть ли под кустом.

Кудрявый воздух, вёдра в гору

и по колено в новый слог,

он опирается на веру,

тропинка словно рваный клок.

А утро барабан сгущает

повис в гульбе переполох,

счастливый призрак в сотах шает,

подпрыгнет он – замах неплох.

Сосед, встающий спозаранку,

калитку ищет, где она —

воды бы надо, дров вязанку,

вина бы выпить, но жена…

В окне сурово фото -диво

алеет в сплаве монпансье,

в альбом семейный, так игриво

мороз подправивший досье.

За полем лес застыл колючий

с обидой смотрит на погром,

ведь мы с лопатой ищем ключик,

спровадить зиму чередом.

Занавески – сказок фрески,

вороньё,

кружевные юморески,

стуж цевьё.

На берёзовых закрылках

фортпосты,

а январь грозит ухмылкой,

день в кусты.

Грозный хан  седьмого неба

на стреле,

серебро отлей у снега

в хрустале,

Чтобы изморось ресничек,

жар щеки

вспоминали звон синичек

у реки.

За стеклом снежинки пьяны,

тихий стон,

звук забился в фортепьянный

Вальс – Бостон.

Ночь упала с угольками

на окно

заскрипел снежок  шажками

на рядно.

Вышивает нам морозец

василёк,

серп склонился к темной розе

и прилёг.

За трубой бочок погреет,

умыкнёт

сноп златой, да в верх по реям

к звёздам влёт.

Ночь, длинная нить тоски,

фонарей лоскут в окне,

тишина, молчат мостки,

дом – аквариум на дне.

Только луч твоей руки

и волос пучок среди

белизны, но вопреки

слову цвет – не разбуди.

Но ладошкой зачерпну

угольки, твоей борьбы

сквозь беспечную копну

музыки и ворожбы.

Пусть сожжёт моя ладонь

тот янтарь, комок огня,

солнца жаркая юдоль

стой, держись теперь меня.

Ххлеб да на поду ржаной

прост, с горячей головой,

спас его наверно Ной,

вместе с русскою совой.

А она с утра в сенца…

Ухнет и прощай душа,

как синица в багреца,

до весны гулять греша.

На улице сейчас бело,

хотя с утра не жгла заря,

но нанесло снегов зело…

Желто в кругу у фонаря.

Иду за курткой, жёлтый бред,

пацан, рюкзак, и вот ответ,

в рекламу, прямо в интернет,

где алый парус, где корвет.

Я удивляюсь языку,

ведь вроде русский, а Boku,

помпончик прямо к моряку,

что с кинофильмом на боку.

Я удивляюсь, это грех,

с утра голодный в интербред,

хотя бы горсточку орех,

ах та одежда, кожи бред.

А парень куртку расстегнул

достал мобилу и заснул,

он словом что то гнул и гнул,

девчонки мимо, словно нуль,

Но вот одна моргнула – Ма,

штанишки сморщились – игра,

но флаг навесила корма

на абордаж, но нет багра.

Автобус встал и тихо —чмок,

она в него, он уголёк

вкатился в двери как комок

и деву с жадностью увлёк.

Мой сайт закончился – ау,

мне на работу наяву.

О если время топчется на месте

не тикают часы, у стрелок нервный тик,

и девушка по замыслу невеста,

что отделяет от зари лишь воротник,

наполнит рюмочку, коньяк неистов,

он превращает нашу деву в бунтаря,

она добавит свету солнца искру

в стихи прибавит лучик янтаря.

Конец сезона, штормы ненасытны,

стих пляж и неба мавзолей,

а чайки крик, он право как бесстыдник,

несётся в пыль небесных вензелей.

Аллеи заспаны, вовсю звенят фонтаны

и сосны сумрачны из —за косы,

а статуи пробравшись сквозь каштаны

по прежнему блюдут судьбы посты.

А волны всё кидают в берег крести,

шум сумасшествия из тысяч флейт

наверное, призыв к забытой мести,

а может след давно прошедших лет.

У звуков есть одно на дне предместье,

то рифов преднамеренная связь,

лишь тон один их связывает вместе,

церковный звон, где плачет ловелас.

Волна на приступ грудью горделивой

в ней юности задор и спеси вздох,

откатится о скалы бросив гривой,

то мрак, и свет, и чародей седой.

А в час отлива губы станут нивой,

и платье, кожа, всё земное дно,

и чья – то жизнь предстанет сиротливой

и не зажжёт янтарное вино.

За окном свет добра,

пастила, облака,

солнца жахнет игра,

шторы сдвинет рука,

словно водораздел

в нём лимон обалдел

и прищурился глаз —

мой и твой, добрый час.

Оба что то нашли,

для прозревшей души,

словно в клин журавли

клик —в реке гладыши,

и считаем мы всплеск

в ритме наших сердец

разгорается лес

рифмы огненной чтец.

Страсть на кончик иглы

до венца, до колец,

пробралась к пасти мглы,

в затаённый ларец,

солнца луч озорник

сквозь замочек ресниц

медноликий горнист

от меня с зорькой – ниц.

Отвори те дары

голубые, как дни,

блеск пустой мишуры

не тревожит огни,

надо знать, куда встать

всем листочкам на зло,

о цветах помечтать

встав с тобой на крыло.

Январь и солнце,

морозный воздух

во мгле подсолнух,

на щёчках розы.

Дыханье неба

на каждой ветке,

звезда и нега