Читать книгу Без времени, без желаний, без истерики - Андрей Александрович Писарев - Страница 5

Шторы глазных яблок начали просеивать переливы белых оттенков. Я открыл глаза. Моё тело находилось в объятиях Ники. Ощущалось настолько приятно, словно в мамином коконе, и настолько крепко, будто в медвежьем капкане. Первое января – торопиться некуда.

Глазами я устремился вверх. Каждое утро я смотрю на потолок и вижу свисающие полипы мыслей на грядущий день. Перед тем как встать, на завтрак я поедаю чупа-чупсы из надежд и отчаяний, приправленных острыми или приторными эпитетами, в зависимости от настроения. Но сегодня было нечего сказать и не о чем думать. Шлейф немой тишины не растаял после сна, это печалило. Человек не способен находиться наедине с ничем. Так же, как растениям питаться влагой, людям необходимо получать информацию или занимать себя чем-то. Не будет этого – человек сойдёт с ума.

Солнце светило сквозь москитную сетку озонового слоя с томными облаками, а потом, через несколько минут, спряталось вновь где-то в небе. Делать было нечего, идти было некуда – я закрыл глаза, чтобы вновь провалиться в пространственно-временном континууме. Спать – сколько же приятного в этом слове. Первый робкий поцелуй в минуте, продолжающий устремляться до бесконечности после шестидесятой секунды в никуда; сладкий, с только что сорванным листом смородины, чай; принятие важных решений, сулящих грандиозный успех; освоение навыков, и последующая радость внутреннего роста; искренний взгляд мамы, видящей тебя таким, каким ты не видишь сияющий космос крупицами светового, рассыпанного Богом песка ночью над головой; прослушивание утрамбованной в голове любимой песни в формате .flac в подходящей для этого акустике не настолько греют, как слово спать. Во времена бесконечной суматохи, беготнёй за вымышленными ценностями уделять время сну – богатство.

Некоторое время я пребывал на периферии между сновидениями и действительностью. Будто робко ступал по этому матричному шву, связывающему вымышленное и материальное. Как канатоходец уверенно идёт до конца нити под его ногами, так я шёл туда, куда не знал. Местами мелькали текстуры обоев комнаты, где я спал, с запахами мест, которые видел во снах секундой назад. Местами я видел хлев с коровами и овцами, ощущая скованность и маломобильность из-за объятий в реальном мире. И вот я наконец испарился. Серые полутона сменились лазурными красками внизу и ярким ослепляющим солнечным ореолом сверху. Я оказался на дереве, растущем из дна океанического аквариума. На это дерево по лестнице из деревянных дощечек, вбитых напрямую в ствол, забирались мокрые, в купальниках, девушки и, не менее мокрые, в плавках, юноши. Это была одинокая ива посреди океана. Ствол дерева уходил глубоко на дно, а вокруг не было абсолютно ничего, кроме толпы беззаботно веселящихся людей. Первую минуту я наблюдал за происходящим. Компания друг за другом залезала на ветку, где сидел я. Пригнувшись проползали через меня, чуть не задевая моё лицо своими ягодицами и, по очереди хватаясь за тарзанку, отпрыгивая от ветви, улетали в воду, скальпом задевая листья свисающей кроны поникшей ивы. Брызги лазурной, будто ненатуральной, воды долетали до моих ног. Меня одолевало желание прыгнуть вместе с ними, и поэтому я влез без очереди и повторил их действия.

Дна не было видно, однако вода была прозрачной, и видимость была в районе двадцати метров. Но кроме ног купающихся ребят и огромного ствола дерева, уходящего в невидимое дно, ничего не было видно. Я вынырнул. Всё оставалось неизменным: беззаботное веселье компании; горячее солнцестояние; тёплая вода; одинокое в океане дерево; натянутое голубое небо, и ничего больше. Фосфоресцирующая кажимость в закулисье сновидений. Присущая паника тела и истерия сознания, при похожих обстоятельствах, не появлялась вовсе – я был спокоен. Времени не было. Городов, материков, на которых жили миллиарды людей тоже. Нет политики, нет проблем и пандемий. Нет экономики, нет религии. Нет искушений и принуждений. Нет призрачной радости и навязанных страданий. Есть только незнакомые друг другу люди, связанные общей любовью к купанию, условно прикованные к дереву. Ах, как было бы прекрасно оказываться здесь, когда пожелаешь. Овладеть матричными системами мироустройства и мироздания, поочерёдно меняющими друг друга, когда одна реконструируется. Днём сюжеты сновидений генерируются для времяпровождения ночью в кровати, а когда человек уже спит, мир действительный принимает форму более отвратительную, чем вчера. Сумасшедшее желание путешествовать во сне в места, которые только можешь вообразить. И хочется, чтобы мир действительный расстилался под твоими ногами… Почему человек всегда хочет чем-то контролировать? Почему нельзя принять правила игры, которые работают так, что не всё зависит в судьбе от тебя? Способность деформировать, заранее сформированный, возможно, сценарий киноленты под свой комфортный лад и не рыпаться? Все человеческие беды растут из корней ожиданий, которые укрепляются солёной водой из красных склер.

Я проснулся. Проснулся там же, где уснул. Время остановилось. Видимый только что сон, я видел уже несколько раз. В глазах мелькали кадры из кинематографа с точностью до кадра, а в ушах звенели голоса актёров и музыкантов. Путающиеся образы преобразуются в головах обычных людей в нечто новое, что может вдохновить на создание чего-нибудь нового. Но не у меня. Даже ранее не вспоминаемые мною образы и фразы, пережёваны настолько тщательно, что и бессознательное не способно сформировать что-нибудь новое, не говоря уже про самоотверженные попытки сделать это самому. «Cemetebrum» заковали человечество в коллективном сознании. Человеческий зоопарк – самый страшный зверинец.

За окном темнело. Зимние сумерки. Никакой романтики ни в чём. Ты просто обречён видеть одно и то же и не радоваться ранее забытому, что когда-то давно забыл и вновь ощутил. Нет. Ты помнишь всё и всегда. День прошлогодний не отличается от сегодняшнего. Лишь попытки обстрелять по новой города, убить изощрённее людей, чем когда-либо было, и тешат людей ныне. Но нужно продолжать жить, поэтому я выбираю одеться и пойти, не зная куда.

Ника отвернулась и продолжала спать, вылезти из постели не составило труда. В темноте я надел свой старопраздничный костюм – тёмно-серый пиджак, белую рубашку, тёмно-голубые брюки, а наверх тёмно-синее пальто – и осторожно закрыл входную дверь. В подъезде светила яркая светодиодная белая лампа. Настолько яркая, что глаза слипались, но даже она не могла удерживать жмущиеся в угол тени в своих неосязаемых руках. Я спустился со второго этажа на первый и вышел с парадного входа. На улице гуляли люди с собаками, люди с приветом, и маленькие дети без родителей, потому что те всё ещё отходили от новогодней пьянки. Никто не переживает за своих детей, потому что всем плевать на всех и себя. И одновременно с этим общество сейчас на вершине айсберга непредсказуемости. Но никто об этом не думает, потому что думать сейчас о чём-то кроме того, что жизнь стала синонимом тоски – просто невозможно. Я направился в сторону фаст-фудной.

Посетителей не было. В зале сидели работники кассы и кухни, ели бургеры, запивая разными прохладительными напитками. Девчонка, лет двадцати, одна из компании, заметила меня и позвала к кассе, чтобы я сделал заказ. Я сказал, что выберу кассу самообслуживания, и начал делать заказ. Из ассортимента мне ничего не приглянулось, и я подумал о том, хочу ли вообще есть? Ничего не заказав, я вышел на улицу. У входа стояла толпа подростков и избивала ногами бездомного. Сиплый, гнусавый, прокуренный голос стонал, прося убить его быстро. Он смирился с тем, что возможно на этом холодном снегу его последние мгновения, когда он может дышать. И он не расстраивался, что умирает, а наоборот, потому что в это время все живут в ожидании и томлении своей смерти. Умереть быстро – единственное, о чём он сейчас думал. Услышать любимую песню ещё раз, перемотать киноленту своей судьбы, чтобы всё-таки признаться в чувствах своему объекту очарования, с которым они построили бы дом за городом, сидели у камина, и были вне этого времени, а где-то позади, на столетия раньше, не ощущая быстротечное хладнокровное время – последнее, о чём он думал. Этот мир над ним восседал и поджигал седые волосы на его теле, чтобы до кучи он сам стал себе противен и желал свести счёты. Мимо проходили прохожие, но никто ничего не делал. Каждый человек был в вакууме – не видел и не слышал всё, что не касалось его.

Меня раздражала человеческая жестокость – самая жестокая из всевозможных жестокостей, присущая исключительно человеку. Сеять частичку добра – вот, что самое важное в это время, заранее хоть и зная, что посеяно оно будет в отравленном поле и обречено в конечном итоге на мёртворождение. Я решил помочь этому бездомному. Подойдя к компании подростков, наклонившись к бездомному, я вонзил перочинный нож в его горло. Вонючие сопли со слюнями, брызгавшиеся до этого со звуком сиплых нот его голоса, стали приобретать алые оттенки крови из сонной артерии. Он ничего не сказал, потому что не знал подлинно – рад ли всё-таки он тому, что умер, или всё же нет. Я не сказал ни слова, глядя в его калейдоскопные эмоциями глаза, наполненные последней надеждой, сотканной исключительно животной потребностью самосохранения и желанием непонятно чего. Окрашенными кровью пальцами, я закрыл его очи сморщенными веками без ресниц, выдрал из горла трахею и кадык, сунул в руки подростков со словами «надеюсь этот день прошёл не так, как вчерашний» и направился домой. Компания молча смотрела на бездомного, и в этот момент у них открылась человечность. Как парадоксально, мы человечны только в моменты, когда бесчеловечно поступает кто-то другой. А когда мы ссоримся с важными для нас людьми – становимся самыми кровожадными и жестокими, какими не бываем даже с заклятыми врагами. Насколько бесчеловечны порой бывают два любящих человека. Да и неспроста.

Человек не испытывает эмоций к незнакомому – не готов знакомиться, раскрываться и рассказывать о себе. Человек испытывает стандартные эмоции со знакомым, но, одновременно с этим, не готов делить что-то интимное, вроде смеха или откровений. Человек испытывает сильные эмоции к объекту вожделения, полового влечения, или тому, с кем дружит несколько лет. Именно сильные эмоции и являются топливом дешёвых драм, похабных интриг, бытовых свар и конечных катаклизмов. Резервуар любви к человеку закипает на огне гордыни и превращается в злобу. Вкупе с природной патологической жестокостью это приводит всегда к чему-то трагедийному. Лекарством от этого может послужить замалчивание и подавление эмоций, которые надевают на себя неглиже, сквозь которое перестаёшь ощущать хоть какие-то эмоции. Но, в сухом остатке, можно ли назвать это лекарством? Абсолютно. Всемирный баланс. Выбирай: хочешь что-то ощущать – живи, как жил – страдай от предательств, продолжай бездумно любить, заново страдай; или становись непоколебимым, да настолько, что никакой вкус больше не сможешь ощутить никогда. Хотя всё же, существуют духовные практики йогов, однако мы сейчас о другом.

Я свернул за угол, сел на корточки, и начал вытирать руки и нож снегом от следов крови. Холод снега ощущался таким же, как в детстве. Забавно. Ничуть не тронуло. Я встал и направился домой. Мне предстоит дорога через перекрытые проспекты, узкие переулки, и полудохлые тёмные улицы дворов. Надев наушники, я включил Ханса Циммера – классика двадцать первого века – и начал шагать по хрустящему снегу в моё место сохранения, слушая пережёванную сто раз музыку.