Читать книгу Таёжные были-небыли - Андрей Андреевич Томилов - Страница 2

Годы среди удэгейцев

                                          Моей жене, искренне                                                                                                                   любившей

                                          Те дальние земли,                                                                                                                         покрытые

                                          Вечной зелёной                                                                                                                         печалью,

                                          Посвящается.

Хотелось подвига! Ах, как хотелось подвига!

Хотелось больших и красивых людей, хотелось возвышенных чувств, хотелось всё трогать своими руками, и не просто трогать, а творить, создавать этими руками чудеса, удивлять Мир. Ну, если не чудеса, то хоть просто творить. Хотелось, чтобы тебя узнавали, хотелось доказать быстро и дерзко, что ты умеешь и можешь, всё можешь, и знаешь, решишь любые проблемы, станешь руководителем огромного хозяйства, и тебя будут уважать, даже любить. Ах, как это здорово, когда тебя любят, а ты, важный и значимый… и снисходительный, конечно. Но,… но сначала нужно научиться всё делать самому, с земли, с росточка малого, чуть живого и трепетного, научиться всё доказывать и продвигать, с трудностями, с невзгодами, а все будут видеть, как тебе трудно, но ты сильный, ты сможешь, ты всё преодолеешь.

Ах, как хочется подвига!..

…Но мне сразу предложили стать заместителем начальника Хабаровского Краевого Управления охотничьего хозяйства. Ого! Это не просто должность, для многих это могло составить весь смысл жизни.

–Квартиру, пока однокомнатную, хоть завтра занимай, а немного погодя, подберём что-то по рангу. – Начальник Управления, Хронов, смотрел на меня пристально, как привык смотреть на людей, бесконечно, безраздельно подчинённых себе. Я не знал за собой робости и не считал себя карьеристом, но такое предложение, было, честно говоря, неожиданным. Возвышало в собственных глаза, даже льстило, дураку, но внутренне я не был готов к столь высокому предложению.

Я чуть вытянул шею и расправил плечи, приосанился. Документы,– направление на работу после окончания института, конечно, были завидными, что уж скромничать. И характеристика, всё-таки был секретарём факультетской комсомольской организации, и отзывы, и ректорская записка, но чтобы сразу такое предложение,– не ожидал.

Он, наконец, прекратил меня гипнотизировать, отошёл к окну, и стал раскачиваться с пяток на носки, повернувшись ко мне спиной. Я проморгался, набрал полную грудь воздуха, и, чуть поёрзав задом в кожаном кресле, начал путано объяснять, каким я видел своё будущее, к чему готовился:

–Понимаете, я не потомственный сибиряк, я тайгу и горы впервые увидел на учебных практиках, когда учился. Я не знаю тонкостей производства, и хотел бы начать с низов, хотел всё сам потрогать руками…,– и молол ещё что-то о долге, о патриотизме, о людях, которых должен узнать и понять.… Наконец смолк, всё высказав.

Начальник Управления отвернулся от окна, медленно прошёлся по кабинету, обогнул чучело тигра, который удивлённо пялился на меня, остановился прямо у моих ног. Мне пришлось смотреть на него снизу вверх, с самого низу, в самый верх.

–Ты, наверное, не понимаешь, что я предлагаю, абсолютное большинство ваших выпускников, никогда в жизни об этом не будет даже мечтать.

–Нет, я всё понял, и бесконечно благодарен за оказанное доверие, но, тем не менее…

Когда я выходил из кабинета, то затылком видел, как тигр покрутил кривым когтем у виска и покачал головой, нервно дёрнул хвостом.

Через час был готов приказ о моём назначении старшим охотоведом в Вяземский госпромхоз, это на самом юге Хабаровского края.

На следующий день я уже был там. Автобусом по трассе Хабаровск – Владивосток пять часов, и я на месте. Город произвёл на меня впечатление. Во-первых, это не город, а большая и не очень чистая деревня, а во-вторых, там рядом граница.

Учитывая то нестабильное время, когда происходили повествуемые события, близость границы что-то значила. Убедиться в этом трудности не составило. В первый же день, а вернее вечер, моего пребывания в промхозе, вдруг на территорию, на двух машинах влетел военный патруль, во главе с майором пограничной службы.

Каким-то жёваным, скомканным гармошкой, как кирзовые сапоги, языком, торопливо зачитывается приказ, где указываются, проглоченные майором, номер и дата. Содержание приказа тоже обозначается лишь цифрами. Сразу все начинают торопиться, глаза у всех расширяются, волнение скрыть просто невозможно, да никто и не старается это делать. А директор, выхватывает из карманчика на груди, маленький пузырёк с таблетками, и начинает помахивать им возле уха. Видимо звон таблеток успокоительно на него действует. Хотя он не поддаётся этому успокоению и, оглядываясь на майора, начинает нервно подталкивать в спину начальника участка, который пытается попасть ключом в замочную скважину оружейного склада. Постоянно сползающие очки, мешают ему, а ноги, сами собой, что-то мелко отплясывают. В конце концов, он оборачивается к директору и взрывается неожиданно грубоватым голосом:

–Да не толкайте вы меня, я и сам тороплюсь, но это лишь усугубляет!

Директор начинает энергичнее, а значит, громче, звенеть таблетками возле уха, при этом наклоняет голову чуть на бок:

–А вы делайте своё дело, тогда и никто вам мешать не будет, и… не забывайте, кто вы, а кто… здесь!

Наконец, обитая железом, дверь отворяется, в проёме происходит кратковременная давка, потом, все дружно вваливаются внутрь тесноватого помещения. Солдаты начинают торопливо хватать со стеллажей карабины, тозовки, вообще всё оружие подряд, сваливают его на расстеленный на полу брезент неопределённого цвета, мало-мало заворачивают, и убегают с этим свёртком в машину. Уезжают.

Всё стихает. Директор, ещё пару раз брякает возле уха таблетками и отправляет пузырёк в кармашек. Начальник участка, тыльной стороной ладони вытирает со лба испарину и, в сотый раз поправляет очки.

Я, естественно, как человек новый, интересуюсь:

–И что сие может означать?

Директор снова выхватывает таблетки, округляет на меня глаза, губы у него почему-то, как и давеча, начинают прыгать:

–А вас не спрашивают! И вообще, какое вы имеете право находиться в оружейной комнате? Вы ещё не оформлены у нас на работу! Подумаешь, он с института свалился! Да мне уже всё о вас рассказали,– приехали меня на пенсию спровадить?! Не выйдет!

Он резко повернулся и широко зашагал по коридору, элегантно помахивая возле уха стеклянным пузырьком.

–Чего это с ним?

Я уставился на сидевшего возле стенки начальника участка.

А чёрт его знает, всё боится, что выгонят его, только и разговоров, что подсидеть его хотят.

–А с оружием что?

–Тоже не знаю, не объясняют ничего. Через часик привезут обратно.

Точно, привезли. С этого же брезента вывалили на пол с дребезгом брякнувшие карабины и, не прощаясь, укатили. Сколько брали? Сколько привезли? Во, порядки!

На следующий день точно так повторилось дважды. Разница была лишь в том, что звания и лица офицеров были разные. Приказ же зачитывался одинаково во всех случаях: скомкано и проглочено.

–Так это что, каждый день такие манёвры у вас?

–Да нет, бывает и затишье.

Начальник участка улыбался, расставляя оружие по местам.

–На чёрта ты его расставляешь, в мешке бы и держал, коль такое дело.

От двери донёсся скрипучий голос директора госпромхоза:

–Вот на моё место сядешь, тогда и командуй тут, а пока ещё я отдаю распоряжения!

–Да на хрен бы оно мне сдалось, ваше провонявшее место! – я хлопнул дверью и вышел в город.

Конечно, можно было описать, как прекрасен этот дальневосточный город, как заманчивы и красочны его мерцающие рекламы на ресторанах, кинотеатрах и казино, как всё переливалось и сверкало, когда лихие таксисты чуть притормаживали на залитых неоновым светом улицах, заметив запоздалого горожанина, и приветливо улыбались ему из приоткрытых окон.…И воздух был наполнен лёгкой, чарующей музыкой…

Но ничего этого не было.

Грязь местами уже подмёрзла и если быстро-быстро перебирать ногами, то проваливаешься не часто. По тёмной и пустынной улице я доковылял-таки до столовки и убедился, что она уже закрылась. Это огорчило, но настроение и без того уже было испорчено, так что хуже не стало.

Обратно надо было идти на ветер, холодный, осенний, пронизывающий. Ах, какие бывают ветра!

Я развернулся, добрался до конторы и перекоротал на стульях ещё одну ночь. Необходимо отметить, что сторож был куда приветливее директора, – он напоил меня чаем из термоса и даже угостил салом с хлебом и хрустящей, сочной луковицей. Вот это была изжога! Настоящая!

Рано утром я позвонил в Хабаровск, в Управление, а в конце рабочего дня уже робко, ну, по крайней мере, без особого азарта, входил в кабинет с тигром.

–Что вообще всё это значит? Что ты себе позволяешь? Это ему не нравится, это не подходит, так какую же работу тебе прикажешь подобрать?

Были и другие слова, с моего молчаливого согласия, например о каком-то пастухе, по имени Макар, о его телятах, которых он не гонял ещё на отдалённые пастбища. Я всё стерпел. Я же понимал, что виноват (хотя не понимал в чём), всё стерпел молча.

Приказа о моём новом назначении больше не было. Была крохотная записка, на которой нервным почерком плюнулись несколько слов: «Лобанову. Это тебе. Позвони».

И подпись: Хрон.

Незаметно подмигнув тигру, который уже улыбался мне во всю пасть и радостно блестел своими стеклянными глазами, я снова покинул кабинет начальника Управления охотничьего хозяйства Хабаровского края.

      Теперь местом моей работы был определён Лазовский госпромхоз с центральной усадьбой в посёлке Бичевая.

Название посёлка что-то всколыхнуло у меня внутри, но я успокоил себя, что это всего лишь кишки, что там ещё может быть – внутри, а им особо доверять нельзя, мало ли по какому поводу они начнут колыхаться, возбуждая во мне подозрительность.

И, правда, посёлок оказался ничего, даже очень ничего. Здесь базировался крупный леспромхоз, и по этой причине кругом были тротуары, добротные, ещё не старые дома, вполне приличные досчатые заборы. На центральной улице, в самом начале посёлка, стояла весёлая, крашеная тёмной зеленью, контора госпромхоза.

Я приободрился, устроился в гостиницу, а утром был первым посетителем у директора.

О!!! Это был большой человек! В прямом смысле слова. Огромное брюхо, наполовину лежащее на столе, широченные плечи, приличный рост, создавали впечатление тесноватого кабинета, хотя по обе стороны приставного стола было расставлено около двадцати стульев.

Большое круглое лицо, которое начиналось где-то на груди, встретило меня улыбкой. Причём улыбка была от плеча до плеча.

–Я уже жду тебя, говорят ты там, на уши поставил всё Управление, ха-ха-ха!!! Ну, рассказывай…

Он, не разворачивая, бросил на стол записку Хронова и продолжал чревно похохатывать. Мы познакомились и, довольно, быстро и легко разговорились. К нашей беседе, вскоре, присоединился и главный охотовед, во все времена я его звал потом Иванычем, мы даже крепко подружились с ним, а в будущем, провели вместе немало добрых, незабываемых дней.

Директор постоянно курил, при этом создавалось впечатление, что ему трудно дотянуться до собственных губ, чтобы вложить туда сигарету, слишком уж были широки живот и грудь. Он часто смеялся по пустякам, а вообще, был далеко не глуп, даже порою, остроумен. В этой же беседе он сообщил мне:

–Я не могу ослушаться начальника, и поэтому, ты поедешь работать в Гвасюги, но думаю, что вскорости, мы тебя выдернем оттуда,– людей с юмором мы ценим, ха-ха-ха!

Напутствие прозвучало так, будто «самодержец» отправлял в ссылку своего сына, ну, в крайнем случае, племянника,– и жалко, и наказать надо.

                        * * *

Гвасюги,– национальный удэгейский посёлок. Посёлок довольно большой, имеет свой садик, школу восьмилетку, с интернатом, поселковый совет, возле которого установлен памятник удэгейскому писателю Джанси Кимонко. Он написал книгу под названием «Там, где бежит Сукпай».

Основное производство в посёлке – это охотничье хозяйство, где работали, практически, все жители мужского пола, ну почти все. Основное население – удэгейцы, которые подразделялись на два рода: Кялундзюга и Кимонко, но были и русские, и украинцы, правда, немного.

Стоит посёлок на красивейшей реке Хор, что берёт своё начало в отрогах Сихотэ-Алиня. Широкая протока разрезает посёлок надвое, довольно бурная и стремительная в половодье, и совсем безобидная, едва журчащая по камешкам, в жаркие, летние месяцы, когда воды в ней остаётся лишь на четверть.

Вплотную к посёлку подступает тайга,– величавые кедры, островерхие ели, могучие тополя, гордо соседствуют с избами поселенцев. Упоминая тополя, необходимо отметить, что это не те, привычные для городского глаза, стройными рядами стоящие деревца, нет, это дикие тополя, в основании которых можно, порой, легко спрятать трактор. Именно в таких деревьях, как правило, делают себе зимние убежища-берлоги, гималайские белогрудые медведи, обитающие только тут, на Дальнем Востоке.

Никого в этих краях не удивляет, что за огородом растёт реликтовый амурский бархат, или ценнейший, лекарственный элеутерококк. А весной дурнинушкой цветут липы,– вот где мёду-то. Недаром, многие из русских поселенцев, держат пчёл.

Зверя тоже было предостаточно, и изюбрь, и лось, и кабан, и медведь, и запретный красавец тигр, и многие другие. А река Хор и все её притоки, были в то время удивительно полны рыбой.

Вот именно в это, благодатное место, я и попал, в должности начальника отделения Лазовского государственного промыслово-охотничьего хозяйства.

Первую свою ночь, по приезду в Гвасюги, я провёл в бичевском домике, стоявшем на берегу протоки, сунувшись обшарпанным крыльцом к самой воде. Прибежище сие, выполняло роль местной заежки, или по цивильному – гостиницы. Но жили там, в основном, временные рабочие промхоза, а попросту – бичи, прибывшие сюда на заготовку орех, ягод, корня элеутерококка, или просто, перекантоваться зиму за счёт дружков.

Были здесь порой и побегушники, прячущиеся от алиментов или других житейских невзгод.

Когда дни были жировые, фартовые, – бичи гуляли, бражничали, всколыхивая своими пьяными криками и кутежом островную часть деревни, приманивая, притягивая к компании малохозяйских мужиков и беспутных баб, а в скоромные дни жили тихо, питались лишь рыбой, добытой прямо тут, в протоке да остатками какой-нибудь завалявшейся крупы, порой даже с мышиным дерьмом. Однако на житьё никогда не жаловались, и вообще, народ, селившийся по воле судьбы в этом жилище, был малотребователен во всех отношениях.

Сказать, что гуляли чаще, чем положено – не могу, по возможности гуляли, но не допускали таких промежутков между пьянками, чтобы синяки на мордах сошли.

А значит, встретили меня обитатели сего домика с покарябанными физиономиями.

В комнате было, на удивление, чистенько, на столе грудились мытые чашки с кружками. Только откуда-то из-за печки несло тяжёлым, перекисшим духом,– видать, кто-то по неосторожности туда блеванул, а теперь только ждать, когда засохнет,– узкое место, не залезешь, чтобы выскоблить.

Мне выделили койку, хотя, пытались уговорить устроиться на ночь в конторе, стоявшей рядом, чуть на возвышении. От конторы отказался,– там я ещё успею побывать, а вот в такой интересной компании провести время,– заманчиво.

И действительно, до глубокой ночи мы проговорили на местные темы, – кто, где, кому и сколько, я уже знал, правда, лишь теоретически. Обитателей домика было трое. Они наперебой рассказывали мне всё, что нужно и не нужно.

Один из них, кстати, был интеллигентного вида мужичок, с суетливыми, бегающими глазами. Оказалось, он раньше работал бухгалтером крупного леспромхоза. Было уголовное дело:

–…конечно ни за что,.. ну, было присвоение, да разве постольку присваивают?… это же смешно, честное слово.

Была у него отсидка, в местах, не столь отдалённых, а потом, радостное, досрочное освобождение. А откуда жена, проматывающая то самое присвоение, могла знать, что его так рано освободят. Она бы конечно приняла соответствующие меры, чтобы не волновать мужа…

–подумаешь, любовник, да разве это любовник? Только пожрать, да выпить, любовник…

Вот и забичевал бухгалтер, хлопнул дверью и начисто забыл тот адрес, куда так рвался в мыслях, все последние годы. Закаруселила жизнь, завихрила, а теперь уж не выпрыгнуть из этого вихря,– не из поезда.

Двое других, просто потерялись в жизни, просто сбились с тропы. А может, и не было её, тропы-то, а сразу родились сбитыми, на обочине жизни родились, и шагают с тех пор по той обочине, спотыкаясь и падая, и лишь изредка, вытянув шею до хруста в позвонках, видят, совсем рядом, ровную и красивую дорогу, целую дорогу, не имея под ногами даже тропы.

В конце концов, всё было переговорено, и дежурный, расставив капканы по углам комнаты,– крысы одолевают,– задул лампу, так как электричество в посёлке гоняют своим дизелем лишь до полуночи, до двенадцати часов.

Утром я проснулся оттого, что где-то рядом щёлкнул капкан. Это дежурный снимал вчерашние ловушки, чтобы днём никто из мужиков ненароком не залетел. Повернувшись на бок, стал потихоньку наблюдать за разгорающимся утром.

Щёлкнул ещё один капканчик, я перевёл взгляд на охотника, он искал возле печки щепочку, чтобы закрыть последний капкан. Длинной палочки не оказалось, и охотник взял то, что было – небольшую коринку. Я улыбнулся, предвидя развязку, и, видя, как он целится этой коринкой в капкан второго номера.

Может быть, мужичёк надеялся на свою быстроту и ловкость, а может, просто опыта не хватило. Капкан радостно подпрыгнул и захлопнулся, – дождался таки, – плотно прихватил два пальца: большой и указательный.

Охотник за крысами тяжело, с придыханием крякнул, сел на пол и начал ожесточённо выкручивать из капкана пальцы. При этом, волосы его, безвольно висевшие на ушах, теперь, как-то напряглись, не то чтобы встали дыбом, но напружинились, обозначили объёмную, будто взбитую начёсом, шевелюру. Мужик незаметно оглядывался, убеждаясь, что никто не видит его позора, и с новой силой выкручивал из капкана уже закровеневшие пальцы. Шея у него вздулась и побагровела, а синяк под глазом, из фиолетового, превратился в чёрный. Я не вытерпел:

–Да где же ты их выкрутишь. Этим капканом, при хорошем потаске, волка удержать можно, пружины-то разожми.

Он вздрогнул, виновато глянул в мою сторону слезящимися глазами пойманного зверька, сел на табурет и нажал ногами на пружины.

–Во, бля, напрочь мозги отключило, сильная штука.

Аккуратно положив капкан, он почти бегом кинулся на улицу, на ходу расстёгивая ширинку.

Утром у конторы толпился народ, прознали за ночь, что новый начальник приехал, это шофер рассказал, который привёз меня по первопутку. На знакомство с работягами, с представителями власти, с пенсионерами, учителями, и прочим людом, ушли следующие несколько дней и два года.

Начальник отделения был здесь всем: милицией, прокуратурой, судом, пожарным, нянькой, школьным учителем и, даже, родовым шаманом. Любые вопросы, от родин, до похорон, решались с участием начальника, а вернее сказать, без него не решались. Сначала это казалось смешно, а потом уже и грустно.

Удэгейцы, – это большие дети, за которыми нужен глаз, да глаз, нужен любящий и оберегающий родитель, способный простить любые провинности. Наверное, я не смог стать им настоящим другом, хотя поводырём был добросовестным, по крайней мере, уважение местных жителей было безгранично и решения мои, и распоряжения, обсуждению не подвергались и исполнялись как в армии,– беспрекословно.

Наступившая зима принесла с собой как тревожные заботы, так и радостные. К тревожным можно отнести разлаженное производство, спившийся коллектив, что было далеко не редкостью в таких отдалённых, забытых Богом углах Империи, хотя и бывшей.

На мои плечи легло жизнеобеспечение посёлка, а это дрова во все учреждения, учителям, пенсионерам; электроснабжение, снабжение посёлка продуктами питания и другими товарами и прочее, и прочее, и прочее. Кроме этого в тайге работало более пятидесяти штатных охотников, о которых я тоже должен был думать и радеть,– не дай Бог, с кем-то, что-то случится.

К радостным заботам относились такие, как заселение в новенькую квартиру, приезд жены и маленького сына, хлопоты по перевозке вещей. И самое интересное – начал охотиться.

Охотиться можно было прямо за огородом. И пушные зверушки, такие как соболь, колонок, горностай, белка, выдра водились в ближайших лесах и, надо отметить, в не малых количествах, так и охота на крупного зверя, которая очень меня привлекала.

По случаю я приобрёл пару собачек,– кобеля, лет семи, несколько простодушного вахлака, постоянно ждущего подачки, и сучёнку, чуть моложе первого, но и похитрее, поехиднее, правда и сноровистей, шустрей на ногу. Собачки, по оценке знакомцев, были «средней паршивости», но меня это не смущало и не унижало, я же и сам-то ещё был приличным щенком в делах таёжной охоты, а особенно охоты на кабана,– только теория, практики не было вообще. И вот однажды такая охота состоялась.

Уже не один раз я вылезал в ближние нарезки, знакомился с местностью, присматривался к собакам, а они ко мне, мы как бы притирались друг к другу, проходили обкатку. Постреливал заполошных рябчиков, любовался работой собачек по не выкунявшей ещё белке.

И вот как-то, уже приличный снежок выпал, местами жухлую траву повалил, слышу, заорали мои собачки, явно, не ради забавы, серьёзно так заработали, торопливо и взахлёб, не останавливаясь, бухают.

Ну, думаю, кого-то зацепили, надо шевелить подошвами,– а сам на ходу дробь из стволов выдираю,– пули загоняю, у меня их шесть штук было в патронташе. Бегу, не замечаю, как жгуче хлещут веточки по разгорячённому лицу, через колоды, как на крыльях перелетаю. Когда уже недалеко до свары осталось, притормозил, в разные стороны поглядываю, осторожность, думаю, не помешает в таком деле. Начал потихоньку пробираться, прикрываясь от мечущихся собак деревьями, да разной лесной дурбиной, чтобы раньше времени не заметили меня, не отвлеклись от работы.      А ещё не вижу, кого держат собаки, чувствую по голосам, что зверя, а кого – не вижу.

Подкравшись шагов на пятьдесят, углядел, наконец, – стоит задом к выворотню здоровенный секач, клыки белеют, с желтоватым отливом, и на собак время от времени кидается, мордой клыкастой трясёт, – пугает. Те, не переставая лаять, отскакивают от него, изворачиваются, но здесь же возвращаются на прежние позиции, не дают ему убежать. Ни разу я не убивал такого зверя, даже на воле-то и не видел ни разу.

Заволновался чего-то, выцеливать давай, нет бы, ещё подойти, чтобы верней положить пулю, но тогда не додумался, – хрястнул. Собаки смолкли на мгновение, не ожидали выстрела, а кабан, сунулся рылом в снег, но здесь же вскочил и пустился через полянку, короткими, рваными прыжками, приволакивая переднюю ногу.

Придя в себя после выстрела, собаки, в несколько прыжков догнали зверя и, яростно хрипя, повисли у него на боках. Тот резко стряхнул их и, развернувшись головой к опасности, зафыркал, замотался из стороны в сторону, придвинулся задом к стволу кедра и занял оборону на трёх ногах.

Насколько серьёзной была рана, определить трудно, но на снегу появилась кровь, это придало азарта собакам, да и мне. От того места, где я стоял, как раз был просвет, – хорошо видно зверя, но далековато. В запале, вгорячах, снова стрельнул, – кабан даже с места не двинулся, собаки продолжали работать, наседали на противника, я понял, что промазал.

Глаза заливал обильный пот, а дыхание заядлого курильщика никак не восстанавливалось после волнительной пробежки. Лихорадочно перезарядил ружьё и снова, одну за другой, отправил пули в ту сторону, но они цели не достигли. Снова перезарядившись, я уже стал соображать, что это последние пули, – надо как-то убивать. Попытался подойти ближе, но кабан заметил меня и стал нервничать, мотался возле кедра на трёх ногах и в любой момент мог сорваться, тогда его трудно будет остановить, даже опытным собакам.

Выбрав не лучшую позицию, я выстрелил снова, не мог справиться с собой, не мог преодолеть волнение. Кабан, уже давно исподволь наблюдавший за моими действиями, сразу после выстрела ринулся на меня, прямо через собак. Те не ожидали такой наглости и прыснули в стороны, освобождая дорогу.

Секач летел на меня и я, конечно, выстрелил в него. А куда там стрелять-то?… всё клином, и морда, и голова, и спина. Да если и попадёшь, так пуля всё равно срикошетит, по крайней мере, мысли такие в голове у меня прокатились. Снова второпях выстрелил, толком не прицелившись, да и времени на это не оставалось, пуля не причинила ему вреда, лишь распорола шкуру вдоль всего бока. Но это хоть не на долго остановило его, он закрутился на снегу недалеко от меня, а я стоял с пустым ружьём и пытался хоть что-то сообразить, но не мог.

Наконец, мы почти враз очухались: собаки, оправились от испуга и ринулись к кабану, тот, справился с очередной болью и ринулся на меня, а я, как мог, высоко подпрыгнул и ухватился за ствол молодого, толщиной в оглоблю, ясеня, возле которого стоял, поджал под себя ноги.

Кабан подлетел к ясеню, на котором грушей висел охотник, пару раз торкнулся клыками в стволик, так, что в снег отлетела мёрзлая стружка, но тут же отвлёкся, – на него вновь налетели собаки, заставили развернуться к ним.

А я медленно сползал по мёрзлому деревцу и, кажется, хотел кого-то позвать на помощь. Когда понял, что сполз уже достаточно низко, опустил ноги, и они коснулись спины кабана. Резко оттолкнулся и снова, как мог, подпрыгнул вверх:

–Что, блин, за деревья такие, ни одного сучка.

Кабан рыскал из стороны в сторону, кидался на собак, и уже совсем замесил копытами ружьё в окровавленный, грязно-рыжий снег. Собакам удалось отдёрнуть зверя чуть в сторону, у него по клыкам пузырилась кровавая пена.

Я снова сполз и тихонько стоял в обнимку с деревцем, пытаясь унять дрожь в ногах и, незаметно отогревал настывшие ладони. Ковырнул носком ичига ремень ружья и приподнял его, не делая резких движений, чтобы не привлечь внимание вепря. Ну, вепрем-то он ещё конечно не был, теперь я это разглядел, вернее сказать, не был настоящим вепрем, а был молодым, но уже вошедшим в силу, где-то по третьему году, кабаном.

Чуть отходя задом, я тянул за собой ружьё. Когда между мной и кабаном образовалось укрытие, я схватил ружьё, разломил его и, на всю мощь лёгких, продул стволы от снега, быстро зарядил его двумя дробовыми патронами. Присел, чтобы прийти в себя, отдышаться.

Собаки не уменьшали своего азарта, несмотря на то, что охота затянулась, их лай разносился далеко окрест, оповещая лесных жителей о скорой развязке трагического сюжета. В тайге в это время было затишье.

Вообще, для тайги, нормальное состояние, это тишина, спокойствие. Порой помногу дней и даже недель, в лесу может идти тихий снег, накапливаясь на ветвях в огромных количествах, постепенно окутывая, обволакивая деревья. Лес стоит тогда, как будто вылепленный из снега, стоит так долго, в напряжении, с трудом удерживая на себе эту огромную массу, безвольно опустив «натруженные руки». Вдруг лёгкое дуновение, чуть шевельнёт самые высокие исполины, ещё ветерок, – зашевелились, начали раскачиваться другие дерева, и вот уже пошла с самых макушек снежная пыль, полетели снежинки. Ветер усиливается, крепнет, уже начали постанывать, поскрипывать больные, насквозь дуплистые деревья, и полетели приличные пластины снега с сучьев, а потом, ближе к вечеру, и даже к ночи, начинается настоящий ураган.

С деревьев сбивается весь накопленный снег, а который не хотит отрываться, тот отламывается вместе с сучками, с вершинами и даже рушатся целиком деревья, разрывая своим хрясканьем округу. Вся тайга в это время, не просто шевелится, она ходуном ходит, стонет как огромный, раненый зверь, здесь же плачет и закатывается грудным ребёнком, не может найти себе успокоения. Ревёт на все голоса падера, носится по очумевшему лесу ветер бешеный, хохочет дурнинушкой по дуплам.

В такие ночи не спят охотники по зимовьям, тревога поселяется в души, прислушиваются к каждому упавшему дереву, – а не накроет ли чумовым стволом ветхую избушку. Подкидывают в печку сырых поленьев, чтобы шаяли до самого утра и, не зажигая света, включают радио,– перекрыть далёкой музыкой рвущиеся струны урагана.

…Чуть отдохнув, я снова стал подкрадываться к призывающим меня собакам. Понимал, что теперь у меня пули нет, и убить зверя я могу лишь в упор. Для этого пришлось набраться храбрости и, изготовившись к стрельбе, пробираться к ожидаемой опасности.

Подошёл уже довольно близко, когда кабан повторил свой манёвр, – протаранил собак и ринулся на меня. Сделав шаг в сторону, я сдуплетил в башку кабану, – он с ходу сунулся и захрипел, забил задними ногами. Собаки злобно, но радостно навалились на него, и только шерсть полетела в разные стороны.

Подобных случаев с кабаном у меня больше не было, – я вскоре получил карабин и бил этого зверя в больших количествах, имея солидную прибавку к тогдашней, чисто символической, зарплате. Но первая охота осталась в памяти навсегда.

* * *

Удэгейцы, работающие в промхозе, в основном были штатными охотниками. На самом деле это дети природы, и вне её их трудно представить. Ведь и американский индеец гораздо естественнее и красивее смотрится на коне, чем у компьютера, хотя и этого я не отрицаю. Вот и удэгейцы, в большинстве своём, работали в лесу, там жили, там проводили основную часть своего времени. Они были хорошими охотниками, в том плане хорошими, что они знали, как нужно, знали, как поймать любого зверька, как выделать шкуру, как убить рыбу, где ждать кабана. Они без труда могли ночевать в лесу в любую погоду, на любом морозе, не представляли, как в тайге можно заблудиться, – знали и умели. Но…. Но такое грубое вторжение « цивилизации» в их нравы и правила, в их быт и жизнь в целом, губительно сказалось на судьбе нации.

За пушнину, за панты, за корень жизни женьшень, купцы и китайские спиртоносы, в первую очередь предлагали спирт и водку. А удэгейцы, народ лёгкий, доверчивый, не думающий о завтрашнем дне, – спивались не только семьи, но и целые стойбища. Да что там водка, простой вирус гриппа, занесённый в удэгейское поселение, порой опустошал тайгу на сотни и сотни вёрст. Не было у них иммунитета от «большой земли», а от водки тем более.

Спивались целые поколения, становясь всё слабее как умом, так и телом, особенно телом, а по сему и охотники, – знать-то, они знали, как надо, и делали даже, но уже соревноваться в силе или выносливости с русскими мужиками не могли, особенно если эти мужики были либо фанатиками тайги и жили этим, либо рвачи, которые специально год качались, тренингом себя изводили, чтобы потом, в сезон, так рвануть, как двое и даже трое соседей не смогут.

Были и такие, – по месяцу и более пластались по тайге без пищи, поддерживая себя лишь пантами, специально для этого сваренными, женьшень искали, и находили, по сорок километров в день нахаживали, и каждый день, и каждый день, – вылезали потом из тайги как привидения, но в большинстве с победой.

Но, тем не менее, удэгейцы охотились, не торопко, но охотились. И получалось у многих очень даже не плохо, это ещё ведь зависело и от участков, – за ними были закреплены дедовские, прадедовские, родовые охотничьи угодья. А русакам, да ещё приезжим хватам доставалось уж что придётся, – победней, да подальше. Поэтому в посёлке русские, в основном, работали по хозяйству, – кто на тракторе, кто на пилораме, кто на заготовке дров, пекарь был русский, на дизельной, свет гоняли тоже русские, но были и охотники.

Трактор в посёлке был единственный, – С-100. Год выпуска определению не поддавался, но можно было смело предположить, что родом он из тех ударных-легендарных, лихих красных пятилеток, когда если что-то делали, то делали на совесть и на века, когда даже сомнения ни у кого не возникало, что трактор этот делается именно для воздвижения и утверждения развитого социализма.

И надо отметить, что с задачей своей трактор справился с честью, но теперь от него требовали, чтобы он ещё и коммунизм заодно уж построил.

Тот как бы даже постарел сразу от таких требований, закапризничал больше чем прежде, начал как-то погромыхивать ненормально, а когда ехал по деревне, то время от времени кидался в правую сторону, испуская при этом ужасные запахи в кабину, ладно хоть стёкол давно не было, и дух скоро выветривался. Всё это огорчало смирного и вечно чёрного от мазута тракториста Николая.

Конечно, огорчало, а как:

– Ведь только летом всего до косточки перебрал, ну какого ляда ему не хватает? Опять что ли сцепление? Вот точно, въеду в пень и, тогда хай его, сразу новый дадут.

Николай более десяти лет грозится въехать в кокой-то, одному, ему знакомый, уже ставший легендарным, пень, но все бывшие и нынешние начальники его не отговаривают, а наоборот дают добро:

–Конечно въедь! Сколько ты терпеть можешь, хоть новый трактор дадут…, правда тебе уж на нём не ездить, коль пеньки начнёшь собирать, кто же тебе новую технику доверит.

Плюнет в сердцах Николай и дальше мучается, на своём видавшем виды тракторе, наваживает на всю деревню дров, обеспечивает пилораму, по хозяйству, всю транспортную работу делает, особенно в распутицу. Неотказный мужик, но уж как загуляет.… Это точно, неделя из всех графиков выпадает. А жена его, вместе с семерыми ребятишками, самому младшему из которых уже скоро два будет, по всей деревне схоронки собирает, прячется от мужика крепко накрепко.

Да разве от этого супостата – лиходея в такие разгульные дни укроешься, – нет, нет спасения. Кольша всю деревню наизусть знает, выучил все потаённые места, за годики, пролетевшие в «счастливом браке», не было ещё случая, чтобы не нашёл свою Надюху.

Так на чужом подворье, отшвырнув скулящих ребятишек, как кутят, в руки набегающих соболезнователей, накручивал на свой огромный кулак подол застиранного, обветшавшего от времени, платья жены, и бил её, чем попало. Бил со всей силы, в основном поленом, которое всегда можно сыскать в любой ограде, деревня же, и которое так ловко, с чваканьем, влипает в располневшую, раздавшуюся от многих родов, бабью спину.

Бил до крови, до прекращения крика, рёва. Как только переставала уже вздрагивать и всхлипывать, значит, не воспринимает боль, а значит бить бесполезно, только силы тратить, да нервы. Отбрасывал в сторону замокревшее полено и тяжело поднимался с колен, опираясь о неподвижное тело, устало брёл домой.

А сердобольные укрыватели Надюхи, с трудом затаскивали её, грузную и распущенную, в избу, клали на пол и начинали делать примочки, готовить травяные взвары, приводить страдалицу в чувство. Детей успокаивали, сбившихся в клубок, где-то в углу, уже не ревущих, не воющих, как давеча, а лишь сопливо гундосящих, с трясущимися губами.

Мужики, по началу, вмешивались и пытались унять истязателя, но убедились вскорости, что Николай от этого только шибче звереет, яростнее бьёт жену, и более уж не вступались.

–Ну, чистый фашист.

Ворчали старухи, украдкой поглядывая на Надю, не пришла ли в себя. Не любила она, когда на мужа «понапраслину возводят».

–Власовец и есть власовец.

Отзывалась другая старуха, намекая на фамилию – Власов.

Спроси у него на другой день:

–За что хоть бил-то?

Отвернётся, насупится, и ни слова не выдавишь, хоть застрели.

А Надюха, уже через неделю, превозмогая неутихающие боли, неумело замазав пудрой цветущие синяки, у магазина баб матюгами потчует:

–Напридумываете всякой хераты, делать вам более нечего, только и знаете хайло разевать, чтобы человека оговорить.… На доброе слово вас нету!..

Но не всегда так легко и просто заканчивались у Николая загулы. Другой раз, смотришь, идут по проулку его детишки, младшие сзади, друг друга поддерживают, старшие спереди, один крестик нарошнешный несёт, сам видать сколотил, а девчонка, ящик посылочный держит. Как-то странно идут, тихонько, будто на похоронах, и прямо из проулка, за деревню. Отойдут за огороды, зароют ящик в снег, холмик сделают и крестик поставят. Постоят ещё чуток, и домой, кто бегом, а кто просто пошустрей шагает, сопли слизывая с подносья. Бабы в окна пялятся:

–Опять у Надюхи выкидыш.

Трудно она переносила вынужденные абортирования, случающиеся после диких побоев. Лежала, не поднимаясь, недели по две, и тогда всё хозяйство, дети, и сама, хворая Надюха, были на руках у мужика, у Николая. И заботливее, теплее тех рук, не было во всём свете…

Удэгейцы в похоронах тоже не сильны были. Не нравилось им это занятие, а кому похороны по душе? Это уж точно, даже среди бичей, которые всегда рады погулять на поминках, мало желающих копать могилы и непосредственно участвовать в погребении. Может ещё и слухи разные, о потусторонней жизни, влияли как-то на людей, а может, просто культуры не хватало, но относились жители к похоронам своеобразно. Легко относились, почти как те дети.

Расчищали снег, срубали мох и, в лучшем случае, вырубали корни деревьев, которые мешали поставить гроб, чтобы он стоял ровно. Опять залаживали мхом, закидывали снегом и, всё, – поминки. На моё естественное недоумение, не менее удивлённо отвечали:

–Так зима же, летом закопаем поглубже.

Потом всё это забывалось, стиралось новыми заботами и текущими делами и, снова напоминало о себе лишь в чрезвычайных ситуациях:

–Начальник, там, на дороге, за кладбищем, какой-то гроб разломанный, следы медвежьи кругом, может, пойдёшь, посмотришь?

–Ах, вы, туды вашу, растуды!…

                        * * *

Зимой, многие жители посёлка, охотились прямо из дома. Как уже говорилось, тайга подступала к самым огородам, и лишь совсем ленивые, да немощные, не лазили туда, дабы щипнуть хоть кроху. Правда кроха эта, была порой весьма приличных размеров, и называлась то сохатым, то изюбрём, то кабаном.

Лицензий на отделение отпускалось предостаточно и, практически, любой желающий мог получить это разрешение на отстрел дикого животного. Прилично водилось в округе, очень охраняемого, удивительно красивого зверя, – тигра. Часто можно было видеть утрами следы этой кошки на территории пилорамы, на деревенском речном берегу, на кладбище.

В то время, никто не верил учёным дядям, что этот зверь на грани истребления, да и до сих пор, вопрос этот остаётся спорным. Кто-то утверждает, что тигр уж больно прожорлив, а кто-то говорит, что нет, он скорее красив…

Однажды, моя охотничья тропа пересеклась с тропой браконьера, вернее с последствиями деятельности этого браконьера. Расскажу по порядку.

В трёх километрах от посёлка, в живописном месте, близ тихой, рыбной протоки, расположилась промхозовская пасека. Там же, под ослепительно белыми, пышными сугробами снега, был омшаник, где и зимовали летние труженицы – пчёлы. А охранял их дрёму Петрович, – летом пчеловод, а зимой, вроде как сторож. Место работы, как и место жизни Петровича не менялись уже много лет. Прямо здесь, у пасеки, стояла зимовейка, где он коротал зимние морозные ночи, или отлёживался после чрезмерного злоупотребления медовухами разного пошиба.

Готовить медовухи Петрович был мастер, настаивал их на разных медах, в разные сроки, с разнообразными присадками, роль которых исполняли всевозможные ягоды, от лимонника и до голубики. Большое значение играла и перговая добавка, которая опускалась в зелье прямо в сотах. Под флягу, с наиболее дурным настоем, обязательно нужно подкладывать самосад, – табак такой, специально выращиваемый за зимовейкой.

Любил Петрович компанейских ребят, любил угостить, зашедших погреться, охотников и, по причине своего одиночества, всячески старался задержать гостя подольше, расспросить о событиях в мире, в личной жизни. Вот тут и оказывала медовуха, определённого рецепта, неоценимую услугу, – напрочь отнимала ноги, оставляя, при том, совершенно светлой голову, – беседуй, хоть всю ночь, на что хозяин зимовья был дюже падок. Любил послушать неглупого собеседника, Но и сам, с удовольствием, с азартом даже рассказывал о своей непростой, многотрудной жизни.

Я притащился к Петровичу поздно вечером, уже по темну, с целью переночевать, а вернее перекоротать ночь, а утром заложить круговичок, – поискать кабанов.

На подходе к пасеке невольно залюбовался зимним пейзажем, умиротворением природы в спокойном наступлении сумерек. Лес, спящий под пышными, белогрудыми снегами, сейчас, как бы ещё крепче погружался в сон, распускался в этой ласковой, мягкой постели, окутывающей его. Смолкли дробные перестуки дятлов по мёрзлым, хворым стволам, угомонились, редкие теперь, птахи, весь день порхавшие по веткам в поисках скудного пропитания. А где-то далеко, над проявившимся в умирающей заре хребтом, вертухалась, играла со мной в перевёртыши, маленькая, чуть тёплая звёздочка, – повернётся одной стороной – заблестит, заластится, другой стороной поворотится, и нет её, сравнялась с цветом предночного неба.

Где-то в хребте, нарушая благодатную тишину, начали постреливать деревья, предчувствуя морозную ночь. Снег под ногами, сыто, даже утробно похрустывал, довольствуясь собой, подчёркивая свою значимость. Опускалась ночь.

Зима того года была снежная, зверьё таёжное зимовало тяжело, с трудом передвигаясь и глубоко закапываясь, при добывании пропитания. По этой же причине, собаки быстро стали бесполезными. Поэтому вся охота велась с подхода, с подгляда, – кто кого вперёд увидит, тот и победитель.

Кабаны зимой держатся табунками, порой такой табун достигает тридцати, сорока, и более особей. Конечно, им трудно соблюдать осторожность, они мешают друг другу, не дают прослушать охотника вовремя, и тогда можно подобраться на хороший выстрел.

Ночь занималась звёздная, промороженный воздух уплотнился, стал упругим, на шапке образовался куржак.

В плохую погоду легче охотиться с подхода. Если в лесу падера, все деревья качаются, всё шумит, трещат сучья, валится Кухта, – тут только след найти, а уж подкрасться и добыть, сложности не будет. Но завтра, похоже, погода будет тихая и морозная, скрип от лыж будет разноситься по всей округе. Сохатый, со своими ушами – локаторами, не позволит себя обмануть, далеко услышит. А посему вся надежда только на кабанов.

Петрович встретил меня радостно, с добродушной улыбкой:

–О-о, джангуйда пришёл, – он так навеличивал меня на китайский манер.

–Мясо кушать будем, бражку пить будем. Проходи дорогой, проходи, садись, разболокайся, гостем будешь.

Действительно, уже вскорости, мы кушали хорошо упревшую сохатину, пили крепкую, вкусную медовуху, которая была сварена «по специальному рецепту», испытывали на себе её действие, пытаясь отличить, как она влияет, если пить её охлаждённой, а потом, если чуть подогреть. Оказывается, сей напиток, в охлаждённом состоянии был просто квасом, ну… почти квасом, а если его подогреть,… о-го-го.

За разговорами, да под хорошую выпивку, не заметили, как ночь быстро покатилась к рассвету. Пропотевшие с вечера, а теперь покрывшиеся инеем, шляпки гвоздей на дверях, указывали на то, что за порогом «морозец знатный». Мы, всё-таки хорошо прикимарили, после того, как Петрович закончил своё повествование о Китае, где он провёл значительную часть своей юности. Воспоминания же о той жизни были какими-то рваными, нервными. Казалось, он с трудом скрывал ненависть к тем временам, событиям, местам, глаза у него становились прозрачными, злыми, а движения угловатыми.

Не по своей воле оказался Петрович в Китае, жил там, и вырваться, вернуться на Родину, сумел лишь после смерти родителей. Остался в памяти язык, который старался забыть и не мог, – сны часто видел на том, чужом языке. Да и в повадках, в жестах, можно было угадать что-то иноземное, чуточку угодническое.

Вообще же, Петрович был хорошим человеком, спокойным, покладистым, с широкой, доброй душой. Никто не смог бы его упрекнуть в прижимистости, или нечестности. Живя вдалеке от посёлка, он мог иметь больше других и мяса, и рыбы, и пушнины, но никогда не пользовался этим, брал столько, сколько мог съесть, по древним законам и обычаям.

В хорошей компании любил хорошо выпить и от души подурачиться. Летом на пасеке особенно часто бывали гости, и многим он демонстрировал свою необъяснимую, до сих пор, феноменальность:

Завалинки омшаника были прикрыты широкими досками и Петрович, входя в пьяный кураж, отворачивал прогретую солнцем доску, ловил панически разбегавшихся змей и торопливо совал их за пазуху, набивал, таким образом, полную рубаху. Причём змеи были самые что ни наесть « взаправдашние », то есть гадюки, медянки, щитомордники, – ядовитее просто не бывает в этих широтах.

Наловив, таким образом змей, он подскакивал к гостям и начинал отплясывать, размахивая руками, при этом змеи пёрли с него во все дыры – в рукава, через ворот, в штанины, через ширинку. Он их снова ловил и совал себе в рот, не переставая при этом отплясывать, те брыкались, выворачивались, и всё-таки вырвавшись на волю, шустро разбегались и прятались в траве.

Компания обычно моментально трезвела, а Петрович хохотал до изнеможения, размахивая каким-нибудь запоздавшим гадом. Ни одна змея его ни разу не укусила.

Мне довелось однажды летом ночевать на пасеке, и в разговоре я как-то неосторожно выразил своё сомнение по поводу влияния, которое оказывал он на змей. Петрович не стал со мной спорить и доказывать, лишь как-то хитро посмотрел на меня и хмыкнул, а утром я проснулся от чего-то холодного и скользкого, – это он вывалил мне под одеяло целое ведро ядовитых гадов:

– Если бы я не был уверен в себе, разве мог бы я рисковать твоей жизнью?..

Он что-то хладнокровно объяснял мне в то время, как я стоял на спинке кровати и держался рукой за потолок, глядя на извивающееся месиво, постепенно редеющее с каждым шлепком очередной змеи об пол.

Потом были ещё объяснения и объяснения, была натянутость в отношениях, так как я не мог простить столь вульгарной шутки, но вопрос так и остался вопросом: – а почему они его не кусают?

… Утро действительно было прекрасное, до того яркое и радостное, что лицо по неволе растягивалось в улыбке, а снег – сплошной искромёт в лучах поднимающегося солнца.

Петрович покормил меня вкусным завтраком, помог надеть лыжи и провожал, угадывая, в каком лесном прогале я скроюсь.

Где-то впереди звонкой дробью барабанил дятел, морозный снег приятно похрустывал под лыжами, чуть поскрипывало крепление. Я находился в какой-то прострации, думать ни о чём не хотелось, просто шагал и шагал, улыбаясь от молодости, от силы, от здоровья, от счастья.

Чуть потерявшись во времени, очнулся лишь, когда лыжи выехали на перебуровленный, смешанный местами с листвой и прошлогодней травой снег. Остановился, вернулся в реальное время, осмотрелся кругом и понял, что стою на кабаньей тропе.

Следы были крепко зачиравшие, скорее всего вчерашние, но я решил двинуться по ним, так как направление было примерно тем, какое мне и нужно.

Кедровки откуда-то налетели весёлым хороводом и устроили гвалт в верхушках соседних кедров. День был ярким, солнечным, наполняя лес причудливыми тенями. Сняв лыжи и зажав их под мышкой, я потихоньку пошагал тропой, она была крепкая, ноги совсем не проваливались в сбитый снег. Скорее всего, табунок кабанов пользовался этой дорогой не первый раз, так как местами, чуть в стороне, попадались старые следы, присыпанные снегом.

Благостное настроение вдруг улетучилось вспорхнувшей сойкой, – впереди, за валёжиной, вся тропа была красная, кровавая, – из валёжины торчал обоюдоострый, отточенный как бритва, нож. Кто-то хорошо знал, где именно пойдут кабаны и будут перепрыгивать через эту валёжину, переползая по ней брюхом из-за своих коротких ног. Именно в этом месте и был вбит смертоносный клинок.

Через несколько шагов после валёжины, валялись растянутые кишки, видимо смешанные со снегом, но потом обтаявшие за счёт своего тепла. Ими была устлана вся тропа. Кабаны, распоров брюхо, кидались, что есть мочи, вперёд и сами же вытаптывали свои кишки из распахнутого настежь чрева, рвали их в клочья своими копытами. Чуть дальше лежала первая жертва – крупная свинья, а дальше по всей тропе чернели хребтами околевшие сородичи.

Шестнадцать штук, из них девять поросят, первогодки, ещё совсем малые. Вот это, на мой взгляд, уже не браконьерство, это варварство. Я был взбешён.

На другой же день, в конторе состоялось собрание, где присутствовали все, кто «шарился» в ближних тайгах. Я не ставил себе цель изобличить преступника, это просто бесполезно, но общим мнением такая «охота» была осуждена и, кажется, повторения не могло случиться.

Однако, на следующую зиму, во время охоты, мне снова пришлось найти место, где по копанинам, – местам кормёжки кабанов, в разных местах, валялись мёртвые молодые поросята. Подумал, что снова кто-то браконьерит, но скоро разобрался. Оказалось, это тигрица, учила молодых котят добывать себе пропитание. Точно так, как домашняя кошка, обучает свою молодежь, притаскивая им полуживую мышку.

                        * * *

И вот зима подкатила к своей вершине, к своему перевалу, – Новый год! Самый любимый и отмечаемый праздник, у всех народов, населяющих территории, покрывающиеся на полгода снегом. К этому празднику из тайги выходят на отдых многие охотники, прерывая на время свой очень не лёгкий труд.

В Гвасюгах встреча Нового года праздновалась в клубе, вернее, сначала собирались по домам, а потом, в обязательном порядке, все приходили в клуб, на общий праздник. Приносили с собой вино и всевозможные кушанья, устраивали общий стол.

Мы были молоды, в нас кипела энергия жизни и остаться в стороне просто не могли. Забрали с собой спящего сына и отправились на праздник. В клубе, на стульях, устроили спальные места для детей, а родители, веселились до самого утра.

Рядом с нашим Димкой спала красивая, как кукла, краснощёкая толстушка, по имени Жанна. Ей тоже было три года. А какое красивое имя! Удэгейцы вообще давали замечательные имена своим ребятишкам: Софья, Полина, Виктория. У Жанки была своя, особая история, которая приклеила к ней прозвище – подпольщица.

А дело было так. Её мать, Дарья, работала в детском саду помощником повара. Может быть не очень помощником, и не очень повара, но как бы там ни было, а доступ к кухне имела. Однажды, в картофельное пюре, она мелко, мелко искрошила лавровый лист, – и красиво, и запах хороший. Правда, ребятишки её не поняли, ни красоту, ни вкус, тем более.

Так вот, однажды Дарья, совершенно случайно, чуть–чуть забеременела. Обнаружила она этот недуг уже тогда, когда принимать какие-то решения было поздно, природа всё решила сама. Дарья старательно скрывала свою оплошность, ведь у неё уже и так росли трое, а замужем ещё ни разу не была.

Как ей это удалось, трудно понять, но факт есть факт, – скрыла, и никто не знал, ни подруги, ни сослуживицы, даже не подозревали, что она собралась рожать. А она, и вправду, однажды, в обеденный перерыв, родила девчонку и, желая избавиться от неё, бросила в подполье, в надежде, что та не «захочет» жить, ушла на работу.

Тут, как на грех, из школы пришли ребятишки, услышали какой-то писк, поискали и обнаружили сестрёнку. Помыли, завернули в тряпицу, оживили.… Как же радостно они сообщили матери, пришедшей с работы, что у них родилась сестра. Так и рассекретили Жанну, да ещё приклеили прозвание – подпольщица, так как родилась она, по мнению и глубокому убеждению детей, в подполе.

…Закончился охотничий сезон, охотники сдавали добытую за зиму пушнину и результаты не радовали. Я же сам ходил по ближайшим лесам и видел, что там есть и сколько, я знал и чувствовал, что добыто значительно больше, но в те времена свирепствовал чёрный рынок, где пушнина сбывалась во много раз дороже.

Пришлось проявить характер, не мог же я допустить, чтобы доверенный мне участок не выполнил план. По тем временам план – дело святое. Лозунг был: «План – закон, перевыполнение – честь». Пришлось побегать по дворам, покланяться охотничкам, и результат не замедлил сказаться. Уже на следующий день приёмный пункт был буквально завален пушниной, участок сделал тройное перевыполнение плана. По мясу тоже отличились, и вообще, как только мы с бухгалтером появлялись на центральной усадьбе, на нас смотрели как на волшебников, – Гвасюги и вдруг…

Бухгалтером у меня в то время работал Кендин Михаил Иннокентьевич – золотой души старик, но излишне выпивающий. Однако дело своё знал наилучшим образом и в работе был верхом порядочности. До этого, в прошлые годы, участок считался бросовым, – дальний и не перспективный:

–Как гиря на ноге во время купания, – говорил директор промхоза, – только и держим ради малых народностей.

А тут вдруг этот самый участок начал давать результаты, да какие результаты, просто не верилось!

…Весенний ледоход – удивительное, захватывающее зрелище. Река темнеет, как будто хмурится, несколько дней, сердится, раздувается и вот уже откуда-то сверху, издалека, доносятся раскаты, – будто гром, но раскаты не прекращаются, а уже сильнее и ближе начинает гудеть, поднимается ветерок и, запутавшись в прибрежных тальниках, посвистывает, кидает в лица зрителей, столпившихся на берегу, мелкую ледяную пыль.

А гул приближается, уже заметно подрагивает земля под ногами и люди начинают нетерпеливо вытягивать шеи в ту сторону, откуда идёт гул, ждут, что сейчас придёт огромный вал, распорет и раскромсает мозглявый пропревший лёд, но гул стихает, прекращает свои шалости ветерок, остаётся лишь затаённая тревога, – будет, всё равно будет!

И действительно, на широком плёсе перед посёлком, происходит шевеление, снова нарастает и приближается тревожный гул. Эти звуки, рокот, будто бы проникают в людей, переминающихся на берегу, наполняют их неудержимым восторгом и трепетом. А лёд на реке начинает шевелиться, вздыматься и снова присаживаться на своё место, как будто там, под этим огромным одеялом просыпается невиданный доселе зверь, просыпается и не может, лишь лениво потягивается в предутренней неге, но уже все знают, что он проснётся, обязательно проснётся. Теперь уже можно услышать и понять природу устрашающего гула, – это треск рвущегося льда. И вот уже сдвинулась самая середина реки, пробороздила десяток метров, прогрохотала и снова замерла огромной, безвольной массой, а гул и треск теперь уже доносятся снизу. Подвинулась река, теперь пойдёт, будет помаленьку размывать и отламывать малые и большие кусочки льда, перенося их с одного места и прилепляя к другому, будет наливаться от этого же льда силой, пока не накопит её столько, чтобы приподнять свой подточенный и разломанный панцирь, и уж волочь его, не останавливаясь более. От этого всепобеждающего движения далеко на берег выталкиваются толстенные, многотонные льдины и потом долго, до зелёной травки, жалобно плачут, истаивают под весенним лучистым солнцем.

В гвасюгинской протоке ледохода не бывает, она спокойно пропревает, протаивает. Весенне-грязный лёд много дней портит местный пейзаж своей неопрятностью, выставляя напоказ скрытые зимой помойки, кучки ядовито-зелёных бутылок, и прочую дрянь, вплоть до дохлых собак. Но всё это, в конце концов, смывается половодьем,– приходит большая вода, – это в верховьях начали обильно таять болота. Эта вода уносит все безобразия, очищает галечные берега и даже сносит переходной расхлябанный мостик, и теперь долго через протоку все будут добираться на лодках да оморочках.

… Зря старая удэгейка, баба Уля, умерла именно в это время, в половодье, когда шалая вода наполнила деревенскую протоку до краёв. Если бы она знала, как её будут хоронить, лучше бы потерпела немного.

А теперь как её перетаскивать на ту сторону, на кладбище, – вода совсем дурная прикатила, надо, наверное, для храбрости угостить мужиков хорошо. Угостили. С трудом умостили гроб в оморочку,– это маленькая, очень вёрткая удэгейская лодочка, и один из молодых охотников повёз старушку в последний путь.

Течение действительно было сильное, тут уж без прикрас, оно всегда здесь весной сильное, хорошо хоть рядом ещё одна оморочка поплыла, там двое ребят сидело, тоже смелые охотники, это они выловили гроб, когда тот вывалился на струе. Правда свою оморочку они спасти не успели, отпустили по течению, зато гроб к берегу притянули и за кусты привязали, – сил вытащить на берег не было,– ладно хоть сами не утонули, пьяные же. Переправившись обратно, похоронщики решили, что теперь уж всё равно, торопиться некуда:

–Обсохнем хоть чуток, а там видно будет, может, и завтра закопаем, главное из дома вынесли.

Начался процесс поминок. Этот «праздник» может затянуться надолго, если есть на что поминать. В данном случае видимо было на что, и бабушка Уля полоскалась в воде до самых « девятин». Благо речка весной холодная и инцидента не произошло, – схоронили, в конце концов, культурненько, правда, без процессии. Быстро унесли и уж не поминали более.

                        * * *

Так вот, оморочка – это малая лодочка, предназначенная лишь для рыбалки и охоты, она очень лёгкая и вёрткая. Нужно обладать немалой сноровкой, чтобы плавать на оморочке.

В противовес этому лёгкому флоту у удэгейцев были тяжёлые, огромные лодки – баты. Баты, это неимоверно, на первый взгляд, длинные, долблёные лодки. Предназначены они лишь для грузовых перевозок, для дальних путешествий, когда барахла всякого набирается очень много.

Так вот, изготавливаются баты, – а вернее изготавливались в недалёкие времена, а теперь уж, поди, и мастера ни единого не сыскать,– из цельного дерева, как правило, из тополя. Тополь выбирается весьма прямослойный и удивительно прогонистый. Конечно, и толщина обязательна, и должна составлять не менее полутора обхватов. Выпиливается такой внушительный сутунок длиною около пятнадцати шагов и перекатывается к месту работы. Обдирается кора, проводится тщательный осмотр и размечивание. Специальными топорами начинается выдалбливание внутренней части. На это уходит немало времени, в несколько дней не уложишься. После того как основная часть лишней древесины удалена будет, сверлятся мерные дырки по всему дну и бортам. Это для той цели, чтобы лишка не вырубить, не перетончить дно или борта. В последствии в дырки те забиваются добрые чёпики из сухой деревины, и, размокнув в воде, они не заметны вовсе и течи не дают.

Когда же бат по всем размерам вырублен и выструган, начинается очень серьёзная работа по разведению бортов. При неумении или торопливости можно всё испортить в один миг.

Лодка устанавливается на козлы и под ней разводятся костры, которые будут разогревать дерево, но не должны его жечь. Готовится горячая вода в больших количествах и внушительными квачами, чтобы не пожечь руки. Размачивается весь корпус лодки. Процесс длительный, необходимо прогреть и распарить корпус посудины до такой степени, чтобы борта можно было развести, не надломив и не надтреснув, и распереть заготовленными колышками – копыльями.

Затем много времени уходит на высушивание лодки, ведь при полном высыхании она может покоситься на ту или другую сторону. Необходимо укарауливать эти моменты и, прибегая к разным хитростям, удерживать лодку в правильной форме до полной просушки и закрепления.

Для долгого служения некоторые хозяева в конце ещё огнём сглаживали все заструги, а некоторые просто затирали всё дно расплавленной смолой, и бат такой многие годы служил верой и правдой своим хозяевам.

При дальних кочёвках стойбища в бат можно было загрузить весь семейный нехитрый бутор. Это и разобранные жилая и хозяйственная юрты, и все спальные принадлежности, такие как одеяла, матрацы, шкуры. Загружалась вся одежда, посуда, провиант. Сверху усаживалось пять-семь детишек, да пара стариков. В нос лодки, как и в корму, вставали шестовики, они и толкали бат хоть против течения, хоть вниз, – по

течению реки. Вниз конечно легче, но и против течения, а оно в тех местах весьма быстрое, лодка шла удивительно легко и споро.

Парни, управляющие ходом, шутили, что мол, один раз толкнись шестом и можно трубку выкурить, пока посудина потеряет ход.

Добрые были лодки. Теперь уж таких нет. Из досок делают. Да на них не больно-то на шестах походишь, так, разве что по течению, а вверх только на моторе.

Однажды, в осенние, укороченные уже дни, удэгейцы отправились на центральную усадьбу за подтоваркой на долгую зиму. Дороги тогда ещё не было и всю продукцию в торговый распределитель, позже переименованный в магазин, завозили по воде. И лишь поздней зимой, по загорбелым мостам замороженных таёжных рек, открывался доступ в дальние удэгейские поселения на конных санях. Тянулись тогда обозы с продукцией разной, в основном съестной,– мукой, сахаром, солью, крупой, а обратно рыбой да дичиной гружёные.

Так вот, снарядились удэгейцы на пяти батах за продукцией на первую половину зимы. В каждой лодке два шестовика, а на передней заготовитель посерёдке сидит, с портфельчиком.

Вниз-то легко укатились, течение быстрое, уже на второй день на месте были. Ещё два дня ушло на получение товаров, да оформление бумаг. Пока начальник с портфелем по конторским кабинетам важничал, бумажкам разным ход давал, мужики успели передраться на берегу и уж снова помириться.

А ссора произошла из-за товара. Начальник приказал всю водку в одну лодку составить.

–Так не пойдёт,– возмутились обиженные шестовики,– вы, значит, водку повезёте, а нам прикажете крупу толкать против течения!!!

Каждый понимал прекрасно, что водку везти гораздо легче, даже против течения, а ещё и веселее намного! Вот и переложили мужики весь товар.

Когда начальник вернулся, озабоченно помахивая тощим портфельчиком, работники уже мирно сидели на прибрежных камнях и разливали очередную «белоголовочку».

–Я же вам запретил прикасаться к водке,– выкатил глаза начальник,– зачем перегрузили весь товар?!

Он ещё что-то кричал и бегал по берегу, запинался за камни, сердился, а удэгейцы лишь широко улыбались, соглашаясь с начальником, кивали ему головой и пьяно прикрывали масляные глаза.

Нужно было хоть сколько-то отъехать от деревни, а то уже и местные любители «огненной воды» стали собираться на берегу и могло случиться непоправимое,– ещё малость и все выйдут из-под контроля, начнётся поголовная дармовая пьянка.

Заготовитель что было мочи, гаркнул на мужиков:

–По лодкам!– и сам стал отталкивать от берега перегруженные посудины. В последний бат неловко вскарабкался, зачерпнув в сапог воды, и уселся верхом на товар.

Лодки долго плутали по протоке, торкались друг в друга и, наконец, выровнялись, растянулись рваной линией и стали медленно удаляться от деревенского берега. Шестовики, хоть и с трудом, но удерживали равновесие и тяжёлые баты, вспарывая хрустальные, осенние струи, продвигались против течения.

К вечеру причалили на пустынный берег одного из многочисленных островов и устроились на ночлег. Удэгейцы выпросили у начальника «похмелиться» и вскорости уже снова весело заговорили, залопотали на своём языке, съездили кого-то по морде, долго потом выясняли, за что и лишь поздно ночью приткнулись, кто где, задремали, укрывшись лишь холодным речным туманом, набежавшим с верховьев.

В ранних предутренних сумерках удэгейцы зашевелились, передёргивали плечами от холода и сырости, соображали, где они. Потихоньку расшевелили тлевший костёр и вздули огонь. Заботливо прикрыли похрапывающего начальника сползшей шубой и гуськом потянулись к берегу, к лодкам. Там они торопливо, прямо из горлышка, выпили

две бутылки водки и благостно прищурившись, расселись на прибрежных росных камнях,– прочувствовать желанный момент излечения от похмелья и вкусить радость нового опьянения. Вскоре почти все закурили и разговаривали уже не шепотом, а в полный голос, по хозяйски разливая огненную воду в не весть откуда появившуюся кружку.

От шумных разговоров, доносившихся с берега, наконец, проснулся начальник и почти сразу всё понял. Он опять кричал, бегал вдоль лодок и размахивал руками. Даже тыкал кулаком в затылки улыбающихся шестовиков, но те уже плохо понимали причину его сердитости, ведь жизнь так хороша…

Перегрузив ящики с водкой в один бат, как и было в самом начале, умостившись посерёдке, начальник объявил всем, что теперь он сам будет наливать водку, но для этого желающие выпить должны обогнать остальные лодки.

Наивный! Он думал, что работнички сразу схватятся за шесты и начнётся

захватывающая гонка, соревнование, но этого, увы, не произошло.

Мужики неторопко отталкивали лодки от берега и трудно шарахались в них, удерживая пьяное равновесие шестами. Наконец получилось так, что бат с начальником уже скрылся за скалистым мысом, а остальные лодки ещё не набрали ход.

–Ничего, догонят, у них теперь есть стимул,– сам себя убеждал начальник и подбадривал своих шестовиков.

Спустя какое-то время из-за мыса появилась ещё одна лодка, потом ещё, и он вовсе успокоился, подставил лицо утреннему солнышку и, улыбаясь, прикрыл глаза.

На последней лодке мужики оказались послабее. Утреннее опохмеливание утомило их напрочь, и они никак не могли сообразить, куда нужно ехать, толкались шестами в разные стороны, отчего бат крутился на мелководье, то и дело торкаясь дном в камни.

И вот шест одного из них скользнул, опоры не получилось, пьяной реакции не хватило и лодка, трудно накренившись, сначала зачерпнула бортом приличное количество воды, а затем резко «выправляя положение» моментально опрокинулась в другую сторону.

Охнув от холодной купели, мужики враз очухались и стали вылавливать расплывающийся по мелководью товар. Мешки с сахаром сразу утонули и лежали смирно, поэтому их пока не вылавливали, а вот мануфактура,– тюки материала, эти стали расплываться всё шире и могли совсем уплыть, их стали ловить и складывать пока в кучу, на мелководье. Они быстро пропитались и сделались дюже тяжёлыми. Потом подтянули лодку и волоком вытащили на камешник сахар. Тюки материала тоже пришлось таскать волоком,– не поднимешь.

–Ничего, с сахара вода быстро убежит, а тряпки надо разматывать, сушить.

Вскоре вся коса от самой воды и до леса раскрасилась в разные цветные ленты. Даже по кустам были растянуты сотни метров цветастой материи. Мужики выжали свои штаны, рубахи, и, разбросив их по тёплым уже камням, грелись на солнышке.

–Хорошо дождя нет, а то, как бы сушили тряпки…

–Да-а, хорошо…

–Плохо, что сахар замочили.

–Ничего, мы не скажем начальнику, он не увидит…

–Да, не надо говорить…

«Тряпки» высохли довольно быстро, даже быстрее чем рубахи и мужики стали торопливо сворачивать тюки, в тайне надеясь ещё сегодня догнать товарищей, и может даже выпить чуть-чуть.

      Первый же свёрнутый тюк несколько озадачил людей, и они удивлённо смотрели на него, озабоченно почёсывая затылки.

–Надо туже скручивать, а то так много места занимать будут.

–Да, правильно, надо туже…

Следующий тюк сматывали более усердно, старательно прижимая коленями, даже пот выступил на лицах, но тюк всё равно скрутился неровно и, раздувшись, как хорошо упитанный олень, весомо развалился на камнях, будто надсмехаясь над мужиками.

–Хоть как туго крути, всё равно не войдут в лодку.

–Да, однако, не войдут…

Остальной материал скручивался не столь усердно и тюки получились вообще немыслимых размеров и самой причудливой формы.

Когда работа была завершена, и мужики осмотрели гору мануфактуры, они снова стали шмыгать носами и чесать затылки.

–Однако три лодки надо…

–Да, однако. Или четыре…

И действительно, цветная куча материала сиротливо пролежала на косе более недели, пока за ней не приехали освобождённые от груза лодки.

Таких, или подобных историй в жизни удэгейцев множество, и все они по детски безобидны и наивны. Взрослый и трезвый человек, глядя на этих детей природы, часто имел возможность удивлённо покачать головой и хмыкнуть себе под нос, загадочно улыбнувшись.

                        * * *

Весна и начало лета привносят в жизнь людей замечательные изменения, – заботы огородные, пчеловодные, садоводческие, изменяют сам облик посёлка, расцвечивают. Растёт же в тех местах, всё дурнинушкой, влажный и тёплый климат способствуют этому. Любой овощ, семечком брошенный в землю, к осени заставляет удивляться и радоваться самых нерадивых хозяев. А уж если поухаживать, прополоть, да подрыхлить земельку, вообще напрёт, что и в подполье не уложишь. Отзывчивая на уход и дюже благодатная земля в тех краях.

Удэгейцы же, не обременяют себя огородными заботами, за малым исключением, они, с приходом тепла, выселяются из посёлка на речные, вольно обдуваемые всеми ветрами, песчаные косы. Привольно и весело жить на реке, а как радуются этому переселению малые ребятишки, – удочки, остроги, луки с настоящими стрелами, – их постоянные занятия. Постепенно коса обживается, на ней всё больше и больше вырастает временных построек, как жилых, так и хозяйственных. Потом появляются шесты, на рогулинах, увешанные крупными рыбинами, это начинается заготовка рыбы на зиму. Рыбу, а в основном это ленки, пластают по хребту и, развернув, развешивают на солнышке, – вялят. А когда повезёт, устанавливаются такие же шесты, с пластинами мяса, – ох и вкусна вяленая изюбрятина.

За лето стойбище несколько раз меняет свою стоянку, – люди переезжают в рыбные, более кормные места.

Заядлые поклонники Бахуса, удэгейцы, не пропускали ни одного удобного случая, чтобы загулять, запировать. Поднимающиеся с низовьев лодки с «городскими» рыбаками, тормозились общими усилиями, – на приплёсок выбегало и выползало всё население, а ребятишки, даже заскакивали в воду, не взирая на её прохладность. Все начинали махать руками и ногами, кричать на все голоса, чтобы привлечь внимание и остановить проплывающую лодку.

Причалившим путешественникам, в обмен на водку, предлагалась рыба всех видов, мясо, а ближе к осени ягоды и орехи. Если же выпивки долго не было, люди начинали скучать, нехотя занимались рыбалкой, долго спали, на охоту – на солонцы, вообще переставали ходить. В конце концов, кто-то не выдерживал и, коротко собравшись, уезжал, а вернее сказать улетал, как на крыльях, в посёлок, – попировать. Спокойная жизнь заканчивалась, стойбище приходило в движение, все куда-то собирались, торопились, ревели дети, взбрыкивали и захлёбывались лодочные моторы, упираясь в тугую, речную волну.

Но вот смолкали переругивания между мужиками и женщинами, – пустела коса, лишь кое-где ревели ещё сопливые ребятишки, которые не смогли уговорить родителей взять их с собой, да у костра, лениво шевелилась старуха, раскуривая замусоленную, обгоревшую до самого мундштука трубку.

Может быть, и вернётся к вечеру, а то и к ночи совсем, какая-нибудь лодка, ткнётся неаккуратно – пьяно в берег и, приехавшие хозяева стойбища, трудно перевалятся через борт, и будут шарашиться, искать в потёмках свой чум, будить пряниками заспавшихся в беспорядке пацанов. А может, и не вернётся в эту ночь лодка, только дня через три приедут, виновато пряча глаза от встречающих ребятишек.

Но проходит какое-то время, – день, два, и снова на стойбище всё приходит в норму: рано утром, лишь солнышко показало свой краешек из-за хребта, когда ещё и комар не просушил росные крылья, молодые парни вытаскивают из лодок, уже снятые сети, и развешивают их на кольях, выбирают рыбу. Женщины мелькают у очага, бренчат закопченными сковородками и котлами, а в обеденную жару на приплёске слышен радостный гвалт ребятни.

Часто бывая в таких летних поселениях удэгейцев, я всегда видел лишь радушие с их стороны и непоказное гостеприимство:

–О-о, начальник приехал, проходи, пожалуйста, отдыхай, сейчас ленка убьём, талой угостим.

И уже забегали женщины у костра, поторапливая вздувающих вялый огонь ребятишек, разогревают чай и стряпают свежие лепёшки, а кто-то из мужчин, берёт острогу и спешит на берег. Он действительно убивает там ленка, как будто тот специально стоял и ждал этого, приносит его, изгибающегося дугой то в одну, то в другую сторону, и делает замечательное угощение – талу.

Тала, – это освобождённая от кишок и костей тушка ленка, особым способом нарезается острым ножом на деревянном лодочном весле, заправляется солью и перцем, покруче, и кушают это угощение прямо руками. И готовить талу нужно непременно на лодочном весле, – вкуснее.

Привольно живут удэгейцы летом, да они вообще привольно живут, и летом и зимой. Часто даже не знают, какое сегодня число месяца, какой день, да что там день, месяц могут не знать.

–А зачем нам это?

И действительно, – зачем? Они веками жили так, и это им нравилось, и сейчас нравится, ну и пусть живут.

Кстати, кое-какие мысли в этом плане, в отношении малых народностей севера. Наверное, Бог больше любит луноликих людей, а то зачем бы он их поселил в богатые, рыбные, более сытные места, где не нужно прилагать особых усилий для обеспечения себя пищей, зачем бы Он предоставил им такое беззаботное житьё.

Даже взять, к примеру, тундру, где живут эвенки, якуты, селькупы, долгане, ненцы, ханты, манси, и другие северные национальности. Конечно, условия там суровые, в том плане, что холодно, зато много пищи, – это и рыба и несметные стада оленей. А возьмите бурят – монгольские степи, там тоже, можно выращивать множество скота, не заботясь особенно о его пропитании, – круглый год на подножном корме. И только средняя полоса, заселённая «русаками», в большинстве своём, не имеет столько рыбы, а чтобы прокормить себя мясом, нужно всё лето заниматься заготовкой кормов на зиму, – не выгонишь просто так скотину, – морозы и снега глубокие, не дадут ей прокормиться, как оленю на севере, или как стадам бурятским, да монгольским на юге.

Видно в чём-то больше провинился русский человек перед Богом, чем прочие, потому, как не пустил он его и на азиатские юга, где можно легче прожить за счёт растущих обильно разнообразных плодов. Там поселил Он казахов, киргизов, узбеков, китайцев и прочих людей, не слишком отличающихся от луноликих. И всем им, почти всем, не нужно знать, какое сегодня число и какой день недели. А может это и правильно?

… Река Хор, в те годы была удивительно богата рыбой. В любой день, после работы, я садился в лодку, отскакивал на моторе вверх, против течения, километров на десять, и спускался самосплавом домой, бросая блесну спиннинга то под один берег, то под другой. И за этот час налавливал рыбы столько, что и за неделю не съесть, а рыба какая отменная, – ленок, да таймень.

Однажды в гости к нам приехал начальник управления, тот самый Хронов, и жена угощала его котлетами особого приготовления. Он был несказанно удивлён, когда узнал, что котлеты те не мясные, а приготовлены из тайменя:

–Такой вкуснятины ни в каком ресторане не отведаешь.

Гость любил хорошо выпить и, был дюже крепок на водку. Поставленную перед ним рюмку, он осторожно отодвинул и попросил себе фужер, вот из него и хлебал горькую, не останавливая меня, когда я, на правах хозяина, наливал ему почти полную посудину.

Наутро, по благодушному лицу начальника, было даже не заметно, что вчера он влил в себя такое количество зелья. Прощаясь, снова спросил меня:

–Ну, что, не надумал ещё в город перебраться?

–Пока поработаю, а там видно будет.

В сердцах сплюнув, Хронов забрался в глиссер, на котором приезжал в эту глухомань, и рокот мотора эхом разнёсся по ближним, дремлющим под летним солнцем, распадкам.

… Летние хлопоты не дают разнежиться, распариться, окунуться в беззаботность и леность ласковых и тёплых дней, не позволяют забыть, какое сегодня число и какой месяц, – не удэгеец ты, не имеешь такого права. Уже нужно готовиться к следующей зиме, заканчивать ремонт садика и пекарни, поторапливаться с реконструкцией пилорамы, а тут ещё заготовки лекарственного сырья, ягод, грибов, орехи на подходе. Охотников нужно в тайгу завозить для ремонта зимовий и строительства новых, да и к охотничьему сезону нужно начинать готовиться: дядя не привезёт боеприпасы и не займётся обновлением оружия, – везде ты и только ты, ведь ты начальник.

А тут ещё, решил всё-таки, добиться какой-то техники для участка, не ждать же на самом деле, когда Николай «в пень въедет».

Приехал как-то в Бичевую, пришёл к директору и выложил ему желание иметь на участке новенький трактор, а лучше два. Он внимательно меня выслушал, поворочал хитрыми глазками, под густыми бровями, что-то сообразил, пожевал губами и согласился:

–Бери, два бери, только есть одно «но».

–«Но»? Какое?

–Ты же знаешь, в промхозе нет свободных, и тем более, новеньких тракторов, но я знаю, где их взять. Вот и возьми сам, если смелости хватит, ха-ха-ха.

И он поведал мне, что хорошо бы съездить в Хабаровск и прорваться в Крайисполком, в отдел по народам севера:

–Ведь ты начальник отделения в национальном посёлке, удэгейцы – это малая народность, они должны пользоваться определёнными поблажками – льготами со стороны государства. Вот и действуй.

–А что, идея заслуживает внимания.

На следующий день я был в Хабаровске. Что-то подтачивало меня, было какое-то чувство, видимо седьмое, подсказывающее:

–Не суйся без разрешения, не прыгай через голову.

И я решил согласовать свои намерения с Управлением, хоть и разрешил мне директор, но всё же Управление, – это всему голова.

Добравшись туда, я не застал на месте начальника, но времени терять не хотелось, и я зашёл к одному из начальников отдела. Это был далеко не старый ещё, но, на мой взгляд, «устаревший», типичный начальник отдела. Когда-то давно, у него была мечта стать тем, кем он и стал, наконец, на этом всё застопорилось, исполнилась мечта. С тех пор жизнь покатилась ровно, плавно, стремления притупились, а новая, более высокая мечта не возникла, пришло понимание, что надо всемерно использовать то, чего достиг. К лицу плотно приклеилось стандартное выражение важности и значимости, не стирающееся даже дома, поэтому и дети не льнули к нему, а старались быть незаметными в его присутствии, – дабы не мешать папе.