Оглавление
Андрей Аствацатуров. Автор и герой в лабиринте идей
От автора
I. Две стратегии англо-американского модернизма: Томас Стернз Элиот и Генри Миллер
Ранние поэтические тексты Томаса Стернза Элиота: от «Пруфрока» к «Бесплодной земле»
Бодлеровский Париж в текстах Т. С. Элиота и Генри Миллера
Фридрих Ницше и его американский ученик Генри Миллер
Образы детства в романе Генри Миллера «Тропик Козерога»
II. Завершая эпоху модернизма
Эрнест Хемингуэй: полемика с психологизмом
Джон Чивер: поэтика невроза
Дж. Д. Сэлинджер: девять рассказов
Исихазм в повестях Дж. Д. Сэлинджера: Иисусова молитва Фрэнни
Миф и художественное воображение в романе Джона Апдайка «Кентавр»
Курт Воннегут: искусство и насилие
III. Россия в литературных диалогах
Владимир Набоков и Амброз Бирс
Архаический ритуал в творчестве Михаила Елизарова (Рассказ «Мы вышли покурить на 17 лет»)
Об американских истоках одной русской трагедии (Роман Сенчин и Теннесси Уильямс)
Андрей Иванов – литературный наследник Генри Миллера
IV. Алексей Георгиевич Аствацатуров: путь ученого
Отрывок из книги
Эту книгу, объединившую мои филологические работы последних двух десятилетий, я решился посвятить своему отцу, Алексею Георгиевичу Аствацатурову. Ярчайший филолог-германист, историк литературы и эстетики, тонкий знаток классической музыки, он был и навсегда останется для своих учеников и коллег образцовым академическим ученым. Для меня он не только отец, не только самый первый воспитатель, но и первый настоящий учитель, познакомивший с миром литературы и филологической науки. Чуть позднее, уже в университетские годы, в моей жизни появились другие учителя, которым я также многим обязан: А. А. Чамеев, Ю. В. Ковалев, А. К. Савуренок, И. С. Ковалева, Л. В. Сидорченко, Е. М. Апенко, А. И. Владимирова, З. И. Плавскин. Они совершенствовали мои умения и направляли мой научный интерес к тем филологическим сюжетам, которые нашли отражение в этой книге.
В последние годы я все чаще задаюсь вопросом, удалось ли мне оправдать потраченное на меня время. Особенно это касается отца. Занимаясь моими делами, редактируя, поправляя мои первые курсовые работы, доклады, статьи, он жертвовал тем бесценным временем, которое мог потратить на самого себя. Завершая книгу биографией отца, я отнюдь не надеюсь вернуть долг, я хочу лишь напомнить, что любая наша книга или статья – это в первую очередь результат усилий наших учителей.
.....
Единственной нитью, связывающей Геронтиона с миром, последней его поддержкой остался чистый интеллект, заменивший веру. Однако познание, осмысление причин собственной катастрофы не приводит Геронтиона к возрождению. Лукавый разум дает понимание ситуации вне перспектив ее проявления. Он лишь усугубляет отчуждение героя от жизни.
Геронтион осознает собственный внутренний разлад и, более того, понимает причины своего бедственного положения. Это свойство принципиально отличает его от безликих персонажей «Бесплодной земли», начисто лишенных рефлексии. Он даже выступает как обличитель и проповедник, разоблачающий себя и рассуждающий о трагедии своего поколения, что дает повод читателю идентифицироваться с ним, а исследователю перепутать его с самим автором[45]. Тем не менее Элиот дистанцируется от своего персонажа и помогает читателю избежать подобной идентификации. Проповедь (или исповедь?)[46] Геронтиона он подвергает иронической рефлексии. Снижающим оказывается уже само заглавие, отсылающее к стихотворению Дж. Ньюмена «Сон Геронтиуса», где душа возносится к небесам. Эта отсылка пародийна. Она обманывает ожидание читателя, поскольку Геронтион Элиота ничего подобного не переживает и «не дорастает» до ситуации, которую описывает Ньюмен. «Душа» элиотовского героя прочно связана с сугубо материальным посюсторонним тленным миром, и земные ветры, пассаты, не влекут ее к Богу, а гонят, беспомощную, куда-то «в сонный угол».
.....
