Читать книгу Богатыри не мы. Новеллы (сборник) - Андрей Белянин - Страница 3

Бывает так: традиционно в семь ноль пять резкий звук катапультирует тебя из сна. Несколько секунд – настоящее безвременье – несинхронно моргаешь, пытаясь ухватить за призрачный кончик хвоста ускользающую нереальность… картинку… фразу. Куда там! В голову лезет исключительно всякая чушь вроде: «Чтоб я! Еще раз! Позже полуночи!..» или «Хочешь с гарантией возненавидеть любимую песню? Поставь ее на будильник!». Осознав наконец себя и свое место в мире, потягиваешься с широким зевком и грациозностью… кота? Да ладно! Пьяного енота – еще туда-сюда. Потом решительно – настолько, что способен обзавидоваться матерый стрипдэнсер, – откидываешь одеяло, быстро натягиваешь холодную одежду и шлепаешь в ванную, под аккомпанемент ритмичного скрежета лопаты дворника за окном. До пробуждения еще далеко.

По улице плывут сиреневые утренние сумерки; стены домов неравномерно размечены желтыми прямоугольниками освещенных окон. Остро пахнет выпавшим ночью снегом, под ботинками хрустит гранитная крошка… или что там нынче сыплют на тротуары против гололеда? Раскланиваешься (именно раскланиваешься – совершенно естественно и без капли манерности) со смутно знакомым старичком в винтажном пальто с каракулевым воротником и шапке-«пирожке». На поводке у старичка – такая же старая такса в зеленом вязаном комбинезоне: толстая, одышливая, с почти седой шерстью на морде. Удивительно, но в глазах у обоих – что собаки, что хозяина – нет и следа дряхлости, усталой обреченности и ожидания скорого, неизбежного конца. Наоборот, они блестят тем шальным задором и восторгом жизни, какой, наверное, доступен лишь таким вот пожилым существам, у которых многое уже позади. «Жизнелюбие восьмидесятого левела», – приходит в голову странная мысль. Попробуй тут не улыбнись!

Настроение подскакивает сразу на несколько пунктов. Его не способны ухудшить ни маршрутка, стылая, как холодильник морга, ни забитый до предела вагон метро, с размаха бьющий в нос тяжелым кулаком пота и парфюма. (Похоже, ничего не изменилось со времен Средневековья – люди по-прежнему стремятся перебить сильными запахами смрад немытого тела. И по-прежнему почти безрезультатно.) К тому же в наушниках поет что-то приятно-ненавязчивое, отсекая внешние звуки, а на «читалке» – долгожданное завершение трилогии Янгеров «Порой мерзавцев слишком много». Умеют же люди писать! Немудрено и проехать свою станцию, затерявшись между строчек.

В бизнес-центре уже вовсю кипит жизнь – мелькают пиджаки и сорочки, юбки и блузки (светлый верх, темный низ – элегантная тоска!) офисных служащих, кое-где разбавленные форменными костюмами курьеров, почтарей и даже подателей скромных радостей мирских – разносчиков пирогов и пиццы. Раненько кто-то начинает…

Привычно кивнув охраннику на КПП, одновременно шлепаешь магнитной карточкой пропуска по датчику турникета, а потом не глядя отстукиваешь на клавиатуре вызова лифта свой одиннадцатый этаж. Против обыкновения, створки раскрываются почти сразу же. Подпеваешь финальным аккордам песни в наушниках и, кажется, делаешь это чуть громче, чем нужно: курносая блондиночка напротив – хм, лицо незнакомое. Новенькая? – беззвучно хихикает, прикрыв рот вязаной варежкой. О серебристые от инея кончики ворсинок ее меховой ушанки, кажется, можно уколоться, а сама девчонка мило краснеет от мороза пополам со смущением. Подмигиваешь ей и шепчешь одними губами: «Рок-н-ролл!», широко улыбаясь. Блондиночка обозначает кивок, улыбаясь в ответ. Ноздри щекочет острый запах свежесваренного кофе из стаканчика в ее руке. Хочется чихнуть – звонко, от души, на всю кабину. Кажется, ты наконец-то начинаешь понимать смысл нюхательного табака…

Блондиночка выходит двумя этажами ниже. Проводив взглядом ладную фигурку в короткой приталенной дубленке – нет, все-таки стоит выяснить, что это за девчонка, – ты наконец-то достигаешь своей цели. Вот оно – место, на котором мы проводим, если верить ученым, до четверти жизни. Наша каторга и дурдом. Наши авгиевы конюшни и подводная лодка, с которой не сбежать. Наши Фермопилы и Перл-Харбор. Место величайших разочарований и грандиознейших триумфов. Смертной рутины и сокрушительных брейнштормов. Нервных срывов и гениальных озарений. Место, в котором сполна познаешь дискретность времени, цену людской благодарности и мимолетность… всего.

Работа, благослови ее бог.

Раздеться-переобуться-рукопожаться-расцеловаться-включиться.

Как выходные? – Во дает! – Уже? – Йессс! – Что, опять не приняли?! – Да хорош! – Пойдешь в четверг? – Телефон! – Ой, меня нет!..

Щелк! Безмолвный огонек красноречивее любых слов. Разумеется, все как обычно – кататься каждый любит, а вот как саночки возить, то есть залить воды в кофе-машину…

Ценой двух улыбок и обещания одного леденца на палочке за водой отправлена Маринка, а ты решаешь посетить туалет. Пару минут спустя, насвистывая, выходишь из кабинки. Тщательно – да, пунктик, ну и что? – вымыв руки с мылом, набираешь полные пригоршни воды и с удовольствием плещешь в лицо. Потом, отфыркиваясь, поднимаешь голову от раковины и понимаешь: так не бывает.

И дело даже не в том, что из зеркала на тебя смотрит совершенно другой человек.

Из зеркала на тебя смотрит – мертвец!

* * *

В том, что он ненавидит больше, отца или свое паспортное имя, Майк Соколов ни на минуту не сомневался. Разумеется, отца. Потому что само по себе имя «Михаил» не хорошее и не плохое. Обычное имя. Бывает и лучше, конечно, но бывает и хуже. И даже – гораздо хуже.

Так что проблема была именно в отце. Драгоценном, мать его, родителе. Который, и без того, с точки зрения Майка, обладая пышным букетом недостатков, грехов и пороков, тридцать четыре года назад совершил главную гнусность в своей жизни – продавил-таки жену зарегистрировать новорожденного именно Михаилом.

А самого отца звали Потап.

«Он всех убеждал, что это будет очень здорово, – тихо говорила мать, как всегда отводя взор. – И потом, ты же знаешь, сынок, если уж отец что-то решил, спорить с ним бесполезно…»

О да, это Майк знал. Сколько он себя помнил, характер у папочки был совершенно бараний. Особенно если к тупой упертости травоядного добавить совершенно плотоядную агрессию, моментально вспыхивающую по отношению к любому, кто посмел не согласиться с Соколовым-старшим хоть в чем-то. Конечно, Майк и сам был не дурак поспорить, но ведь не процесса же ради! И не до мордобоя отстаивая какую-нибудь чепуху, а то и откровенную ересь, абсолютно не разбираясь в предмете спора. А вот отец, кажется, находил особую прелесть именно в таких спорах. И чем сильнее оппонент отличался от него, Потапа Соколова, чем более был образованным, интеллигентным и склонным к спокойному и аргументированному изложению своей точки зрения, а не к матерным тирадам, вылетающим изо рта вместе с брызгами слюны, и не к потрясанию кулаками, тем слаще было отцу вынудить того в итоге, плюнув, прекратить спор и ретироваться. «То-то! Знай, наших, философ …в!» – обычно изрекал в таких случаях Потап, горделиво вскидывая голову. А Майк, если он становился свидетелем такого спора, постоянно испытывал чувство неловкости. Словно его вынудили участвовать в чем-то постыдном, или оно творилось на его глазах, а он не смог вмешаться и положить конец безобразию.

Надо сказать, несколько раз на памяти Майка отец нарывался на того, с кем спорить «по-потаповски» не следовало. Тогда дело заканчивалось синяками, разбитой в кровь физиономией и помятыми ребрами – будучи бесконечно вспыльчивым, готовым броситься в драку очертя голову и продолжать ее, пока есть силы держаться на ногах, богатырскими статями или каким-то особенным талантом в причинении физического урона ближним Соколов-старший не отличался. Впрочем, посрамление отца не приносило Майку удовлетворения. Во-первых, Потапа это ничему не учило, а во-вторых, и Майк, и мама, и все прочие друзья-родственники-знакомые несколько дней после инцидента были вынуждены наслаждаться версией отца, метко окрещенной дядей Сережей, братом матери, «говно два-ноль». Ну и, разумеется, ходить на цыпочках, исполняя любую прихоть «пострадавшего за правду».

Так вот, о ненавистном имени. Сперва Майк думал, что отец отыгрывается на нем за собственную детскую травму. Все-таки середина пятидесятых, когда родился Потап, ничем не напоминала наше вывихнутое время. Это теперь придурки под влиянием моды «назад к корням» состязаются друг с другом в экстравагантности, заодно уродуя жизнь своим Сысоям, Агапам и Лукерьям, а тогда… В общем, деду Степану (ведь нормальное же имя было у человека!) никто не мешал наречь старшего из двух своих сыновей так же нормально – Лешкой, там, Сашкой или Колькой. Назвал ведь младшего Витькой, не облез. Опять же, насколько знал Майк, верующим настолько, чтобы дать ребенку имя в честь святого, память которого чтили в тот день, дед тоже не был. Тем паче, что именины Потапа приходились на апрель и декабрь, а родился он в сентябре.

К счастью или к несчастью, а Степан Соколов умер задолго до рождения внука, и узнать из первых уст причину столь экстравагантного поступка предка Майк не мог. Не спросил он этого и у отцовой матери, бабы Лены, пока та была жива. Впрочем, особой близости между бабкой и внуком никогда не наблюдалось, равно как и между Еленой Антоновной и снохой. Тем более что родители развелись, когда Майку не исполнилось и пяти лет, причем – по инициативе матери. Майк до сих пор не мог уяснить, как у его милой, доброй, бесконфликтной и всем готовой помочь даже в ущерб собственным интересам, но совершенно безвольной родительницы все-таки хватило сил подать на развод, а поди ж ты. Баба Лена поступок снохи восприняла как чистое предательство и оскорбление как Потапа, так и себя лично, простить которые совершенно невозможно. С тех пор она замечала и привечала исключительно детей младшего сына, Виктора, а Майка ни единого раза лично не поздравила ни с днем рождения, ни с Новым годом даже на словах. Зато отец – еще один повод для «горячей сыновней любви» – всячески настаивал на проявлении вежества по отношению к совершенно чужому и неприятному сыну человеку. В общем, когда баба Лена умерла, Майк не то что не расстроился, а просто зафиксировал сей факт как данность. Человек умер, да. Жалко по-всякому. Тем паче что умер в финале тяжелой и долгой болезни, основательно перед тем помучив себя и окружающих. Льющему же пьяные слезы (слава богу, в телефонную трубку) родителю с трудом выдавил из себя дежурные слова соболезнования. Благо к тому моменту отношения отца и сына вполне допускали редкие созвоны (всегда по инициативе Потапа) и еще более редкие свидания (в основном устроенные матерью).

До того было всякое.

И жизнь в крохотной комнате коммуналки, куда родитель Майка считал уместным являться в любом состоянии практически в любое время суток, невзирая на разводный штамп в паспорте, считая себя членом семьи. Навязчиво и агрессивно, как он привык, и только лишь на основании прошлого, а также в срок выплачиваемых алиментов, требующий любви, внимания, искреннего тепла и вообще всего того, чего испокон века требовать от кого-либо неправильно, глупо и бессмысленно.

И слезы (тайные, как она считала) мамы – слишком слабой, слишком робкой, слишком доброй для того, чтобы раз и навсегда указать бывшему на дверь и устроить свою молодую еще жизнь нормально. Отводя глаза, лепечущей наивные даже для нее самой оправдания Потапа из серии «так-то он неплохой человек, добрый, и нас любит… по-своему»; «алкоголизм – это болезнь» и, разумеется, апофеоз – «он же не виноват, что он такой».

И насмешки, постоянно сопровождающие тогда еще не Майка, но Мишку, с самых первых дней в детском саду, школе, во дворе – везде, где как-либо всплывало сочетание его имени-отчества. А уж беря в расчет фамилию и отнюдь не медвежью конституцию, унаследованную от Потапа, – и подавно. Безжалостные, злые, изобретательные и неутомимые в своих нападках, какими бывают только дети, товарищи никогда не упускали возможности напомнить пареньку из бедной (да еще и неполной!) семьи о его позоре.

Волей-неволей пришлось оттачивать искусство давать отпор. Сперва физический – увы, с детской мечтой научиться играть на скрипке («Михайло Потапыч! Со скрипочкой! Гы-гы-гы! Сам себе на ухо будешь наступать или родственников из зоопарка попросишь?») пришлось быстро расстаться в пользу секции бокса, а потом Мишка понял, что вполне способен одними словами уделать агрессивного «бычка», с которым не справится в спарринге. Причем уделать настолько качественно, что тот, дай ему право выбора, предпочел бы разбитый нос или даже перелом.

Впрочем, это было уже после переезда на другой конец города, к бабушке – единственной бабушке, которая у него была за всю жизнь, и самой замечательной на свете. Собственная комната – малюсенькая, но только его, а потому кажущаяся необъятной. Особенно если учесть, что дверь из нее вела на просторную лоджию. Чтение запоем – сперва библиотечные книги или взятые у друзей-приятелей, а потом, уже в девяностые, когда заодно с развалом Союза страну накрыл книжный бум, – и собственные. При своих скромных заработках, мама никогда не отказывала Мишке – нет, к тому времени уже Майку, что никого особенно не удивляло при тогдашней моде на все западное, – в деньгах на его слабость. Отходящий все дальше и дальше Потап утрачивал с каждым годом даже те немногие крупицы влияния на сына, которые дают возраст и родственные отношения. Нет, они все еще достаточно регулярно виделись и созванивались благодаря матери (бабушка, кстати, всегда разделяла мнение внука насчет его отца, как и любимый дядя Сережа – единственный мужчина в жизни Майка, кого он мог назвать отцом сам).

Окончательное освобождение произошло в семнадцать лет. Как-то раз Майк здорово задержался у приятеля в другом районе и, с присущей подросткам безалаберностью, не предупредил домашних, из-за чего мать вся испереживалась. А тут как раз папенька в гости заявился и решил неожиданно принять участие в воспитательном процессе. Слово за слово, одна резкость в ответ на другую, – и вот уже Потап с перекошенным яростью лицом рвется к сыну, занося руку для оплеухи. А тот выхватывает из стоящего очень кстати рядом ящика с инструментами (Потап что-то чинил) молоток и, глядя отцу прямо в глаза, звенящим от ненависти голосом предупреждает: «Шаг еще сделаешь – пробью голову». И в глазах подростка что-то такое, отчего взрослый останавливается, словно налетев на бетонный столб, а потом, как-то разом ссутулившись, удаляется на кухню, глухо и неразборчиво матерясь под нос.

Дальше все уже было делом техники: разузнать особенности бюрократической процедуры, а потом, отпраздновав очередной день рождения, написать несколько заявлений да отстоять столько же очередей разной протяженности. Объяснять причину желания молодого человека сменить отчество почему-то никто не просил… ну, почти никто. Некая тетка в присутственном месте, по виду очень правильная и, как называл подобных сам Майк, старорежимная, видимо, априори отказывала людям в праве самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Закатив глаза в священном экстазе, она начала визгливо толковать что-то о сумасбродности современной молодежи и исконной для русских сыновьей почтительности, но Майк, не дослушав, громко перебил ее:

– Это моя мечта. С детства. Чтобы меня так звали. Именно Михаил Сергеевич. Вы понимаете?

На последнем предложении он интимно понизил голос, чуть перегнувшись через конторку.

Тетка отчего-то непроизвольно мазнула бледно-розовым языком по губам, густо крашенным алым. Быстро, как жирная ящерица, про которую накануне так вкусно рассказывал в телевизоре натуралист Дроздов.

– Почему? – вопросила она на два тона ниже и тоже подаваясь вперед.

И тогда Майк улыбнулся ей так широко, как мог, и выдал:

– Обожаю Боярского! Три тысячи чертей, каналья!!!

В виде coup de grâce он изящным выпадом проткнул воображаемой шпагой воображаемую грудь воображаемого гвардейца кардинала, снял с головы воображаемую шляпу и изобразил поклон с подметанием воображаемыми пышными перьями и без того чистого пола. И, не дав тетке опомниться, пояснил уже совершенно безо всякого шутовства:

– В театральный думаю поступать. Все равно ведь заставят псевдоним взять, если что. Ну, вы же понимаете?..

Труднее было с матерью. Зная ее характер, Майк решил не заручаться «благословением», зная, что все равно его не получит, а поставить родительницу перед фактом. Принеся домой новенький паспорт гражданина Российской Федерации, Михаил Сергеевич Соколов молча протянул его матери. Та сначала не поняла, с улыбкой кинулась обнимать-поздравлять. Пришлось еще раз раскрыть документ на развороте с фотографией и мягко попросить: «Мама, почитай внимательно. Во избежание…» А потом отправиться на кухню и долго, вдумчиво, по всем правилам заваривать чай…

Когда именно и от кого Потап узнал о поступке сына, Майк точно не знал. Но однажды вечером, в конце октября, выходящий из ворот института студент-третьекурсник Михаил Соколов услышал хриплое: «Сына!»

От забора отделилась тень, превратившаяся в Потапа: грязная, исцарапанная куртка из кожзама с широкой заплаткой не в тон на рукаве, начавшие редеть сальные волосы, зачесанные на пробор, сизая щетина на щеках, налитые кровью глаза и, главное, – жуткий многодневной выдержки «выхлоп», от которого хочется заслониться рукой.

Майк сам не знал, почему он тогда остановился. Первой мыслью было как раз идти дальше, как ни в чем не бывало. Ни в коем случае не ускорять шага и намертво игнорировать все, происходящее за спиной, а уж потом – по ситуации. И все же… что-то в нем требовательно утверждало: не дать сейчас высказаться этому человеку – ненавистному, презираемому и физически неприятному – будет неправильно.

Пошатываясь, Потап приблизился к сыну и, ссутулившись, встал напротив, для устойчивости широко расставив подрагивающие ноги.

– Вот так ты со мной, да?.. – едва ворочая языком, произнес он.

Майк молчал.

– Я… Я твой отец, – тяжело дыша, продолжал Потап. – Папка твой я! Понял?!! – И неожиданно, как он это умел, перешел на хриплый рев, брызгая слюной и клокоча горлом. – А ты… говнюк …ев!

Какая-то тетка, идущая мимо, испуганно ойкнула и шарахнулась в сторону, но Майк, все так же молча, смотрел на отца, не отводя глаз.

– Говнюк… – еще раз повторил Потап, но на этот раз как-то неуверенно и почти жалостливо. Пожевал губами, словно пытаясь вытолкнуть непослушные слова, застрявшие меж зубами, но не преуспел и лишь сокрушенно махнул рукой, из-за чего с трудом удержал вертикальное положение. Потом, уставившись себе под ноги и бормоча что-то совершенно уже неразборчивое, принялся елозить ладонью по боку куртки в поисках кармана. С четвертой попытки они увенчались успехом. Покопавшись в кармане, Потап выудил мятую, искривленную, чем-то неуловимо напоминающую его самого сигарету и коробок спичек. Чиркнул раз, другой – промахиваясь, ломая спички. Потом уронил коробок. И вот тут Майк не выдержал. Чувствуя, что к горлу подступает тошнота, а в ушах тяжело бухает кровь, он, все так же молча, повернулся и пошел прочь.

«Только не пытайся меня остановить! Пожалуйста!»

Майк не знал наверняка, ударит ли он Потапа, если тот все же не внемлет отчаянному безмолвному призыву сына. Зато не сомневался: если все же не сдержится, то не факт, что сможет ограничиться только одним ударом. Слишком велик соблазн – не реванша даже, а давным-давно вынашиваемого и не один десяток раз прокрученного в мыслях возмездия.

Кто знает – не расстанься они тогда вот так, и… А впрочем, разве только история не знает сослагательного наклонения?

Как бы там ни было, отец не остановил уходящего сына. Даже не окликнул.

Они вообще больше ни разу не разговаривали.

Еще через год Потап Соколов умер.

* * *

– Эй, старик! А ты чего бледный такой? – встретил его Валерка Меликян, когда Майк вернулся в комнату.

– Да еще и моокрый, – протянула Сашенька Стрелкина, кончиком изящного пальчика снимая каплю воды с Майковой щеки. И продолжила, по своему обыкновению едва заметно растягивая ударные гласные: «Поруучик, на улице чтоо, доождь?»

– Не знааю, нее был! – неожиданно злобно передразнил коллегу Соколов. Милая привычка Сашеньки сейчас отчего-то невыразимо выбешивала. Видимо, это настолько чувствовалось и в голосе, и в мимике, и во взгляде Соколова, что девчонка слегка опешила. Слишком не похож этот вернувшийся Майк был на того, ушедшего. Сашеньке тут же пришла на ум избитая, но оттого ничуть не менее верная аналогия с отражением в кривом зеркале. Майк же, словно наслаждаясь ее замешательством, процедил:

– И вообще, ты к логопеду ходить не пробовала? Над дикцией поработать?

Щеки Сашеньки вспыхнули, и она бросилась вон из комнаты, в дверях чудом разминувшись с Маринкой. От неожиданности та взмахнула рукой, плеснув на пол из двухлитровой бутылки для кофе-машины. По светло-серому ковролину расползлось быстро темнеющее пятно.

– Егорова, ты слепая или безрукая?! – возмутился Майк. – Ну и бабы пошли! Одна разговаривать по-человечески разучилась и мычит, как корова, другая воды принести не может, не разлив половину!

– Зато мужчины у нас – настоящие! – не осталась в долгу та. – Мачизм так и прет! Пробу ставить некуда!

Марина с грохотом водрузила бутылку на стол – почему-то перед невинным Валеркой, который лишь изумленно хлопал глазами, глядя на стремительно ширящийся скандал, – и прожгла его взглядом опасно сузившихся глаз:

– На здоровье! Пейте, не подавитесь!!

Выхватив из сумочки сигареты и зажигалку, девушка тоже покинула комнату. Правда, в отличие от Сашеньки, – медленно, с гордо поднятой головой и расправив плечи. Остановилась на пороге, окинула коллег взглядом столбовой дворянки, которую по недоразумению занесло на скотный двор, фыркнула и поплыла по коридору.

– Упс! Вы чего это все с утра пораньше? – обалдело глядя ей вслед, протянул Валерка. – Не на том боку спали? Или не с тем?

– Да пошли они! Тоже мне, фифы! – сквозь зубы процедил Майк и, повернувшись к монитору, открыл браузер, чтобы почитать новости. Но Меликян не унимался:

– Нет, правда, Миш. Ты чего на девок взъелся? И бледный какой-то…

Не нужно ему было это повторять!

– Знаете что, Валерий Петросович, – Майк нарочно выделил интонацией отчество коллеги, – завидуйте молча!

Смуглый и горбоносый брюнет Меликян, несмотря на четыре поколения живших в Москве предков вынужденный регулярно предъявлять стражам правопорядка документы, скрипнул зубами, но промолчал.

Где-то часа через полтора Майк внезапно почувствовал, что у него жарко горят уши. Чувство невыразимого стыда накрыло с головой. Ни о какой продуктивной работе не стоило вести и речи. В голове отбойным молотком стучало: «Блин! Вот я дебил! Вот дебил, а!» Повертевшись на стуле еще несколько минут, будто на раскаленной сковородке, он вскочил, стараясь смотреть исключительно в пол, сдернул с вешалки пальто и почти бегом устремился к лифтам.

Вернувшись, Майк положил перед Сашенькой на клавиатуру белую розу и, шмыгнув носом, тихонько протянул:

– Сааньк! Прости дурака!

Вторая роза, темно-сиреневая, пощекотала ухо Марине.

– Мариш? Я больше не буду. Честное слово! Сам не знаю, что на меня нашло…

Две пары глаз – серые и зеленые, – посмотрели на грубияна. Девчонки молчали, но суровые складки у них над бровями постепенно разглаживались. Сашенька первая улыбнулась уголками губ – робко, как бы на пробу.

– Милые дамы, я беру товарища Соколова на поруки! – поспешно объявил Валерка, судя по всему, не меньше скандалиста переживавший разлад в обычно дружном коллективе. – И если подобное повторится, обязуюсь лично набить ему морду!

Маринка покрутила розу в пальцах, глянула, склонив голову к левому плечу, сначала на Майка, потом на Сашеньку.

– Ну что, подруга? Простим засранца или будем гневаться дальше?

Та улыбнулась – теперь уже так широко и солнечно, как во всей конторе умела только дизайнер Стрелкина:

– Не буудем. Да я и не гнеевалась. Растеряялась боольше…

– Это да, – кивнула Егорова. – Нашего Майки будто подменили… Ладно, мачо, come here! I wanna kiss you!

– One moment, darling!

И с этими словами Майк достал из кармана баночку яблочного-сливового пюре для детского питания – объект пылкой любви двухметрового Меликяна и повод для непрекращающегося подтрунивания его коллег.

Надо ли говорить, что до конца дня Майк, входя в туалет, на всякий случай смотрел строго перед собой, а моя руки – в раковину? То ли поэтому, то ли по какой-то другой причине, но любое дело у него спорилось, мысли в голову приходили исключительно здравые, а коллеги смеялись до колик фирменным соколовским шуточкам. Сдав же с первой попытки отчетность по недавней командировке в Ебург грозе всея конторы, Жанне Максимовне Куц великой и ужасной, Майк и вовсе расслабился.

В начале девятого вечера, распрощавшись с добивающей какой-то срочный заказ Сашенькой и фальшиво насвистывая «Ничего на свете лучше нету», он загрузился в лифт. Удивительно, но в этот весьма поздний час (обычно массовый исход обитателей офисов приходился на промежуток с шести до половины седьмого) народа в кабине оказалось до странного много. И с каждым новым этажом все прибавлялось, причем попутчики, сперва забившиеся в самый дальний угол, потом норовили выйти на промежуточных этажах – у кафе, банкоматов или просто по каким-то своим делам.

В какой-то момент, пропуская к дверям стоящую за ним даму, еще более монументальную из-за лохматой шубы, Майк повернулся налево… совершенно не думая о висящем рядом с кнопками вызова этажей зеркалом. Да и с чего бы ему было тогда о нем думать?

– Лучше б рюкзак сняли, молодой человек, – недовольно пропыхтела дама, энергично вклиниваясь между Соколовым и какой-то девушкой, точно арктический ледокол меж торосов.

– А вы лучше б жрали поменьше! – злобно процедил Майк, нарочно резко возвращаясь в исходное положение и заодно ощутимо приложив жирдяйку локтем. Та ойкнула, обернулась, явно намереваясь высказать что-то не слишком лестное для драчуна, но двери лифта уже смыкались за ее спиной.

– Еще толкается, свинота! – сообщил попутчикам Майк. Тон Соколова явно подразумевал, что он только что совершил общественно полезный поступок и теперь закономерно ожидает всеобщего одобрения.

Одобрения почему-то не последовало. Майк набычился, но промолчал.

У крутящихся дверей на выходе из здания было подлое свойство – попытайся двое войти разом в одну и ту же створку, и дверь клинило с резким рывком, а бедолага с другой стороны имел все шансы врезаться в толстый пластик лопасти носом. Обычно, заметив снаружи или за спиной более одного человека, Майк предпочитал убедиться, что затора не случится, и лишь потом входить-выходить самому. Но одетый с иголочки плосколицый парень с восточным разрезом глаз, в самый последний момент вдруг решивший шмыгнуть следом за Соколовым, оказался для него полной неожиданностью.

– Да куда ж ты прешься-то, макака тупорылая?! – рявкнул Майк, едва оказавшись на улице. Его лицо, к счастью, не пострадало, разминувшись с дверью на какие-нибудь пару миллиметров. Наверное, только это и спасло нерадивого азиата от неприятностей, ибо руки Соколова сами собой сжались в кулаки. А тут еще парень, изобразив самую искреннюю улыбку, что-то залопотал по-английски, прижав ладони к груди и явно извиняясь. В итоге Майк только смачно харкнул ему под ноги и поспешил ко входу в метро. По пути поскользнулся, едва не упав, и грязно выругался на всю улицу. А потом внезапно… захотел выпить. Не попить, а именно выпить. И не просто захотел, а весьма. Настолько, что, не доходя до метро, свернул в круглосуточный магазин. Выйдя из которого, сделал то, чего не позволял себе со студенческой скамьи – жадно присосался к бутылке дешевого пива. Впрочем, пить так – прямо из горлышка, шумно глотая, давясь пеной и проливая на подбородок – Майк Соколов до сего дня не позволял себе ни разу.

Несмотря на то что в «Мерзавцах» он остановился на самом интересном месте, по дороге домой Майк даже не достал из сумки «читалку». Вместо этого он всю дорогу тупо рубился в «Тетрис» на телефоне, матерясь всякий раз, когда ему не удавалось поставить нужную фигуру куда следует, и не замечая неодобрительных взглядов находящихся в вагоне людей. Покинув же метро, вместо того чтобы идти на остановку, твердым шагом двинул в сторону универмага.

Очутившись дома, Майк, даже не раздевшись и лишь скинув ботинки, прошествовал на кухню, выгрузил из рюкзака на стол покупки, а потом… уставился на них с явным недоумением. Во-первых, он не любил светлого пива. Вообще. Во-вторых, никогда не употреблял пиво с рыбой, предпочитая, его же собственными словами выражаясь, «мух отдельно, котлеты отдельно». В-третьих, дешевое отечественное пиво всегда стойко ассоциировалось у него с покойным родителем, а, стало быть, с чем-то априори неприемлемым. И тем не менее вот она – полторалитрашка темного пластика, а рядом благоухает даже сквозь целлофановый пакет вобла. В довершение всего немного кружилась голова, а во рту стоял какой-то мерзкий и при этом удивительно знакомый привкус. Рука сама собой потянулась к карману пальто и извлекла из него неведомо как оказавшуюся там распечатанную пачку непритязательных, под стать пиву, зато крепких сигарет. Майк, два года назад торжественно бросивший курить, тяжело опустился на стул, обхватил голову руками и прошептал:

– Ка-ко-го хре-на?..

* * *

Димка Кузин – немного фотограф, немного музыкант, немного журналист, немного мистик и убежденный фрилансер, – как водится, ухитрился занять в кофейне самое «козырное» место. Невзирая на центр города, весьма промозглый вечер дня, справедливо называемого трудящимися «тяпницей», уютную атмосферу в заведении и цены, пусть и не совсем пролетарские, однако же и не шокирующие.

– Вы гляньте на него! Явление Джеймсбонда народу! – провозгласил он, когда Майк подошел к столику, и уточнил: – Картина маслом и сыром. Художник Эм Эс Соколов. Начальная цена – рупь пятьдесят в базарный день.

– Вот балаболка! – покачал головой Майк, пожимая протянутую пухлую руку. А Кузин все не унимался:

– Что будете пить, сэр? Как обычно, водку с мартини, э?

– Коньяк, – мрачно буркнул Соколов, тяжело плюхаясь на стул напротив Димки и снимая солнцезащитные очки. – С коньяком!

Друг детства, которому способности удивляться, кажется, не выдали при рождении, лишь пожал плечами и ухитрился отдать парню за стойкой распоряжения исключительно ленивыми движениями перстов и мимикой. Что еще удивительнее, тот – профессионал! – понял все в точности и был скор, точно хваленый французский электропоезд «TGV». Хлопнув «полтишок» армянского и закусив тонко нарезанным лимоном, Майк откинулся на спинку стула, одарил приятеля взглядом исподлобья, тяжелым, точно предсмертный вздох грешника, и сообщил:

– Кузин! Кажется, я схожу с ума!

Димка, сложивший пальцы на заметно натягивающем модный свитер с оленями животе, слегка прищурился.

– Небритый, – констатировал он. – И нечесаный. Носит солнцезащитные очки в пасмурный зимний день, хотя пошлость такого поведения очевидна… стоп! «Фонарь» недельной давности под левым глазом частично его объясняет. Поехали дальше. Нижняя губа слегка распухла. Пиджак прожжен на рукаве – предположительно, сигаретой – и провонял табачищем. Ботинки и джинсы неплохо бы почистить, а водолазку – погладить. В итоге имеем явное небрежение внешним видом и признаки того, что герр Соколофф недавно получил по мордасам. Спору нет, прискорбно и не слишком характерно для упомянутого герра, повсеместно известного склонностью к разумному пижонству и неконфликтностью. Но и для такого мрачного диагноза – явно недостаточно.

Майк залпом осушил второй бокал коньяка и тут же налил по новой.

– Частишь, – поджав губы, отметил Кузин, неодобрительно покачав головой. – А тремор пальцев, ногти на большинстве которых съедены, что называется, «заподлицо», наводит на грустные размышления. Слушай, друже, а ты не влюбился ли, часом, опять?

Майк издал сложный звук, одновременно заключающий в себе насмешку, возмущение и стон.

– Уже легче, – с этими словами Димка ловко перехватил графинчик с «Араратом» и переставил поближе к себе. – В таком случае, слушай мою команду: заканчиваем хлестать благородный напиток, аки денатурат в подворотне, степенно пьем кофе и рассказываем, что стряслось. Подробности пока разрешаю опустить. Давай самую суть.

Майк невесело усмехнулся, но послушно сжал большую кружку с «американо». Пить, правда, не стал – просто вдыхал поднимающийся от нее ароматный пар, прикрыв глаза. Димка прихлебывал свой «улун» со все той же великолепной невозмутимостью сфинкса и ждал.

– Скажи, Димыч, – наконец начал Соколов, – что ты думаешь насчет переселения душ? Только честно.

Кузин смешно почесал нос, чихнул, по-собачьи тряхнув головой и чудом удержав на кончике носа «грибоедовские» очочки, а потом сообщил:

– Нууу… Платон, например, верил. Правда, считал, что таковые происходят не чаще, чем раз в тысячелетие. Но если допустить…

Посмотрев на выражение лица Майка, он осекся, поправил очки и абсолютно серьезно поинтересовался:

– Ты внезапно осознал себя Наполеоном?

Любому другому в подобной ситуации Соколов объяснил бы со всей доходчивостью, что он думает по поводу неуместного зубоскальства, но это же Кузин. На него обижаться бессмысленно.

– Если бы. Понимаешь… я, кажется, превращаюсь… в своего отца!

Пара минут прошли в почти полной тишине. Димка изучал лицо друга, который послушно предоставлял ему материал для исследований, катая меж ладоней смятую в неровный шарик салфетку. Бариста за стойкой считал что-то на калькуляторе, время от времени записывая получившиеся цифры в блокнотике. Посетители кафе словно сговорились: никто не входил и не выходил, не посещал уборной и не передвигал с грохотом либо скрипом стула по облицованному узорными плитками полу, а разговоры либо прекратились, либо велись совсем тихо. Наконец Майк не выдержал и начал рассказывать. Причем, вопреки кузинскому призыву, сутью он не ограничился. Видно было, что давно накипевшее в душе требовало выплеска. Почувствовавший это Димка вошедшего в раж друга не перебивал и в итоге услышал вот что.

Вечер. Конец трудового дня. Едет маршрутка. Такая себе традиционная для «спальников» развалюха цвета «плащ тамплиера на третьем году крестового похода». Дверь заедает, из прорех в сиденьях лезет, как каша из кастрюли, поролон, пара треснувших по всей площади стекол держатся на честном слове и скотче. Одним словом – машинка вот-вот откинет колеса и устремится в Края Вечного Техобслуживания. Пока же в ней – ни одного свободного места, и даже в проходе кто-то стоит, скрючившись. Все устали, все хотят домой, у половины сумки тяжелые, к тому же душно и пахнет отнюдь не розами. Понятное дело, пассажиры слегка на взводе. За рулем маршрутки, что примечательно, не какой-нибудь Вазген или Рафик, а, судя по физиономии, самый что ни на есть Иван. Тоже усталый, поскольку с раннего утра на трассе. Тоже раздраженный, потому как… а хрен его знает почему. Может, за проезд передают неактивно, или с крупными купюрами лезут, или остановить просят «где-нибудь тут», да еще и в самый последний момент, а «спасибо» водителям говорить им гонор не позволяет. Не суть, в общем. И вот наш Иван пытается поправить настрой любимой музыкой, врубив на магнитоле «Радио Шансон» и малость не рассчитав с громкостью. С радиоволны какой-то самородок тут же начинает натужно хрипеть на весь салон о нелегкой доле воровской, шалавах, хазах и мусорах. Понятное дело, долго такое, не будучи водителем Иваном, выносить затруднительно. И вот некая девушка – ничего себе так девушка, хотя косметики малость перебор, – интересуется у водителя: нельзя ли, мол, что-нибудь другое включить? Интересуется, прямо скажем, на повышенных тонах, и не думая скрывать своего отношения к блатной романтике. Но не успевает Иван и рта раскрыть, как вмешивается другой пассажир. «А людям, может, нравится!» – заявляет он, перекрывая шансон. «Не в ресторане, чтоб музон заказывать!» – заявляет он. «Скажи спасибо, что тебя везут, дура крашеная, и не чирикай!» – заявляет он, добавив в адрес обалдевшей от такого напора девушки еще несколько эпитетов один другого хлеще. Лицо девушки идет пятнами, но воспитание (или инстинкт самосохранения) не позволяет ей ответить обидчику на понятном ему языке. В результате она лишь хлопает глазами и придушенно пищит что-то возмущенное.

Прочие пассажиры также не в восторге от шалав, мусоров и бытового хамства. Кто-то кривится или неодобрительно качает головой, едущие вместе обмениваются осуждающими репликами, но – вполголоса. Не в силах сдержать возмущение лишь пенсионного возраста дама, похожая ниспадающими из-под берета крашеными кудрями и выражением длинного некрасивого лица на обиженную жизнью овцу. Придерживая одной рукой норовящий вывалиться из набитой продуктами сумки пучок зеленого лука, она опрометчиво интересуется у буяна, не стыдно ли ему и как вообще возможно говорить такое женщине. Оказывается – ничуть и запросто. Более того, для неравнодушной у ценителя шансона тоже находится пара соленых словечек. Но на этот раз случается промашка: дама не одна. Рядом с нею дремлет супруг: крупный мужчина с усами щеточкой и обритой наголо лобастой головой, покрытой крупными каплями пота. Проблемы незнакомой девушки мужчине, судя по всему, глубоко фиолетовы, а вот за честь жены он, разумеется, не вступиться не может.

Проигрыш в массе видим невооруженным глазом, но скандалист и не думает униматься. После быстрого, но интенсивного обмена «любезностями» побоище в салоне не начинается исключительно по причине тесноты. Теперь уже протестуют все без исключения пассажиры: одни призывают участников конфликта к примирению, другие – выйти и разбираться дальше на более чем свежем воздухе, третьи просто стыдят. В результате водитель, который уже сам не рад своей меломании, прижимается к обочине, открывает дверь и объявляет: или все немедленно успокаиваются, или мужчина – да-да, вы! потому что вы!!! – покидает салон, или дальше никто не едет, и он, водитель, вызывает полицию.

Несколько наиболее осторожных пассажиров решают, что с них достаточно, и ретируются, а все прочие сообща «голосуют» за второй пункт. Зачинатель конфликта продолжает рваться в бой, один на двадцатерых, но тут усатый, воспользовавшись ситуацией, мощным джебом выкидывает его на улицу спиной вперед. Пока буян барахтается в сугробе, водитель поспешно закрывает дверь маршрутки и дает по газам.

Сделав небольшую паузу, Майк в два глотка ополовинил остывшее содержимое своей кружки и закончил:

– Наверняка остаток пути пассажиры маршрутки провели за обсуждением двух тем: «Не перевелись еще на Руси настоящие мужики» и «Бывают же козлы на свете». Ну, может, еще каких-нибудь. «Напьются, а потом бузят», например, или еще каких, не знаю. Зато знаю другое, Димыч, – он неожиданно стиснул ладонь Кузина, лежащую на столешнице, влажными от холодного пота пальцами, – ничего я в тот день не пил, кроме чая и кофе. Зато минут за десять, до того как сесть в ту маршрутку, случайно глянул в магазинную витрину и увидел в ней отражение.

– Свое? – уточнил Димка. И вдруг с ужасом понял, что он, кажется, уже знает ответ.

На улице оказалось ветрено. Шел крупный мокрый снег, разом делающий одежду тяжелой и неприятно влажной. Может, именно поэтому, несмотря на явно плюсовую температуру, Кузин уже через пару сотен шагов вниз по пустынной набережной почувствовал легкий озноб. Прервав на середине повествование о своем очередном (и традиционно – совершенно гениальном) то ли репортаже, то ли интервью с какой-то восходящей звездой не важно чего, из которого козлы при монтаже опять вырезали самый смак, он, расстегнув куртку, принялся перематывать свой ангорский шарф. Майк терпеливо ждал, облокотившись о чугунные перила моста, и молча дымил очередной – бог знает какой уже по счету – сигаретой. А добив ее до фильтра, зажег новую прямо от окурка предыдущей. Димка к тому времени как раз закончил с шарфом и теперь совершал вращательные движения шеей в разные стороны, дабы убедиться в качестве намотки. Он уже открыл было рот, чтобы велеть другу не частить, но, неожиданно сам для себя, попросил:

– И мне дай, что ли…

Постояли еще. Подымили в тишине.

– Ну, и что скажешь? – не глядя на друга детства, спросил Майк.

Кузин щелчком пальцев выбросил окурок, тщательно прицелившись в фонарный столб и, разумеется, не попав.

– С одной стороны, конечно, чушь полнейшая, несусветная, антинаучная. Страшные, блин, сказки нашего городка. Аборт мифологического сознания. Но с другой… – он запнулся, воровато глянул по сторонам и, понизив голос, уточнил: – Слушай, а ты к этим не ходил?

– К кому?

Димка яростно засопел, словно до последнего не решаясь произнести роковое слово, и все-таки выговорил:

– Ну… к попа́м…

Он явно ожидал взрыва, поскольку уж кому-кому, а Кузину антиклерикальные настроения Майка были хорошо известны. И тем страшнее, безысходнее для пухленького жизнелюба оказалось короткое и глухое:

– Ходил. Позавчера.

Вновь наступила тишина, нарушаемая лишь приглушенным шорохом автомобильных протекторов где-то за домами на противоположном берегу. Потом визгливо, заполошно залаяла собака, но почти сразу же заткнулась, как будто смутившись отчаянной неуместности своего поведения.

– Иииии?.. – не выдержав, протянул Кузин, осторожно, точно выглядывающий из норы сурок, готовый при малейшей угрозе нырнуть обратно.

Майк согнал перчаткой воду с рукава пальто, посмотрел на мокрую черную кожу, блестящую в свете фонаря, и невесело усмехнулся:

– Бесполезняк, Димыч. Мало того, что я себя чувствовал полным идиотом, так еще и… – Майк неожиданно обернулся и с какой-то отчаянной злобой заорал, заставив друга испуганно дернуться: – Вот скажи: даже если вся эта херня и взаправду, какие у меня грехи могут быть?! Чтобы – вот так?! Я что, убил кого? Ограбил? Родину за десять центов Госдепу США продал?! В чем я – я! – виноват перед боженькой и уж тем более – перед этим гадом?! Который матери жизнь поломал, надо мной почти двадцать лет измывался и даже теперь, сдохнув, покоя не дает! Из меня же с самого раннего детства веревки можно было вить, просто сказав: «Ну что ты ведешь себя, как отец»? Я ж до уссачки боялся не то что внешне – хоть в чем-то быть на него похожим! Хоть капельку!!! – отчаянный вопль Соколова сменился рыдающим, захлебывающимся кашлем.

Вновь восстановив дыхание, Майк уже спокойно сказал:

– Не могу я так больше, Димка. Ну, допустим, дома я все зеркала побил, придурок, когда осознал окончательно, что со мной происходит. Ну, экран телевизора завесил, в ноут не смотрю, пока не прогрузится, смартфон – и тот спрятал подальше, а взамен «Моторолу» на антресолях откопал кнопочную, времен Очакова и покоренья Крыма. Чтобы в скайп выйти или, прости господи, селфи сделать – так ни-ни. Хорошо еще, что матушку недавно уговорил подругу навестить, которая год назад в Тай на пээмжэ перебралась. На работе пока отпуск взял – у меня чуть ли не пара месяцев неотгуленных накопилась. На улице без темных очков не показываюсь – оно, оказывается, помогает, особенно если на зеркальную поверхность вскользь смотреть. Но ведь это не выход, верно?

Кузин молчал. Да и что тут скажешь?

– А знаешь, что хуже всего? Каждый раз, когда это происходит, я подсознательно жду, что больше уже не вернусь. Я, Майк Соколов, тысяча девятьсот семьдесят девятого года рождения, русский, беспартийный, не привлекавшийся, старший менеджер рекламного отдела издательства «Нола-Пресс», большой любитель поржать, ценитель женской красоты и ума, а также хорошо пошитых блейзеров, неглупой фантастики, музыки кантри и правильно приготовленной пасты болоньезе под бокальчик кьянти, и прочая, прочая, прочая… Что мое место навсегда займет он, Потап. И когда я думаю об этом, Димка, мне, честное слово, хочется из окна шагнуть. Или, вот, через перила – в пхк…

Майк вновь мучительно закашлялся. Кузин, готовый сквозь землю провалиться от смущения за свой глупый вопрос и невозможность чем-то помочь, лишь сжимал кулаки, наблюдая за другом, согнувшимся в бронхоспазме.

Ситуацию спас зазвонивший телефон. Глянув на дисплей, Димка сделал страшные глаза, одними губами прошептал: «Жена!» и, нажав «Прием», заворковал:

– Да, Ленусь! Ага, гуляю. С Майком, с кем же еще? Привет тебе громадный, кстати. Ага, спасибо, передам. Чего поздно? Ничего не поздно. Часов одиннадцать всего, и погода классная. Ну, допустим. Допустим, говорю. Хорошо, хорошо, не допустим, а пятнадцать первого. Все равно мне по прямой. А Майку таксо поймаем. Нет, доедет, разуме… Кто блюет? Никто не блюет, что ты. Просто Майк поперхнулся. Знаешь, бывает такое, когда неожиданно холодный воз… Ну, почему сразу «напились»? Зай, да ты что! Какие бабы? Я что, уже с другом детства не могу кофе попить? Ну Лееен, не начинай… Да, все хорошо. Да, уверен. Позвоню, разумеется. Ага. Ага. Нет. Нет, говорю. Все, я побежал. И я тебя!

Убрав телефон в карман, звезда фриланса и заботливый супруг Кузин обернулся к Майку, виновато разводя руками.

– Прости, старик. Сам знаешь, от Ленки хрен отвяжешься. Тем паче, что у меня недавно случился натуральный epic fail: отмечали в «Куршевеле» юбилей Теодора Кузьмича, и я сам не понял, как набрался до состояния почти парнокопытного. Да еще Лола Хрущева, она же Лариска Книппер, полезла целоваться на прощание и своей помадой с блестками мне весь воротник изгваздала, гадюка. А Ленка… ну, ты знаешь Ленку. Кстати, о моей ненаглядной язве – Майки, дорогой, давай немного ходу прибавим, а? Потому как Ленка, конечно, та еще птичка мозгоклюй, но тут она кругом права – метро ж действительно закроется на хрен, а на дворе, увы, не май месяц. Так вот, о юбилее…

Майк шел рядом с Кузиным, слушал его милую, необременительную, пустую болтовню и улыбался. Впервые за последние две недели ему было хорошо. Почти так же, как раньше.

Мокрый снег чертил на его щеках влажные дорожки.

Майка разбудил телефонный звонок. Долгий, настойчивый. Проклиная свою привычку оставлять мобильник в кармане пальто на вешалке, Соколов ринулся в прихожую, едва не промахнувшись мимо дверного проема.

Звонил Кузин.

– Значит, так, – торопливо зашептал Димка, по своему обычаю даже не извинившись, словно они расстались всего пару минут назад, хотя за окном была темень, а электронные часы над дверью в туалет показывали начало четвертого. – Я тут думал, прикидывал, такскзать, хрен к носу…

Разом почувствовавший, что сна нет ни в одном глазу, Майк облизнул сухие, шершавые губы. Потом, как был, голышом, зачем-то прошлепал на кухню и, не зажигая света, плюхнулся там на стул.

– И… что?

– А то, что козел я, герр Соколофф. Безрогий. У человека беда, а я – шуточки, смех…чки, Никанор с Лариской. Эх! – Димка тяжело вздохнул и совсем тихо закончил: – Прости, Мих.

– Фигня, Димыч, – хрипло сказал в трубку Майк, чувствуя, что еще немного, и он самым позорным образом разревется от бессилия и обманутых надежд. – Прорвемся…

Он уже собирался было нажать отбой, и тут Кузин, слово почувствовав это, затараторил все тем же отчаянным шепотом, но, благодаря давней журналистской практике, идеально разборчиво произнося слова:

– Я тебе там письмецо намылил. Сразу говорю: ни шиша не знаю, что в нем, и знать не хочу, а если что, буду отрицать свое участие в этой афере, как пионер-герой на допросе в гестапо. И вообще, ты меня знаешь, Майки, я целителей, экстрасексов и прочих колдунов вуду на дух не переношу… с недавнего времени. Но тут… Это, правда, страшная тайна, и я жизнью клялся никому и никогда, но чего не сделаешь ради друга детства… В общем, в медийных кругах циркулируют кой-какие слухи. Дескать, несколько очень серьезных людей, попавших в конкретное дерьмо, сумели как-то выкрутиться, получив это письмо. Знаю, звучит как пьяный бред, но ведь и ситуация у тебя… Ну что ты теряешь, в конце концов?.. Да, Ленусь, это я тут, – голос Кузина зазвучал громче и при этом – словно в отдалении. – И ничего не ору, зачем ты наговариваешь? Ну, прости, что разбудил. Вот, не спится. Живот что-то прихватило. Дай, думаю, пока заседаю, Майку наберу – узнаю, как мой дружок до дома добрался. Ну и что, что ночь? Я ж волнуюсь. Да, узнал. Да, нормально. Ага, ложись, зая, сейчас приду… Прости, старик, надо бежать. Ленка ругается. Ты там не кисни, ладно? И письмецо мое обязательно глянь. Только умоляю, не говори никому, что от меня получил, оки? Я, конечно, шифранулся малость – не со своего ящика слал безопасности ради, и даже не из европейского домена, но мало ли… Ведь реально зарыть могут, если… Ну все, обнимаю! Пока…

Слушая идущие из телефона гудки, Майк вдруг представил себе Кузина, – такого мягкого, уютного и почти плюшевого в своем теплом зимнем халате на флисе и пушистых тапочках. Как Димка, добрая душа, закрывшись в туалете от вездесущей Ленки и нахохлившись на краешке унитаза, точно Воробьишко из сказки Горького на краю гнезда, звонит ему, Майку. Потому что действительно не может заснуть, волнуется… А по другую сторону двери, растрепанная со сна и от того еще более грозная, стоит, руки в боки, Ленка, традиционно подозревая благоверного в чем-то неподобающем…

Что-то поднималось из груди, щекотало горло и неудержимо рвалось наружу. Соколов хрюкнул, пытаясь проглотить дикий, истеричный и совершенно неуместный в его плачевной ситуации хохот.

И не преуспел.

* * *

В почтовом ящике было всего одно непрочитанное письмо. И пришло оно действительно не с одного из двух привычных адресов Кузина, а с совершенно незнакомого, да еще и заголовок его был набран какими-то дикими иероглифами, из-за чего письмо ожидаемо свалилось в спам. В другое время Майк удалил бы такое не глядя – только вирус подцепить ему для полной радости не хватало. Но то в другое.

– Шифранулся он, понимаешь! – проворчал Соколов, кликая на письмо.

«Здравствуйте! Это – Письмо НеСчастья. Если Вы получили его по ошибке, пожалуйста, удалите письмо как можно скорее. Если Вам действительно нужна помощь и Вы готовы заплатить за нее, перейдите по ссылке ниже и следуйте дальнейшим инструкциям».

– А не охренел ли Кузин?! – возмущенно спросил Майк единственного собеседника, которым располагал в данный момент, а именно чайник на столе. Чайник сочувственно промолчал.

– Ну бред же! – не сдавался Майк. Ему очень хотелось перезвонить Димке и высказать все, что он думает по поводу шуточек в данной ситуации и в данное время суток. Разбудить этого паразита, как он разбудил его, Майка, и наорать матом. А Ленка, которая, разумеется, тоже проснется, еще и от себя добавит…

Потом Соколов вспомнил интонации друга детства и со стоном спрятал лицо в ладонях. Кроме того, Димка, конечно, паталогическое трепло и фанфарон, а осторожен настолько, что это часто граничит с трусостью, но так шутить он не станет. Нет, он действительно верил в то, что присланное им письмо может помочь Майку. И действительно был здорово напуган, пытаясь замаскировать страх за повышенной даже для своего обычного зубоскальства дозой шуточек.

Соколов встал со стула, подошел к окну и, раздернув шторы, прижался лбом к ледяному стеклу, закрыв глаза.

Перед глазами стоял Потап. Такой, каким сын видел отца в последний раз… и все-таки не такой. Все в облике родителя, ранее выглядевшее жалко, теперь казалось исполненным какой-то темной, мутной, неясной угрозы.

«А ты, небось, думал, что избавился от меня, говнюк? – отчетливо прозвучал в ушах Майка клекочущий хрип. – Никуда ты от меня не денешься, понял?! Никуда! Я теперь всегда с тобой буду. До конца. Так даже интереснее, чем занять твое место. Чтоб ты осознал, чтоб шкурой почувствовал, каково это – обидеть Потапа Степаныча Соколова. Чтоб на коленях у меня прощения просил! До крови чтоб лбом в пол бился! Умолял чтоб! А я не прощу, слышишь! Не-про-щу!!!»

Отчаянно рванувшись назад и не упав только потому, что запутался в занавеске, Майк замер. Тело сотрясала крупная дрожь, а дыхание было такое, словно он только что всплыл с какой-то совершенно невозможной глубины – на последних остатках кислорода, уже теряя сознание от удушья. Тяжело, как старик, прошаркав обратно к стулу, Майк плюхнулся перед экраном компьютера с раскрытым «Письмом НеСчастья».

Пальцы дрожали так, что курсор мыши навелся на ссылку лишь со второй попытки.

«Внимание! Программа неизвестного разработчика UnHappy.exe будет установлена на Ваш компьютер. Да/Нет», – сообщило выскочившее окошко антивируса.

Майк глубоко вздохнул.

На этот раз он попал в нужную кнопку с первой попытки…

Голова была пустой и звенящей.

Открыв глаза, Майк первым делом посмотрел на часы, беззвучно отсчитывающие время на стене напротив дивана. «Начало второго, – отметило сознание. И, приняв в расчет более чем неплохую видимость в комнате, а также золотящиеся под лучами бьющего в окно солнца шторы, педантично уточнило: – Дня».

– Ничеси я задрых! – с душераздирающим зевком сообщил городу и миру Соколов. Привычно потянулся, до хруста вытянув вверх широко разведенные руки, сжатые в кулаки. Да так и замер.

Секунду спустя он, словно подброшенный мощной пружиной, ринулся к столу, на котором стоял включенный ноут, ушедший в спящий режим.

«Рядом мобильник… Ну да, это я с Димычем разговаривал… или нет? Вроде на кухне дело было? Ладно, допустим. А что тут бумажник делает? И почему карточка зарплатная сверху лежит?»

Майк включил телефон, привычно уже за последнее время порадовавшись тому, как долго держит заряд батарея «кнопочника» по сравнению с навороченным смартфоном. Помаргивающий на экране конвертик извещал о полученном сообщении.

Новых эсэмэсок оказалось аж три: уведомление о том, что завтра будет автоматически списана со счета абонентная плата за обслуживание кредитки, рекламная рассылка фитнес-клуба, напоминающая о том, что весна уже не за горами и пора приводить себя в форму… А вот третье сообщение заставило Майка разом покрыться холодным потом.

Spisanie so scheta 609*32659 na summu 64,792.13 RUR, poluchatel platezha ***; 20.02.2016 06:17:31.

20.02 06:17

Шестьдесят пять тысяч! Почти все, что было у Майка за душой, не считая нескольких средних купюр и горстки мелочи, обнаруженных при ревизии бумажника. Все, что он копил почти год, намереваясь летом махнуть в конный поход по Алтаю.

– Говорила мне мама: не держи все деньги на карте! – простонал Соколов. – А я, дурак, не слушал!..

Но сколько бы он ни сокрушался, сколько бы ни клял себя, Кузина, неведомых лохотронщиков и судьбу, а слезами, как справедливо утверждали русские народные сказки, горю не поможешь. Оставалось лишь попытаться восстановить события минувшей ночи и выяснить, кому и за что он перечислил свои кровные.

Привычно отвернувшись от экрана ноутбука, удрученный Майк шевельнул мышью, пробуждая компьютер. Выждав для верности минутку, ввел пароль («Да, паранойя! Нет, не помогла!») и уставился на рабочий стол.

Новую иконку он заметил не сразу – та спряталась среди целой россыпи игровых. В скоплении рыцарских шлемов, свитков, пронзенных кинжалом, щитов викингов и клыкастых орочьих морд скорбная маска древнегреческой трагедии смотрелась совершенно естественно.

Неведомая программа оказалась классического вида «болталкой».

«С возвращением, Майк!» – поприветствовало Соколова выскочившее сообщение.

– Неужели у тебя еще остались деньги? – противным голосом дополнил его Майк и, не удержавшись, показал в экран средний палец. – А вот выкуси!

Увы, его надежды не оправдались: все диалоги из «болталки», даже если они и были, оказались удалены. А журнал статистики позволил установить лишь то, что вчера ночью (точнее, сегодня утром) Соколов прошел регистрацию и безвылазно находился в программе почти три часа.

– Ррразводилово! – прорычал сквозь стиснутые зубы Майк и что есть силы приложил кулаком левой руки по ладони правой. Душа требовала незамедлительных действий, направленных на отмщение.

«Кузину, гаду, по морде и после можно будет дать! – размышлял Соколов по дороге в ванную. – Сперва помыться, позавтракать – хотя, скорее, пообедать, – и к ментам». (Как и многие «рожденные в СССР», Майк никак не мог привыкнуть называть милицию полицией.)

«Угу, как же! – остудил его пыл насмешливый внутренний голос. – Прикинь, приходишь ты такой в родное семнадцатое отделение: спасите-помогите, отправил собственными руками бабло, но не помню кому и по какому поводу. И вообще ни хрена не помню. Вот как дружок мой, Кузин Дэ Эл, ссылочку на программу среди ночи прислал, – так и не помню. Какую программу? Понятия не имею. Зачем прислал? Ну, понимаете… я, как бы это помягче выразиться, временами одержим духом моего покойного отца… нет, темные очки снять не могу. Еще отражусь в каких-нибудь незамутненных интеллектом глазах, вам тогда всем мало не покажется…»

Едва удержавшись от того, чтобы в сердцах не плюнуть пеной от зубной пасты в стену, где еще недавно висело зеркало, Майк кое-как завершил утренний туалет и поплелся одеваться.

«А с другой стороны, Димка не виноват, – думал он через несколько минут, заваривая на кухне кофе. – Он же мне помочь хотел. И потом, честно предупредил: мол, не знаю, что в том письме… Хотя, мог и соврать. Ведь мог же? Чччерт, сейчас башка взорвется!»

Безо всякого удовольствия съев глазунью из трех яиц с колбасой, Майк залез в тумбочку под микроволновкой и достал бутылку, в которой плескалось граммов сто пятьдесят рома. Внутренний голос на редкость сварливо напомнил, что бутылка была куплена всего-навсего позавчера и что он, Майк, такими темпами сопьется на хрен. То-то дохлый папочка будет рад-радешенек, что сынок по его стопам пошел!

Как обычно, напоминание о Потапе подействовало отрезвляюще: дохлебывать ром из горла Майк передумал. Вознаградив себя в качестве компромисса парой ложек в кофе, он кинул в чашку три куска любимого тростникового сахара, продегустировал и со вздохом долил еще, прямо из бутылки. Снова попробовал и, удовольствовавшись полученным вкусом, отправился с чашкой в комнату.

– А позвоним-ка мы Кузину! – преувеличенно бодрым голосом объявил Соколов по дороге. – Он же говорил, что кому-то там его письмо помогло? Говорил. Вот пусть теперь и…

Закончить мысль Майк не успел: лежащий на столе мобильник зажужжал, сигнализируя о получении эсэмэски.

«Oplata poluchena, – сообщал Соколову некто, чей номер оказался ожидаемо скрыт. – Ozhidayte zakaz v techenie blizhaishey nedeli. Pri raskritii podrobnostey postoronnemy litsu do polucheniya zakaza sdelka schitaetsya annulirovannoy v odnostoronnem poryadke s sohraneniem za isponitelem 100 % poluchennoy predoplati».

Несколько секунд Майк смотрел на погасший дисплей телефона. Потом глотнул из кружки, не почувствовав вкуса, и простонал:

– Справка выдана иностранцу с табуреткой. Подтверждается, что слона он купил в нашем магазине. Покупайте наших слонов!

* * *

Кто бы мог подумать, что семь дней – это так невозможно долго!

Майку все опротивело. Первом делом – люди. Видеть-слышать не хотелось не только друзей и родных, но и вообще никого. При одной мысли, что он тут медленно, но верно загибается в четырех стенах, на потолок лезть готов, а по другую сторону квартирной двери все хорошо, хотелось выть от несправедливости, тоски и злости на всех и каждого из обитателей шара земного. Которые могут жить, как им хочется, по двадцать раз на дню глядя в зеркала и прочие отражающие предметы, не рискуя… да вообще ничем! Ну, в худшем случае, обнаружить у себя на одежде пятно, или, там, размазавшийся макияж и растрепанную ветром прическу. Опять же, незаслуженная награда – это одно, а незаслуженная кара – совершенно другое. Провинился – получи, все честно. А тут выходит, что за мерзкий характер и дурные привычки одного расплачивается другой, и нет у него практически никакой возможности этой расплаты избегнуть. Да и бесцельно шататься по улицам, пусть даже самым безлюдным, не хотелось. Природе-матушке, видимо, Майк Соколов тоже чем-то не угодил: невзирая на близость марта, город накрыла серая беспросветная хмарь. Холодная и влажная, она то завывала пронизывающим ледяным ветром из подворотен и с набережных, то поливала частыми дождями пополам со снегом, а под ноги норовила сунуть если не грязную лужу, то уж обледенелый асфальт – наверняка.

Потом опротивели искусства. Слова в книгах забывались сразу же после прочтения. Кино, музыка, игры раздражали беспорядочно мелькающими перед глазами картинками и резкими звуками, от которых издерганный Соколов шарахался, словно среднеазиатский разнорабочий с просроченной регистрацией от полицейского патруля. Смысл видимого и слышимого ускользал, не успевая обработаться мозгом, оставляя после себя лишь досадливое ощущение ненужной, пустой и даже в чем-то постыдной суеты. Даже бездумное листание Интернета не спасало от хандры. То есть ноут-то стоял включенным круглосуточно, но толку? На третий день пытки, подбежав к нему в шестой, кажется, раз за час, Майк положил себе за правило проверять, не пришло ли какое-нибудь сообщение в «болталку» или на почту, не чаще раза в шестьдесят минут. Не хватало еще грохнуть в сердцах ни в чем не повинный агрегат, очередной раз увидев пустое содержимое папки «входящие». Зато теперь Соколов знал: если забить словосочетание «Письмо НеСчастья» в поисковик, то вывалится примерно 627 тысяч результатов полнейшего ничего!

Следующим капитулировал аппетит. Точнее, не так. Пару первых дней, когда Майк еще поддерживал относительную активность, он испытал нечто вроде булимии и здорово подчистил запас продуктов в доме. Но уже на третий, притащившись ближе к полудню на кухню, Соколов понял, что готовить, – а главное, есть! – не возникает ни малейшего желания. Дальше – хуже. Даже самые любимые блюда не радовали ни глаз, ни желудка, а к концу этой «страстной недели» и вовсе были способны вызвать тошноту. Не говоря уж об алкоголе и нежно любимом кофе. Выбросив в мусорное ведро даже не распечатанную упаковку роллов с жареным тунцом, которую он позабыл убрать в холодильник, Майк решил больше не тратить деньги зря. Да и на оставшиеся после оплаты неведомого заказа крохи все равно не пошикуешь.

А главное – сон. Со сном было хуже всего. Стоило Майку смежить веки, и перед глазами торжествующим сатиром являлся Потап. Злорадно оскалившись, потрясал кулаками. Хрипел отборные ругательства сквозь желтые от никотина зубы. Бешено вращал глазами, закатывая их так, что оставались лишь грязноватые белки, пронизанные полопавшимися сосудиками. Брызгал слюной, суля сыну-предателю адовы муки. Когда же Майку все-таки удавалось заснуть, он проваливался в тяжелое, словно мокрый войлок, беспамятство, совершенно не приносящее отдыха. Большую часть дня он просто валялся на незастеленном диване, тупо пялясь в потолок. На потолке, разумеется, не было ничегошеньки интересного. Но, что куда важнее, не было там и зеркал.

И вот, наконец, жуткая неделя ожидания невесть чего прошла. Прошла, – но ничего не произошло. С двенадцатым ударом часов на Майка не свалилась панацея, и вообще ничего не свалилось. Просто наступил еще один день. И в этот день никто не слал Соколову и-мейлов, эсэмэсок и голосовых сообщений. Никто не писал в ненавистную «болталку», не звонил по телефону и не колотил в дверь. Казалось, весь мир забыл о Майке. А может, просто исчез. Или это Майк провалился в какую-то дыру вне времени и пространства и теперь обречен до конца своих дней хуже, чем на одиночество – на компанию Потапа Соколова. От этих мыслей вдруг стало настолько жутко, что Майк, вскочив с дивана, бросился к окну. С трудом опустив дрожащими, ослабевшими пальцами запорные ручки, распахнул створку и, до половины высунувшись в ночь, прислушался.

Хруст льда под колесами редких машин…

Лязг железной двери в подъезд за спиной позднего прохожего, спешащего домой…

Далекое эхо автосигнализации, разносимое ветром между домами…

Короткий дикий мяв напуганного кем-то кота…

Пьяная перебранка подростков, в любое время года оккупирующих лавочки на детской площадке…

Никогда еще все эти звуки не доставляли Майку такого удовольствия!

Вытерев непрошеные слезы, он закрыл окно, только сейчас почувствовав, насколько замерз.

– Нну, мможет, они как-нибудь по-другому считают? – бормотал Соколов, рысью устремляясь в душ. – Ничего, утро вечера мудренее, – убеждал он себя, с наслаждением подставляя то один, то другой бок под тугие струи горячей воды. – Или вдруг какая накладка? Это ж Россия, тут всякое может произойти, – напоминал он самому себе, жужжа феном. – Не может же быть, чтобы меня банально кинули. Ну, правда. Кузин же говорил, что очень крутых людей это письмо спасало. Значит, и меня спасет. Обязательно спасет. Нужно просто еще немного подождать. Совсем немного…

Странно, но той ночью он, кажется, впервые за всю неделю спал спокойно.

Увы, пробуждение не принесло ожидаемого облегчения: все системы оповещения по-прежнему молчали.

«Неужели все-таки кинули?» – мрачно размышлял Майк, размешивая в кружке очередную ложку сахара. Чай давно остыл, а углеводов в нем содержалось уже с явным избытком. И это притом, что Майк уже лет двадцать не пил чая с любым количеством сахара, а конкретно сейчас пить не хотел вовсе. Просто безостановочное движение ложечки в кружке странным образом успокаивало. Сначала по часовой стрелке. Потом против. Повторить. Досыпать. Повторить…

Потом внимание Майка привлек резкий звук, донесшийся со стороны окна. То ли удар, то ли хлопок.

Подойдя к шторе, Соколов уже взялся было за нее, чтобы отдернуть, но в последнюю минуту передумал. Понял вдруг, что это неправильно. Что там, снаружи, его может караулить нечто, встречаться с чем Майку Соколову отнюдь не стоит.

Даже не опустив руки, он замер, прислушиваясь. Негромкое ритмичное пощелкивание секундной стрелки в часах. Сбивчивое, заполошное буханье крови в ушах. Приглушенные потолочными перекрытиями голоса – соседи сверху явно начали в очередной раз выяснять отношения. Может, это у них что-нибудь грохнуло?

«А может, ты просто того, приятель? – участливо спросил кто-то в голове Майка. – Может, нет никакого заказа, программы-«болталки», списанных денег, Письма НеСчастья, а главное – никакого Потапа Соколова? Точнее, Потап-то есть, в смысле – был, но умер сколько уже лет назад. Умер, похоронен, разложился и вовсе не стремится являться к ненавидящему его сыну, чтобы терзать его и мучить. Потому что никакой загробной жизни тоже нет и не было. А ты, дорогой мой Михал Сергеич, просто и без затей чокнулся. Рехнулся. Крышей поехал. Заметим: к попам ты со своей проблемой пошел, а к банальному психиатру – не соизволил. Почему? А потому, что вы, психи, всегда считаете себя абсолютно нормальными. И в какого-нибудь пошлого полтергейста вам поверить куда проще, чем в собственную головку, которая банально бо-бо…»

Рассмеявшись невесело, Майк взял со стола кружку и решительно выплеснул ее содержимое в раковину. Кстати, на краю раковины – доска для резки, а поверх доски – нож. Острый, наверное. То есть не наверное, а совершенно точно. Майк терпеть не мог тупых ножей, считая их настолько же неподобающими для нормального мужчины вещами, как грязная обувь или женщина привлекательная и притом – глупая.

«Всегда было интересно, правда ли, если перерезать вены в горячей воде, то ничего не почувствуешь?..»

СТОП!!!

Опрометью бросившись в комнату, Майк принялся лихорадочно рыться в шкафу, разыскивая приличную одежду.

– К врачу! Врачууу! – бормотал он, путаясь в рукавах рубашки и промахиваясь пуговицами мимо нужных петель. – Галопом! За таблеточками, пилюльками, порошочками! И печаль отступит, и тоска пройдет!..

Как оказалось, с печалью и тоской Майк прощался преждевременно. К счастью своему, он уже довольно давно серьезно не болел, а недомогания незначительные либо средней тяжести переносил на ногах. Если же, что называется, припирало, – договаривался тихонько с начальством посидеть пару-тройку дней дома, не открывая официального больничного листа и трудясь по мере сил. В результате, где находится районная поликлиника, Соколов худо-бедно представлял, но и только.

Оказалось, что одного желания пациента для приема психиатра отнюдь недостаточно. Майк выяснил, что интересующий его специалист один на три заведения. Что приемные дни у него – только нечетные числа, только будни и только с часа до пяти. И главное – что на прием к нему записываются весьма заранее: где-то недельки за две.

– На одиннадцатое могу, – флегматично сообщила Соколову администратор регистратуры. Своим маленьким напомаженным ротиком, гладко зачесанными назад, забранными в пышный хвост волосами и огромными очками в дымчатой оправе она весьма напоминала аквариумную рыбку-телескопа.

– Чего – на одиннадцатое?

«Господи! До чего ж пациент-то непонятливый пошел!» – явственно прочиталось во взоре администратора.

– Записать. К неврологу, – раздельно, словно и впрямь общалась с умственно отсталым, пояснила администратор. – На два тридцать хотите? Или на четыре?

– Почему к неврологу? Зачем? Мне к психиатру надо, – растерялся Майк.

– Сами ж сказали, что с травмой.

«Когда это я такое сказал?» – уже собирался было возмутиться Майк и тут вдруг вспомнил. Действительно, сказал. Его ж первым делом спросили, чего в очках темных ходит. Он и брякни: мол, напали пару дней назад хулиганы, ударили сильно, теперь синяк на пол-лица и ссадина.

– Ну, да…

– Вот. Так на два тридцать или на четыре? – В голосе «телескопа» почувствовалось пока еще сдерживаемое раздражение.

– А к психиатру нельзя?

– Мужчина, ну вы прям как маленький! С ушибами и травмами головы – к неврологу. То есть к хирургу тоже можно, но он в отпуске до конца марта. И все равно вас к неврологу направит. Хотя… можете еще в травмпункт. Тут недалеко. Адрес написать вам?

– Нет, адрес у меня есть, – зачем-то неубедительно соврал Майк. Поблагодарил нахмурившегося администратора и побрел прочь.

Разумеется, в век развитых рыночных отношений и победившего капитализма любой гражданин мог обратиться за медицинской помощью на платной основе. Пусть даже и за помощью психиатрической. Для этого нужны были сущие пустяки: деньги и адрес нужного учреждения. Сколько стоит прием психиатра, Майк понятия не имел, однако надеялся, что оставшихся у него почти двух тысяч хватит хотя бы на оплату первичной консультации. Потом, если что, можно будет занять у того же Кузина или у ребят с работы. А вот адрес еще предстояло найти.

Вернувшись домой, Майк скинул пальто, ботинки и метнулся к ноутбуку. Первым делом, разумеется, проверил «болталку», – ни шиша! – погрозил ей пальцем, дескать, ниче, скоро я на тебя, паскуду, управу-то найду, и запустил поиск. Еще через час, вооружившись распечаткой с полудюжиной адресов и телефонов, Соколов принялся звонить.

Оказалось, что даже деньги всех проблем не решают. Где-то у нужного специалиста был неприемный день, где-то все уже занято до позднего вечера, а в одном заведении Майку предложили сперва коротко изложить свою проблему в регистратуре. Вспомнив «рыбку-телескопа», Соколов торопливо сказал, что перезвонит, и нажал на отбой. Но, как гласит весьма любимая матушкой поговорка, «терпение и труд все перетрут»: наконец измученному Майку улыбнулась-таки удача.

– До восемнадцати тридцати успеете подъехать?

Майк прикинул. Если не случится транспортного коллапса – должен, и даже с запасом.

– Хорошо. Будем вас ждать, Михаил Сергеевич.

Но до клиники с поэтическим названием «Махаон» Майку доехать было не суждено.

– Молодой человек, сумочку не поможете занести? – остановила его просьба пожилой женщины, едва Соколов распахнул подъездную дверь.

«Сумочкой» оказался здоровенный баул на колесиках, а женщина – почтальоном.

– Вот спасибо, молодой человек! Здоровьичка вам! И удачи во всех делах! – бормотала она, пока Майк, сам не зная почему, втаскивал в подъезд тюки газет и рекламных листовок.

– Да уж, удача мне точно не помешает, – кивнул Соколов, наблюдая, как женщина сноровисто наполняет почтовые ящики.

– Значит, будет вам удача, мой золотой! – залихватски подмигнула ему почтальон, не глядя пихая в щель очередную газету. – Ох ты ж! Глядит-ко, не лезет! Давно, видать, хозяин почту-то не вынимал. Доверху набитый ящичек. С горкой. Ай-яй-яй! Или уехал куда? Не знаете? Сорок первая квартира.

Майк, уже взявшийся за дверную ручку, медленно повернул голову.

– Знаю…

… – А я вам русским языком повторяю, мужчина: почта закрыта. Закрыта, понимаете? Мы по субботам до шести работаем.

– До шести еще три минуты.

– У вас часы отстают.

– Это у вас спешат. Ну пожалуйста! Вот извещение. Я все заполнил.

– А я уже свет выключила. В понедельник приходите.

– Не могу я до понедельника ждать! Вопрос жизни и смерти! Хотите, на колени встану?

– Еще чего удумал! Ну-ка, не балуй!.. Вот ведь приспичило шальному… А паспорт с собой?

– Да с собой, с собой! Вот, пожалуйста!

– Тэкс… Соколов, Михаил Сергеевич… Ну, ладно, жди тут…

Работница почты в последний раз смерила взглядом взъерошенного, с лихорадочным румянцем гражданина без шапки и в пальто нараспашку, зато почему-то в темных очках. Подозрительно потянула носом – вроде, водкой не пахнет.

«Наркоман, что ли? Такому не дашь – он ведь и по маковке тюкнуть может. Или ночью в здание полезет. Оно, конечно, на сигнализации, но береженого-то бог бережет… Ищи теперь его посылку. Вопрос жизни и смерти, понимаешь! А у меня, между прочим, в семь ноль пять по «России» концерт начинается, «Субботний вечер». С Басковым! А перед тем нужно еще в «Пятерку» забежать, Муське консервов купить. Теперь, небось, не успею. Но Муська-то не виноватая. Э-хе-хе! Прости, Басков…»

* * *

Как оказалось, за шестьдесят пять тысяч рублей без мелочи Майк Соколов приобрел аж два предмета.

Достав из бандероли первый, он вздрогнул всем телом. Пальцы непроизвольно метнулись к лицу. Фууух…

– Слава богу! – кажется, впервые в жизни совершенно искренне, а не ради красного словца, произнес убежденный атеист Соколов, почувствовав подушечками пальцев гладкий пластик солнцезащитных очков. За последние две недели он настолько привык к ним, что не снял, вернувшись с улицы. Да и не терпелось поскорее узнать, что находится в долгожданной посылке. Осознав, что было бы, начни он потрошить коробку без «страховки», Майк столь же искренне выматерился.

Первым предметом было складное настольное зеркало.

Такое… косметическое оно называется, что ли? Примерно с килограмм весом, круглое, плоское, свободно крутящееся, с регулируемым углом наклона. Две абсолютно идентичные – даже без увеличения! – стороны сантиметров двадцати в диаметре, лаконичная серебристая оправа и аналогичная овальная подставка. Весьма, надо признать, устойчивая, но и только. Вещица буквально вопила о своем происхождении из Поднебесной, только вот, увы, отнюдь не эпохи Мин.

– Максимум тысячи полторы, – покачал головой Майк, щелчком пальцев заставив зеркало дважды провернуться вокруг оси. – Ну, допустим, даже две. Но никак не долларов. Мда…

Следом за зеркалом из недр бандероли явились очки. Тоже круглые и двойные: нижние стекла, вставленные в оправу, – обычные, прозрачные, а сверху на них опускаются другие – затемненные и с зеркальной внешней поверхностью. У Макса Смирнова из отдела верстки были похожие. Он все прошлое лето в них проходил, откидывая зеркалку в офисе и опуская пижонским жестом, когда выходил на улицу.

Отвернувшись от стола со стоящим на нем зеркале, Майк стянул свою «защиту» и нацепил обнову. Очки сидели как влитые и практически не ощущались. Зеркальные стекла поднимались без труда и опускались ничуть не менее эффектно, чем у Смирнова. Во всем же остальном – лаконичная оправа из серебристого металла, тонкие, ничем не украшенные и не подпружиненные дужки – очки были под стать зеркалу. А стоили, вероятно, еще дешевле.

Майк на всякий случай заглянул в темное нутро посылки. Потом запустил в него руку и как следует пошарил. Потом, перевернув вверх дном, энергично потряс.

Ни-че-го.

– Ну, знаете! – возмутился Соколов, чувствуя, как у него от ярости кровь приливает к лицу. – А как же инструкция? Мануал? Руководство по, мать ее так, эксплуатации? Что мне теперь с этой хренью прикажете делать? Да за такое в приличных домах бьют по роже бейсбольной битой!

Возмущенный до глубины души, он швырнул бандерольную коробку на пол и что было сил наподдал по ней ногой. Увы, облегчения это не принесло.

– Может, в «болталку» что написали?

Увы, в ноутбуке Майка поджидала лишь новая порция разочарования.

– Что значит «срок ознакомительного использования программы истек»?! – взревел Соколов, прочитав сообщение, выскочившее после того, как он кликнул на иконку с трагической маской. – Они что там, совсем охренели?!

Торопливо загрузив почтовый ящик, он раскрыл полученное от Кузина письмо.

«Где там эта долбаная ссылка? Ага! Тааакс… ДА ВАШУ Ж МАШУ!!!

Сил встать из-за стола уже не было. Майк откатился назад в своем офисном кресле на колесиках и, ссутулившись, обхватил голову руками, закрыв глаза.

– Ободрали, значит, как липку, а взамен всучили китайский ширпотреб копеечный! – пробормотал он, чувствуя себя выкрученной половой тряпкой. – Да еще чуть снова из-за них, гадов, папашку не словил! Дважды.

Очень хотелось сорвать с лица идиотские очки и раздавить их подошвой тапка. Потом грохнуть об стену зеркало, с размаху, и чтоб осколки по всей комнате веером. А потом…

«А потом пойти и повеситься, – глумливо подсказал голос Потапа в голове. – Потому что ты проиграл, говнюк. Ты проиграл, а я – выиграл!»

– А вот хрен тебе!!! – Майк вскочил и принялся нервно расхаживать взад-вперед, как хищник в клетке. – Ничего ты пока не выиграл! Я… я…

Что-то свербило в голове. Раздражало. Царапалось, точно маленький острый камешек, попавший в ботинок. Какая-то мысль… воспоминание… совсем недавнее…

– Соберись, Мишка! – приказал сам себе Соколов. – Думай. Вспоминай.

Остановившись и прикрыв глаза, он постарался успокоиться. Восстановить нормальное дыхание. Расслабиться, насколько это сейчас было возможно. А когда это худо-бедно удалось, начал мысленно отматывать назад свои сегодняшние слова, ощущения, действия, словно кадры фильма.

Вот он делает несколько шагов по комнате… садится на стул…

…пока не выиграл…

…пойти и повеситься…

…по всей комнате веером…

…не словил…

Стоп! Еще медленнее! Что он тогда сказал? Дословно?

– Чуть снова из-за них, гадов, папашку не словил! Дважды! – отстраненно произнес Майк, вслушиваясь в каждый звук. А потом медленно оскалился – совершенно беззвучно и жутко кровожадно.

Наверное, логичнее было бы дождаться утра, которое, как известно, вечера мудренее, но терпелка у Соколова вышла из строя еще несколько дней назад. Поэтому он ограничился только тем, что добился на кухне, где решил проводить экзорцизм, нормального освещения (опять же, давно пора было перегоревшую лампочку в люстре заменить, а тут такой повод). Потом поставил на стол зеркало, отражающая поверхность которого была направлена параллельно столешнице – что называется «во избежание» – и несмело сел напротив.

Руки, вцепившиеся в обтянутую вытертым велюром лавку кухонного «уголка», мелко подрагивали. Икры ног отчаянно ныли, точно их хозяин только что пробежал несколько километров. Во рту было сухо и чувствовался горький привкус желчи. Футболка, промокшая от пота под мышками и на спине, неприятно холодя, липла к телу. Мочевой пузырь, опустошенный, кажется, совсем недавно, казался переполненным до краев, так что еще немного, и… В общем, было так страшно, как еще ни разу за все тридцать четыре года Майковой жизни – пусть и не самой насыщенной негативными событиями, однако ж и не безоблачной. Да, именно сейчас. Быть может, в нескольких минутах от долгожданного освобождения. От прекращения кошмара, не отпускающего Майка скоро уже месяц как.

Потому что освобождения-то как раз никто не гарантировал.

Последовательно задавив в себе титаническим усилием желания сходить в туалет, покурить, выпить, написать письмо маме и позвонить Ритке в запоздалой попытке помириться, как и все прочие глупые придумки с целью отсрочить неизбежное, Майк зажмурился и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов.

– Это не кончится, пока не кончится совсем! – процитировал он любимую фразу из «Терминатора». Все так же с закрытыми глазами протянул вперед руки, нащупал зеркало и повернул как нужно, чтобы в нем гарантированно отразились глаза. Следом «привел в боевую готовность» очки, подняв зеркальные стекла: ежу ясно, что двойные они не просто так. Левую руку так и оставил на уровне лба, прикасаясь к бровям и поднятым стеклышкам, чтобы можно было опустить их одним быстрым движением. А потом, собрав всю свою храбрость, всю надежду вновь стать собой и всю решимость бороться за это до конца, Майк открыл глаза.

– Ну, здравствуй! – хриплым и каким-то чужим голосом произнес он, вглядываясь в свое отражение.

Он ли?

В свое ли?

Нет, как и все разы до того, Майк никоим образом не ощущал ни признаков вторжения чужака, ни каких-то изменений в самом себе. Зрение оставалось прежним (минус один на левом, минус полтора – на правом), не кружилась голова, не менялись обоняние и слух. Просто Майк знал: Потап Соколов – там. В его голове. Значит, буквально через удар сердца Майка не станет. На какое-то время или навсегда. Значит, нужно успеть первым.

Странно, но даже когда зеркальные стекла с тихим щелчком встали на место, Майк не почувствовал решительно ничего.

А вот минуту спустя, уже вплотную приблизив к зеркалу ничем не защищенные глаза и жадно, без опаски рассматривая себя – да, да, себя и только себя ныне, присно и во веки веков! – хохоча и плача одновременно, и одновременно же понимая, насколько его поведение со стороны выглядит диким и стыдным, но ему на это решительно наплевать, соберись даже на двенадцати квадратах кухни полгорода, потому что он даже убежать сейчас не успеет – рухнувшее на плечи облегчение почему-то сделало конечности вялыми и бессильными, как лежалые стрелки зеленого лука, – о да, вот тогда Майк Соколов наконец-то кое-что почувствовал. Впервые в жизни почувствовал всеобъемлющее и совершенно безграничное счастье.

* * *

Казалось бы, после всего перенесенного Майк должен был спать как убитый. Куда там! Не помогли ни скромный ужин из вымоченного в молоке с яйцом и обжаренного белого хлеба, намазанного джемом, ни расслабляющий душ и чистое постельное белье, ни мечты о том, как завтра он займет у Меликяна денег до зарплаты, купит пару бутылок хорошего портвейна, несколько видов сыра, каких-нибудь мясных нарезок и солений, затащит в гости Кузина, и они будут болтать, как бывало, до самого утра. Мысль, неприятная, настойчивая и неотвратимая, как перфоратор соседа рано утром в выходной, сверлила изнутри черепную коробку.

Очки. Лежащие там же, где Майк их оставил, кое-как стянув, а потом просто разжав ледяные пальцы, – на кухне, под столом на полу, слева. Очки, в зеркальных стеклах которых был сейчас заперт – тут у Майка не было ни малейших сомнений – Потап Соколов. Заперт навсегда.

Представив на мгновение отца – жалкого, скрюченного, заключенного в тесную камеру с зеркальными и почему-то фасеточными, точно стрекозий глаз, стенами и потолком, в которых извиваются сотни отраженных и отражающихся Потапов с искаженными неслышным воплем лицами, – Майк понял, что о сне можно забыть.

Чертыхаясь, он поднялся, кое-как нашарил в потемках тапочки и пошлепал на кухню.

Конечно же, они были на месте. Покачивая их в руке, держа за дужку, Майк задумался. По-хорошему, стоило немедленно раскрыть окно и выбросить очки в темноту, чтобы их раздавила, смяла в лепешку проезжающая машина. А еще лучше – швырнуть на пол и растоптать самому. Или даже разбить молотком. Превратить в мешанину из сплющенных и гнутых серебристых полосочек и ртутно-блестящих осколков. А потом разрезать эту лепешку ножницами по металлу на мелкие кусочки и утопить в парковом пруду. Осколки же толочь до тех пор, пока от них не останется лишь цветной песок, песок этот тщательно, до крупинки смести в совок, а потом развеять по ветру. Короче, сделать так, чтобы Потап никогда уже не покинул своей тюрьмы. Навсегда обезопасить людей, но в первую очередь себя. Потому что еще раз подобного испытания он, Майк, просто не переживет. Да он и сейчас-то не рехнулся просто чудом! Нееет, хватит! У Потапа был шанс, но иных горбатых даже могила не исправит. Так что пусть теперь родитель пеняет на себя, потому что второго шанса Майк ему не даст!

Но чем более ожесточенно Соколов размышлял на тему папеньки, так по-скотски обошедшемся с сыном и вообще чуть его не уморившим, чем более красочно представлял себе уничтожение очков (и Потапа), тем неспокойнее у него становилось на душе, а справедливое возмездие начинало представляться едва ли не хладнокровным убийством.

В голову полезли всякие глупости вроде: «Ведь он даже не сможет сопротивляться…»

А потом: «Интересно, ему будет больно?»

Майк фыркнул было, осознав всю несуразность подобных вопросов, особенно применительно к ситуации, но потом задумался. Что он, в конце концов, знает о посмертии? Об ощущениях мертвецов? О том, что их волнует и тревожит?

«Мамочки! Что я несу?! Ведь от этаких бредней рукой подать до рая, ада и прочей поповской белиберды! Подумать только: ночь на дворе, темень, холодина, а я стою посреди кухни, одетый в одни тапки, и рассуждаю на такие темы, что впору схватиться за голову и бежать с криком куда глаза глядят. А ну марш спать, философ хренов! Завтра подумаем, что с твоими очками делать».

Глотнув пару раз воды – как всегда прямо из кувшина, игнорируя чашки, – Майк действительно вернулся в комнату и юркнул под одеяло. Удивительно, но если еще пять минут назад он был уверен, что не сомкнет глаз до самого утра, то теперь вдруг почувствовал, что проваливается в сон, словно в зыбучий песок.

«Надо будет Кузина спросить… – промелькнуло в отключающемся сознании. – Он наверняка знает, как на этих выйти… которые анхэппи… Пусть забирааают… – Майк зевнул так широко, что едва не вывихнул челюсть, – свои очки… и… и…»

Майк спал, и ему снился странный сон. В этом сне он тоже спал в своей постели, но потом вдруг проснулся, откинул одеяло и пошел на кухню. Сев напротив зеркала, все так же стоящего на столе, Майк опустил руку, слегка согнулся и поднял с пола очки. Подышал на стекла, видимо, собираясь протереть, потом осознал, что под рукой ничего нет, а вставать неохота, и водрузил на нос прямо так. Глянул в зеркало, отразился в нем, а в зеркальных очках отразился другой Майк, смотрящий в зеркало, в которых отражался…

«Ты что творишь?! Не вздумай, дурак!!! – хотел было заорать спящий Майк, глядя на все это безобразие, но Майк из сна уже поднимал зеркальные стекла очков. Вот его открытый взгляд отразился в зеркале, а потом…

– Мишунь! Ты прости, но первый час на дворе. Голова болеть будет. И вообще я что-то так соскучилась…

– Привет! – еще не отойдя ото сна, прошептал Майк, крепко обнимая маму, пахнущую свежестью после душа, к которой все еще примешивались запахи дороги и тонкие иностранные нотки, а главное – что-то бесконечно теплое и родное. – Знала бы ты, какая хрень мне снилась!.. Эй, а что у тебя в руке?

– Это? – Мама виновато потупилась. – Это я тут немного того… навредила. Но ты тоже хорош, сынуля! Кто бы мог подумать, что под столом на кухне можно на такое наступить! А они еще хрустнули так громко – я аж подпрыгнула. Не очень дорогие хоть?

Она разжала кулак левой руки и продемонстрировала Майку очки – с безнадежно деформированной оправой, треснувшем по диагонали левым и отсутствующим правым зеркальным стеклом…

* * *

Бывает так: с самого утра буквально все валится из рук. Разрядившийся телефон вместо своевременной побудки кажет шиш слепым экраном. Вскочив впопыхах, натягиваешь одежду задом наперед или наизнанку. По дороге в ванную ловишь мизинцем ноги дверной косяк. Зубной пасты в тюбике недостаточно для полноценной чистки, зато новое лезвие бритвы обеспечивает аж два пореза. Вкупе с прыщом, вскочившим посреди лба, точно глаз циклопа, мешками под глазами и следом от подушки на щеке, похожим на кривой сабельный шрам, физиономия выглядит пугающей. И еще почему-то – не своей.

Из душа течет или чуть теплая вода, или почти крутой кипяток. Купленное лишь вчера молоко уже кислит, а тосты подгорают, стоит на секунду отвернуться от плиты. Джинсы оказываются забрызганы грязью чуть не до колена. Шнурок на ботинке рвется при попытке завязать. Ключ заедает в замке, а лифт, само собой, сломан.

На улице ничуть не легче: солнышко, радовавшее три дня напролет, видимо, решило, что хорошенького понемножку, и пронизывающий ветер в лицо – как раз то, чего так недостает с утра людям для бодрости духа. Особенно когда маршрутка, глумливо подмигнув габаритами, уезжает из-под носа, а новую приходится ждать целую вечность, и в ней свободно только место спиной к направлению движения. Из-за чего, вкупе с редкостным «мастерством» водителя, ведущего машину исключительно рывками, попытка почитать оборачивается головокружением и дурнотой.

В метро выясняется, что на транспортной карте не осталось ни одной поездки, а при взгляде на очередь в кассу вспоминается советское детство и Мавзолей. На платформе, впрочем, народа ничуть не меньше – поезда отчего-то следуют с увеличенными интервалами. Само собой, настроения пассажиров это отнюдь не повышает: каждый норовит приголубить сограждан локтем или сумкой, наступить со всей дури на задник обуви или сплясать короткую чечетку на пальцах ноги, а, услышав цветистое пожелание на русском непечатном, ответить сторицей.

Разумеется, сесть не удается. Разумеется, в набитом до предела вагоне ты вынужден балансировать на одной ноге, а резкие, неожиданные остановки посреди туннеля чреваты помятыми ребрами или растяжением запястья судорожно цепляющейся за поручень руки. Разумеется, в этой давке хрен почитаешь, да еще прыщавая деваха ухитряется зацепиться пряжкой своего рюкзака за провод твоих наушников и выдернуть из гнезда телефона штекер, едва не оторвав его начисто.

Вагонные двери раскрываются, но перед этим ты успеваешь поймать в их стеклах свое отражение и чувствуешь, как взор постепенно застилает багровая пелена ярости. Еще немного, и там, в стекле, поверх букв, призывающих не прислоняться, вместо тебя появляется кто-то иной. Непохожий. Недобрый.

Чужой.

Он рычит твоим голосом неразборчивое ругательство сквозь стиснутые зубы.

Он заставляет твою руку подняться и мощным тычком в плечо обеспечить придурку, в самый последний момент вспомнившему, что ему выходить, и пробивающемуся к выходу так, словно от этого зависит его жизнь, дополнительное ускорение.

Он поворачивает твою голову влево и вправо, сделав с выражением твоего лица что-то такое, отчего вокруг тебя даже в этой теснотище становится чуточку просторнее.

Он, наконец, ощутив тычок в спину, хочет, не глядя, коротко пробить назад локтем. Но все-таки оборачивается.

– …вставят в уши свои затычки! – брюзжит бабка. Самая обычная бабка, из тех, кому жизнь не мила, если они не прутся куда-нибудь в час пик, и непременно с набитой сумкой-тележкой; из тех, кто никогда не полезет в карман за словом, особенно если это слово замечания или осуждения; из тех, кто считает себя априори заслуживающим уважения и почета только за то, что как-то прожил на белом свете шесть десятков лет.

– А ты хоть оборись! – продолжает бабка, прожигая тебя ацетиленовой горелкой взгляда. – Че глазами лупаешь? Сходить, говорю, будешь на следующей?

Ты оставляешь вопрос без ответа?

Ты с издевательской интонацией отвечаешь: «Нет, конечно!», хотя следующая остановка – конечная?

Ты рявкаешь: «Да!!!», заставив вредную старуху отшатнуться, испуганно ойкнув?

Ритмично постукивают колеса, приближая поезд к платформе. Тот, чужой, глядит тебе в затылок из толстого дверного стекла. Ты знаешь, что он всегда рядом. Что может появиться в любой момент, не успеешь и глазом моргнуть. Но почему-то от осознания этого тебе совсем не страшно.

– Простите, задумался, – произносишь ты с широкой улыбкой. И добавляешь: – Да, выхожу.

Продолжающая что-то бухтеть себе поднос бабка неожиданно замолкает. Ее редкие седые брови, сурово насупленные под цветастым платком, распрямляются. Сделав губами пару жевательных движений, словно пытаясь извлечь из-за щеки улыбку, она вдруг хитро щурится и объявляет с глубоким удовлетворением в голосе:

– И я, внучок!