Читать книгу Еврейская рапсодия - Андрей Бинев - Страница 8

…Скольжу взглядом по комнате и попадаю на подоконник. Там боком лежит сафьяновый альбом, а из него торчит фотография. Я приподнимаюсь на цыпочках, балансируя на табурете, и пытаюсь разглядеть фото. Все-таки, в последний раз…Любопытно. От жизни надо успеть взять как можно больше, а смерть тебя сама одарит, чем может – тишиной и безвременьем. Абсолютно еврейский принцип! Национальное ноу-хау. Остальные не додумались. Поэтому евреи всех умней, хитрей и предприимчивей.

На ум приходит еще один анекдот. О еврейском ноу-хау. В концлагере еврея-дантиста отправляют в душегубку, а у эсэсовца не вовремя разболелся зуб. «Хочешь продлить себе жизнь, жидовская морда?» – спрашивает он дантиста. «Хочу» – говорит хитрец. «Будешь жить,» – отвечает фашист, – «пока лечишь мне зуб». «Пятьдесят марок с вас!» – отвечает смертник. Ноу-хау!

Я все-таки распознаю уголок изображения на цветной фотографии – это Исаак Лотман стоит около какого-то таежного дерева. И улыбается, хитро так, краешками своих больших губ. Я не могу разглядеть всю фотографию, но хорошо ее помню. Сам снимал когда-то в Биробиджане. Исаак говорил, что евреи, живущие в тайге, особый вид – «морозоустойчивые». Так и говорил – мы – «морозоустойчивые евреи». И здесь выживают!

У них там, в Биробиджане, странно действуют математические законы. Они их отражают в статистических отчетах. Вот, например, каждый год на Землю обетованную уезжает пять тысяч сынов Моисеевых, и остается пять тысяч в тайге, тоже ставшей обетованной. И так каждый год! Откуда постоянно берутся пять тысяч уезжающих и пять тысяч остающихся, одному Богу известно! Тоже ведь ноу-хау. Но, правда, по-моему, не еврейское, а чье-то другое. А то, представляете, пять тысяч было и все эти пять тысяч уехали, а область-то все по-прежнему Еврейской автономной зовется. И ни тебе больше щедрых подарков от американских или французских евреев, ни тебе помощи из самого Израиля. А разговоров, разговоров не оберешься! Ну, что будет с областью? Вся так и прокиснет в осенней таежной распутице.

Евреи здесь делятся на две равные городские фракции. Одни считают, что их сюда привела вера в коммунизм и в высшую справедливость, а дорогу им показала, вместо Моисея, партия. И не через пустыню, а через Уральский хребет и всю бескрайнюю морозную Сибирь. Другие же убеждены, что партия их сюда не вела, а наоборот шагала следом, как заградительный отряд, чтобы никто не вздумал вернуться. И дожала до Амура и китайской границы. Эти евреи называют Израиль родиной и как раз они и уезжают в количестве пяти тысяч человек каждый год. А первые родиной считают «тайгу обетованную» и составляет те самые пять тысяч, которые каждый год, вопреки всем математическим законам, остаются в Биробиджане. Вот здесь и возникает та самая загадка: откуда берутся постоянно пять тысяч евреев? Ведь не едут же они сюда каждый год, как при Сталине? Может быть, кому-то бы и хотелось, чтобы именно так и было, но где взять такое количество бойцов в «заградительные отряды»? И как предусмотреть побеги из этой свободной, обетованной тайги?

Нет! Определенно, все это какая-то мистификация!

К тому же, здесь любят шутить, что лучше иметь дальних родственников на Ближнем Востоке, чем близких на Дальнем.

Исаак Лотман по секрету сказал мне, что на самом деле он почти русский, и его фамилия написана неверно, он – Лотманов. Так ему говорил отец в бреду, перед смертью. При этом Исаак виновато улыбался своими жирными губами, морщил нос, даже больший, чем у меня, и смотрел своими печальными, какой-то неславянской печалью, глазами. Может быть, он и русский! Кто знает? Отец его, к тому же, был комсомольским вожаком и даже строил со своей молодой женой Соней биробиджанский вокзал. А теперь его почти русский сын Исаак занимает ответственную должность в городе – не самую главную, но от этого не менее ответственную. Начальник у Исаака Лотмана – светлый, бандитского вида хлопчик. Крупный такой, молчаливый и до боли в желвачных скулах злой. Ездит с огромной охраной на черной дорогущей машине, время проводит на вилле, либо в бане с китаянками, которых здесь в избытке. Вообще, исчисление китайцев в этих местах тоже не подается никакому математическому методу. Это даже сложнее, чем история с евреями. По одному и тому же паспорту сюда приезжают десятки, а, может быть, и сотни китайцев и китаянок. Потом они по тому же, или по другому, паспорту возвращаются к себе в Китай, и они же, или такие же, как они (черт их разберет!), вскоре возвращаются назад.

Исаак все время несмело улыбается своему хмурому русскому скуластому начальнику, и, похоже, все понимает с первого взгляда, то есть – угадывает самые скрытые желания. Но в отличие от того дантиста из концлагеря, про пятьдесят марок даже не заикается.

Именно потому, что все понимает. Я как-то видел документальный фильм про вечные еврейские страдания, так там ведущий за кадром сказал удивительную вещь: «Еврей – это тот, кто все понял». Так вот, я глядел на Исаака и думал, что его отец перед смертью действительно просто бредил чужой русской фамилией. Исаак ведь явно все понял. Да еще как понял!

Однажды утром он открыл газету и с ужасом ее смял. «Что?» – спросил я его, – «неладно?» «Не просто неладно! А очень даже неладно!» – печально ответил Лотман.

Исаак долго сокрушенно чмокал губами и, наконец, выдавил из себя: «Ну, куда они лезут, эти евреи! Ну что им нужно от этой власти! И президенту советуют, и телевизор с радио делают, и газеты пишут, и нефть качают… Мало нам проблем и без этого!» «Ну что ты!» – успокаивал его я, – «Чего же тут дурного!»

«Ты – мальчишка! Ничего не понимаешь!» – горячился он. – «Ведь специально всех расставляют по горячим местам, чтобы потом с нас и спросить. С кого-то ведь надо! Ненавижу евреев…, пекущихся о власти. Они все портят! За их дела потом со всех спросят! Ошибаются не больше других, а спрашивают как с единственных!»

Странные они, эти биробиджанские евреи. И у власти плохо, и без власти никак… Как будто, они все десятые. И чего боятся! Сам же Исаак где находится? Вторым, после первого, светловолосого славянина!

Вообще в России веками складывается странная, абсурдная ситуация. Стоит опубликовать биографию «свежего» политика и упомянуть, что в его жилах течет наряду с русской и еврейская кровь, как на лицах параноиков и той и другой национальности появляются злорадные улыбки. Одни ухмыляются, видя в этом намек на «всемирный сионистский заговор», а другие – мол, «знай наших». И те, и другие, кроме русского языка, как правило, никакого не знают. Спроси любого из них хоть какие-нибудь подробности из их религиозных доктрин (православия или иудаизма, соответственно), они немедленно растеряются, начнут шлепать губами и нервно спрашивать: «А при чем здесь это!» Как будто бы совсем не при чем! А, может быть, в самом деле – «не причем»?

А тем временем между ними простирается целая страна, в которой подчас нет места ни одним, ни другим. Они питаются гордостью, в основе которой комплекс глубочайшей неполноценности. И эта «неполноценность» не имеет ничего общего с реалиями. Они похожи друг на друга, как родные братья, но, разве что, не поделившие огромного наследства своего отца: истории государства Российского. Гордость и упрямство заменяет им самую высокую ценность – жизнь. Ту самую жизнь, которую я сейчас оплел пеньковой веревкой.

В этом самом Биробиджане меня познакомили с одним гордым пожилым евреем. Таким патологически гордым, что он, пожалуй, единственный составлял свою собственную неприступную городскую фракцию. У него был скрипучий голос, одесский говорок и заметный дефект речи: вместо «л» он произносил «у», а все шипящие смягчал до тонкого змеиного свиста. К тому же он еще слегка заикался, но, правда, всего лишь раз в десять секунд беспрерывной речи. В Биробиджан он приехал лет двадцать назад из пригородов Одессы, разобидевшись на местных антисемитов. «Если еврею нет места среди вас, то ему место в тайге!» – гордо заявил он в местной партийной ячейке. Тогда он еще был членом коммунистической партии.

Что там случилось, в одесском пригороде, и почему там не оказалось места для этого гордеца, наверное, никто бы никогда не узнал, если бы следом за ним не приехал в Биробиджан еще один беженец в тайгу. Это был управляющий крупным бакалейным магазином, избравший «мягкую» добровольную ссылку вместо «строгого» направления почти сюда же на лагерную каторгу за «перманентные злоупотребления». Это он так говорил о себе. Ему нравился термин «перманентная революция», введенный другим евреем, расплатившимся потом за это собственной головой. Но слово «революция» не очень подходило управляющему бакалейным магазином, зато «перманентные» – звучало, вроде бы, неплохо. О своем гордом земляке он рассказал две истории, о которых еще долго вспоминали активисты города.

Косноязычному гордецу с детства вбили в голову, что он прирожденный артист или, по крайней мере, диктор радио. Мол, очень узнаваемый голос и оригинальная манера выговаривать даже самые простые слова до их полной неузнаваемости. С какой целью его в этом убеждали, не известно, но посеянное семя взошло и заколосилось. Бедняга, как только осознал себя, обратился в местный радиокомитет и потребовал допустить его до конкурса дикторов. Никакие увещевания и уговоры на него не действовали. Он упрямо шепелявил, что природа одарила его уникальным талантом и что, как ему достоверно известно, психофизическая нагрузка во время прямого радийного вещания такова, что увлеченный и талантливый человек, заикающийся в жизни, абсолютно безупречен в эфире. По нему выходило, что его творческий импульс беспределен, что истинное «Я» живет в ином, отличном от бытового, измерении. Начальство в радиокомитете, наконец, поняло, что этот как раз тот самый случай, когда легче отдаться, чем объяснить, почему это невозможно. И несчастного заику допустили до конкурса и пробной записи. В результате никто, кроме него, не сомневался. Конечно же, конкурс был провален с треском, заиканием и свистом. Гордец ушел, задрав голову, со святой уверенностью, что талант его загублен сворой антисемитов, самыми рьяными среди которых были истинные евреи-предатели – председатель комиссии Семен Ламбровский и главный режиссер местного радио Яков Шлейх. Он так до сих пор и думает. «А как же Левитан!» – спрашивали его. «Исключение лишь п-п-подтверждает п-п-правило!» – парировал неудачник, печально вздыхая. При этом заикался на буквах «п» в двух последних словах.

А вот факультет инженеров железнодорожного транспорта он окончил с отвращением, хоть и с отличием. Когда его спрашивали, почему именно сюда он пошел после неудачной попытки заняться гуманитарным творчеством, он гордо отвечал: «П-п-п-онравилась аббревиатура: „инженер жд-транспорта“». Но и здесь его подкарауливали неприятности, которые, собственно говоря, и сыграли решающую роль в пользу эмиграции в тайгу. Это и было второй историей, которую шепотом, под большим секретом, поведал городу жуликоватый земляк гордого и стойкого одессита.

Как-то он был избран участником областной партконференции и, чуть было даже не угодил в президиум. Но тут местный секретарь, в самом деле, убежденный малороссийский шовинист, потребовал вычеркнуть его из списков, ревниво наблюдая за тем, чтобы фамилии всех, кто украшал президиум, имели сугубо славянские корни и окончания. Разгадав заговор против себя, гордец уселся в первом ряду и вальяжно завалился набок, перебросив ногу за ногу. По его независимому виду всем сидящим в президиуме было ясно, что светлый ум никому не замутить, а гордый стан не согнуть в лакейскую дугу. Это было ясно и секретарю, который, читая доклад о достижениях «вверенной ему административной единицы» в юбилейный ленинский год, постоянно сбивался под взглядом рядового члена партии, нагло буравившего его своими неславянскими глазами из под неславянских густых бровей.

Утром следующего дня гордеца пригласили на бюро райкома партии и попросили объяснить:

– Почему вы, коммунист, проявили демонстративное неуважение к теме партконференции, и особенно, к ее «ленинскому» разделу, своей явно оппозиционной позой с выпячиванием половинки зада над сидением стула и крестом, полученным в результате намеренного перекрещивания ног перед лицом докладчика и президиума, в то время, как эта поза неестественна и неудобна, а значит вражески злонамеренна, да еще в такой ответственный для родины и партии час, когда вся прогрессивная общественность не спускает глаз с наших достижений, а агрессоры только и ждут разных таких поз на ответственных партконференциях?

Так и было сказано и зафиксировано в обличительном протоколе местного бюро. Дело шили нешуточное. А гордец лишь усмехался и потирал руки:

– Ага! Испугались! Это вам не речи с трибуны говорить! Нашла коса на камень…

Разнесчастная его супруга закатила истерику, в которой прозвучал весь стандартный набор. От слов: «Не даром говорила мне моя бедная мать…» до слов: «Ты загубил мою жизнь и занес топор над головами детей».

В конце концов, супруга добилась встречи с неприступным «людоедом-секретарем» (определение гордеца!) и сунула ему оправдательную справку о том, что ее муж, такой-то, такой-то, не мог сидеть прямо на стуле, так как на причинном месте созрел болезненный чирей, с чем он накануне обращался к врачу Лазарю Исааковичу Когану, «о чем и свидетельствует справка».

Секретарь вновь собрал бюро, вызвал на него наглого гордеца и зачитал вслух решение партийного коллектива:

– В связи с тем, что на заду у такого-то, такого-то, зреет чирей, снять с него все подозрения в политической неблагонадежности и обязать вылечить данную вредную болезнь в кратчайший срок, о чем отчитаться перед бюро.

Демонстрировать свой чирей членам бюро было признано актом необязательным, лишь на усмотрение коммуниста, чье персональное дело здесь же и рассматривалось. Физиономия секретаря выражала одновременно: и справедливое благодушие и мелкое злорадство от унижения гордого инородца. Инородец при этом ни сном, ни духом не знал о справке. Сначала он опешил, разинул рот, но даже не сумел выдавить из себя ни одного свистящего «дефектного» звука. Когда же его глаза встретились с глазами секретаря, решение в гордой голове созрело мгновенно. Он широко расставил ноги, раздвинул плечи и громко, ничуть не шепелявя, не заикаясь, видимо, в самом деле, в силу особой психофизической нагрузки, изрек:

– Я настаиваю, чтобы бюро убедилось в том, что коммунисты области – люди вполне здоровые.

С этими словами он стащил с себя штаны, развернулся тылом к членам бюро и выставил на показ совершенно свободный от чирьев зад. Наступил общий столбняк, и в его вязкой тишине лишь громко звякнула об пол пряжка ремня.