Читать книгу Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме (сборник) - Андрей Битов - Страница 5

И на третий день пошел знакомиться с девушкой из киоска. До этого я покупал там кефир, то есть совершал действия человека, к насилию не склонного. Она согласилась встретиться и в условленный час явилась с переброшенным через руку пледом.

– Не на песке же… – пояснила. Вот голубушка! Я раскололся на бутылку «Новосветского». – Ты в армии служил? – некстати поинтересовалась киоскерша.

– Зачем об этом? – Я горько улыбнулся прошлому, поводя обожженными, свекольного цвета плечами. К образу также прилагались скрещенные пожарные струи и рявкающий из кустов медный раструб геликона.

– У тебя фигура, как у десантника.

Я приосанился и перешел на строевой шаг.

– А моделью никогда не работал?

– Приходилось… – Я грациозно завихлял бедрами.

– Гири тягаешь? – Ощупала мой бицепс.

Я был раздосадован. Рука напоминала перетянутый в двух местах колбасный отрез.

– Ой, светлячок, смотри, – киоскерша ткнула пальцем в фосфоресцирующий из травы плевочек.

– Какой чудный! – Я прямо истек юннатской радостью.

– А если его подобрать, он погаснет…

– Как все в этом мире, – подхватил я. И вздрогнул. Я‑то надеялся, что стану говорить подобное только к старости. «Уж лучше бы промолчал», – казнился, позабыв прописную истину, что после чувственного слияния с природой всякая баба ждет, что ей не дадут опомниться…

Из окон двухэтажного сарая доносился визгливый треп на татарском или Бог знает каком наречии. Обмазанная глиной, украшенная ракушечником, с колоннами на входе, постройка являлась местным казино. Во дворе жарилась дохлая осетрина, и от исподнего рыбьего запаха немели и выворачивались ноздри. Хлопнула калитка, и я увидел угольный набросок нового посетителя с двустволкой.

– Опять стреляться будут, – равнодушно сказала киоскерша.

«Сталина на них нет», – впервые в жизни подумал я. Мы вышли к трассе. За ней прорезалась полоса пляжа, а дальше море, и в нем отражение яичной, с кровавой каплей, луны.

– У нас чаще всего ночью тонут. – Киоскерша скинула сарафан. – А одного из Днепропетровска наши придурки сами утопили…

– За что? – Я плюхнулся задом в барханчик.

– Е…ся очень хотел. Как и ты! – Киоскерша открыто засмеялась. Не добежав до прибоя, она развернулась. – Так что не распаляйся. – И море съело ее. Остался только голос:

– Не сиди на песке, яйца застудишь! Одеяло расстели…

Я знал, почему мне грустно. Шампанское стоило столько же, сколько беззаботный крымский день с персиками и пивом. Даже если я выпью половину нелюбимого мною напитка, то горечь ситуации и вторые полбутылки перевесят все.

Киоскерша в мокрых блестках вышла из воды.

– Подвигайся. – Она промокнула лицо краешком сарафана и опрокинулась на спину. – Чего скис, кавалер?! – Полные звезд, ее глаза сверкали, как пенсне.

Я тем временем лущил серебряное горлышко «Новосветского»:

– Пьем?

– Да не хочу я твоего шампанского, от него в желудке бродит…

У меня возникло серьезное опасение, что на почве воздержания я повредился и тосковал вслух. Я решительно откупорил зашипевшую, как сковорода, бутылку и протянул киоскерше:

– Хоть глоток выпей. Для тебя покупал…

Она приподнялась на локтях:

– Если для меня, почему не спросил, чего мне хочется? Я водку люблю.

Чтобы не оправдываться, я отпил пенный вершок.

– Ты откуда приехал? – спросила.

– Из Харькова…

– Не была… – Она перехватила бутылку и расторопно, граммов на сто, присосалась. – Ой, гадость редкая… Ну, а он красивый, твой Харьков?

– Да никакой!

Мне сделалось сладко от мысли, что, унизив родное болото, я унижусь вместе с ним и, повесив на шею такой валун, быстренько достигну илистого дна, оборвется гирлянда пузырей, не качнется ряска, киоскерша удивленно спросит: «А что я, собственно, здесь сижу?» – и уйдет баиньки, тут я и воскресну…

– Уродливый, убитый город, смотреть не на что. Центр можно обойти за полчаса. Фигеем от Сумской, а вдуматься – ничего в ней нет, сраная улочка…

– Ты у нас зимой не жил, – киоскерша в несколько весельных взмахов похоронила в песке ноги. – Шторм, дождь… Этой зимой был снег, я играла в снежки…

Она повернулась ко мне. Я изловчился и поцеловал киоскершу в холодные губы.

– Все вы одинаковые, даже смешно… – Она коротко отхлебнула и впечатала бутылку возле моей ступни. – Допивай!

Я застонал изощренным, выверенным стоном – страсть, сдерживаемая опытом, нежность, укор слились в нем (так мне казалось) – и вторично приник, влип в ее безразличный рот. Я щекотал языком, как гадючка, закатывал глаза, отлипал, чтобы прошептать: «Ты такая красивая…» – и опять впивался, ловил кончик ее языка и обсасывал его, как воблу.

Оставаясь безучастной, она не мешала. Я расстегнул верх ее купальника. Обнажились миленькие грудочки, что лисьи мордочки, я обхватил губами крепкий сосочек и, покусывая, принялся выписывать слюнявые восьмерки. Через пять минут я представлял, что надуваю резиновый матрас. Она тихонечко икнула:

– Это от твоего шампанского.

Киоскерша сделала попытку привстать. Я утроил языковые усилия, судорожно мял пухлую половинку ее закатанного в нейлон зада, нависал всем телом… Сказала:

– Мне надоело, – и немыслимая порция норда была в прозвучавших словах.

Надев сарафан, она демонстративно заголилась, чтобы стащить с себя мокрый купальник. В каждом ее движении сквозила вера в собственную безнаказанность. Не в порядочности и не в страхе дело: я не мог взять киоскершу по другой причине – это было равносильно попытке долбить вечную мерзлоту.

– Ка-а‑кой злю-у‑щий, – игриво размазывая гласные, сказала киоскерша.

– Объясни мне, зачем ты пришла, если я тебе не нравлюсь?!

– Очень нравишься, с тобой так интересно…

На обратном пути я разыгрывал вычурную беспечность, сорил анекдотами, размахивал, пританцовывая, руками и пел на итальянском. Киоскерша все поняла превратно:

– Во как тебя развезло…

Кодекс чести поселковой бабы строго-настрого указывал заботиться о пьяном, отгонять от него агрессоров, не давать ему падать и ушибаться, разрешал журить, но незлобиво, – иначе позор, отлучение от печи и рубки дров: «Слабенький такой, глазки косенькие…»

Упрямо настаивая, что трезв, я сделал глубокую, переходящую в журавля, ласточку. Демонстрируя чудеса памяти, в кафе возле набережной купил нам по стакану водки.

– Ой, не надо бы… – поддержала авантюру киоскерша.

Помню, бармен скалился и подмигивал, потом я долго, как слон, ниагарил под ствол маслины, все более окунаясь в восковую дрему. Киоскерша проводилась домой без моего участия. Не включая света, спазматичными рывками я стянул маечку, клозетным движением спустил шорты, избавился от тапок и рухнул без сил на койку. Мне приснился цветной, игровой сон, в котором последовательно дублировались события прошедшего вечера, вплоть до момента, когда я вжикнул ширинкой, чтоб отлить. Сработал автостоп, и я проснулся.

Я ощупал простыню и счастливо убедился, что не оскандалился. Не вынырнув толком из сомнамбулической дремы, я толкнул дверь, распахнувшуюся с неожиданным стуком, и шагнул за порог, расставив для равновесия руки, точно собирался идти по канату.

На скамейке у летних умывальников курил на луну юный сосед. Во вчерашней беседе он нашел повод ввернуть, что, учась в десятом классе, подвел итог числу своих любовниц – их оказалось тридцать. Я тогда еще подумал, что был скромнее в его возрасте и врал про сумму на десяток меньше…

Сквозь сон и хмель я увидел, что сосед странно взволнован. Он вскочил и, тыча сигаретой в небо, зашептал, будто оправдываясь:

– Ночь… Душно… Я покурить вышел, только покурить!

– Конечно, – я смахнул комара с его щеки.

– Да покурить же, только покурить! – пролаял выхлопным кашлем сосед и отскочил, вскинув к лицу кулачки.

Я механически улыбнулся и пошлепал в сортир. Возвращаясь через минуту, отметил, что соседа на скамейке уже нет.

Проснулся поздно, ближе к полудню. Первым обнаружилось то обстоятельство, что спал я голым. Трусы, очевидно, снялись вместе с шортами. Я вспомнил перекосившийся рот юного соседа и забеспокоился. Вид пьяного десантника без трусов мог быть ему неприятен. Я успокоил себя, что после завтрака найду соседа на пляже и извинюсь за ночной стриптиз. В том случае, если он придал ему значение.

В голове стояла переменная облачность, и я оделся, жестко фиксируя внимание на том, что надеваю.

На кухне хозяйка проворно сортировала по корзинам утренний сбор крыжовника и смородины.

Я вскипятил воды и заварил бульонный кубик.

– Отраву жрешь, – хмыкнула хозяйка. – Я курку вчера резала, давай насыплю живого бульончику.

– Спасибо, только у меня на курицу аллергия…

– Это оттого, что привык говном питаться. И аллергия будет, и язва!

Я достал из холодильника пенек салями и бережно произвел срез.

– Синтетика, – громко удручилась хозяйка и с материнской расторопностью подхватила корзины, как колыбельки. – Сосед твой сегодня уехал, на неделю раньше, я деньги вернула, но мне же обидно, что люди скажут, а он говорит: «Аллергия на солнце»… Он, правда, поганенько выглядел, и вроде морозило его, я говорю: «Ты к доктору в санаторий сходи» – а он: «Нет, лучше домой поеду» – и побежал чуть свет на автобус… Ты абрикос хоть поешь, я тебе повыбирала.

Хозяйка взглядом указала на артиллерийскую пирамиду на столе и заспешила к воротам. Подошло время крымской сиесты, и с пляжа потянулись вереницы курортников.