Читать книгу Аваддон. Записки демона - Андрей Болдин - Страница 4

Да, в ночь с 24 на 25 марта всё и началось. В эту ночь я впервые изменил Ярославе. Именно так звали мою жену. Признаться, это имя мне никогда не нравилось. Это имя – как человек, сменивший пол. Был Ярослав – стала Ярослава. Слово-трансвестит. В Болгарии, помню, общался с человеком по имени Людмил. Тоже половая метаморфоза.

Когда мы ссорились, если это можно было назвать ссорой (никогда не было криков, слез – только ее внезапное молчание и дурацкое, непонятно откуда бравшееся у меня чувство вины, а потом – каскадом обрушивался на меня длинный перечень моих вин и грехов – и все это тихим, ровным, слегка дрожащим голосом) – это у меня тайно именовалось «плач Ярославы». Плачи случались не часто, но регулярно. За ссорой следовало истерическое примирение с объятиями и поцелуями, инициатором которого всегда была она. Все-таки, она меня любила, хоть и стеснялась этого. Теперь я знаю.

Да нет, конечно, знал и тогда… И именно потому что знал, все было так мучительно затянуто. И, верно, продолжалось бы до старости и гробовой доски, если бы не закончилось так, как закончилось.

Друг детства Базилио тысячу раз горестно качал своей верблюжьей головой и тысячу раз твердо и скорбно говорил мне: «Разводись». Однако развестись можно было бы с кем угодно – но только не с Ярославой. «Мы отданы друг другу навсегда», – эта фраза в ее устах звучала как заклинание. Как можно было опошлить эту святую веру в нерушимость уз предложением развода? Как можно было грубым взмахом руки разбить хрустальное чудо нашего союза? Казалось, если бы я пришел однажды домой и сказал ей: «Я долго думал о нас с тобой. Наш брак был ошибкой. Я подаю на развод», она немедленно умерла бы или сошла с ума. Поэтому само слово «развод» как бы отсутствовало в нашем семейном словаре. Даже когда речь шла о других парах, которые трещали по швам и бесславно разваливались, она скорбно говорила: «Они расстались» или «Им не суждено уже было быть в месте» или: «Этот мерзавец ее предал».

Терпеть не могу, когда люди без специального образования пытаются ставить диагнозы, но полагаю, что истинное отношение Ярославы к феномену развода сформировалось, прежде всего, из-за детской травмы, связанной с уходом главы семейства. Университетский преподаватель влюбился в аспирантку и в один прекрасный (для него) день честно объявил об этом жене. Он напомнил ей о конвенции, с романтической серьезностью заключенной молодыми в день свадьбы – если кто-то из двух супругов полюбит другого человека, он не обязан унижать себя и супруга ложью и сможет открыто объявить об этом со всеми вытекающими для семьи последствиями. Так должны поступать все интеллигентные люди – считали влюбленные молодожены, абсолютно не веря в возможность подобного события в их жизни. Будучи уже матерью двоих детей, Серафима Аркадьевна прочно забыла о заключенном по молодости соглашении и, услышав от свежевлюбленного супруга о его решении уйти из семьи, впала в длительную истерику, совершенно не достойную интеллигентного человека.

Ярослава помнила те дни как самые черные в своей жизни. Для нее само слово «развод» значило, быть может, больше, чем слово «смерть». Между тем о разводе я думал с первого дня семейной жизни. Думал как о прекрасной и неосуществимой свободе. Так узник, осужденный на пожизненное заключение, мечтает об амнистии или революции, которая сметет с лица земли все тюрьмы и лагеря. Так некоторые взрослые люди втайне мечтают о чудесной способности летать по воздуху или превращать дерьмо в золото – понимают, что это чушь собачья и пустые фантазии, а все-таки приятно иногда помечтать, черт, побери. Например, где-то я прочитал о женщине, в которую ударила молния, но не убила, а превратила в сверхсущество – сделала ее человеком-рентгеном. С той поры эта женщина могла видеть предметы и людей насквозь. Одно время эта история весьма волновала мое воображение, я мечтал о том, что однажды меня тоже ударит молнией, и я при этом чудесным образом не буду испепелен небесным электричеством, а останусь совершенно невредимым, и в придачу получу способность быстро и без труда обогащаться – например, благодаря рентгеновскому излучению смогу разглядывать карты партнеров по покеру. Да, именно так и думал я о разводе – понимал, что развод невозможен, и все-таки, тайно и сладостно мечтал о нем, как о золотых горах, как о сказочных странах, как о небе в алмазах.

Едва ли кто-то, кроме друга детства Базилио, мог бы понять меня, глядя на наш блестящий брак со стороны. «Вы – редкая пара. Прекрасная пара!», – так начиналась напыщенная эпиталама одной почтенной поэтессы, неизвестно кем приглашенной на нашу свадьбу. Под этими словами подписался бы всякий. Еще бы! Я симпатичный, она – красавица. Оба такие начитанные…

Жили у меня, в моей однокомнатной квартирке на Ленинском проспекте, доставшейся мне от вовремя умершей бабушки Зинаиды Михеевны. Надо отдать Ярославе должное, она сумела превратить эту пещеру в подобие человеческого жилья – как у других. Однако в новой обстановке жить стало не то чтобы неуютно – наоборот, уюта стало слишком много. Словом, я как будто переселился в чужое гнездо, стал приживалом на своих собственных, кровных квадратных метрах.

Новое жилище требовало нового modus vivendi. Я привык к стилю жизни романтического поэта (хотя ни одной строчки за свою жизнь так и не сочинил) – записывал ночные мысли, рисовал женские профили на обоях. Я привык к тому, что вещи произвольно перемещаются по квартире – особенно книги и кофейные чашки. Я привык вешать рубашки на манекен, подаренный мне как-то пьяным Базилио (он врал, что разбил витрину в магазине и украл этого пластмассового кадавра – я-то знаю, что манекен был кем-то выставлен на помойку – так и стоял, прислоненный к мусорному баку в нацепленных каким-то шутником рваных армейских трусах и солнцезащитных очках). Теперь же для каждой из немногих оставшихся в квартире вещей было закреплено свое место. Чтение в туалете бескомпромисно осуждалось (специальная полочка для книг заполнилась разнообразной бытовой химией). Курение на балконе (как и курение вообще) приравнивалось к преступлению. А манекен был расчленен кухонным ножом и навсегда отправлен в мусорный космос.

Теперь в доме водворился порядок. Абсолютная чистота, стерильность вакуума.

Идеальный порядок водворился и в моей половой жизни, прежде совершенно беспорядочной. Этой стороне супружеских взаимоотношений моя жена уделяла особое внимание – в том смысле, что старалась придать общению наших тел регулярный и необременительный характер. Соитие воспринималось ею как неизбежное неудобство, как необходимая жертва для обеспечения крепости семейных уз. Она любила меня, но ее любовь ничего не хотела знать о сексе. В повседневности была только легкая эротическая возня – братско-сестринские объятия, целомудренные поцелуи. Первые полгода мы исполняли супружеский долг раз в неделю, а именно – по субботам. В дальнейшем промежутки между сеансами значительно увеличились.

Поначалу я нервничал, но довольно скоро и для меня секс с Ярославой превратился в скучную семейную рутину – такую же, как совместные экспедиции в гипермаркеты, уборка квартиры и ритуальное поедание фирменных тещиных пельменей. Ее природная красота, ее скульптурные формы перестали будить во мне зверя сладострастия. Я открыл для себя, что могу месяцами жить с красивой молодой женщиной, спать с ней в одной постели, и при этом почти не чувствовать вожделения. Это не значит, что как мужчина я умер. Пройтись летним днем по Невскому проспекту для меня было сущей пыткой. О, эти проклятые девичьи ноги! О эти короткие юбки, которые давно пора запретить! Если уж идти до конца, то запретить следует и ношение красивых лиц – их необходимо занавешивать черной тканью. Нет, все-таки в традиционном исламе с его хиджабами и чадрами есть рациональное зерно! И многоженство, кстати – не такое уж дикое явление. Черт побери, мужчине нужно разнообразие. Не знаю, как другим, но мне трудно было справиться с тем, что адвокаты мужской распущенности именуют «полигамностью». Я не мог смириться с тем, что по земле ходят чужие женщины. Но если уж мне суждено было навечно остаться с одной единственной, я должен был знать, что выбрал самую красивую. Увидев в толпе стройную женскую спину и крепкий широкий зад, несомый двумя длинными стройными ногами, я с волнением маньяка обгонял хозяйку этого богатства затем, чтобы, невзначай обернувшись, увидеть ее спереди. Мне необходимо было удостовериться в том, что обладательница роскошной фигуры некрасива лицом – или, по крайней мере, менее привлекательна, чем моя жена. В большинстве случаев так и было – я радовался отсутствию красоты в мире и спокойно продолжал путь. Но редко попадавшиеся безупречные красавицы способны были надолго повергнуть меня в уныние.

Выпускать пар доводилось как в далеком отрочестве, что всегда вызывало у меня запоздалое чувство гадливости и вины. Во время же редких соитий с Ярославой я почти ничего не чувствовал. Всякий раз приходилось включать фантазию или вспоминать тайно просмотренное накануне зоологическое видео. Так и прожил полтора года – от осени до весны.

И все же, об измене я не думал. Никогда. Я тихо ненавидел свою семейную жизнь и готовился прожить с этим чувством до самой смерти. Разумеется, моей собственной.

Однако со временем я стал всерьез опасаться шизофрении. Во мне уживались две самостоятельные личности. Одна представляла собой примерного семьянина, кроткого, послушного супруга, любимца тещи, да и всей жениной родни (за исключением ее чудаковатого братца). Другая, тайная, была его отражением в кривом зеркале – она строила мерзкие рожи, высмеивая каждое слово идеального мужа: «Да, любимая!», «Конечно, мой ангел!». Тайная, темная сторона моей души изредка проглядывала сквозь эфирные слои души внешней. В эти редкие минуты я срывался и говорил страшные вещи: «Прости, но мне хотелось бы немного побыть одному….» или: «Милая, но я не могу взять и отречься от своих друзей» или: «Да, я вообще-то люблю посидеть за картами и кружкой пива».

В такие минуты и начинался очередной плач Ярославы. Сначала она каменела, как мраморная статуя, а потом собиралась с мыслями и начинала…

– Зачем тебе кто-то еще, когда у тебя есть я?

Услышав это однажды, я внимательно всмотрелся в ее лицо – не шутит ли она. Нет, она не шутила, она была убийственно серьезна. Я забормотал что-то о друге детства Базилио, об однокурсниках, о мужской дружбе, о невозможности абсолютной самоизоляции в семейном кругу, о необходимости пополнять закрома эмоций и впечатлений во внешнем мире…

После этого мы не разговаривали полтора суток. Она была потрясена моими рассуждениями не меньше, чем я – её. Она была оскорблена, ведь кроме нее мне требовался кто-то еще.

Почему мы не поговорили об этом до свадьбы? О, не смейте, не смейте задавать мне подобных вопросов!

А в ночь с 24 на 25 марта 2014 года я изменил своей жене.

Изменить Ярославе? Это было невозможно. Это было немыслимо. Хотя, учитывая мою прежнюю, холостую жизнь, полную альковных приключений и упоительных измен, можно было бы подумать, что для меня переспать с другой при живой жене было делом пустяшным. С любой другой женой, пожалуй, да… Но с Ярославой… Иной раз мне казалось, что я стал жертвой ведьминого заговора. Я, конечно, не верю во всю эту ворожбу, но я был как будто закодирован от измены – как алкоголик от спиртного.

Быть верным мужем – разве это про меня? Хотя мне всегда хотелось повторить вслед за Пушкиным: «Я – человек с предрассудками», ну или хотя бы за Михалковым-Паратовым: «Брак для меня – дело священное», и думая о грядущем семейном гнезде, я всегда настраивал себя на супружескую верность, мне хотелось сохранить за собой свободу рук для объятий на стороне. Но одно дело – мечтать о браке и другое – вступить в него. Я вступил и понял, что ничего не понимал не только в природе семейно-брачных отношений, но и в себе самом. Изменять любящим вас не так-то просто.

Мой второй брак, мой единственно настоящий брак – брак с Ярославой стал для меня великим испытанием. Прежде я никогда не разделял мужских страхов относительно потери свободы. Легкость развода в современном обществе (величайшее достижение секулярной цивилизации) сводит на нет угрозу закрепощения духа и тела. Ведь разорвать тонкие брачные нити в наше время – дело элементарное, что может быть проще! Так я однажды и сделал. Мой первый брак с маленькой зеленоглазой русалкой Витой Сочиной – да, вот такая сочная, такая курортная фамилия! – так вот, мой первый брак был веселым и легким. Это был не брак, а пикник. Мы познакомились на турецком пляже, и наша совместная жизнь (зарегистрированная в загсе, пожалуй, только для того, чтобы имелся повод устроить брачную вечеринку) была лишь продолжением пляжного романа. Две недели, проведенные в раю, на вратах которого красовалась надпись «Всё включено», в известной мере сблизили нас. Вернувшись в Петербург и поженившись, мы видели друг в друге живые символы земного Эдема, мы были друг для друга Адамом и Евой, ни за что не хотевшими покидать свое изначальное обиталище. И конечно, проиграли. Обоюдное наслаждение объединяет, но не так, как совместно пережитые невзгоды. Да и денег на бесконечный праздник в виде кафе, танцполов, поездок за границу и прочих элементов сладкой жизни не хватало. Потом наступила зима. Облетевший райский сад занесло снегом. Со временем мы стали мешать друг другу. Я знал, что она мне изменяет, но не расстраивался – потому что изменял ей сам. Прошло всего несколько месяцев, и мы стали рассказывать друг другу о своих похождениях на стороне. Поначалу было забавно, но потом приелось и это. Свой развод мы отпраздновали шумно и весело – пригласив тех же гостей, что и на свадьбу (разумеется, за исключением родителей и прочих родственников). После развода, от скуки несколько раз встречались – наши молодые организмы предавались невинным воспоминаниям о потерянном рае.

Ярослава стала моей второй – настоящей женой. К этому браку я был готов. Всё-таки, пошел четвертый десяток. Я хотел иметь семью – так, во всяком случае, мне тогда казалось. При этом жениться мечтал по любви. На худой конец, по большой человеческой симпатии. Но обязательно – на девушке, отвечающей трем требованиям: интеллигентность, красота и доброта. Всё это было в Ярославе. Женившись на ней, я верил в свою верность. Знал, что не изменю. Никогда. И радовался своей порядочности, упивался своей честностью. Я стоически настраивал себя на вечное полумонашеское житие рядом с человеком, который вдруг оказался совершенно невыносимым. С человеком, к которому я был прикован железной цепью, как каторжанин к тачке.

Но что такое измена? Где кончается верность и начинается предательство? Разве не изменял я своей невесте, а потом жене тогда, когда, сглатывая сладенькую слюнку, разглядывал женщин в метро, когда привычно следил за мельканием чулок в весенней толпе? Разве не изменял я, когда заглядывал на веселые мужские сайты, оправдываясь перед самим собой тем соображением, что человеку моей профессии необходимо время от времени «разгружать голову», которая за рабочий день, бессмысленный и беспощадный, наливалась свинцом, превращалась в пудовую гирю? Разве не изменял я, когда предавался упоительным воспоминаниям о былых приключениях, с легкой грустью перебирая милые детали разнузданного холостяцкого житья?

Знаю, знаю: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением…

Те, кто действительно изменяют своим женам, то есть наяву спят с другими женщинами, по гамбургскому счету, не честнее ли таких, каким был тогда я – прелюбодействующих в сердце своем и смеющих рассчитывать на снисхождение со стороны собственной совести? Честнее! А таящиеся, не решающиеся на действие – неизмеримо ниже и гаже, потому что делают всё то же самое, что и они, и гораздо изощреннее их, но пребывают в уверенности, что свято хранят верность, что не предают на каждом шагу.

Говорят, женщины по части измен мужчинам не уступают. Не знаю. Уверен только в одном: Ярослава не предавала меня даже мысленно. А я предавал, и как будто не понимал этого. Моя зарождающаяся шизофрения получала в этом каждодневном предательстве дополнительную подкормку: душа крепкого семьянина сосуществовала в одном теле с гнусной душонкой тайного развратника.

Интересно, со всеми ли это происходит? Или мое женолюбие перешло разумные границы? Сколько себя помню, мне всегда было трудно остановиться на ком-то одном (точнее – одной) – я постоянно соблазнялся поражающим воображение разнообразием форм и видов живой природы. С каждой новой подругой отношения длились не более полугода. Даже с Витой Сочиной мы прожили в браке всего семь месяцев. Психологи говорят, такое бывает от неуверенности в себе. Неуверенный самец постоянно нуждается в доказательствах своей мужской состоятельности. Охотно верю. Не в том ли заключается эта самая мужская состоятельность, чтобы однажды сказать себе: «Стоп машина! Приехали!»? Не в этом ли – подлинная мужская сила? И вот, я сказал себе это. Я смирился с тем, что больше никогда не попробую нового, неизведанного – других губ, плеч, лодыжек, пупков и прочих прелестей. Это невероятно, но я добровольно отказался от возможности обладать всеми женщинами мира, оставшись навсегда с одной единственной. Из тайного охотника, из рыщущего по свету хищника мне предстояло превратиться в травоядное, мирно пасущееся на раз и навсегда огороженной поляне. Волк в овечьей шкуре бесновался, но верил, что внешний покров рано или поздно прирастет к его настоящей, волчьей шерсти.

Перечитал предыдущий абзац и подивился тому, как лихо сам себя изобразил. Будем честны, как говорит мой друг Базилио. Никакой я не хищник. Никакой не охотник. С женщинами я почти всегда был пассивен – они сами охотились на меня. Точнее, подбирали меня, когда я плохо лежал. Это тем более удивительно, что (опять же, будем честны – ведь эти «записки» – моя исповедь!) я не обладаю даже минимальным набором мужских достоинств, необходимых для привлечения прекрасного пола. Вот и пойми этих женщин. Что они находят в таких, как я?

Впрочем, изредка я все же действовал. Отыгрывал сугубо мужскую роль. Нападал. Делал неловкие выпады. Приставал. Обхаживал. Клеил. Например, с Ярославой. Да, с ней я был именно охотником. Который, увы, попался в собственный капкан.

Мы познакомились при весьма романтических обстоятельствах. Вспоминая тот день, я умиленно улыбаюсь – наверное, также, как моя суровая бабушка Зинаида Михеевна, которая мгновенно меняла одну маску на другую, когда на экране телевизора происходило любовное объяснение или длился поцелуй. Я всегда поражался этой метаморфозе… Женщина с железным характером, твердокаменная коммунистка сталинского призыва была сентиментальна. Когда она умерла девяноста лет от роду, ее тумбочка оказалась забитой чувствительными романами. Помню, там были книжки с аляповатыми обложками и чудовищным количеством опечаток: «Анжелика и король», «Анжелика и султан», «Анжелика – маркиза ангелов»).

Да, когда я вспоминаю день нашего знакомства, я улыбаюсь, как бабушка Зина. Если бы можно было оставить этот день да, пожалуй, еще несколько свиданий, и отсечь все остальное, как будто бы его никогда не было…

Перебирая женщин, я все-таки надеялся найти ту, которая поставит жирную точку в моем донжуанском списке (о, я ничуть не хвастаюсь, сказать по чести, героем-любовником никогда не был, но из моих недолговечных подруг можно составить некий пронумерованный перечень странички на полторы). Итак, моему воображению рисовались простое платье, очаровательная головка в обрамлении светлых волос, забранных в клубок на затылке – красота без затей, без излишеств, с налетом милой старомодности – что-то из тургеневских романов, из чеховских пьес. И все это было явлено мне однажды в золотом сиянии над вечерней Невой. Я шел с работы мимо Летнего сада, расточительно швырявшего свое уже тронутое ржавчиной золото в воду, и увидел ее стоящей на плавучей пристани, на остановке речных автобусов. Она не просто любовалась панорамой, она как будто ждала чего-то. Романтического парусника? Я спустился по гранитным ступеням, ступил на дощатую пристань, и очень скоро почувствовал прилив легкой тошнотцы. Едва заметное покачивание мира впервые в жизни вызвало у меня приступ морской болезни. Было странно и обидно чувствовать это после службы на флоте… Надо было как-то завязать разговор, и из огромного многообразия пошлостей, которыми можно было бы начать знакомство, я выбрал эту:

– Впервые чувствую, что меня укачивает. Какое головокружение… Боюсь, тут не обошлось без ваших чар.

При чем тут женские чары, если человека тошнит? Теперь ясно, что я сказал это с перепугу – слишком неприступной она мне тогда показалась. Сколько ни натаскивай себя на уличные знакомства, сколько ни выращивай в себе плейбоя, ты все равно остаешься тем, кем был всегда – сжавшимся в теплый комочек хомячком.

Надо отдать ей должное, на глупость и наглость она отреагировала адекватно. Ее голубые зрачки оказались сделанными изо льда. Температура ее голоса была соответствующей.

– Вы могли бы придумать что-нибудь более оригинальное.

Говорилось это тоном учительницы, вынужденной учить и поучать половозрелого двоечника.

– Приятно, что вы ждете от меня чего-то большего.

– Я от вас ничего не жду.

Она, конечно, врала. Она ждала. И я не обманул ее ожидания. Я не отвял сразу, как того требовали ее недовольно сжатые губы, ее демонстративно равнодушный взгляд, сосредоточенный на кончике шпиля Петропавловского собора.

Во мне включился режим настойчивости – качества, в иных ситуациях мне совершенно не свойственного. Я решил не сдаваться. На успех не рассчитывал – важно было исчерпать ситуацию до конца, чтобы потом не кусать локти. Хуже нет, когда упускаешь добычу слишком быстро, а потом коришь себя за малодушие.

Вспоминая, с каким упорством тот холостой счастливец, не осознававший своего счастья, лез в петлю, мне становится не по себе. Мне хочется крикнуть ему: «Подожди, дурак, что ты делаешь!».

Меня несло, я вертелся вокруг нее, как глупая собака вокруг собственного хвоста.

И как оказалось, напрасно. Кроме утомленно-презрительной улыбки я ничего не добился. Она вежливо выслушала очередную мою тираду и с расстановкой произнесла:

– Я все думаю – когда вы остановитесь. Неужели вам не ясно, что всё это бесполезно?

Этими словами был окончательно заткнут фонтан моего красноречия. Я униженно откланялся. Когда ветер с Невы подул мне в спину, как будто подгоняя меня поскорее ретироваться с места моего позора, я поежился от холода – моя рубашка сзади была совершенно мокрой.

Но наш разговор был продолжен – в другом месте и в другое время. Как видно, от судьбы не уйдешь.

Есть в Петербурге Почтамтский мост. Он же – Малый Цепной, он же – Прачечный, и он же – Почтовый. О его существовании я узнал случайно. И никогда, никогда, до самой смерти не забуду я этого места.

Не помню, что занесло меня на Прачечный переулок, наличие которого на карте города тоже открылось мне волей случая. Вот ведь как: живу в городе больше тридцати лет, причем добрую половину – в историческом центре, а о существовании таких изумительных названий не подозреваю.

Прачечный переулок тих, грязен и пустынен. Наверное, с тех времен, когда он получил свое достоевское название, здесь ничего не изменилось. Этим-то он и замечателен. Впрочем, едва ли это место может понравиться нормальному петербургскому обывателю и гостю нашего города – ничего там нет, кроме занюханной забегаловки, где неулыбчивые азиаты отравят вас дешевым обедом, магазинчика с просроченным кефиром и унылой таблички некоего государственного учреждения. Но пройтись по этому переулку от переулка Пирогова до самого его конца стоит. Потому что заканчивается Прачечный сущим чудом – в открывающемся просвете вы видите узкую спину пешеходного мостика, перекинутого через Мойку там, где стоит, обваливаясь на головы прохожих, перестроенный до неузнаваемости советскими конструктивистами бывший готический храм – ныне Дом культуры Союза связи. Переулочек, заканчивающийся пешеходным мостиком – что может быть прелестнее для одинокого романтика? И что может быть лучше одинокой романтически настроенной барышни, стоящей на этом мостике?

Когда я ступил на Почтамтский мост, я ступил на стезю судьбы. Такого не бывает, но из пяти с лишним миллионов жителей Северной столицы я встретил там именно ее.

– Вы что, следили за мной? – спросила она, спустив на нос солнцезащитные очки.

В ее взгляде и тоне было больше любопытства, чем раздражения.

– Нет, сударыня. Это всего лишь случайность.

Было видно, что в эту святую правду она не поверила.

– Ваша настойчивость делает вам честь, но я прошу вас более не преследовать меня.

Книжный стиль ее речи мне тогда дьявольски понравился. Как было упустить такую? Признаться, к тому времени мне порядком надоели безмозглость и косноязычие большинства моих подруг. Хотелось не только праздника плоти, но и задушевного разговора, непринужденной беседы о книгах, о театре, о живописи. Дьявол как будто нарочно подсунул мне то, что я так мечтал получить. Сказано: бойтесь исполнения желаний!

Я был очарован. В руках у нее была затрепанная книжка Анциферова «Душа Петербурга». Отличная зацепка! Я сказал, что особенно мне понравилось в этой книжке то место, которое про genius loci, «духа места» города (единственное, что я запомнил, когда-то очень давно открыв наугад эту книгу, случайно мне подвернувшуюся). Это, опять-таки, к вопросу о роли случая в человеческой судьбе.

Зацепка сработала, мы разговорились. На этот раз – без глупостей и пошлостей с моей стороны и без надменности – с ее. Она смотрела на меня, и ее ледяные глаза начали таять. Я убедился, что это были те самые блоковские «фиалки глаз», грезившиеся мне с отрочества.

Случайная встреча на Почтамтском мосту стала началом катастрофы. Это была одна из двух роковых случайностей в моей жизни. Теперь я знаю: случайности и совпадения – по части Дьявола.

А ведь тогда я почти влюбился. Как назло, фоном наших свиданий была сухая позолоченная осень, во время которой я всегда становлюсь безобразно сентиментальным – прямо как бабушка Зина. Меня как будто застали врасплох. Хотел книжную барышню? Хотел ровный пробор и клубок на затылке? Хотел прогулки по осенним паркам? Хотел листья под ногами? На, получай, и не смей воротить морду!

Наша свадьба случилась совершенно внезапно. В один из дней меня ослепили фотовспышкой, и я обнаружил себя слегка придушенным галстуком, в новом костюме на ковре в плотном кольце родственников и друзей надевающим на девичий безымянный золотое кольцо. Первая моя свадьба была совсем другой – клоунада, а не свадьба: я явился в шортах и попугайской рубашке, Вита – в чем-то, не очень отличавшимся от купальника, но в шляпке с белой вуалью. Под стать брачующимся были и гости, не утерпевшие и налакавшиеся перед церемонией.

Во второй раз все было строго традиционно. Костюмы, галстуки, платья, торжественная сосредоточенность на лицах. Большого труда стоило мне сдержать себя и не расхохотаться на плавно-казенные речи полноватой тетки с указкой, руководившей церемониалом. Впрочем, получалось у меня плохо, и жрица Гименея пожурила меня, не меняя своих сладчайших интонаций:

– Лев Дмитриевич, не забывайте о серьезности вашего шага.

Что и говорить, шаг был архисерьезный. И сделал я его с рекордной для себя быстротой: мы поженились через два месяца после знакомства. Наверное, промедли мы чуть-чуть, и я, наконец, разглядел бы сквозь сотканную из золотых ветвей и лучей остывающего октябрьского солнца занавесь всю беспросветность моего ближайшего будущего. Я разглядел бы то чудовище, в которого начал превращаться Лев Троицкий сразу после свадьбы.

Но тогда, в те осенние вечера мне виделась совсем иная будущность. Разумеется, как любой холостяк со стажем я колебался, но склонность к самообману взяла свое. Накануне принятия рокового решения я положил перед собой лист бумаги, разделил его надвое решительной полосой, по одну сторону которой написал все «плюсы», а по другую – все «минусы» брака. В перечислении положительных и отрицательных сторон семейной жизни помог великий тезка. Внезапное перечитывание Толстого явилось еще одним совпадением, на которые столь богатой стала в последнее время моя жизнь. Лев Николаевич оказался на удивление актуальным писателем – куда актуальнее, чем большинство пишущих романы современников.

«В пользу женитьбы вообще было, во первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни…

Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины». Это было про меня, кроме, разве что, последнего. Трепет перед «таинственным существом» был преодолен мной путем регулярных упражнений еще в ранней молодости. А вот «страх за лишение свободы» – это чертовски верно своей судебно-протокольной формулировкой! Но доводы «за» перевесили. Так обычно бывает с большинством смертных – взвешивая pro et contra, они переоценивают первое и недооценивают второе.

После «Воскресенья» я легкомысленно взялся за «Анну Каренину», и перечитывал ее как раз в первые месяцы своей семейной жизни. Супружеские разочарования Левина показались мне не просто знакомыми, а прямо-таки списанными с меня. Яснополянский бородач как будто нарочно издевался надо мной.

«Левин никогда не мог себе представить, чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссорились, так что она сказала ему, что он не любит ее, любит себя одного, заплакала и замахала руками».

«Тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, по преданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым, но остался в воспоминании их обоих самым тяжелым и унизительным временем их жизни».

Ай да Толстой, ай да тезка! Как хорошо, что мне не пришло в голову перечитать «Крейцерову сонату»!

Однажды, спустя почти год после свадьбы идя с Ярославой по каким-то делам (наверное, в магазин), я вдруг посмотрел на нее – как будто увидел впервые, и с недоумением осознал, что эта самая женщина, идущая рядом со мной и чему-то тихо улыбающаяся, не кто иной, как моя жена. Моя жена! Я как будто очнулся после забыться, пробудился от мутного и тяжелого сна и увидел, что со мной произошло то, чего я так боялся, чему так долго сопротивлялся всеми силами. Это – моя жена? Что за идиотские шутки? Немедленно рассейте чары, живо включите свет! Дайте еще хотя бы день на размышление…

Так было несколько раз. Я как будто выскакивал на мгновение из автоматизма своего существования, вернее – сосуществования с Ярославой, и видел вещи в истинном свете! А истинный свет, то есть свет истины давал такую (страшную, в сущности) картину: Лев Троицкий живет с женой, которую никогда не любил, не любит и вряд ли сможет полюбить; Лев Троицкий не только не любит свою жену, но порой испытывает чувство, близкое к неприязни; при этом сама жена Льва Троицкого не видит происходящее в истинном свете; жена Льва Троицкого своего мужа любит и этой своей любовью привязывает его к себе крепче чего бы то ни было.

Любовь Ярославы ко мне проявлялась в постоянной склеенности наших жизней. Она как будто буквально следовала библейской максиме: «Да прилепится жена к мужу своему». Когда по утрам я поднимался по будильнику, чтобы идти на работу, не совсем проснувшаяся Ярослава вцеплялась в мою руку и долго не отпускала, при этом на лице у нее изображалось смятение и почти ужас. Это напоминало героиню «Соляриса» в исполнении Натальи Бондарчук. Харри не может без своего Криса. Она ломает металлические двери, когда он выходит из комнаты на минуту. Ярослава была хуже. Харри хотя бы со временем научилась обходиться без того, из чьих воспоминаний она вышла на свет и вочеловечилась. Я ждал, когда этому научится и Ярослава, материализовавшаяся из моих романтических фантазий. Но – тщетно.

– Когда ты придешь?

Этот вопрос, заданный, как правило, утром и по нескольку раз повторявшийся в смс-сообщениях, выводил из себя. Он означал, что держащаяся в уме вечерняя кружка пива с Базилио или кем-то еще, да и просто желание побродить по городу (я люблю одинокие прогулки, черт побери!) отметались сразу. Теоретически я мог «задержаться на работе», но врать я не умею и не люблю. Когда я вру, меня сразу выдают глаза, голос, руки. Впрочем, обманывать все-таки приходилось, без этого мне было бы просто не выжить.

А вот с Витой Сочиной, с моей первой, я никогда не унижался до лжи. Если я хотел попить пива с Базилио, то так и говорил – пошел, дескать, не жди к ужину. Иногда она ворчала, и тогда я брал ее с собой – Вита была отличной собутыльницей, и Базилио ее за это любил. Вообще, моя первая жена была своим парнем. Она не обладала большим умом, но хорошо понимала: у мужчины, даже женатого, должно оставаться личное пространство. Увлечения, друзья юности. Разумеется, в разумных дозах. Без этого нормальный мужчина начинает чахнуть. Моя вторая жена этого не понимала и не старалась понять. Она текла, как вода, заполняя собой всё пространство моей жизни, вымывая в небытие всё то, что было там прежде. Даже погружаясь в очередную научную монографию, она нет-нет, да и поглядывала на меня, как бы проверяя – на месте ли я. В конце концов, моим любимым местом в нашей квартире стал туалет – только там я мог побыть наедине с собой.

– Неужели же она не понимает? – исступленно вопрошал я во время одной из скайп-исповедей с другом детства Базилио. – Она же чертовски умная, неужели она не видит? Ведь это же элементарная истина, известная каждой бабе: хочешь удержать – отпусти!

«Отпускать меня никуда не надо – только не души так в объятиях», – мысленно умолял я. Но – вотще…

Она догадывалась о моем истинном к ней отношении. И тогда снова начинались «плачи». Во время одного из них я испытал непреодолимое желание схватить жену за горло и сжать его так, чтобы из него не исторгалось более ничего, кроме предсмертного хрипа. Клянусь, я с величайшим трудом поборол этот преступный зуд в руках. Потом опять были знакомые угрызения. Представив себе Ярославу полузадушенной, я испытывал мучительное чувство жалости и стыда. Так-то я собирался отплатить этому человеку за его невинную привязанность ко мне!

Я мечтал о ребенке. Если наряду с материнским в природе существует еще и отцовский инстинкт, то я им наделен. Но после женитьбы мое желание стать отцом было усилено чисто практическими соображениями: рождение ребенка должно было ослабить смертельную хватку Ярославы, отвлечь ее от меня, дать мне передышку. Наивные мечтания? Может быть. Как бы то ни было, возможности убедиться в том, правилен ли был мой расчет, не представилось. За полтора года ничего не произошло. Ярослава ходила по врачам, сдавала анализы. Однажды, придя с работы, я застал ее заплаканной. Ей сказали, что она бесплодна.

Плакала Ярослава долго. Это был не тот пресловутый безмолвный «плач Ярославы», а настоящий, человеческий плач.

– Давай возьмем девочку. Или мальчика – кого захочешь.

Да, она хотела взять ребенка из детского дома или откуда-то еще, где есть маленькие дети, брошенные родителями. Она старательно, но неумело прятала от меня розовые распашонки, чепчики, карликовые сандалики. В тот период моя ненависть к жене на время уступила место самой искренней жалости. Однажды ночью, выпив тайком полстакана виски, я даже пустил слезу, глядя на нее, спящую и несчастную.

Впрочем, такую ли уж несчастную? Глупости! Она была счастлива. Я был ее счастьем. Уверен – появись у нас дети, все равно на первом месте у нее был бы я, ее муж, ее единственный мужчина.

Но черт возьми, своих детей не было. Полюбить же чужого ребенка я бы никогда не смог. К людям, которые воспитывают приемных детей, как своих, я всегда относился с искренним уважением и даже завистью. Допускаю, что со временем привязался бы к приемышу, но – лишь как привязываются к домашним животным.

– Ты же язычник. Для тебя единственная подпорка в этом мире – кровь, – сказал мне по этому поводу Базилио. Он тогда всерьез увлекся православием, ходил оглашаться в храм возле Московского вокзала, славившийся своим либерализмом. Хотя с его западничеством ему впору было бы стать католиком. А учитывая корни и соответствующую внешность – иудеем.

«Жид крещеный – вор прощеный», – со злостью сказал я про себя, но над его словами призадумался.

Да, пожалуй, он прав. Кровь. Кровь и почва. Ни на что большее я не надеюсь. Боюсь смерти, ибо не верю, что за ней что-то будет, что «the death is not the end». А мысль о том, что моя кровь потечет дальше, сквозь будущие поколения, что среди прекрасных и могущественных гипербореев грядущего будут и мои потомки, почему-то утешает. Наверное, потому, что утешиться больше нечем.

Известие о бесплодии Ярославы убило последнюю надежду сделать нашу совместную жизнь хоть сколько-нибудь осмысленной. Единственный смысл нашего брака – ожидание ребенка – пропал. Остались только моя тайная ненависть и ее невыносимая любовь.

Признаться, я никогда не понимал людей, живущих в бездетном браке и не находящих этот брак бессмысленным. Зачем жениться, если нет намерения завести детей? По большой любви? Может быть. По большой глупости, скорее всего. Не мечтай я об отцовстве, не женился бы никогда. А впрочем, почему я так в этом уверен?

Важно другое. Теперь, когда стало известно о женской несостоятельности Ярославы, перспектива цивилизованного расставания с ней оказалась еще более туманной. Одно дело бросить жену с ребенком – это, разумеется, гадко, подло, непорядочно. Другое дело – развестись с законной супругой из-за ее бесплодия. Тут как будто есть извиняющее обстоятельство – так и так, мечтал человек стать отцом, но в данном конкретном браке это оказалось невозможным. Однако есть в этом что-то еще более омерзительное. Получается, женщина для тебя – не цель, а средство. Лишь элемент в системе деторождения. Машина, выпускающая младенцев. Оказалась бракованной – не страшно, подберем другую, без дефектов. Бросить жену с ребенком можно из-за любви. Можно из-за ненависти или скуки. Оставить бесплодную женщину – нельзя. Любое оправдание будет выглядеть фальшиво.

Делать было нечего. Надо было привыкать. Ничего другого не оставалось.

Утром я уходил на работу. Вечером, за ужином, смотрели канал «Культура». По выходным гуляли под ручку в парке, ходили в кино, ездили к теще в Павловск – как полагается. Два раза были у моего постаревшего отца. Ему Ярослава понравилась. «На маму похожа», – сказал он с тоской. Папахен все еще любил свою жену, двадцать лет назад променявшую его на толстого немецкого бюргера. А вот я свою жену не любил. Не знаю, кто из нас двоих – я или отец – был более несчастлив.

Дома сидели тихо. Ярослава готовилась к урокам и писала свою монографию по истории древнерусской музыки. Темой ее исследования было «знаменное пение». В Древней Руси не знали нот и записывали музыку при помощи «знамен» или «крюков». Я пробовал читать, что она пишет, но даже при всей своей любви ко всяческой гуманитарщине очень скоро заскучал. Чем отличается кондакарный распев от демественного? А столбовой от путевого? Пусть подобными вопросами тешатся узкие специалисты. Для Ярославы это было отдушиной. Впрочем, придет время, и она оставит свои упоительные штудии навсегда.

Та, с которой я изменил Ярославе, была подослана ко мне Сатаной. Это говорю я, воинствующий атеист, не верящий ни во что, даже в инопланетян. Но иначе как вмешательством Князя мира сего появление в моей жизни Ядвиги я объяснить не могу.

Познакомились мы накануне моей свадьбы. И через полтора года – как раз тогда, когда я узнал о бесплодии жены, случайно встретились снова.

Нашу первую встречу я помню очень отчетливо – не смотря на то, что был здорово накачен пивом. В тот день мы долго и безрадостно шатались с Базилио по кабакам, переходили из одного табачного облака в другое, провожая мою холостяцкую жизнь. Он был печален и говорил, что после моей свадьбы вот так же пройтись по заведениям будет уже невозможно. И склеить понравившуюся девочку уже никак не получится. Потому что мне как женатому это будет нельзя, а Базилио в одиночку не клеит – не хватает смелости. Он искренне оплакивал нашу участь, а я храбрился, уверяя его, что приключения еще будут. Хотя сам в это уже не верил.

Уже поздно вечером мы завалились в какое-то тухлое заведение на Малой Садовой с неожиданно вкусным пивом. Она посмотрела на меня из-за соседнего столика сквозь большой шар табачного дыма, вышедший из ее приоткрытого рта. Посмотрела безо всякого стеснения, сверкнув белизной глазных яблок и зубов. В ее взгляде было любопытство и что-то еще. Вызов? За три дня до свадьбы у меня не было ни малейшего желания знакомиться с девушкой – тем более с такой, как она, большеглазой и большеротой, юной и зубастой.

– Зубы! – восторженным шепотом воскликнул Базилио.

Да, ее зубы были едва ли не главным в ее облике – крупные, жемчужно-белые, они прятались за полными, цвета спелой вишни губами и показывались восхитительной, единственной в мире улыбке. Таких зубов я еще не видел. Во мне сработал годами совершенствовавшийся механизм нападения. Это произошло рефлекторно. Я понимал, что затевать что-либо совершенно бессмысленно, но бездействовать не мог. Я торжественно поднял кружку, с молчаливой выразительностью поприветствовав незнакомку и ее невзрачную подругу. Мы обменялись несколькими фразами, и она с изумительным простодушием предложила нам с Базилио пересесть к ним за столик. Ведь неудобно же вот так, на расстоянии, не правда ли?

Такое со мной было впервые. Ловить благосклонные взгляды – это одно, а получить непринужденным и, я бы даже сказал, невинным тоном приглашение подсесть – совсем другое. Причем никаких видимых оснований подозревать ее в шлюховатости, как выражается Базилио, не было. С виду она производила впечатление девочки из хорошей и простой, хотя и бедноватой семьи, студентки-отличницы, но отнюдь не серой мышки, а напротив – существа, питающего интерес к жизни во всех ее проявлениях. Было видно, что стихия питейного заведения и типажи, его наполнявшие, ее живо интересовали. Интересовали ее и мы, точнее – я, чего уж тут скромничать.

Нет, это мучительно – почти обладать женщиной, и в то же время твердо знать, что ничего у вас с ней не будет – ни поцелуев, ни сладкого продолжения! Еще немного, и я пожалел бы, что пребывал в статусе жениха. Если бы я встретил ее хотя бы двумя месяцами раньше, моя свадьба могла бы расстроиться. Но в тот вечер было слишком поздно, всё было готово для торжества: гости, ресторан, платье невесты, а главное – родители. Я не принадлежу к счастливой породе решительных людей, способных резать по живому. Для этого надо быть выдающимся эгоистом. Я же эгоист обыкновенный.

– Ах, если бы мы встретились чуть раньше… – вздохнул я, сажая ее в такси.

– А в чем, собственно, проблема? – искренне удивилась она. – Ты меня даже не поцелуешь?

Она не понимала, почему наше дальнейшее общение невозможно. Об этом она написала мне «ВКонтакте» после того, как я направил ей прочувствованное послание, начертанное рукой пьяного и почти влюбленного человека. Моя скорая женитьба, по ее представлениям, препятствием быть не могла. Напротив, свадьба была, скорее, тем пикантным обстоятельством, которое делало бы нашу связь интереснее. Видимо, для нее роман с женатым мужчиной был особенно притягателен.

«Миллионы мужей изменяют женам. Миллионы женщин встречаются с женатыми мужчинами. Впрочем, как знаешь. Решай сам», – это были последние слова, которые она мне написала. Я не ответил.

На следующий день тяжкое пивное похмелье и предсвадебные заботы помогли справиться с чувством досады от упущенной возможности. Но укоряюще-соблазнительная улыбка жемчужно-кораллового рта то и дело вспыхивала у меня перед глазами. При мысли о том, что не я буду впиваться в этот рот, кусать эти губы, а делать всё это будет кто-то другой, мне хотелось рычать от досады.

Этот «кто-то другой» сидел с ней спустя полтора года за столиком в ресторане на Невском, где я оказался совершенно случайно – зашел воспользоваться туалетом. Он был довольно представителен: хорошие часы, галстук, аккуратная бородка. Иностранец? Я взглянул на себя в зеркало и неожиданно узнал, что год жизни с Ярославой превратил меня в настоящего увальня: ровная челка на лбу, вязаная кофта, нелепая рубашка с цветочками. Рядом с Мефистофелем я безнадежно проигрывал. Но Ядвига, по-видимому, думала иначе.

«Считай, что у тебя есть еще одна попытка», – написала она мне вечером.

В тот вечер я как раз выслушал новый плач Ярославы. Поводом послужил слишком длинный, как ей показалось, разговор по скайпу с Базилио. «У нас так мало времени, чтобы побыть вместе. А ты снова тратишь драгоценный вечер на…», – она не договорила, ее голос дрогнул. Я заперся в туалете, где зло и решительно написал Ядвиге: «Всё это время я думал о тебе».

Роковые слова, черт побери! После этих слов надо было действовать. Однако сама мысль об измене вызывала у меня не только страх, но и отвращение. Черт возьми, конечно, Ярослава невыносима. Ярослава – настоящее чудовище, если посмотреть на вещи пристально. Но ведь она любит меня. И вся эта тюрьма, в которую она превратила мою жизнь, это тоже – ее любовь. Разве я могу растоптать это чувство? Наплывы невыносимой жалости к ней мучили меня постоянно. Но враг рода человеческого не дремлет, он ловит момент.

Ядвига сама избавила меня от метаний. Однажды вечером, когда на работе уже никого не было, она появилась в моем кабинете. То есть в кабинете шефа, конечно, царствие ему небесное.

– Как ты сюда… И вообще, откуда ты знаешь, где я работаю? – опешил я.

– Догадалась.

Она подрабатывала в какой-то газете, у нее была парламентская аккредитация, дававшая возможность прохода в Мариинский дворец.

Ядвига извлекла из сумки бутылку абхазского вина.

– Год нашего знакомства. Надо отметить. Есть посуда?

Я нашел два пластиковых стаканчика. Мои руки дрожали, как у запойного. Вино оказалось терпким, как кровь. Она ходила по кабинету и разглядывала столы моих давно разъехавшихся коллег – помощников тогда еще живого и здорового депутата Лосяка, упокой, Господи, его душу.

– Наверное, скучная работа? – спросила, посмотрев на папки с бумагами.

К нашей встрече она подготовилась: короткая юбка, вырез на груди, босоножки. Довольно крупный бюст для такой миниатюрной девушки. Черт возьми, эта диспропорция меня всегда возбуждала! У нас в классе была девочка – сама субтильная, маленькая, личико ангельское, а грудь – большая, круглая, как будто пересаженная ей от какой-нибудь порнозвезды. «Вот это дойки!», – воскликнул главный красавец и жлоб нашего класса Коля Клейн, когда она впервые у нас появилась. Это мерзкое слово и вообще Клейновское жлобство так не вязалось с ее кукольным чистым личиком, с этими большими голубыми глазами… Но стоило перевести взгляд чуть ниже, как что-то нехорошее начинало шевелиться внутри.

Ядвига была из той же оперы, хотя на ее лице уже лежал отпечаток «порочности», как выражались когда-то. Она села на край моего рабочего стола, я же оставался сидеть в кресле. Её правая нога, сбросив босоножку, предприняла рискованное путешествие по моим брюкам.

– Не надо, – слабо попросил я. – Это лишнее.

– Он так не думает, – ее маленькая ступня уперлась в твердое.

– Ты на каком курсе? – почему-то спросил я.

– На третьем.

– А этот, с бородкой?

– Преподаватель. Мы расстались, не беспокойся.

Я старался не замечать собственного возбуждения, продолжая расспросы, тут же забывая ее ответы.

– Так как же ты меня нашла? Как тебя пропустили?

Единственное, на что хватило моего благоразумия – запереть дверь. В здании оставалась только охрана, но и она могла заглянуть. Бумаги, приготовленные для шефа, полетели на линолеум. Упала кружка, рухнул с грохотом тяжелый степлер, за ним письменный прибор, дрызнул об пол френч-пресс с недопитой заваркой. Перед моими глазами блеснули вожделенные зубы. Я почувствовал себя вампиром из кино, впиваясь в ее рот. Так, в сущности, и было.

Такого возбуждения я не испытывал давно. Соответствующей была и разрядка.

Несколько секунд я был совершенно счастлив. В течение этого – и короткого, и огромного времени я благословлял нашу встречу, смеялся над своей трусостью, смеялся над женой и ни о чем не жалел. Потом, застегивая брюки, с ужасом подводил итоги и прикидывал все возможные последствия произошедшего.

Я изменил своей жене. Я совершил предательство. Я подлый, негодный человек.

– Это было упоительно. Поверь, ни с кем никогда… Но давай больше не будем. Ладненько? Я женатый человек. А ты… Ты же умница, должна понимать. Ну что? Останемся друзьями?

Говоря это, я косил глазами, теребил ремешок часов на запястье и ни на что не надеялся. Я знал: начинается новая жизнь, двойная жизнь. В этой жизни я буду много лгать, без конца изворачиваться, и все равно проколюсь на какой-нибудь мелочи.

– Хорошо что я таблетки приняла, – улыбалась она, меня совершенно не слушая. – А ты вкусный.

– Как апельсин? – пытался шутить я.

Иной раз я думал: «Ну и пусть. Это всё развяжет. Это даст свободу. Если женюсь на Ядвиге, новый брак будет легче – без молчаливых плачей, без ненавистной короткой привязи, без душащих объятий». Но представляя себе лицо Ярославы, ее настоящий, громкий плач, а еще – расстроенное лицо мамы, проклятия со стороны родственников жены – прекрасных людей, с которыми мы замечательно спелись, злорадно-участливые расспросы приятелей, необходимость решать квартирный вопрос (ведь не погоню же я ее с квартиры, придется уйти самому) … Всё это – в сущности, чепуха. И любой другой человек плюнул бы на эту чепуху и вскоре забыл свой второй брак как нелепый сон. Другой, но не я.