Читать книгу Рассказы и повесть - Андрей Борисович Федотов - Страница 2

(на тему W.A.Mozart concerto 23, Adagio)

рассказ

Более двухсот лет тому назад, когда благородные кавалеры носили косички, перетянутые черными лентами, туфли с серебряными пряжками, шелковые чулки, узкие кюлоты, вестоны и распашные полосатые камзолы, шляпы-треуголки и трости, а их дамы одевались в пышные платья с фижмами и глубоко декольтированными лифами, украшая полуобнаженную грудь косынками или нитями жемчуга, а голову – белоснежными, накрахмаленными чепцами, в старинном немецком городе Гюнцбурге, неподалёку от улицы Розенгессхен, на берегу ручья Штадтбах стоял дом, стены которого круглый год были увиты зеленым плющом, а песчаная дорожка, ведущая от парадной двери к поросшему мягкой травой берегу ручья, была с обеих сторон обсажена пышными розовыми кустами, в которых днем с довольным гулом без устали сновали хлопотуньи-пчелы и их солидные родственники – шмели, а теплыми ночами теноры-соловьи ангажировались на убранные самой Флорой подмостки.

Дорожка заканчивалась небольшой, в три ступени, лестницей, спускавшейся на небольшие деревянные мостки, с привязанной к ним лодкой, украшенной высокой резной кормой, к верхнему завитку которой был прикреплен небольшой фонарь с белой стеариновой свечой, отражавшийся во время вечерних лодочных прогулок в безмятежных водах ручья.

Когда в полдень Солнце переходило с правого берега ручья Штадтбах на его левый берег, каждое окно верхнего этажа дома старалось сверкнуть ему в ответ ярче остальных, в то время, как низкие окна первого этажа подслеповато щурились пыльными стеклами частого переплета.

В верхнем этаже дома жил Советник со своей семьей, состоявшей из жены и трех детей: двух мальчиков – пяти и четырех лет отроду и их трехлетней сестрички.

В нижнем этаже дома жили седой и сутулый старик со своей женой, занимавшие половину нижнего этажа, во второй половине которого размещалась кухня с большой плитой, возле которой жена старика возилась день-деньской, готовя завтраки, обеды и ужины для семьи Советника, в перерывах между ними варя кофе по требованию супруги Советника или кипятя белье, тратя оставшееся время на уборку в комнатах верхнего этажа. Старик убирал двор, ухаживал за кустами роз и газоном, чистил, не позволяя зарастать травой, песчаную дорожку и выполнял разные поручения, которые получал от Советника и госпожи Советницы, строго требовавшей, чтобы старик и его жена обращались к ней только так и никак иначе.

Советник, получивший воспитание в пансионе Ордена школьных братьев-пиаристов и вкусивший сладкие плоды просвещения в Геттингенском университете – в прославленном питомнике поэтов и математиков, будучи человеком высокообразованным и в высшей степени владевшим собой, давая поручение старику и его жене, обыкновенно начинал его так: «Послушай, ты не мог(ла) бы…», при этом, никогда не называя их по именам.

Госпожа Советница, в отличие от своего супруга, имела характер вспыльчивый, и вследствие этого была всегда и всем недовольна. Обращаясь к старику или его жене, она была более лаконична: «Сделай то, да поскорее».

Упоминая в разговоре с супругом старика или его жену, госпожа Советница называла их «этот» или «эта».

Однажды жена старика совершила немыслимый и возмутительный проступок: убирая детскую комнату, где в своих кроватках мирно почивали, дружно идя в рост, дети Советника, она грязными руками, только вытерев их о свой рабочий фартук, погладила по голове дочь Советника – маленькую Маргариту.

Видит Бог, чего стоило госпоже Советнице сдержаться, чтобы не отхлестать по щекам забывшую свое место нахалку.

А как бы вы сами поступили на месте госпожи Советницы?

Не торопись отвечать сразу…..Ага, ну то-то!

Впрочем, не имея целью оправдать столь опрометчивый поступок жены старика, все таки нужно признать, что госпожу Советницу не зря звали ИзоЛьдой.

Когда жена старика вскоре заболела, и он явился к Советнику одолжить денег на оплату визита лекаря и лекарств аптекарю, тот дал ему несколько гульденов, вызвав этим легкомысленным поступком явное неудовольствие госпожи Советницы.

Когда старик медленно спускался по лестнице с зажатыми монетами в кулаке, раздумывая, где ему взять недостающую сумму, сыновья Советника: старший – Вильгельм и младший – Теодорикс – дразнясь и кривляясь, кричали ему с верхней площадки «Попрошайка, попрошайка» и высовывали из пухлых губ розовые язычки.

После того, как жена старика умерла, госпожа Советница наняла новую прислугу, а старика переселили в угловую каморку с одним-единственным маленьким окном, смотревшим в глухую стену угольного сарая соседского дома.

Вы, должно быть, хотите спросить: зачем я все это вам рассказываю?

Но ведь надо же с чего-то начинать. А мой рассказ только начинается.

Дело в том, что старик и его жена приходились Советнику родными отцом и матерью.

Большую часть своей жизни старик носил имя Ганс и считался одним из лучших кукольных дел мастеров не только в родном Гюнцбурге, но и во всей Швабии.

Вначале только следуя семейной традиции, он вскоре полюбил свое ремесло и отдался ему всей душой, чуткой и веселой, делясь ею с каждой куклой, выходившей из его рук.

Изготовленные им куклы были настоящим произведением искусств, и в этом не было преувеличения, ибо Ганс не жалел для своих творений лучших материалов: для голов, рук и ног он использовал мейсенский фарфор самого высокого качества, краски его всегда были такими нежными, что казалось, будто они выступали изнутри фарфоровых щек, губ, глаз и бровей. Для кукольных нарядов он покупал настоящие парчу, бархат, шелк, тафту, муслин, кисею, кружева, шелковые шнуры для корсетов, богемский бисер и пуговицы из отлично отшлифованного «молочного» стекла.

Пожалуй, редкий кавалер мог похвастать такими изящными танцевальными туфлями или ботфортами со шпорами для верховой езды. Сшитые им для кукольных дам фрепоны, модесты и полонезы не уступали в тщательности отделки платью столичных модниц.

Дела его шли очень хорошо и, благодаря этому немаловажному обстоятельству, а также благонравному поведению, жизнерадостному характеру и располагающей внешности, Ганс считался у городских невест завидным женихом. Многие были не прочь перенести свои сундуки с приданным в его небольшой дом из красного кирпича, стоящий на улице Цвайлинденштрассе, к слову, совершенно незаслуженно носившей это имя, ибо на протяжении всей улицы имелась только одна внушительных размеров липа, росшая перед окнами дома, в котором жил Ганс. Соседи Ганса с упорством добропорядочных бюргеров пытались исправить эту неувязку, высаживая каждый год еще одну липу, но все их труды шли насмарку из-за коварства коз вдовы часовщика фрау Киппельшнейцербах, всякий раз исхитрявшихся обглодать верхушку у молодого деревца.

Но вернемся к сердечным переживаниям прехорошеньких девушек славного города Гюнцбурга.

Увы, их мечтам не суждено было сбыться, ибо Ганс выбрал себе в невесты девушку из соседнего городка Бубесхайм.

Вот как это случилось.

Однажды, на Пасхальной неделе в лавку Карла Гинцке, торговавшего куклами местных мастеров, зашли две милые и скромные девушки выбрать куклу в качестве свадебного подарка своей подружке.

В этот самый момент в лавку зашел Ганс, принесший на продажу свою новую куклу, названную им «Александрина». Чудесная кукла так понравилась обеим девицам, что они сразу захотели ее купить.

Пока Карл Гинцке упаковывал коробку с куклой в золоченую бумагу и перевязывал ее атласной розовой лентой, Ганс занимал девушек шутливым рассказом о вымышленной истории жизни «Александрины», вызывая своим красноречием румянец удовольствия на щеках и блеск в скромно опущенных глазах своих добросовестных слушательниц.

Одна из девушек была необыкновенно хороша собой, и наш Ганс буквально загляделся на нее.

Звали ее Розмари. И уже только по одному ее имени вы можете представить, как она была мила. При этом она держалась любезно и просто, совсем не стараясь воспользоваться своим преимуществом перед подружкой, которую звали Гризельда.

У девушек часто бывает, когда красавицы водят дружбу с дурнушками, извлекая из этого пользу.

Но в данном случае это было не так: у Грезельды был бойкий характер, она так и стреляла глазками в Ганса, который, к ее досаде, этого не замечал, всецело увлеченный Розмари.

Прощаясь, Ганс взял с Розмари слово, что она приедет в Гюнцбург на открытие ярмарки в День Святой Троицы, пообещав изготовить к этому сроку новую, самую лучшую куклу.

С этим они расстались, унося каждый свои мысли.

О чем думала и какие чувства испытывала Гризельда, мы можем только догадываться.

Такие девушки, как она, обычно, держат свои мысли при себе, запечатав зависть в своей душе, вслух поддакивая своей более удачливой подружке.

О чем думали и мечтали Ганс и Розмари, я полагаю, знает каждый, кто был влюблен, имея надежду на взаимное чувство.

Какая мука любить в самый разгар румяной весны, когда вся живая природа: цветы, жучки и мотыльки, птицы, рыбы и звери переживают экстаз страсти, повинуясь Слову Божьему «плодитесь и умножайтесь», не имея возможности каждодневно и ежечасно видеть предмет своего чувства!

Для Ганса семь долгих недель пронеслись в любовном угаре и вдохновенном полете фантазии, за которой едва поспевали его искусные руки.

Но зато и кукла вышла – просто загляденье: безупречные линии лица дополнялись внутренним светом голубых глаз, льющимся из-под темных полукружий тонких бровей, прямой и чуть удлиненный нос придавал лицу выражение милого лукавства, большой, красивой формы рот свидетельствовал о благородной душе, ямочка на подбородке заявляла о прямом и решительном характере, а маленькие, аккуратные ушки – о впечатлительности и склонности к изяществу и красоте. Темно русые волосы куклы были убраны под белоснежный тюрбан, украшенный серебряными звездой и полумесяцем. Платье куклы было восточного покроя, поражавшего искусством отделки, достигнутой с помощью великолепной вышивки золотыми и шелковыми нитками по серебряной парче. Ноги куклы, одетые в пышные, изумрудного цвета шальвары, были обуты в вышитые золотом сафьяновые туфли с узкими, загнутыми носами. Кукла получила звучное восточное имя «Мириам».

Когда Розмари, заранее взволнованная ожидаемой встречей, обнаружила в чудесной кукле свое зеркальное изображение, она пришла в такое смущение, что ее ясные глаза стали похожи на двух встревоженных зверушек, готовых при первой опасности юркнуть обратно в норку, но прочитав во взгляде Ганса неподдельное восхищение живым образцом его творения, она успокоилась и одарила замершего в ожидании приговора мастера такой теплой улыбкой благодарности, что сердце его было готово растаять в груди, а глаза наполнились счастливыми слезами.

Окончательно покоренный Ганс, не имея слов, чтобы выразить свои чувства, молча взял руки Розмари в свои руки, и она не воспротивилась этому.

Как знать, может именно в этот момент Розмари решила подарить Гансу его маленького двойника, не нуждаясь для этого в иных инструментах, кроме дарованных им обоим Богом и природой?

Свадьба была сыграна через неделю после Дня памяти евангелиста Матфея.

Торжественное бракосочетание мастера городского цеха кукольников Ганса с целомудренной девицей Розмари было совершено в главной городской кирхе Фрауенкирха с приличествующей протестантскому обряду скромностью.

Зато свадебное застолье всем надолго запомнилось весельем и хлебосольством.

Поскольку родители Ганса давно умерли, а прибывшие на свадьбу многочисленные родственники Розмари насчет своих денежек оказались прижимисты, если не сказать скупы, все расходы на свадебный пир жених покрыл из своих сбережений.

Но праздник того стоил. Когда молодые вышли из кирхи, дружки молодого и подружки молодой осыпали их лепестками роз, мастера и подмастерья пропели в их честь гимн славного цеха кукольников, а цеховой магистр благословил молодых цеховым знаменем, сопроводив сие торжественное деяние чтением соответствующего параграфа цехового устава, наделявшего девицу, законно обрученную с членом цехового братства, обязанностями добросовестной и примерной хозяйки и etc. После этого молодых усадили в нанятую у бургомистрата карету и отвезли, торжественно ведя четверку лошадей под уздцы, в трактир «Золотая цапля», заранее приготовленный для веселого пиршества.

Ради него не поскупились мясники и колбасники, пивовары и зеленщики, булочники и пирожники, получив сполна за искушение добропорядочных христиан греховным чревоугодием.

Но свадьба – это вам не поминки, где гости вынуждены только объедаться и опиваться до икоты, а то и похуже.

Это ли не лучший повод попеть хором любимые баллады и песни, в ландере и шуплатере попрыгать до пота, потопать, не щадя каблуков, покружиться до упаду, показать свою ловкость, неутомимость и грацию, а заодно и стройные ножки?

После третьей кружки доппельбокбира кларнет, цитра, скрипка, контрабас и барабан гремели, не уступая в звучности кузнецам, работавшим в кузнице мастера Лотера Земмельштольца, а их там тоже было пятеро, не считая подмастерьев-молотобойцев.

Одним словом – свадебная вечеринка удалась на славу, недаром долгие годы воспоминания о ней были любимой темой разговоров родственников Розмари, помогая им коротать длинные зимние вечера, когда за стенами их домов, заполненных доверху, как мышиные кладовые, плодами летнего труда, лил ледяной, вперемежку со снегом, дождь, и выл вырвавшийся из ущелий Швабской Альбы ветер.

Так Розмари оказалась в маленьком, кирпичном доме под раскидистой липой, где зажила душа в душу с веселым и работящим Гансом.

Впрочем, из-за близкого соседства с мастерской кожевенника, посылавшей с ветром свой специфический аромат, Розмари убедила Ганса продать дом на улице Цвайлинденштрассе и купить дом без зловонного соседства, с небольшим подворьем, где она чувствовала бы себя полной хозяйкой.

Только вы напрасно подумали, что Розмари капризами и упреками вынудила Ганса совершить переезд.

О, если бы вы знали, какой разумницей была Розмари! Не смотря на свою молодость, она прекрасно понимала, что немногого добьется, даже если будет «пилить» мужа день и ночь.

Она никогда не действовала напролом. Если она решала сделать что-нибудь, требовавшее участия Ганса, то, выбрав удобный момент, говорила, примерно, так: «Милый Ганс, когда я сегодня пекла хлеб, то смогла за один раз вымесить из подошедшего теста только три каравая вместо шести. Если бы наш кухонный стол был хотя бы чуточку пошире, я управилась бы в два раза быстрей!» В ответ Ганс нежно обнимал Розмари, поочередно закрывая поцелуями ее голубые глаза, и отправлялся к столяру Карлу Циммерманну заказывать новый стол.

Таким же образом она решила вопрос с переездом.

Однажды, когда ветер несколько дней подряд дул со стороны мастерской кожевенника, Розмари, погладив свой округлившийся под фартуком живот, сказала с улыбкой Гансу: «Я думаю, если ветер в ближайшие недели не переменится, у нас с тобой родится вместо малыша поросенок».

Ганс потянул носом воздух, приложил ухо к животу Розмари, прислушиваясь, не раздастся ли оттуда какой-нибудь подозрительный звук, озабочено почесал затылок и задумчиво пробормотал «Да, уж», и хотя ветер успел к тому времени перемениться, через неделю Ганс и Розмари справили новоселье в доме, стоявшем на берегу прозрачного ручья Штадтбах.

В верхнем этаже Розмари свила уютное семейное гнездо, внизу разместились новая, просторная мастерская Ганса и фрау Марта, нанятая для помощи на кухне, пока молодая хозяйка не разрешится от бремени.

Когда это произошло, Ганс убедился, что переезд с улицы Цвайлинденштрассе был совершен вовремя: по словам фрау Марты, помогавшей бабке-повитухе обмывать младенца, прежде чем передать его счастливой Розмари, Бог подарил им одного из своих ангелочков.

Сказать по правде, Ганса удивило шумное восхищение трех женщин этим краснокожим, сморщенным, и пищащим существом, скорее похожим на…. безволосого бобренка. Но уже одно то, что это точно был не поросенок, помогло Гансу не слишком кривить душой, принимая поздравления и самому поздравляя Розмари с рождением первенца.

Спустя несколько дней «бобренок», окрепнув благодаря обильным и неиссякаемым источникам молочных рек, коими природа наградила Розмари, превратился в милого, розового и светловолосого крепыша, которому выбрали достойное имя, нареча его Альбертом.

Малыш Альберт отличался прекрасным аппетитом, спокойным и жизнерадостным характером. Его единственным, если позволительно так выразиться, недостатком был ранний утренний подъем, и то только потому, что в утренние часы Розмари хотелось подольше оставаться в нежных объятиях Ганса. Во всем остальном счастливые родители не могли нарадоваться на своего Альберта.

Милая Розмари расцвела в пору своего первого материнства.

Нередко Ганс, бросив работу в мастерской, тихо поднимался на второй этаж и, прислонясь плечом к косяку, с выражением откровенного умиления на лице наблюдал за тем, как Розмари, сидя на полу, учит ползать малыша Альберта, двигая перед ним куклу Мириам – памятный подарок Ганса. Надо было видеть с каким упорством, покряхтывая от старания, маленький Альберт на еще непослушных ему ручках и ножках преследовал ускользавшую от него нарядную и желанную игрушку, бесспорно, чем-то похожую на него, но, к сожалению, так никогда и не превратившуюся в его сестричку.

Не находя подходящих слов, чтобы выразить переполнявшие его чувства, Ганс, оторвавшись от косяка, делал несколько шагов вперед, чтобы подхватить Альберта на руки, подняв его к самому потолку. Немного покачав заливающегося переливчатым смехом сына в сильных руках, он передавал его улыбающейся счастливой улыбкой Розмари, которая в эти минуты была чудо как мила.

Итак, жил себе маленький Альберт в любви, довольстве и холе.

Только у всего, будь то хорошим или дурным, есть своя изнанка.

Дом на берегу ручья Штадтбах стоял на отшибе от остальных домов, выходивших непосредственно на улицу Розенгессхен, поэтому у маленького Альберта не было своей компании, в которой бы он нашел себе приятелей-сверстников.

И у Розмари все последующие детки, все как одна – девочки, отправлялись на небо, не дожив до своего первого Дня Ангела.

По этой причине Альберт жил, все больше привыкая к общению со взрослыми, которые, хотя и были с ним иногда строги, но души в нем не чаяли.

Только не думайте, будто Альберт рос как роза в теплице. Он был резвым и смелым мальчиком: быстро бегал, лазал не хуже белки по дуплистым ивам, росшим на берегу полноводного ручья Штадтбах, а свалившись пару раз вместе с обломившимися ветками в воду, выучился плавать, что в те годы было редкостью даже для взрослых мужчин.

Что говорить о шишках, синяках и ссадинах, на которые он немного обращал внимания, будучи уверенным, что стоит только милой мамочке поцеловать или подуть на ушибленное место, как все пройдет.

Слух о его отваге начал всерьез задевать мальчишек с улицы Розенгессхен, когда сам аптекарь господин Поппельхеймер удостоил его своей высокой похвалы и принялся ставить в пример своим отчаянно трусившим юным пациентам мужественное поведение Альберта во время операции по выдиранию двух испорченных зубов, в течение которой тот не произнес ни звука и не пролил ни одной слезинки.

Жаль, что выдранные зубы были подпорчены в избытке достававшимися им сластями, и их нельзя было сохранить как свидетельство первого случая публичного триумфа Альберта.

Поскольку Ганс трудился, не покладая рук, чтобы обеспечить безбедную жизнь своим близким, то воспитанием и начальным обучением сына занималась Розмари, прекрасно справляясь с новой для себя ролью домашнего учителя. Обладая изрядным умом и любознательностью, она сама с удовольствием открывала дотоле неизвестные ей знания. Поэтому занятия с Альбертом у нее проходили живо, доставляя обоим удовольствие. За ужином Розмари, перемигиваясь с сыном, задавала Гансу вопросы по пройденному ими в этот день материалу, и оба со смехом слушали его забавные ответы.

Так, сама того не желая, умная Розмари воспитала у Альберта снисходительное отношение к его доброму и рассудительному отцу.

К девяти годам Альберт знал грамоту, читал и писал по-немецки, недурно рисовал, имел начальные познания в арифметике и ботанике, а также привык к доброжелательному и справедливому отношению к себе и своим поступкам, что должно было изрядно осложнить ему последующую жизнь.

Как все добродетельные родители, Ганс и Розмари хотели добра своему Альберту и были уверены, что их сыну уготована более счастливая судьба, чем просто следовать по стопам Ганса. Поэтому было решено отдать его в учебное заведение, которое дало бы ему возможность «выбиться в люди».

Если бы знать Гансу и Розмари, чего это стоит – «выбиться в люди», они подумали бы сто раз, прежде чем отдать своего Альберта в переделку.

«Выбиться в люди» – всегда означает разрыв со своей родной средой и попытку проникнуть в чужую для тебя сферу, для чего в дело должны быть пущены не только врожденные способности, но и различные ухищрения, ведь при этом ты должен «обставить» многих конкурентов, нацелившихся на вожделенное место. Наиболее ловкий и удачливый обретает некий статус, обеспеченный определенными привилегиями, позволяющими ему смотреть с высока на отставших «неудачников», и неизбежный страх быть сброшенным с достигнутой вершины, или неутолимую потребность карабкаться еще выше.

В ходе такой эволюции в человеке получают развитие определенные качества, и удаляется все лишнее. Кто-то делает ставку на умение «отбрасывать хвост», а кто-то покрывается броней, обзаводится острыми клыками и когтями.

Как не жаль было Розмари расставаться с единственным и любимым сыном, но именно она хотела, чтобы Альберт поступил в закрытый пансион Ордена школьных братьев-пиаристов – учебное заведение, в котором учились дети окрестных дворян, состоятельных купцов и городских чиновников.

Следует напомнить, что в те времена главным педагогическим средством были розги. При их непосредственном участии в учеников вкладывались знания, прилежание, благородные манеры и основа основ –

«ORDNUNG IST DAS HALBE LEBEN»

(ПОРЯДОК – ОСНОВА ЖИЗНИ)

Ah, elend Albert, elend Albert!

Он впервые столкнулся лицом к лицу с жесткой, как наждак, правдой жизни и уцелел только потому, что сполна заплатил за это. Но цена оказалась высока.

Вначале Альберт плакал и тосковал по дому, матери и отцу. Но постепенно, скорее неволей, чем волей, привык, наловчившись избегать неприятностей. Вскоре учителя стали отмечать его недюжинные способности по всем предметам, а ученики постепенно утратили интерес к его унижению за низкое происхождение.

Как он этого добился? Он быстро понял спасительную пользу мимикрии, выслушивая с нарочитым почтением замшелые сентенции застрявших в прошлых веках учителей, и высмеивая в разговорах с однокашниками манеры простых горожан и селян с презрением записного сноба-аристократа.

Возвращаясь на каникулы в родной дом, Альберт год от года становился все более замкнутым и отстраненным от своих родителей. Но если Розмари беззаветной материнской любовью удавалось растопить лед отчуждения, то Ганс к своему огорчению все более отдалялся от своего Альберта. При этом, каждый упрямо шел своей дорогой, довольствуясь посредничеством Розмари, благодаря стараниям которой отношения отца с сыном внешне казались вполне благополучными.

Когда Ганс случайно натыкался на сына, читавшего на берегу неспешного ручья Штадтбах, в тени зеленогривой ивы какой-нибудь толстенный фолиант, и интересовался его названием и автором, Альберт молча показывал ему верхнюю крышку переплета, не пускаясь в дальнейшие объяснения. По его представлениям его отец был добрым, но ограниченным человеком.

Как ошибался Альберт!

Ганс имел быстрый и наблюдательный ум, щедрое воображение и легкокрылую фантазию, и, конечно, чуткую душу художника. Он обладал счастливой способностью замечать в окружающем мире то, что для других оставалось незамеченным, а также безошибочным чувством красоты. Его пониманию гармонии могли бы позавидовать многие из записных знатоков искусства. Создавая своих кукол, он опирался на знания анатомии и характеров, химических свойств красок, истории костюма различных времен и народов, портняжного и сапожного мастерства.

Вся проблема была только в том, что свои знания Ганс не умел облечь в пышную латынь – первейший признак учености, вследствие чего считался собственным сыном невеждой и профаном.

Это не мешало Альберту иметь неограниченный родительский кредит на свое содержание в пансионе и расходы, которые неизбежны, если хочешь сохранить добрые отношения со своими приятелями.

Впрочем, Ганс и Розмари не жаловались, много ли им вдвоем было надо при бережливости, с какой вела хозяйство домовитая Розмари?

Прошло восемь лет.

Мастера Ганса избрали старшиной Цеха кукольников, и теперь в его доме на берегу ручья Штадтбах постоянно проживали два юноши-подмастерья. Парнишки жили в мастерской, в отгороженном углу рядом с печкой, старательно перенимая ремесло мастера Ганса и помогая по хозяйству Розмари.

В вечерние часы отдыха Пауль искусно играл на гармонии, а Питер подпевал ему звонким голосом, исполняя «Рыбак с Боденского озера», «В зеленом лесу, где иволга поет», «Голубые цветы горечавки», «Мы любим бури», «Песня тирольского стрелка» и по заказу Розмари – «Мама, где ангелы живут?».

Ганс был строгим, но справедливым наставником, а Розмари, вспоминая рано оторванного от родной семьи Альберта, старалась посытней и повкусней накормить веселых и работящих подмастерьев.

Что и говорить, парнишки как сыр в масле катались.

Ганс вскоре привязался к ним, как к родным сыновьям, а Розмари, глядя на «приемышей», думала об Альберте, который к тому времени, закончив пансион братьев-пиаристов, поступил в Геттингенский университет.

Он теперь писал родителям, только когда ему нужны были деньги, а домой не приезжал вовсе.

Деньги ему безотказно пересылались через почтовую контору, хотя дела у Ганса шли уже не так хорошо, как прежде. И причиной тому были не два лишних рта в доме.

Вековые порядки и традиции трещали под напором перемен.

Вне городских общин появились Freimeister’ы, которые не подчинялись цеховым уставам и ограничениям, угрожая цеховым мастерам-кукольникам бесконтрольной конкуренцией не только количеством производимой продукции, но и применением новых, более дешевых и производительных способов изготовления кукол, используя в качестве материала папье-маше.

Эти «бумажные» куклы были в разы дешевле деревянных и, особенно, фарфоровых и охотно раскупались людьми всех сословий.

Ганс и думать не хотел о замене фарфоровых голов, рук и ног своих кукол на бумажные, решив держаться до конца, который, как он предчувствовал, был не за горами.

Однако он ошибся в сроках. Европа напропалую веселилась и тратила деньги на удовольствия, мало обращая внимания на нарастающий гул «французского Везувия».

Минуло еще пять лет.

Питер и Пауль, завершив обучение, по цеховым законам должны были для усовершенствования своего мастерства отправиться в странствия по землям и городам, подвластным вдовствующей правительнице Священной Римской империи Марии Терезии Вальбурга Амалии Кристине – женщине по истине выдающейся, о которой у нас мало знают.

Ганс отправил их в дорогу, снабдив прочной одеждой и теплыми шерстяными плащами для защиты от дождей и ветров, крепкими башмаками – ведь, путь обоим предстоял не близкий, а Розмари вложила каждому в дорожные мешки по паре связанных ею шерстяных носков и ночных колпаков, чтобы молодые люди не простудились, ночуя на постоялых дворах. Кроме этих необходимых вещей в мешках нашлось место для копченой бараньей ноги, вареной телячьей печенки, десятка вареных яиц, каравая ржаного хлеба, пирога с тушеной капустой и банки со сливовым вареньем. Питер и Пауль, как все молодые люди, любили полакомиться сластями, которыми их по воскресным дням баловала Розмари.

Когда подмастерья покинули гостеприимный дом, в котором провели пять славных лет, Ганс остаток дня провел в одиночестве в своей притихшей мастерской, несколько раз принимаясь за дело, но всякий раз откладывая работу в сторону. Когда он поднялся в жилую половину дома, то застал Розмари с красными от слез глазами.

Однако, вскоре произошло событие, которое развеяло их печаль, заставило воспрять и строить сладостные планы – было получено от Альберта письмо, в котором он извещал их о своем намерении в скором времени жениться и в последующем вернуться на родину. В письме была приписка с прозрачным намеком на желательность получения денежной помощи для покрытия свадебных расходов.

Полученная новость так взволновала обоих, а особенно – Розмари, что незамедлительно Альберту была выслана значительная сумма денег из средств, предусмотрительно отложенных на старость.

Теперь им было о чем поговорить и помечтать за чашкой утреннего кофе, за обеденным столом и вечерней трапезой. Жаль только, Альберт не написал ни слова о своей невесте, что заставляло Ганса и Розмари теряться в догадках по поводу своей будущей невестки. Впрочем, Розмари ради счастья Альберта была согласна с любым его выбором.

Ганс, чья пылкая любовь к жене с годами превратилась в глубокую привязанность, был согласен ни больше ни меньше как на появлении в доме копии своей Розмари и, помня свои непростые отношения с сыном, был осторожен и немногословен при обсуждении этой темы, вызывая неудовольствие своей доверчивой супруги.

Однако, все произошло совсем не так, как они себе это представляли.

Альберт поначалу приехал один, оставив жену в Мюнхене. Теперь он был важной птицей, носил чин комерц-советника и был назначен указом короля Карла Теодора II инспектором Монетного двора и торговли в своем родном Гюнцбурге.

Строгий, но модного покроя сюртук с двумя рядами серебряных пуговиц, белоснежного полотна рубаха с накрахмаленными жабо и кружевными манжетами, шелковые штаны и чулки, изящные туфли, шляпа невиданной формы с конической тульей, и, наконец, крупный перстень на среднем пальце правой руки, затянутой в черную лайку, придавали ему вид столичного щеголя, но строгое и значительное выражение красивого лица заставляло предполагать в нем человека делового, с твердой волей и железной хваткой.

Первым это испытал на себе бургомистр Питер Глюк, поначалу вознамерившийся свести официальный визит Альберта к легкомысленной болтовне насчет возвращения блудного сына в родные пенаты, но вынужденный после его ухода сказать самому себе, а после повторить срочно вызванному казначею «Этому парню палец в рот не клади».

Переночевав в родительском доме, Альберт за чашкой утреннего кофе заметил, что дом давно требует ремонта и наведения порядка, и он, если отец и мать не возражают, тотчас займется этим, дабы его молодой жене не было стыдно приглашать к себе с визитами благородных дам, с которыми она по приезду сведет знакомство.

Розмари была очарованы одной мыслью о приемах, которые будут устраиваться в их доме, и даже на мгновение представила себя в роли скромной помощницы молодой хозяйки, потчующей важных гостей домашними лакомствами, приготовленными своими руками.

Простим ей это невинное тщеславие. Ей было невдомек, что в своем лучшем, но давно вышедшем из моды платье она могла сойти лишь за простоватую служанку.

Ганс, чувствуя, куда клонится дело, и испытывая острую обиду на бесцеремонное поведение Альберта, а более всего – на Розмари за ее наивное и слепое повиновение неприкрытому эгоизму сына, сурово молчал.

Впрочем, Альберт и не нуждался в его одобрении своих честолюбивых планов. Во всяком случае, скоро в верхней половине дома весело зазвенели пилы, бойко застучали молотки, запахло столярным клеем, масляными красками, лаком, алебастром; плотники, печники, мебельщики, обойщики, ткачи, гончары-посудники, кузнецы и стекольщики наперебой предлагали свой товар и, получив заказ, со всех ног бросались его выполнять.

К тому времени Альберт в совершенстве овладел искусством держать себя строго с подчиненными и зависимыми, с достоинством – с равными и предупредительно – с высшими.

Поэтому не удивительно, что все его распоряжения выполнялись без задержки.

А что же Ганс и Розмари? Они со всем своим скарбом перебрались в нижний этаж дома, кое-как распихав по мастерской свою старую, служившую долгие годы верой и правдой мебель, пока со временем не нашли всему свое, пригодное место.

Одна кукушка, обитавшая в деревянном фуляре настенных часов, отнеслась к перемене обстановки беззаботно, что, впрочем, не удивительно, учитывая сомнительную славу этой легкомысленной птицы, гордившейся своим отдаленным свойством с горластым красавцем-петухом на том основании, что тот в своей зычной октаве «ку-ка-ре-ку» использовал созвучное с кукушкиным «ку-ку».

Наконец перестали звенеть пилы и стучать молотки, мебельщики привезли на подводах и занесли на верхний этаж укрытую пахучими рогожами новую мебель; с величайшей осторожностью, в лыковых коробах, заполненных опилками, доставили драгоценную фарфоровую посуду и всевозможных форм и размеров сосуды, рюмки, бокалы и фужеры из сверкающего богемского хрусталя для разогревающих кровь и веселящих дух гостей напитков; слесари укрепили окна и двери хитроумными запорами.

Напоследок явился садовник с землекопами, которые первым делом выкорчевали росшие без стеснения заросли белого жасмина и розового шиповника и на их месте проложили от дома к ручью Штадтбах песчаную дорожку, обсаженную с боков пышными кустами гордых роз.

Как ни хотелось Гансу и Розмари взглянуть на заново отделанные жилые покои, но им ничего не оставалось, как дожидаться приезда задержавшейся в столице Изольды.

А та, словно, и не спешила соединиться с супругом под наново обустроенным семейным кровом.

Сказать по правде, так оно и было. Изольде, выросшей при королевском дворе, страсть как не хотелось менять бурную столичную жизнь на скуку провинциального городка.

Покажите хоть одного человека, которого не интересовали бы досужие сплетни, окружающие стены, башни, покои и прочие помещения королевского дворца.

Самый ничтожный дворцовый лакей мог рассчитывать на неизменно хлебосольный прием в доме зажиточного горожанина в обмен на пустяковую подробность, касающуюся повседневной жизни королевского двора.

И кому, как не Изольде, было знать цену сплетни, если учесть, что ее отец служил во дворце не кем-нибудь, а первым королевским скороходом.

Однажды он опрометчиво поспешил с сообщением новости, касавшейся королевской фаворитки, в результате чего лишился придворной должности и всякой надежды на пенсию. С невероятным трудом ему удалось устроиться помощником королевского палача. И то только потому, что прибыльные прежде должности палача и его подручного из-за нагрянувшего, как чума, просвещения потеряли былое значение и, что того хуже, перестали кормить своих обладателей и, соответственно, их семьи.

Поэтому не удивительно, что отец Изольды присоединился к королевскому палачу, утолявшему свое разочарование жизнью чрезмерным употреблением шнапса и крепкой вишневой настойки.

В дружной компании этот процесс пошел гораздо веселее, в результате чего тот и другой в скором времени расположились по соседству на придворном кладбище, сами того не подозревая, перевернув очередной лист истории, ибо за этим, согласитесь, печальным событием последовал королевский указ, навечно упразднивший должности королевского палача и его помощника.

Понятно теперь, что в сложившихся обстоятельствах Изольде не приходилось привередничать при выборе жениха, но, выходя замуж за Альберта, она и не думала менять свои привычки и характер.

Неизвестно, как долго она еще тянула бы со своим переездом, если бы не ее мать, не смотря на свои лета, особа весьма жантильная, в чьи расчеты не входило стеснявшее ее планы присутствие освободившейся от материнской опеки взрослой дочери, получившей после вступления в брак полную свободу вести галантный образ жизни.

Наконец наступил тот день, когда Изольда отправилась, как она выражалась, в добровольную ссылку.

К ее огорчению, ее прибытие в город, в котором ей предстояло истратить напрасно лучшие годы жизни, прошло почти незамеченным, если не считать нескромного внимания шумной ватаги праздно шатавшихся молодых шалопаев и нескольких брехливых бродячих собак, составлявших им компанию.

Во всяком случае, едва переступив порог своего нового дома, она сказалась разбитой несносно дорогой и провела весь день в постели, кусая от унижения углы шелковой подушки и клянясь отомстить Альберту за ожидающую ее скуку.

Вполне естественно, что в таком расположении духа она и думать не хотела о том, чтобы заняться домашними делами.

Альберту пришлось обратиться за помощью к Розмари, которая, горя желанием помочь разболевшейся невестке, с увлечением принялась за дело.

Однако, начатое из добрых побуждений, вскоре превратилось в обременительные обязанности. Все наивные мечты Розмари растаяли, как утренние облака.

Впрочем, Розмари не роптала, ведь все, что она делала – делалось ради любимого Альберта.

Гансу, жалевшему свою Розмари, тоже пришлось приниматься за дело, взяв на себя обязанности водоноса, истопника, метельщика и садовника.

Появление в семье Альберта детей сделало капризный характер Изольды и вовсе несносным.

При этом старший из сыновей – Вильгельм своими огненно рыжими кудрями удивительным образом походил на бравого брандмайора, а средний – Теодорикс явно обещал в будущем обзавестись лихо закрученными черными усами точь-в-точь как у капитана тринадцатого драгунского принца Евгения Савойского полка, стоявшего летним лагерем под городскими стенами во время бескровной «картофельной войны».

И только младшая – Маргарита была бы вылитая кукла Мириам, если бы не ее светло русые локоны и детское ситцевое платьице с выглядывавшими из-под него кружевными панталонами.

Тут самое время вспомнить народную мудрость, которая не зря уверяет, что «с кем поведешься – от того и наберешься» и что «муж да жена – одна сатана».

В конце концов Изольда добилась того, что некогда нежно лелеемый и любящий сын стал стесняться и сторониться свою мать, не стараясь скрыть досаду при робких попытках Розмари проявить к нему материнскую нежность.

А что же наш Ганс и его ремесло мастера-кукольника?

И тут не обошлось без последствий энергичной деятельности Альберта.

Первое, что он сделал, едва заняв свой инспекторский кабинет в почтеннейшем замке Монетного двора, – заказал граверу две печати со следующими оттисками: «LÖSEN» (Разрешить) и «VERBIETEN» (Запретить).

Вооружившись оными, Алберт затребовал уставы городских цеховых обществ и, получив, запер их у себя в schrank’е, устроенный позади его кабинета.

Спустя какое-то время, обеспокоенные цеховые магистры, сделали попытку вернуть свои старозаветные грамоты, но столкнулись с неожиданным упорством, приведшим их в паническое замешательство. Посовещавшись, многомудрые, но малодушные мужи решили кончить дело миром и, собрав изрядную сумму, предложили ее находчивому Альберту в качестве почетного выкупа.

Альберт доброжелательно принял их предложение и в назначенные день и час вернул через своего секретаря арестованные документы.

Обрадованные магистры, вернувшись в свои капитулы, с благоговением раскрыли манускрипты и…застыли в ужасе, узрев на древних листах свежий оттиск с категорической резолюцией «VERBIETEN».

Едва ли они слышали об идеях знаменитого шотландца Адама Смита, сочинившего эпитафию мелкотоварному производству, но, будучи людьми законопослушными и добропорядочными, сочли за лучшее подчиниться.

Теперь каждый мастер должен был получить у Альберта патент, украшенный благожелательным распоряжением «LÖSEN».

Естественно, каждый патент стоил денег.

Надо ли объяснять, что такой поворот событий сказался на судьбе мастера Ганса самым непосредственным и горьким образом.

Когда его Розмари, сраженная бессердечием любимого сына, слегла в жестокой горячке, Ганс, оставшись без поддержки цехового братства, рассыпавшегося в прах от наложенного Альбертом заклятия, для ее спасения вынужден был вначале распродать весь свой запас дорогих материалов, а затем – и инструмент, без которого он терял всякую надежду на поправку своих дел.

Несмотря на все старания Ганса, светильник Розмари угас накануне Троициного дня, день в день, ровно четверть века спустя памятной встречи, соединившей их сердца и судьбы.

Перед тем, как положить Розмари в гроб, мастер Ганс переправился на альбертовой прогулочной лодке на противоположный берег ручья и нарвал охапку цветущего белого и розового жасмина.

Когда цветы были уложены в гроб, не закрытое саваном похудевшее и словно помолодевшее лицо Розмари от этого стало похожим на лицо уснувшей в саду девушки. Присутствовавший при этом пастор, пораженный увиденным, поспешил заявить Гансу, что это есть знак особой милости Божьей, отворяющей перед честной и кроткой христианкой Врата Рая.

Бедняга Ганс, чье сердце разрывала предстоящая вечная разлука, ничего не ответил на это, заставив пастора заподозрить его в черствости и маловерии.

Вернувшись с кладбища, мастер Ганс, как во сне, некоторое время стоял перед дверью своего опустевшего жилища, словно не решаясь войти в него.

Внезапно что-то больно укололо его в щеку, а потом – еще раз, очнувшись от тяжелых дум, мастер Ганс оглянулся по сторонам и увидел невдалеке Вильгельма и Теодорекса, целившихся в него из игрушечных мушкетонов, стрелявших сушеным горохом.

Гнев сверкнул в глазах мастера Ганса и он сделал шаг в сторону злых шалунов, заставив их убежать и спрятаться за штабелем деревянных чурбаков, оставшихся не расколотыми с минулой зимы.

Но гнев Ганса также мгновенно погас, как только он увидел маленькую Маргариту, игравшую возле штабеля в куклы. Мастер Ганс тихо, чтобы не напугать девочку, подошел поближе и к своему удивлению обнаружил, что куклы, с которыми самозабвенно возилась, как видно, не избалованная родительским вниманием девочка, были самого низкого сорта, продававшиеся бродячими торговцами.

Фейерверк нежности, жалости и обиды вспыхнул в груди мастера Ганса, и он решительным шагом направился, почти побежал в дом.

Каково было изумление и восхищение маленькой Маргариты, когда неожиданно у себя за спиной она услыхала тоненькой голосок «Здравствуй, миленькая Маргарита. Меня зовут Мириам. Хочешь, я стану твоей сестричкой?»

Кто бы смог отказаться от такого предложения?!

Маргарита с разрумянившимся от восторга лицом прижала к груди чудесную куклу, глядя сияющими голубыми глазами на совсем нестрашного, не смотра на строгие глаза, старика.

Улыбнувшись, мастер Ганс погладил малышку по мягким, как пух, волосам и с чувством завершенного очень важного дела неторопливо отправился в свое жилище.

Он провозился там совсем недолго и, снова появившись во дворе, направился к ручью Штадтбах. Там он сел под раскидистой ивой и предался размышлениям, которые, очевидно, для него имели большое значение, ибо все движения и звуки окружавшего мира скользили мимо его отрешенного сознания, как тихие воды ручья Штадтбах.

Иначе он услышал бы, как закричала и безутешно расплакалась бедненькая Маргарита, когда Вильгельм и Теодорикс отобрали у нее чудесную куклу, которую усадили в щель между чурбаками, заявив, что теперь это султан Селим, и, не смотря на слезы и мольбы сестры, принялись обстреливать Мириам-Селима горохом, но, войдя в азарт сражения, поддержали атаку своих бравых егерей и гренадеров залпами подоспевшей на помощь артиллерии, стрелявшей, за неимением свинцовой шрапнели, камнями и гравием.

Результат решительного натиска не замедлил привести к полной и безоговорочной капитуляции противника, которая была неизбежна, после того, как камень, пущенный меткой рукой Теодорикса, попав в Мириам-Селима, сбил тюрбан и отколол кусок фарфоровой головы.

Правда, отпраздновать победу с проведением торжественного парада и награждением отличившихся Вильгельм и Теодорикс не успели, так как на крики победителей, плач и стоны мирных обывателей во двор вышла рассерженная Изольда, обещая дать расшумевшимся детям хорошую взбучку.

Как видно, ее слова не расходились с делами, ибо все трое участников только что бушевавшей драмы поплелись в дом, покорно отдавая себя в руки дочери помощника последнего королевского палача.

А что же мастер Ганс?

Он все сидел на берегу ручья. Возможно, чего-то ожидая?

Уже Альберт успел вернуться из своего Thronsaal в замке Монетного двора, где в честолюбивых грезах видел себя чуть ли не ровней королю европейских банкиров Ротшильду, и поспешно шмыгнул в двери, смущенный непритворным сочувствием простых людей, населявших улицу Розенгессхен.

Солнце скатилось за щетинистый гребень Швабских гор, оставив после себя розовую полосу, которая, остывая, темнела, наливаясь густой синевой.

Яркие звезды мерцали в вышине от неощутимого у поверхности земли ветра и дрожали, отражаясь в тихих водах ручья Штадтбах.

С густым гулом штуцерной пули в густеющих сумерках залетали майские жуки, и соловьи принялись пробовать свои голоса, готовясь к ночному состязанию.

А наш Ганс все сидел на берегу, как будто ему была назначена встреча.

Но вот неведомо откуда прилетела струйка теплого ветерка, и сквозь шелест разбуженной листвы тихий голос шепнул ему в самое ухо «Ганс» и невидимая рука коснулась его плеч.

Но быть может это гибкая ветка, качнувшись, дотянулась до него?

Не нам судить об этом.

Но, похоже, что Ганс только и ждал этого сигнала.

Он поднялся на ноги, минуту постоял, вглядываясь и вслушиваясь в окружавшую его теплую и душистую темноту летней ночи и не задерживаясь более, прямиком направился в дом.

Войдя в жилище, он не стал закрывать за собой дверь и разжигать огонь в лампе и очаге, наоборот, открыл настежь единственное окно. В серебристом свете яркого месяца он разделся донага, открыл сундук и, немного повозившись, достал из него саван. Завернувшись в него, он забрался на стол, на котором несколько часов назад стоял гроб с телом Розмари.

Едва он устроился на жестких досках, сложив руки на груди и закрыв глаза, из своего домика выскочила бойкая кукушка и принялась отсчитывать время, а может быть – обещать годы жизни.

Ни то, ни другое для мастера Ганса уже не имело значения.

Однако, ему пришлось, подобно Лазарю, подняться со своего одра и запереть неугомонную птицу.

Лунный свет передвигал по полу и стенам тени от предметов, а то, чего так ждал мастер Ганс, все не наступало. В какой-то момент он даже задремал и проснулся от собственного храпа, но после этого уже не смыкал глаз.

И вот когда уже начали тускнеть голубые тени, в рассеянной полосе лунного света он увидел прозрачный образ Розмари, державшую за руку маленького Альберта. Оба, смеясь, парили в зыбком воздухе вполоборота к Гансу, и смех их был подобен нежному звону серебряных бубенчиков.

Тут мастер Ганса перестал чувствовать жесткие доски стола и собственное тело, и к своему удивлению обнаружил, что может не дышать. Впрочем, это совсем его не испугало, ведь бубенчики звенели так нежно и весело. Только сердце еще продолжало жить в бесплотной пустоте. Но, кажется, и оно осознало нелепость своей привычки и поспешило затихнуть.

Мастер Ганс сам не заметил, как очутился рядом с милой Розмари и обнял ее за плечи, а она крепко обхватила его за талию и положила голову ему на плечо. И они втроем поплыли по голубому лучу под радостный звон бубенчиков.

Прошло немного времени, и первый солнечный луч упал на спящие листья, цветы и траву, отражаясь алмазными брызгами в капельках выступившей росы.

Птицы пропели побудку новому дню.

Промолчала одна кукушка, запертая в своем домике.

Ночная темнота перед тем, как убраться восвояси, протянулась длинными тенями от деревьев, зданий, хозяйственных построек, изгородей, коновязей и огромной дубовой бочки на колесах, в которую уже начал впрягать лошадей общинный водовоз Вили Компилиус, тень от которого была так длинна, что обладай Вилли в действительности таким ростом, то мог бы запросто перешагнуть с одного берега ручья Штадтбах на другой, не замочив ног.

В этот ранний час через Ульмские ворота в Гюнцбург бодрой походкой вошли два молодых человека, с дорожными мешками за плечами и крепкими палками в руках. Они прямиком направились на улицу Розенгессхен, где свернули к дому, стоящему на заросшем ивами берегу полноводного ручья Штадтбах.

Это были Питер и Пауль, возвратившиеся из дальних странствий. Они стали отменными мастерами и многое повидали на своем долгом пути, о чем спешили поведать своему строгому и доброму наставнику и его сердечной хозяйке.

Обновленный и нарядный фасад дома изрядно их удивил, и они даже многозначительно присвистнули, радуясь удачному ходу дел у мастера Ганса.

Перед тем, как постучать в двери гостеприимного дома, друзья решили привести в порядок свою одежду и смыть с себя дорожную пыль в чистых водах ручья Штадтбах.

Обойдя дом кругом, они обнаружили открытую дверь мастерской и, не сговариваясь, очутились на ее пороге, ожидая увидеть принявшегося с утра пораньше за работу мастера Ганса.

То, что они успели разглядеть в до неузнаваемости переменившимся помещении мастерской, в один миг перенесло их к парадным дверям дома, в которые они отчаянно забарабанили наперебой.

Дверь им открыла заспанная кухарка в нижней юбке и клетчатом платке, закрывавшем полные плечи и рыхлую грудь. Она зло обругала Питера и Пауля, обозвав обоих нахалами и «деревенщиной», не знакомыми с городскими манерами, не дозволяющими будить добропорядочных и уважаемых людей в столь неподходящий час.

Известие, сообщенное Питером и Паулем, не сразу смогло проникнуть в ее сонные мозги, очевидно, заплутав в жирных складках ее низкого лба.