Читать книгу Те, Кого Ждут - Андрей Геннадьевич Юрьев - Страница 8

«Не может отказать себе в удовольствии», – подумал Владов, когда рядом с ним присел на корточки, удивляясь владовской кровавине, патрульный.

«Не может отказать себе в удовольствии», – ухмыльнулся Владов, когда реаниматор, сшив последнюю владовскую разрывинку, завопил: «Как новёхонький!».

«Вас, милочка, я удовлетворять не собираюсь», – озлобился Владов, отшвырнув сиделку, настойчиво трясшую «уткой».

«А ты, тварь, вообще наслаждаешься!» – выпалил Владов донельзя молоденькой психиатрисе.

– Чем же? – удивилась изнеженная умничка и разъярённый Владов притих, убаюканный её текучими жестами.

– Властью над больным человеком, – нехотя буркнул Владов. – Для вас больные – как глина, из которой вы лепите образ и подобие здоровья. Вы удовлетворяетесь властью над ослабевшими людьми.

– Что плохого в удовольствиях? Или вы предпочитаете страдания? – всерьёз обеспокоилась девочка, и, беззащитная такая, сжалась, когда оправившийся, осмелевший Владов, смеясь, втекал сквозь её зрачок в храм сомнений.

– Я предпочитаю обладать и быть обладаемым, – и Владов начал… Что имел под сердцем, тем и начал. – Я предпочитаю подчиняться и владеть, но всякое владение и всякая власть основаны на ответственности, и на беспокойстве, и на заботе, и на нежности даже. Никто ведь не хочет обладать ненавистным, но все хотят того, что обожаемо, чем любуешься…

– Я вас выписываю, – сдавленно пискнула Леночка Нежина, всегда воображавшая себя ведуньей, – вы совершенно здоровы…

И дело о попытке самоубийства тотчас же закрылось. Нежным бельём.

«Не могла отказать себе в удовольствии», – отчётливо произносил Владов, и: «Стой, останься, стой же!» – захлёбывался криком. Очнуться было не сложно. От пощёчины-то не очнуться? Да бросьте!

Очнуться было не сложно. Сложно было… «Забыть, забыться, забыть, забыться бы», – мелко стучал зубами Владов, закутавшись в протёртый плед. Леночка стреляла взглядом в Ларису, спешно листала страницы книжищ. Страсть! страд! страх! – листочки корчились, строчки хлестали петлистыми нитями, Леночка путалась. «Нашла?» – Лариса подставляла ковшик с пуншем, Охтин: «Ничего, ничего, я вытру!» – разливал пряную кипель. В стаканы тоже.

После этих гипнотических сеансов, сеансов принудительного воспоминания – после них было трудно шевелиться, не то что думать. Правда, приходила свежесть. Даниил с удивлением прислушивался к собственному голосу, чистому и звонкому: «Ради чего я должен вспоминать о том, чего лишился?». «Чтобы сделать память ясной, а сердце чистым, свободным от заноз, чтобы расстаться со страданием и страхом, порождениями страсти», – шумели влажные губы, и волосы твои, Лена, как две волны, отлетающие от мраморного лба! «А ты, однако, колдунья», – восхищённо шептал Охтин, раскрытую ладонь вручая как подарок, получая лёд. Леночка мерцала своими чёрными звёздами в Ларису. Кивок, поклон, спокойной ночи, и Леночка покоила фарфоровые щёчки на кукольной подушке. Охтин метался, не решаясь целовать. Круги по спальне выводили в кухню, к раскрытому окну и съёжившейся тени. «Не спится, князь?» – выпрямлялась Лариса, а Охтин, ссутулившись: «Не называйте меня князем. Нет у меня никакой родословной. Драконит – это не династия. Драконит – это скиталец, блуждающий в сумерках, между светом и тьмой». «Дело не в родословной», – вздыхала Лариса. – «Чем ты на самом деле владеешь? Что ты можешь? Что у тебя есть ценного? Властность, влияние… Надо ведь воплощать свои способности в жизнь…» – а город уже угас, и ни единой светлинки не ластится к зрачкам, и ни единая огнёвочка не сплясала в сердце, и только голос плывёт по волнам тьмы: «Просто я как принц в изгнании. Я владею только своим сердцем, своим разумом, своей памятью». «Да уж», – зябко ёжилась мать-одиночка, – «ни наследства, ни собственности, одно лишь самообладание… Таким богатством даже невозможно поделиться». «А почему я должен делиться своим сердцем?» – вспыхивал Даниил, и вспыхивал свет, и Лена не могла разнять… Кого? Леночка так и не могла понять, что не поделили вдовец и вдова.

Но это будет ночью, а сейчас можно напитываться пуншем, и можно разглядывать надписи на стенах: «Есть Бог, и Бог есть Любовь», «Содеянное во имя Любви не морально, но религиозно», – и что-то ещё, но Владов вдруг обжёгся, оглядел двух широкобёдрок: «Так что вы скажете? Как мне эту ведьму рыжую забыть? Что мне делать?». «Нельзя поддаваться призракам. И вообще, все призраки рождаются из твоего воображения, так что», – и Владов отражался в льдистых Леночкиных белках, и беседовал со своим отражением. «Истина в любви», – сверкала Леночка кристалликами зубок. «Никогда не ищут истины, но всегда – союзников в борьбе за право рода стать вожатым соплеменников, и воля одинокого – стать родоначальником дружины», – отчеканивал Даниил. «Твой дед Владислав тобой бы гордился», – так шептала восхищённая темноглазка, и: «Да, я прямо пророк. Из малых, правда. Нихт зер кляйне, но всё же», – так темнел Даниил…

…это звучит красиво, да: «болен любовью». И они пытаются меня вылечить, представляешь? Каждый раз всё проживается заново. Лена произносит какие-то странные слова – и включается та жизнь, тот мир, мир с Ней. Я кружусь в танце по имени Зоя и не вижу причин мешать дирижёру. Но в мелодию вальса врывается лязг и скрежет, и вот уже белый потолок, белые стены, грязные бинты. Она шепчет мне в память: «Мог бы подождать чуть-чуть. Немного ожидания – и я бы решила, быть ли мне с тобой. Но ты хочешь жить так, как ты хочешь, и только так. Только твои чувства, только твои мысли о том, что правильно, что жизненно важно. Ты не хотел отречься от своей любви? От своей гордыни. От своей детской мечты. Ты твердишь о чувстве власти? Ты не смог быть королём своих желаний. Твои подданные вынудили тебя к самоубийству. Как ты, такой, рассчитывал управлять нашей общей судьбой? Не тревожь меня больше». И Её голоса не стало. Осталось забинтованное сердце. Остался ворох лилий в изголовье постели.

Если любовь – это ключ к тайнам сердца, то это и пароль в мир безрассудства, в царство безумия. Это ключ к дверям смерти.