Читать книгу Театр ужасов - Андрей Иванов - Страница 2

Медленное свинцовое небо. Глянцевый асфальт. Шелест мокрой автострады за спиной. Ворона посмотрела на меня, разинула пасть, но передумала каркать. Старый клен трясет желто-красными ладонями, как помешанный. Тяжесть. Тяжесть неба на плечах. Фонарь возле клуба горит, дрожит. В аллее темно. Приду, сразу кофе жахну. Мое тело тянет меня вниз. Будто я все еще в костюме. Нептун-пердун. Двойной кофе. Покрепче. Залпом. Все эти дни проходят словно на дне глубокого колодца. Там я один, совсем один, смотрю вверх, надо мной вода, бетонные кольца, что-то плещется наверху, вспыхивает и гаснет. Я так устал, будто несколько лет ходил в пустыне… на скамьях забытых станций читал старые книги, поджидая моего человека, а он все не ехал, поезда приходили, а человека все не было… Я надеялся: вот сегодня он точно прибудет, – надежда тлела… в битком набитом коридоре с похожими на меня охотниками за головами я пил духоту, мы старались громко не говорить, они вздыхали: безжизненно как-то стало… и чего от нас хотят?.. отдаешь последнее… Все повторяли одно и то же, столетние сплетни… Если б все они разом заткнулись… Мне хочется остаться в клубе на ночь, где никто не дергает, здесь я могу быть кем угодно и каждым из них – во множественности моего одинокого «я», не беспокоясь, не сойду ли с ума? Что мне, кроме духа, терять? К. Kravtsov сомневается. А может, нет духа? Кое-что я знаю наверняка. Дух есть! С этого и начинаются беды человеческие… Страхи, пороки, слабости, друзья и прочие глупости – застежки, затяжки, замочки, крючочки, которыми дух присобачен к материи (разорвать скорлупу воли не хватает); если человек разгадает тайну бытия (прорвет бергсоновскую вуаль), он к жизни потеряет интерес, жизнь возможна только в глупости (театр без маски не театр); надуманные правила, ритуалы и законы выстраивают регламент темницы, – в томлении и есть жизнь.

Крыльцо. Дверь подается не сразу, со второго рывка, отворяется с рыком. Вхожу, здороваюсь с консьержкой.

– Постойте, вы к кому? Ах, это вы! Ну, да, конечно, идите…

Она неохотно меня отпускает. Я иду по желтому линолеуму. Оранжевые стены, персиковые, желто-лимонные… Поднимаюсь на второй этаж. Шагаю под арку с разноцветными буквами:

PsyCheDeLic

L

u

b

Ноздри щекочут запахи – благовоний, табака, марихуаны. Задерживаюсь на пару секунд перед тяжелой железной дверью, облепленной мохнатым слоем бумажек, клейких разноцветных записок, приколотых канцелярскими кнопками объявлений. Табличка на двери – «K. Kravtsov» – таинственно поблескивает. Что-то во мне пробуждает этот приглушенный латунный перелив, что-то далекое, из детства… Так же застенчиво светились вещи, что остались после старой жилицы, в квартиру которой мы въехали в семьдесят четвертом году на улице Сальме. У нас на двери тоже была похожая табличка, я ее какое-то время хранил, имя старой жилицы теперь не вспомню, я потерял ту табличку до того, как научился читать. Бумажки на двери легонько шевелятся. Прислушиваюсь – шуршат… Подставляю ладонь к скважине – тянет холодком… Вхожу.

Костя кивает мне и сразу погружается в работу. Он изучает в соцсетях аккаунты новых клиентов. Закинув ноги на пуф, крутится в ортопедическом кресле Ergohuman, задумчив, как детектив перед допросом. Рассматривая фотографии, он покусывает карандаш, взвешивает: что это за тип? чего от него ждать? способен этот человек стать членом нового общества или нет? Старых клиентов он тоже контролирует: отправляет им тесты, просит читать книги, которые отбирает для них, переписывается с ними, слушает записи собеседований, разглядывает их психографические портреты. Всего их в зале помещается тридцать штук, от этого наш клуб напоминает художественное ателье. Мазня, в некоторых скандинавских дурках я такие видел, но их рисовали пациенты, а не врачи. Кравцов утверждает, что он их не рисует: это не искусство, говорит Константин, тут все намного сложнее. Было бы странно, если б было иначе. У него все тщательно зашифровано, при всем желании разобраться невозможно, он так путано ведет свои дела, так странно… вот за странность я его и полюбил. И не только за странность; иногда он выдавал очень изящные сравнения: одного своего пациента, находившегося на грани срыва, он назвал «неуклюжей шахматной фигурой». Я сказал, что никогда не слышал такого выражения – «неуклюжая фигура».

– Ты, наверное, хотел сказать «слабая фигура», «незакрепленная», – поправил я Костю.

– Нет, нет, – настаивал он, – именно неуклюжая фигура. Уверен, что так не говорят шахматисты, но я иначе сказать не могу.

– И что это за фигура? Какая из них неуклюжая? Слон, конь, ладья…

– Нет, нет, любая может стать неуклюжей. Все зависит от положения на доске. Если у фигуры не так много вариантов, чтобы уйти или получить подкрепление, она становится, так сказать, неуклюжей.

Картинки на стенах меня угнетали, я долго к ним привыкал, но предложить их снять не решился. Он утверждает, что эта мазня ему сообщает о его клиентах куда больше, чем фотографии. Картинки довольно жуткие, понимать это начинаешь, когда остаешься один на один с ними ночью (иногда я здесь ночую). Я видел, как он, сидя перед посетителем, слушает и возит рукой по бумаге. Спонтанно возникшие геометрические формы он называет чертами и характеристиками психологического профиля посетителя. Бесформенные разводы, напоминающие водоросли в воде; трещины и россыпи осколков; фрактальные узоры, гибкие или резкие.

«Все зависит от пациента, – говорит Костя, – некоторые, жестко фиксированные на чем-нибудь, невольно бросают меня в такое странное состояние, когда рука сама начинает кружить на одном месте, вьется, как муха, и тогда получаются концентрические узоры, как на этой картине, «Пациент № 82», можете вообразить себе, какие мрачные вещи мне приходилось выслушивать от этого пациента № 82. Некоторые потерянные души бродят внутри самих себя, рассказывают бессвязные истории, вот как в данном случае. – Он подвел нас к картине «Пациент № 12», что-то вроде лабиринта. – Запертые в свои комплексы, люди перебирают свое прошлое с жадностью Плюшкина, не хотят избавиться от старого хлама, выбросить и двинуться дальше. Нет, они листают и листают одни и те же альбомы с фотокарточками, вспоминают давно ушедших из жизни людей, они все копаются и копаются в подвалах прошлого, не хотят выйти из своего лабиринта…»

(Уж не обо мне ли речь? Может быть, я и есть Пациент № 12?)

Вот Пациент № 132 – огромная сопля, растекшаяся на штриховке вдоль и поперек. Пациент № 71 – барочные завитки, виньетки, червячки, крючки, волоски и много просыпанной шелухи в уголках. Пациент № 49 состоит из тяжелых бетонных и металлических конструкций (наверняка какая-нибудь мегаломания или одержимость теорией заговора). Все свои рисунки Костя поместил в аккуратные рамочки, что навело меня на мысль: а вдруг он взаправду мнит себя художником и только нам говорит, будто все это – пациенты?! что, если он рисует не пациентов, а на самом деле художничает? может, некоторые из них – воображаемые пациенты?

Лучше бы все эти пациенты были воображаемыми, тогда вся эта мазня была бы его собственным путешествием в безумие, в которое никто, кроме нас с Эркки, не был бы вовлечен. Но я сам видел, как приходили пациенты, он давал им бумагу, карандаши, объяснял, что надо не рисовать, а выпустить свое подсознание на свободу, водить рукой и ни о чем не думать – позвольте руке лететь по листу как придется… И они следовали его инструкциям… Так появлялись «психографические портреты».

Константин берет лупу, садится за свой большой стол и рассматривает рисунки, как криминалист; подводит лупу, отодвигает лист на расстояние вытянутой руки, сверяет со своим рисунком, откладывает их, отворачивается от стола, задумчиво смотрит в окно, похрустывая пальцами, говорит: «…если мы действительно хотим прогресса, развития общества и человека, то мы должны строить прежде всего юрты для медитации, хилинг-центры, sweat lodges, хоганы[2], спа! Необходимо устраивать митоты и ритуалы, сессии и церемонии, мы должны заниматься людьми индивидуально, в каждом районе должно быть не меньше десяти психологов, потому что людей много, с каждым надо поговорить, нужно общаться с людьми, не час-два в неделю, а по семь-восемь часов, нужно вместе с ними отправляться в трип, нужно читать всем вместе Бардо Тхёдол, спасать человека от суеты, так должен работать подлинный аналитик, ибо в современном обществе аналитик обязан выполнять роль шамана».

Наше психоделическое сообщество растет с каждым днем, нам на почту приходят заявки и письма. Кого попало мы не берем. Я не успеваю их фильтровать, раз в неделю мы вызываем несколько кандидатов на собеседование, утверждаем пять-шесть новых членов, намечаем собеседование с новыми. От Кости летят списки, инструкции и вопросы, – все решает он, я не утруждаю себя отвечать на каждое послание. Всех, кто переступает порог нашего клуба, председатель планомерно запутывает в своей паутине. Паук расслабится только тогда, когда будет уверен в том, что им от него не уйти. Что их ждет? Как – что? Новое будущее! Всех пациентов Константина Кравцова ждет тщательно подготовленная трансформация. «Людям нужна высокая цель, – говорит он, – и мы им дадим ее». Он верит, что наш клуб – это финальная и решающая фаза перед началом мощного штурма обветшавшего психического кокона, в котором спит дряхлеющее сознание нашей общественности. Наша личная трансформация уже идет полным ходом (собственно, о том и речь в моей повести), мы все участвуем в его эксперименте, еженедельно отчитываемся перед ним, получаем задания, придумываем для других членов испытания, внедряемся, докладываем, прорастаем там, где уж ничто не растет, обретаем мимикрию, приспосабливаемся, и так каждый день. No rest for the wicked![3] – Костя нам расслабиться не даст, он и покойнику придумал бы занятие, я в этом уверен.

Старый паук – так за глаза мы зовем Константина – оплел своей паутиной всю Каменоломню. Он выступает на телевидении и радио, дает объявления, распускает веерные рекламы. Он не производит впечатления очень энергичного человека. Я бы даже сказал, что он куда медленней меня; однако я ничего не успеваю, а он, сутулясь и шаркая, успевает сто дел на дню переделать. Всегда задумчивый, всегда чем-то озабоченный. Он похож на человека с обострением колита. Частенько валяется с книгой. Много курит кальян! Я столько не курю. Он даже отлынивает – отменяет встречи, уезжает куда-нибудь (это случается раз в три месяца, и мы сперва думали, что он отрывается на сбереженные деньги, улетает в какую-нибудь европейскую столицу, где четыре-пять дней живет «по-человечески», то есть ходит в театры, рестораны, отдыхает в шикарном гостиничном номере, попивая дорогое вино, лежит в ванной, может быть, заказывает проститутку, – так я думал раньше, но выяснилось, что все гораздо прозаичней: он посещает конференции и конгрессы психологов). И все-таки клиенты откуда-то берутся, сами приходят, и он для них находит время, и для нас, и для клуба… Он так много успевает сделать!

В свободные от приема часы он читает, и это совсем другой человек. Когда меня направила биржа на миссионерскую работу в библиотеку, я наблюдал за людьми в читальном зале (сначала я сам читал, но мне моя начальница сказала, что меня сюда не читать направили, а работать; так как делать было нечего, я просто стоял, как истукан, и на читателей пялился); меня раздражали те, кто читает и нервно дрыгает ногой или шевелит пальцами, крутит ручку или ковыряет что-нибудь, мне думалось, что они это делают назло, чтобы меня раздражать. Я выдержал месяц и попросился на какую-нибудь другую работу, тоже миссионерскую, тогда меня направили на склад оптовой продажи, чтобы я смотрел, как привозят и раскладывают товары, возят их на тележках, поднимают на карах и специальных машинах и лифтах на стеллажи, – я ходил по складам и смотрел, на меня поглядывали недружелюбно, потому что я гоголем шлялся, и даже если хотел бы кому-нибудь помочь, то не имел права – консультант на бирже любила повторять, что в мою задачу входило не работать, а изучать работу. Она требовала от меня подробного отчета, а я ленился писать, к ее неудовольствию, я шлялся по складам, иной раз помогая рабочим, наплевав на правила, и ничего не записывал. Она попросила, чтобы я нарисовал тех, кто там работал (потому что в регистрационном бланке я написал, что я не только писатель, но и художник, и она хотела, чтобы я проявил свое умение: просила меня описать работу и зарисовать работников), но я отказался, и она отправила меня в столовую в торговом центре «Кристийне», где я наблюдал за тем, как работают кассирша и официантки, которые накладывали еду на тарелки, я должен был приносить подробные отчеты о работе уборщиц и персонала (желательно, подчеркнула она, нарисовать их), а также вести счет посетителям. Я приносил ей мои отчеты (и два эскиза), но она была мною очень недовольна, и, когда я однажды пришел и сказал, что меня взяли в клуб, она страшно обрадовалась и сказала, что теперь отчитываться будет председатель клуба.