Читать книгу Вракли. Почти правдивые истории, переданные честно и беспристрастно. Ну, почти… - Андрей Иванович Ставров, Андрей Ставров - Страница 4

Моим воспитанием почти никто не занимался.

Даже улица. Кроме Бабушки.

Как ей удалось не испортить меня – ума не приложу.

Так случилось, что отец мой умер, когда я был пацаном тринадцати лет. Помню я его смутно, так как виделись с ним не часто и недолго. Мама в то время училась в аспирантуре в Питере, а отца после его аспирантуры отправили по распределению в маленький полесский городок Мозырь. Родители, видимо, сочли, что школа в Питере, точнее в то время в Ленинграде, была несколько лучше, чем в этой полу-деревне на берегу Припяти. Кроме этого, мне кажется, что отношения между родителями были далеко не безоблачными и, если бы отец не заболел, вероятнее всего, что они бы развелись. Таким образом, лето я проводил с отцом, а остальное время в «скворечнике». Так прозвали друзья и родственники крохотную комнатушку в коммунальной квартире, где жило 5 семей. Площадь скворечника была метров 16—18, плюс небольшой коридорчик длиной пару метров и шириной чуть больше полутора. Все прозвали этот коридорчик предбанником. В нем стоял маленький холодильник, стол и сундук, на котором мне стелили постель. Стена предбанника выходила на лестничную площадку и те, кто приходил к нам, не звонили в дверь, а стучали ногой в стенку – это означало, что свои. Низкие сводчатые потолки, два окна, выходящие в типичный питерский двор-колодец, где по утрам шумели грузчики, разгружавшие машины мясной и овощной лавок. И, что совсем удивительно, еще в начале шестидесятых годов дом отапливался дровами – в каждой квартире стояли печки. Такая же печка была и у нас. Черная, чугунная и круглая она напоминала большую буржуйку, но в отличие от неё долго хранила тепло. По рассказам бабушки и другой ленинградской родни в тех домах, где было печное отопление, блокаду пережить было гораздо легче. Людей губил не только голод, но в первую очередь холод. Позже печка исчезла и в скворечнике, как и в других комнатах квартиры, появились привычные батареи центрального отопления. Все неудобства типа высокого четвертого этажа, единственного крана с холодной водой на кухне и тогда еще керогазов вместо нынешнего природного газа с лихвой окупались местоположением жилья. Центрее трудно придумать – угол Невского и Герцена. За одним углом Дворцовая площадь, за другим – набережная Мойки. Через Неву дивный музей военно-морского флота, далее музей артиллерии – что еще нужно мальчишке. Дома лишь ночевали, а остальная жизнь кипела в школе, музеях (вход школьникам бесплатный), в изумительных пригородах. Красотища, если еще учесть, что бытовые проблемы в том возрасте не осознавались и не мог я себе много позже представить, как же взрослые умудрялись жить в тех условиях, и почему мама плакала, когда мы уже здесь в Городе въехали в собственную двухкомнатную квартиру.

После окончания аспирантуры и успешной защиты диссертации маму направили в наш Город создавать молочную науку в виде НИИ. Она его таки создала и директорствовала до самой своей смерти в совсем далеко еще непреклонном возрасте. Отец умер вскоре после воссоединения нашей семьи, и я остался с мамой. Которая в силу своих служебных дел моим воспитанием занималась лишь по вечерам после очередного вызова в школу по поводу безобразного поведения ее сына, т.е. меня. Странно, но формулировка «безобразное поведение» не отражала реальной сути дела. Да, я был в понимании учителей отъявленным хулиганом. А как еще, если шесть раз был изгоняем из школы. В действительности все мои проблемы происходили от излишней любознательности и подвижности. Стырить в кабинете химии кусок натрия и проверить, взорвет он унитаз или нет? Взорвал, в женском туалете. Неделю я блаженствовал вне школы. Однако был водворен обратно после того, как мама оплатила восстановление сортира, и вымолила прощение у звероподобного директора. Который был звероподобен лишь внешне, из-за чего мы, ученики младших классов, боялись его до икоты. А на самом деле отличался добрым и даже излишне мягким характером, чем мы уже в старших классах беззастенчиво пользовались. Другой раз, перегнувшись через подоконник, я вылил ведро воды на головы, как предполагал, двух девиц из параллельного класса этажом ниже. Они периодически высовывались из окна и кричали нам что-то очень обидное. В момент опоражнивания ведра вместо двух голов появилась одна. Но уже завуча, противной тетки, которая в отличие от директора имела ангельскую внешность и звероподобный характер. Опять неделя дома, опять мольбы мамы и опять же водворение в школу. Подобных случаев было аккурат шесть, что и соответствовало числу исключений. До последнего полугодия выпускного класса у меня по поведению была крепкая четверка. Но, появление этой оценки в аттестате грозило почти волчьим билетом, с которым соваться в любой ВУЗ было почти бесполезно. Я, скрипя зубами, смирился и вымучил пять баллов за год и, следовательно, в аттестат. Но это все было потом.

А вскоре после смерти отца мама стала интенсивно привлекать бабушку для воспитания, отбивающегося от рук ребенка. Процесс воспитания протекал на двух основных временных отрезках – мои приезды в Ленинград на каникулы и приезды бабушки к нам. Надо отметить, что в силу специфического бабушкиного характера, они с мамой могли уживаться лучше всего на расстоянии или в случае крайней необходимости не более пары месяцев подряд под одной крышей После чего был необходим антракт. Таким образом, график моего воспитания выглядел следующим образом: лето в Ленинграде или на даче у родни в Луге, сентябрь-октябрь у нас, осенние каникулы там, вторая четверть у нас, зимние каникулы там. В основном в Комарово на лыжах с дядей, маминым двоюродным братом. Самую длинную четверть, третью, обе стороны целиком не выдерживали, и я получал месячную передышку, когда бабушка съезжала к себе, а мама моталась по командировкам. Понятно, что на последнюю четверть, отдохнувшая от выяснений отношений с мамой, бабушка возвращалась к нам и по окончанию четверти забирала меня к себе на лето.

Итак, бабушка. Родилась в самом начале 20 века в семье полковника и была предпоследним ребенком из шестерых детей (четырех девочек и двух мальчиков). Родители бабушки потомственные польские дворяне. Достоверно удалось установить самое раннее упоминание их фамилии – 1684 год. Так как оба родителя были католиками, то все дети при крещении получали по два имени. Бабушка же, как самая любимая, получила три: Алина, Станислава и Беатриче. В миру же все знали её по первому. По юношеской тупости я особо не интересовался бабушкиной жизнью того периода. Лишь иногда по какому-либо поводу она вдруг вспоминала забавные сценки. Многое я уже забыл, но некоторые помню. Например, несколько воспоминаний Стефании Ивановны, моей прабабушки.

«Один эпизод в моей жизни укрепил во мне веру в сверхъестественное. Когда моя сестра Ядвига скоропостижно умерла, все решили, что причиной тому был сердечный приступ. Но какая-то невидимая сила тянула меня посмотреть вполне определенный ящик ее стола. В нем оказалось много вещей, и опять что-то толкнуло меня чтобы посмотреть именно кошелек: там была записка, из которой я узнала, что она покончила с собой».

«Я видела императорскую семью на маневрах в Тамбове. Мы, жены офицеров стояли в толпе зрителей. Когда кавалькада всадников проехала мимо, Великий Князь обернулся и посмотрел на меня».

«Однажды в Москве я увидела, как какой-то человек, стоя на бочке окруженной толпой, говорил речь. Мне сказали, что это некто Ленин….»

«Среди студентов, приходивших к нам, был один, не выделявшийся среди остальных. Я никогда бы не подумала, что из него выйдет Пилсудский…»

Образование бабушка получила весьма специфическое. Окончила в Москве Благородной дамы Чертковой институт благородных девиц. В отличие от Смольного института таких же благородных девиц, собственно образования она практически не получила. Основной задачей выпускницы было стать образцовой женой. По этой причине бабушка знала три языка – английский, французский, немецкий, умела рисовать (учителем был известный художник Архипов), знала хорошо историю (ее преподавал Н. А. Кун – автор широко известной книги «Легенды и мифы древней Греции), прекрасно готовила. А все остальное – постольку поскольку. Это, как ни странно, я впервые услышал от нее про географию и извозчиков. Особенные нелады у бабушки были с математикой, хотя, вот парадокс, всю свою жизнь после революции она проработала бухгалтером! Я описываю начало её пути с тем, чтобы было ясно – понятие о воспитании детей у неё было крайне своеобразное и можно считать чудом, что она этим воспитанием умудрилась не нанести непоправимый вред мне и через меня обществу, в которое я со временем влился.

Во времена совместного проживания в Ленинграде, как я отметил ранее, свободного времени у меня было немного. Помимо школы бабушке вздумалось обучать меня английскому языку. Сначала она написала 300 английских слов русскими буквами и заставила просто выучить наизусть. Можете себе представить моё произношение! Видя результаты, бабушка устроила меня в группу таких же страдальцев, с которыми частным образом занималась преподавательница английского языка в каком-то ВУЗе. Звали ее Милица Теодоровна. Говорили, что большую часть жизни она прожила в Англии, и её особо ценили за истинное произношение. Занятия были в целом необременительными. Мы учили стихи, читали, ставили небольшие сценки, рисовали. Особое удовольствие доставлял мне путь домой. Дорога шла от Васильевского острова и я делал большой крюк, чтобы полюбоваться на корабли у пристани. А когда занятия проходили по воскресеньям, заходил по дороге в Зоологический музей или музей этнографии.

По выходным дням было принято встречаться с родственниками и друзьями. Недалеко от нас жила семья, состоявшая из трех дам: Зои Павловны, подружки детства и однокурсницы бабушки по тому самому институту, тети Риммы, её дочери и одной из ближайших маминых подруг и Тани, её внучки и почти моей ровесницы. В хорошую погоду, как правило, мы встречались посредине между нашими жилищами в Таврическом саду. Зоя Павловна с Таней и мы с бабушкой. Как я понял гораздо позже, постоянство встреч, вероятно, обуславливалось мечтами обеих семей о нашем совместном с Таней будущем. Как женщина Таня меня в том юном возрасте не интересовала, но зато я считал её верным другом. Как Таня считала, я не знаю, а ныне она говорит, что не помнит. Может и не врет. В те годы в Ленинграде ещё не вымерла особая категория старушек. Хотя какие они старушки в том своём раннем пенсионном возрасте. В прохладную погоду они, как на подбор сухощавые (последствия пережитой блокады), в неярких пальто и аккуратных платьицах, в простых, но кажущихся изящными туфельках и в шляпках удивительно разнообразного фасона. На пальто или платье брошки, на шее бусы. В основном недорогая бижутерия, но встречались и натуральные вещи. Летом, легкие платья с обязательными кружевными воротничками и манжетами, белые носочки и белые панамки. Именно такие панамки носили в Союзе юные пионеры. Ленинград в те годы был тихим спокойным городом. То ли последствия блокады, то ли не выветрившаяся память о столичном статусе делали этот город совершенно особенным. Приезжих удивляли очереди на остановках общественного транспорта. Никакой толкучки, все стоят в одну линию и заполняют транспорт без суеты и толчеи. Продавцы вежливые, прохожие идут не спеша, по эскалатору в метро никто не бежит. Колоссальный контраст с Москвой, куда я попал первый раз уже студентом. Да и сейчас Питер во многом остался таким же, особенно в то время, когда заканчивается туристский сезон. Да и в сезон, пожалуй, только на Невском, да у музеев толпы. А стоит нырнуть от Невского чуть дальше и зачастую всего несколько человек в поле зрения.

Пока мы с Таней носились по парку, бабушки вели степенную беседу о чудесных прошлых временах.

– Вы помните, дорогая Алина Габриэльевна, – начинала Зоя Павловна, – приезд великой княжны в 1914! – Как же, конечно, помню. – А помните, что нам всем тогда в честь её приезда подарили чудесные наручные часики. – Да, да, На таком черном бархатном ремешке! – Помните, как мы передразнивали противную француженку – Же ву зем, же ву за дор, живо за ноги и об забор! Ха-ха-ха! и так далее и тому подобное.

Некоторые друзья и родственники жили вдали от центра, на окраинах города, которые выглядели почти по-деревенски, и к ним полагалось наносить визит не чаще раза в месяц. Это были длиннющие путешествия на двух автобусах, которые ходили довольно редко и путь туда занимал почти два часа. Поэтому визит был рассчитан на целый день и возвращались мы домой поздним вечером. Почти все жили тогда в коммунальных квартирах, и отдельная квартира считалась исключительной роскошью, которой обладали лишь единицы из круга родни и друзей. Гораздо позже, когда я учился в старших классах, а тем более, будучи студентом, я старался приезжать в любимый город каждые каникулы. Бабушка всегда тщательно готовилась к визиту единственного, и поэтому обожаемого внука. Эта подготовка включала: составление плана совместных и самостоятельных визитов к родственникам и друзьям, закупку трех, как минимум, килограммов бананов (я их обожал, но у нас в городе их сроду не завозили), а также два деликатеса – балыковую колбасу из Елисеевского и копченую кету.

В нашей квартире жило 5 семей. Естественно, что сцены типа Вороньей слободки бывали и у нас. Бабушка моя была самой образованной среди других обитателей и по этой причине всегда была над схватками. Противники по очереди обращались к ней за советами, с просьбой правильно и грамотно составить жалобу на соседа, выступить судьей в очередной склоке или, по крайней мере, свидетелем. Бабушка с вдохновением исполняла эти роли, чем заслужила признание всех жильцов. Отблески же её славы частично освещали и моё безмятежное детство. Все жители этой коммуналки пережили блокаду. Бабушка не любила вспоминать то время. А я, дурак, не настаивал. Только иногда, урывками, бабушка вдруг вспоминала какие-то случаи и события. Больше всего она рассказывала о попытках эвакуироваться из города в Свердловск, куда успела отправить мою маму. Там жила почти вся наша родня по бабушке – ее сёстры и младший брат. Старший же брат был репрессирован за дружбу с Пятаковым и расстрелян. Последняя третья попытка почти удалась, но уже на приличном расстоянии от города поезд, в котором ехала бабушка, был полностью разбомблён. Погибли практически все. Бабушка рассказывала, что она успела упасть в какую-то канаву и, уткнувшись лицом в землю, молилась. Молитву эту она повторяла мне много раз, но она была на польском и я, опять же дурак, не запомнил и не записал. Бабушка вернулась в город и поступила на работу бухгалтером в столовую. Это и печка в скворечнике спасли ей жизнь. Работа в столовой давала возможность всегда отоваривать карточки, что было очень важно, потому как многие не успевали и гибли от голода. Кроме этого, уже, по словам моего дядюшки, бабушке удавалось каким-то образом использовать карточки дважды, избегая их уничтожения. Этим добавочным пайком она делилась с родственниками и одного из них, двоюродного племянника спасла от голодной смерти.

Бабушка красавица в молодости и в блокадное время, я думаю, была достаточно привлекательна. По отрывочным ее воспоминаниям было ясно, что успехом она пользовалась, и этот успех был также немаловажным источником поддержки. Но в основном она помнила и рассказывала мне действительно жуткие истории из жизни блокадного города. Настолько жуткие, что я, хоть и помню многие, но описать рука не подымается. Тем более, что они часто идут вразрез с официальной информацией. Что в этом? Правда жизни или бабушкины вымыслы? Не знаю. И уже не узнаю. Тем не менее, бабушка прошла этот путь, хотя не раз была на волосок от гибели. Немецкий снаряд пробил стену в соседней квартире, но не взорвался, а бабушка была рядом. Налет бомбардировщиков застал её на мосту через Мойку. Бомба упала рядом и опять-таки не взорвалась. Бабушка все эти и подобные им случаи относила на счет силы той самой молитвы, которая спасла её во время неудачной эвакуации… Вот что удивительно. Пройдя через все эти испытания, бабушка сохранила жизнерадостность и какую-то лёгкость. Она могла легко всплакнуть, и тут же засмеяться. Чтобы не случилось, её лозунгом было: – Nic strasznego! – Ничего страшного!

По-настоящему за мое воспитание бабушка взялась, когда мы покинули Ленинград. Первое, что она сделала, завела ученическую тетрадку на обложке, которой было написано: «Хорошие и плохие поступки моего внука». Страницы были расчерчены на две части и над левой была надпись: «Плохие поступки», а над правой, соответственно: «Хорошие поступки». Этот уникальный документ был обнаружен моей женой во время очередной генеральной уборки квартиры. Процесс уборки был прерван надолго, так как жена лежала в конвульсиях, зачитывая избранные места нашему пятикласснику-сыну. Я взвыл от такой не педагогичности и попытался прервать процесс своей дискредитации. Жена же, давясь от смеха, сообщила мне, что то были цветочки, ягодками же был найденный там же мой дневник. Который был испещрён записями типа «Прошу Вас срочно зайти в школу» или «Ваш сын безобразно вел себя на уроке – связал под партой шнурки соседки, которая была вызвана к доске и упала на первом же шаге!». Не говоря уже об оценках. Обладая чисто техническими склонностями, я терпеть не мог литературу, русский язык и подобные предметы. Что находило отражение в соответствующих графах. Если посчитать среднее арифметическое, то выше 3.2—3.5 никак не выходило. Что в корне противоречило моим воспитательными сентенциям типа: «Вот я в твои годы….». Бабушкины же записи вскрывали дополнительные черты и так уже далеко не столь привлекательного образа. К плохим поступкам относились: грубил бабушке, отказался вынести мусор, гулял во дворе допоздна, не сделал уроки, не помыл за собой посуду и т. д. и т. п. В разряде же хороших, были такие записи: «отремонтировал полочку, покрасил столик, заменил перегоревшую лампочку». Как вы понимаете, часть тетрадки в разделе плохих поступков была заполнена почти полностью, в то время как раздел хороших сиротливо синел десятком записей. И это лишь за один год! Хорошо еще, что оба документа приходились на мой шестой класс. Представляю, если бы нашлись более поздние. Сын очень внимательно, почти без улыбки прослушал этот краткий курс истории своего отца и, намотав на ус особо эффектные сообщения, удалился к себе для выработки стратегии поведения в условиях новой информации.

Как я отметил ранее, бабушкины представления о моем воспитании были, мягко говоря, своеобразными. Начнем с моего внешнего вида. Бабушка считала, что я должен производить «впечатление». Под этим она понимала, например, наличие у меня лба мыслителя. С целью достижения требуемого результата мне делали челку где-то посредине между бровями и затылком. Эффект был совершенно обратный. Лоб зарастал так, что я скорее становился похожим на промежуточное звено в эволюции обезьяны в человека. Только к тридцати годам появляющиеся залысины, в конце концов, восстановили мой более или менее человеческий облик. Еще хуже с одеждой. До школы меня наряжали в бриджи с пуговками под коленками, чулки и бархатные курточки, что производило неизгладимое впечатление на местную шпану. В начальной школе мы в те времена ходили в форме, что спасло меня от издевательств одноклассников. Позже бабушка насмерть стояла сначала против брюк-клёш, потом против излишне зауженных, потом против длинных волос, потом против бороды и т. д. Даже будучи женатым зачастую встречал крайне неодобрительный взгляд бабушки и бормотание на тему, что «Эта» не может одеть меня как следует. «Эта» – так бабушка называла мою жену. Вообще, бабушка обожала свою дочь, мою маму, меня и своего гениального племянника. И соответственно, терпеть не могла всех, кто нас окружал. Она не любила моего отца, потом отчима, мою жену и даже своего правнука. Причем её главным аргументом было то, что «Эти» все нас недостойны. Бабушка не грубила, не устраивала сцен, но так поджимала губы и одаривала таким взглядом, что человек тут же осознавал своё полное ничтожество в её глазах. Бороться с этим было невозможно, что, кстати, было одной из основных причин, почему она и моя мама не могли долго уживаться друг с другом.

Будучи интеллигенткой во многих поколениях, она иногда вела себя совсем не интеллигентно. В соседней квартире жили две сестры, одна моего возраста, другая на год младше. Их мать была завучем в соседней школе, а отец, естественно, преподавателем научного коммунизма в ВПШ. Девицы посещали музыкальную школу, а дома отрабатывали гаммы на пианино, установленном у соседней с нашей квартирой стенки. Можете себе представить, каково нам было! Никакие просьбы переставить инструмент к противоположной стене, увещевания и даже мягкие угрозы не действовали. Бабушка нашла простое решение. В то время я обзавелся магнитофоном и постоянно крутил современную музыку, т.е. рок, Битлз и прочее. Бабушка установила этот магнитофон в комнате у стенки и как только девицы начинали измываться над пианино, требовала врубить на полную громкость что-нибудь особенно резкое. Например, Satisfaction, Rolling Stones! Иначе говоря, зуб за зуб, око за око! Эффект был ошеломительный. Соседи взвыли и просили ради Христа прекратить! Но бабушка была неумолима. Пианино передвинули. А вернувшаяся с работы мама пришла в ужас. Они долго ругались на кухне по польски, да так разругались, что бабушка уехала в Ленинград раньше срока. Я ликовал, музыкальный кошмар прекратился и в мамины командировки мог свободно предаваться разгульной жизни без надлежащего присмотра.

Если бабушка считала, что она права, то превращалась в стенобитное орудие времен средневековья. Ей ничего не стоило в рамках прав покупателей прямо таки измываться над продавцами. Купила коврик на стену, пришила петельки и повесила. Недели через три поняла, что он ей не нравится. Вернула в магазин с петельками, купила новый. Та же история. Остановилась на четвертом варианте. Когда мы с ней проходили мимо того магазина, при её виде на двери мгновенно появлялась табличка «Закрыто на переучет». Однажды купила в соседнем рыбном магазине селедку. Съела кусочек, не понравилась. Сдала! Честное слово. Так как в окрестностях нашего дома было всего несколько магазинов, в которых продавалось всё и не требовалось бегать дальше, мы с мамой слёзно просили бабушку не буйствовать. Ей-то что, пару месяцев у нас и домой, а нам тут жить… Кстати, её пример общения с системой услуг в городе оказался заразительным. Я, уже будучи женатым человеком, успешно бомбил соседние магазины в процессе поиска дефицита, который как раз наступил с началом моей самостоятельной семейной жизни.

Среди своих сестер и братьев бабушка выделялась своими талантами. Мало того, что она свободно говорила на английском, французском и польском языках, а также неплохо по немецки, так она писала стихи на этих языках. Все мы, её родня, получали стихотворные поздравления к различным праздникам: я на английском, мама на польском, подруги на француском и т. д. Кроме этого, она рисовала. Не скажу, чтобы уж очень, но для любителя совсем неплохо. Свои картины она раздаривала близким. И сейчас у меня в квартире висят наиболее ею любимые. Особенно ей удавалось копирование. Как-то раз, когда я был на каникулах в Ленинграде, она каждое утро бегала в книжную лавку. Там висела картина – морской пейзаж. Он так ей запал, что она решила написать копию. Так как сделать это в самом магазине или заполучить картину домой хоть на день было невозможно, она и бегала, чтобы запомнить кусочек и нарисовать. Я потом сравнивал копию с оригиналом. Поверьте, копия была лучше! Похожая история случилась с картиной малоизвестного сейчас, а в своем время затмевавшего славой самого Левитана, художника М. Гермашова. В очередной визит к племяннику, страстному филокартисту, она увидела открытку с изображением одной из самых известных картин Гермашова «Зима». Бабушка написала такую удачную копию, что я, не смущаясь, выдаю её за авторскую. Запах красок сопровождал всё мое детство и, возможно, стал основной причиной моего, а позже и нашего семейного увлечения живописью. К сожалению, хотя и моя мама рисовала, на мне, моём сыне природа решила отдохнуть, а чтобы не создавать проблем в семье, заодно отдыхает и на жене. Так что страсть к живописи вылилась у нас в филокартию (коллекционирование открыток), собирательство книг по живописи и посещение художественных музеев. Последнее стало реальной причиной наших путешествий по миру. Выбор города для посещения определяется наличием в нем пристойного музея и в результате мы смогли посетить практически все крупные европейские музеи и часть американских.

С бабушкиным рисованием связана еще одна история. Как я отмечал ранее, по своей дурости я мало интересовался подробностями её жизни. Причем не только блокадного периода, но и гораздо более раннего. Но тут в своё оправдание замечу, что тридцать седьмой год и расстрел старшего бабушкиного брата оставил глубокий след в её душе. Она панически боялась повторения тех времен. Стоило мне включить «Спидолу», всеволновой транзисторный приемник, и начать слушать вражьи голоса, как бабушка влетала в комнату, закрывала окно, захлопывала форточку и требовала отключить громкость и слушать через наушники. Видимо по этой причине она неохотно вспоминала то время, а я не настойчиво приставал. Известно немного. Например, первый раз она вышла замуж совсем молоденькой, кажется, в 18 лет. Но сбежала тут же, когда обнаружила у мужа лысеющую макушку. Также неизвестны подробности ее знакомства с моим дедом, немцем, попавшим в плен в Первую мировую войну. Дед же ушел из семьи, когда маме было лет 5. Его расстреляли в 1940 за дружеские отношения с Пятаковым. Причиной ухода, по словам бабушки, было его увлечение женщинами, что подтверждается материалами КГБ, которые мне удалось получить и прочитать. Бабушка воспитывала маму одна.

Еще ребенком, я с удивлением обнаружил на плече у бабушки странную татуировку. Полумесяц, пронзаемый мечом и шестиконечная звезда. Причем не звезда Давида, а странная остроконечная. На мой вопрос, бабушка, слегка смущаясь, говорила, что дурацкое увлечение молодости, что это было модно в те времена. Позже я узнал, что такие же татуировки были на плечах у её сестер. Правда все они эти татуировки свели, осталась только бабушкина. Я совсем позабыл про это, а вспомнил тогда, когда уже после бабушкиной смерти разбирал её фотографии. На одной она была запечатлена на даче моего дядюшки в Луге за рисованием натюрморта. Легкое платье без рукавов обнажало плечо, на котором ясна была видна эта татуировка. А через несколько лет мы с моей московской кузиной занялись восстановлением истории нашей семьи. Разыскивая истоки фамилии по женской линии, я случайно нарвался на польский гербовник, где к своему полному изумлению увидел герб семьи – золотой полумесяц, пронзаемый мечом так, что с другой стороны он казался католическим крестом, водруженным над полумесяцем, а слева – та самая звезда. Остроконечная немецкая геральдическая. Оказалось, что бабушки и её сестры таким странным образом решили сохранить вид семейного герба!

Особой страстью бабушки были платья и украшения. К сожалению, в блокаду практически всё было утеряно. Старинная мебель была сожжена в печке, так как часто дров просто было не достать, драгоценности почти все были обменены на продукты, одежда износилась. Но бабушка умудрялась из крайне скромного в те времена ассортимента тканей шить свои удивительные платья, а дешёвая бижутерия на них выглядела как самая что ни наесть драгоценность. Платьев было много. Каждое на определенный случай. Многие из них имели свои названия. Помню, как под впечатлением посещения концерта пианиста Ван Клиберна бабушка пошила шикарное бархатное тёмно-вишнёвое платье, которое так и называлось – Ван Клиберн. Каждое утро начиналось у зеркала. Бабушка надевала платье данного дня, долго примеряла клипсы, ожерелье, кольца, подкрашивала брови и губы. Она всегда выглядела дома не просто опрятно, а как-то по праздничному. Кстати и моя мама, и жена никогда дома не допускали так называемого домашнего вида. Никогда с самого детства по нынешнее время я не видел дома на близких мне женщинах чего-то неопрятного – всегда причесанные, изящно одетые, слегка подкрашенные они создавали праздничную атмосферу. Кроме всего бабушка прекрасно готовила, и только благодаря ей я полюбил кулинарию и научился готовить сам, а позже стал учителем своей жены, которая в момент начала нашей совместной жизни умела весьма отдаленное представление об этом искусстве. Наше знакомство с ней произошло как раз по причине её сложных отношений с кухней, когда она в стройотряде свалила всех бойцов кулинарными упражнениями и сама заметно повредила свой организм за кампанию. Надо тут же отметить, что жена оказалось на редкость способной ученицей и быстро превзошла своего учителя, о чём я не только не жалею, но с бурным восторгом приветствую.

В чём же, в конце концов, заключалось бабушкино воспитание внука? Да ни в чём! Просто она была потрясающе легким человеком, прожившей тяжелую жизнь, потерявшую свою любимую дочь, но оставшаяся жизнерадостной до самого своего ухода. Может быть, просто её пример и оказался тем, что и надо было мне, чтобы быть таким, каким я стал и каким надеюсь остаться.