Читать книгу О.С.А. Роман - Андрей Кайгородов - Страница 8

Бокалов открыл глаза и увидел черные кеды с красной резиновой подошвой, точь-в-точь из его детства. Такие кеды ему купила мама в Детском мире, когда он учился в пятом классе. Чтобы, выражаясь современным языком, сделать тюнинг чмошным нищенским кедам, Семен по совету друга вымочил их в хлорке, сворованной у технички в школе. После того, как кеды постояли около часа в растворе хлора, Бокалов постирал их хозяйственным мылом. Чудо свершилось, кеды стали ультрамодного белого цвета, практически близнецами китайских «двух мячей». Бокалов был на седьмом небе от счастья. Круче этих были только настоящие китайские у двух парней из старших классов. Семен, не менее сияющий, чем его кеды, ходил по школе, ловя на себе завистливые взгляды учеников. Это был его школьный звездный час. Но радость Семена была недолгой, буквально на следующий день подошва просто отвалилась от исхудавшей от хлорки материи. Бокалов привязал шнурками подошву к кедам и так, не поднимая головы, чтобы ненароком не встретиться с кем-нибудь взглядом, доковылял до дому. И конечно, ему влетело за химические опыты и испорченную обувь. Мама вновь купила Семену точь-в-точь такие же, как и были до фантастической метаморфозы кеды «сатанинской» раскраски и строго-настрого запретила вновь менять цвет.

Увидев спустя столько лет эту пугающую расцветку на кедах из прошлой жизни, Семен поежился. Он поднялся и направился вслед за народом.

Станция, на которой он вышел, была совершенно незнакома Семену.

– Что за станция такая? – спросил он у женщины лет тридцати.

– Дибуны или Ямская? – пошутила женщина, с улыбкой посмотрев на заспанного Семена.

– А с платформы говорят… – продолжил Бокалов, но тут же осекся, – нет, правда, как называется станция?

– Как и прежде ВДНХ, конечная, – весело произнесла женщина и пошла дальше.

– Странно, – Семен огляделся по сторонам, – переделали что ли, раньше вроде по-другому было.

Бокалов остался ждать следующего поезда. Так часто бывало, что поезда доезжали до ВДНХ и дальше шли в депо. Приходилось выходить и ждать следующий поезд, который идет до Медведково. И в этот раз Семену ничего не оставалось, как покориться судьбе и ждать.

Через несколько минут пришла другая электричка, но она тоже шла в депо.

Семен еще подождал, но и из третьей вышел весь народ, а из вагона донесся казенный, бархатистый, но вместе с тем скрипучий, словно кожаные кресла в этом поезде, голос диктора:

– Конечная, поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.

– Послушайте, я что-то не понимаю, – обратился он к мужчине, – чего они все в депо-то идут, там авария что ли случилась?

Семен смотрел на мужчину и не мог понять, что с ним не так. Смущало вовсе не то, что мужчина был слегка пьян, небрит и помят – что-то другое. Что Семен никак не мог понять. На вид мужчине было лет двадцать пять – тридцать. Не длинные, но явно переросшие волосы были пострижены как-то странно, и расчесаны на прямой пробор. Сам этот человек выглядел так нелепо, словно сбежал из фильма про неформалов семидесятых годов.

– Авария? – удивился тот. – Что за авария?

– Не знаю, – недоверчиво посмотрел на него Семен, – если нет аварии, почему все едут только до ВДНХ?

Мужчина что-то прикинул у себя в уме, нащупал руками содержимое внутренних карманов, убедившись, что все на месте, довольный произнес:

– Потому что это конечная, ты чего, приезжий что ли?

– Ясно, – состроил недовольную мину Семен, – и что, до Медведково уже сегодня не будет, все отъездились?

– Тебе до Медведково что ли? Ну, дык, поднимайся да садись на трамвай. А то, может, раскумаримся?

Мужчина сунул руку за пазуху и слегка вынул из кармана бутылку, показав Бокалову зеленое горлышко.

– «И у меня был рубль, и у него четыре, в связи с этим мы купили три бутылки вина», – выдохнув, произнес Семен слова из песни.

– Это чего? – напрягся мужик.

– Да так, типа стихи.

– Типа? Стихи? – подвижное лицо мужчины выражало крайний интерес.

– Текст песни, – пояснил Семен.

– Крезово, – произнес многозначительно незнакомец – ты поэт? И на гитаре лабаешь? По-любому надо кирнуть. Я уважаю поэтов, не этих, конечно, – он сделал какие-то пасы руками, а потом просто отмахнулся, как бы давая Семену понять, что это не важно.

– Вообще-то я пишу стихи и даже песни, но эта не моя, Майка.

– Майка, – одобрительно кивнул незнакомец – а он кто?

– Майк кто?

Семен не удивился, что незнакомец не знает, кто такой Майк, он подумал, что мужчина просто не в теме.

– Майк – великий русский поэт, рок-музыкант.

Глаза мужчины округлились до невероятных размеров.

– Рок… – с придыханием произнес он и воровски огляделся по сторонам.

– Да, рок-музыкант. Группа Зоопарк.

Семен тоже оглянулся на всякий случай, не совсем понимая, что происходит.

– Братуха! – расчувствовался мужичок и кинулся обнимать Семена.

Семен не ожидал подобного поворота событий, он тупо стоял и хлопал глазами.

Мужик смахнул рукой самую настоящую слезу и, схватив Бокалова за рукав, потянул за собой.

– Э, чего за дела? – пришел в себя Семен и высвободил руку.

– Ты это, чувак, все путем, пис, – мужик оттопырил два пальца.

– Пис? – недоуменно повторил за ним Бокалов.

– Пойдем, у меня два батла вайна, не дрейфь, я сам с андеграунда, художник абстракцист.

– Абстракционист? – уточнил Семен.

– Ну, говорю же, абстакцист, пойдем, у меня тут флэт рядом, пипл подтянем, кирнем нормально, потрем.

– Слушай, кругом одни художники, куда от вас деваться? – усмехнулся Бокалов.

Он слегка успокоился. Услышав о том, что этот странный тип художник, для искусствоведа все сразу стало на свои места. Семен в своей жизни видел разных художников, и этот по большому счету не отличался от других. Бокалов был уверен, что художник должен быть асоциальным типом, более того – слегка сумасшедшим. И этот тип был именно из таких.

– Нет, мне в Мытищи надо. А автобус из Медведково последний в 11 вечера. Не успею вовремя, чего делать буду? Пешком далеко.

– Какие базары? Впишешься у меня на найт, завтра отчалишь.

– Заманчиво, конечно, но, скорее всего, нет.

– Динамишь, чувак, а еще поэт, – расстроился мужичок.

Семен остался ждать поезд. Но и незнакомец не торопился уходить.

– Слышь, поэт, а чего ты торчишь-то тут, если в Медведково опаздываешь? – вновь заговорил мужик.

– Как чего, жду поезд.

– Крезовые вы поэты, хотя все мы немного не в себе. Как сказал Маяковский, все мы немного лошади. Слышь, тебе как вообще Маяковский? По секрету, у него не только стихи о советском паспорте, у него такое есть, что вслух ни-ни.

– Это ты про «где мне взять такой хер, чтобы доставить ей удовольствие»? – совершенно равнодушно произнес Семен.

– Точно! – с уважением посмотрел на Бокалова незнакомец, – крезово. Слышь, тут конечная, поезд дальше не пойдет. Похиляли, а? Там и кости кинем, тусанем, вайн подринчим. Что мне сделать, чтобы доказать тебе благие намерения? Ну, а хочешь, давай прямо тут, пока поезда нет. Мужика в шляпе будешь?

– Чего? – недоверчиво посмотрел на незнакомца Семен.

– Молдавский розовый, – художник вытащил из внутреннего кармана бутылку, – топориков не было, но мужик в шляпе тоже кайфово.

На этикетке Семен разглядел мужика в шляпе.

Бокалов сглотнул подкативший к горлу ком и произнес:

– Крезово.

– Ну, а я о чем!

Абстракцист вынул зубами пластиковую пробку из бутылки, сделал три глотка прямо из горлышка и протянул бутылку Семену.

– Давай, дринчи. Пис, короче.

Семен взял бутылку в руку, недоверчиво посмотрев на мужика, затем понюхал содержимое бутылки.

В нос ударил неприятный резко-сладковатый запах портвейна.

– Давай не динамь, чего ты?

Семен недоверчиво поднес бутылку к губам и сделал небольшой глоток.

Его лицо перекосило от вкуса алкоголя.

– Ты чего, трезвенник что ли? Это ж не водка, – удивился подобной реакции незнакомец. – Тоже мне, поэт еще называется.

– Не то, чтобы трезвенник, давно не пил. А портвейн – так вообще фиг знает, когда, лет семнадцать мне было, наверное. Мы тогда, я помню, «Кавказ» глушили, «Агдам», «Три семерки», ну и, собственно, вот, «Мужика в шляпе». Я уж думал, что такое не продают нигде. Кстати, ниче так, вроде и не бодяжный даже.

– Да кому его надо бодяжить, ты че?

Когда уехала в депо очередная электричка, «Мужик в шляпе» практически опустел.

– Вот из ё нейм твой? – спросил захмелевший художник.

– Мой нейм Семен, – протянул руку Бокалов, – а твой?

– Папа Джон, – хлопнул по Бокаловской ладони мужичок, – пис, чувак! Короче, надо идти, а то свинтить могут. Ну, ты как? Герлов позовем, щас по дороге вайну еще прихватим, я знаю где. Посидим, подринкаем, замутим тусу. Ну, чего ты?

– Пойдем, – махнул рукой изрядно закосевший Семен.

В голове у него гудело, в желудке было тепло и тошнотворно.

Семен и Папа Джон вышли на улицу, дошли до ближайших кустов допили портвейн.

– Слушай, – прилично захмелев, заплетающимся языком произнес Семен, – чего ты так странно разговариваешь?

– Как странно? – удивился Папа Джон. – Ты чего, чувак? Ты Битлз слушал? – спросил он шепотом, слегка склонившись к Семену.

Вопрос Семену показался подозрительным, он нахмурил лоб и внимательно посмотрел на Джона, не издевается ли тот. Однако выражение лица Бокаловского собутыльника было безмятежно, одухотворенно и загадочно.

– Кого? – переспросил Семен, решив, что неправильно услышал.

– Зе Би-тлз, жуки в переводе, – словно бы опасаясь чего-то, не разжимая зубов, пробормотал Папа Джон и по-воровски оглянулся.

– Кинь бабе лом, что ли? – совершенно открыто, ничего не боясь, произнес Семен.

– Чего? – теперь уже напрягся Джон.

– Кинь бабе ло-о-ом, – затянул Семен, используя бутылку портвейна словно микрофон.

– Вау, круто, – оглядываясь по сторонам, прошептал Папа Джон, – только слышь, давай потише, а то сам понимаешь.

– Да, – произнес Семен многозначительно, – понимаю. Короче, как-то раз мы рояль перевозили. Тяжелый такой рояль. Или, постой-ка, это не рояль был, пианино. Мы его сначала спустили со второго этажа. Спустили легко и непринужденно, а вот поднимать нужно было аж на четвертый. Вот там мы помучались конкретно. Но затащили, поставили. И нам, как водится, поставили тоже. В те далекие уже времена рассчитывались не деньгами, а бухлом, да ты, наверное, сам в курсе.

– Можно подумать, сейчас чем-то другим рассчитываются, – хмыкнул Джон.

– Сейчас… сейчас рай, все есть. Надо переехать – нанимай грузчиков. Залез в интернет и никаких проблем, только башляй. Рай для тех, у кого бабло есть. Сейчас это долбанное пианино в лучшем случае до мусорки бы дотащили и бросили там. На кой оно нужно, если в любом магазине ты можешь себе электронное купить. И места не занимает, и звук ничем не отличается.

Папа Джон недоверчиво посмотрел на Семена, но ничего не сказал.

– Короче, рассказываю дальше. Поставили нам за перевоз несколько бутылок портвейна. А мы – голодные студенты, много ли нам надо? Выпили и пошли домой. Человек пять нас было. Зашли в магазин, купили еще по бутылке, взяли хлеба. Батон белого, как сейчас помню. И как-то разбрелись, кто-то вперед убежал, кто-то позади тащится. И те, кто был впереди, вообще пропали из вида. Вдруг прибегает приятель и говорит, короче, тех свинтили менты. Мы стоим, репы чешем, чего делать не знаем. Вдруг кто-то такой: надо идти выручать.

– И чего, пошли? – недобро хихикнул Папа Джон.

– Пошли, куда же мы денемся. Надо было выручать своих. Отделение находилось с торца дома, в подвале. Нас трое, по-моему, было, мы спустились по лестнице, там коридор, вдоль стены стулья стоят, напротив батарея, к ней парень какой-то наручниками пристегнут. Рядом с ним милиционер стоит. Милиционер как нас увидел, глаза у него округлились, вы кто, говорит, такие, чего, де, надо? Мы ему все без утайки выложили. А он так довольно улыбнулся и наши документы попросил. У меня не было, а у приятеля моего был студенческий, он и отдал этот студенческий. Мент сказал, стойте здесь, а сам в кабинет зашел. Ну, мы стоим, ждем. А парень, который к батарее прикованный, улыбается, чуть не хохочет: вы чего говорит, совсем дебилы?

– Это он правильно говорит, – поддержал его Папа Джон.

– «Этот, – показал парень на приятеля, – отдал документы, а Вы-то ничего не отдали, бегите, никто Вас не задерживал, имен, фамилий не знают. А ему штраф за трезвак выпишут, а то и вообще на пятнадцать суток заберут». Нам показались его доводы вполне разумными, причем чувак был не пьяный, вполне трезвый и здравомыслящий. Мы поднялись из подвала наверх и тиканули.

– Отчаянные вы парни, я бы не отважился сам в их логово спуститься, добровольно, – произнес Папа Джон с уважением.

Дальнейшее для Семена происходило словно в тумане. Он шел, сам не зная, куда и зачем. Терпеливо слушал о рок-н-ролле, свободе и любви, поэтах, художниках, хиппи и весь этот бред, который нес Джон, сам что-то говорил, читал своему новому другу художнику абстракцисту стихи Майка Науменко.

– «…И он привел меня в странные гости,

Там все сидели за накрытым столом.

Там пили портвейн, там играли в кости

И называли друг друга говном.

Все было так, как бывает в мансардах,

Из двух колонок доносился Бах.

И каждый думал о своем, кто о шести миллиардах,

А кто всего лишь о пяти рублях…»

Папа Джон остановил Семена. Взял его голову руками и стал пристально вглядываться в хмельные глаза Бокалова.

– Это гениально, чувак, крутяк нереальный. Ты – Пушкин наших дней. Не, Высоцкий – это клево, он кайфовый, без базара. Но у тебя по-другому, у тебя как у хиппарей, все, в натуре, клево. По кайфу, давай еще чего-нибудь.

– Щас, – Семен задумался, чего бы такого ему спеть, – а, вот. Хотя не, это не пойдет.

– Давай че знаешь, все пойдет, рвани на всю катушку!

Папа Джон, уже изрядно захмелев, перестал озираться по сторонам и переходить на шепот. Алкоголь сделал свое дело, Джон был раскован, весел и словоохотлив.

– Границы ключ переломлен пополам, – завопил Семен во все горло – а наш батюшка Ленин совсем усох. Он разложился на плесень и на липовый мед…

Бокалов не успел допеть первый куплет, к нему словно метеор подскочил Папа Джон, сбил его с ног, навалился всем телом и заткнул рот.

– Ты че, мать твою, идиот? – заорал шепотом Бокалову в самое ухо Папа Джон.

Семен лежал, придавленный тушей Джона и вращал глазами.

Джон убрал руку с его рта.

– Ты чего, Джон? – негромко произнес Бокалов, не вполне понимая, что произошло.

– Я чего? Это ты чего, в уме ли ты? Свинтят к хренам собачьим, и меня с тобой загребут под эту лавочку.

– Под какую лавочку? – спихнул на землю Джона Семен.

Поднявшись с земли, Бокалов стал отряхиваться.

– Я домой пойду, – обиженно произнес он и огляделся по сторонам.

Стояла ночь, на улице было темно. Как не пытался сконцентрироваться Семен, ему никак не удавалось.

– Мы где? – обратился он к Джону.

– В Караганде, – зло произнес тот, – на ВДНХ, конечно.

– Ну да, – понятливо кивнул головой Семен, – только это, по-моему, не ВДНХ или не совсем ВДНХ, это какая-то жопа мира.

– Ладно уж, пошли, – простил нелепую выходку Джон, отряхнув Бокалову грязную спину.

Они долго и печально шли, Папа Джон молчал, словно бы Семен его чем-то обидел. Бокалов все не решался спросить, в чем дело, переваривая в голове случившееся, и никак не мог понять, что же произошло.

– Постой, Джон, – остановился Семен, – знаешь, я не очень хорошо схожусь с людьми. Сам не знаю, почему я пошел с тобой. Может быть, вспомнил юность свою беззаботную. Тогда все было легко и непринуждённо, как в тех стихах.

– Довольно стихов, – грубо прервал его Джон, – ты не врубаешься что ли, чувак, это уже не пьянка, даже не уголовка. Это либо психушка с пожизненным проживанием, либо лесоповал.

Видно было, что он все еще за что-то сердился на Бокалова.

– Слушай, – попытался стряхнуть со своей головы хмель Семен, – что случилось, какая психушка, какой лесоповал? Зачем ты наскочил на меня, и что вообще происходит?

– Ты что, тупой, или правда не понимаешь, или прикидываешься? Может быть, ты бесстрашный, может быть, крезанутый на всю голову?

– Да о чем ты вообще? – никак не мог понять Семен, что ему хочет сказать Джон.

– О том, что за такое тебя либо на зону, либо в психушку упекут, и меня с тобой заодно. А я не хочу.

Джон говорил тихо, но зло и очень напряженно, то и дело оглядываясь по сторонам, боясь, не услышал ли кто их.

– Слушай, я правда не понимаю, – в полном недоумении развел руками Семен, – что происходит? За что меня должны упрятать в психушку?

– Может быть, и не в психушку, а на лесосеку, дадут тебе кайло в зубы и трудись на славу партии родной, – с обидой в голосе произнес Джон.

– За что? – чуть не крича произнес Семен.

– Не ори ты, – одернул его Джон, – за то, что вся страна отмечает столетие нашего великого вождя, а ты его пле…

Джон осекся, еще раз оглянулся и зло, сквозь зубы, проворчал:

– Все, пришли, наш дом.

Они вошли в грязный обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Джон долго звонил, затем стучал в квартиру.

– Слушай, там, наверно, нет никого? – обратился Семен к Джону.

– Ага, нет. Ты чего, там такая туса гудит, что тебе и не снилось.

– Чего тогда они не открывают, если туса?

– А то и не открывают, что не слышат. Песни небось орут во всю глотку, может, там домашний концерт у них идет.

– Это как это он идет, а мы ничего не слышим? – удивился Бокалов. – Что это за концерт такой, если не то, что в округе, на лестничной площадке ничего не слышно?

– Не дрефь, щас все будет.

Джон принялся яростно колотить ногой в дверь.

Когда он замолк, замок в двери скрипнул, и дверь приоткрылась на маленькую щелочку.

– Кто? – спросил хриплый прокуренный голос.

Вместе с ним из этой маленькой щелочки вырвалась небольшая дымная струйка бушующего там праздника.

– Хай, чувак! Здесь Папа Джон.

После этих слов дверь открылась. Невысокий патлатый хоббит с красными крысиными глазами буквально втащил Джона в квартиру и захлопнул дверь.

Семен остался стоять в темноте лестничной площадки, совершенно не понимая, что делать дальше. Мысль о том, что он полный дебил и идиот, незамедлительно постучалась в его голову. Нужно было как-то выбираться из этого темного непонятного царства, из этой странно-глупой пугающей ситуации.

И вдруг Семен почувствовал себя таким одиноким и пьяным, что ему захотелось завыть от осознания своей никчемности. Он сел на ступеньку и закурил. Слезы размером с горошину как-то невзначай, сами собой навернулись на глаза, и он безмолвно заплакал.

Ему было по-детски жаль себя, его одинокая никчемная жизнь всякий раз обламывала его, раздаривая щедрые оплеухи от знакомых и незнакомых.

Его предавали все, кому не лень: друзья, знакомые, любимые девушки, и вот он остался совсем один, в этом темном пустом подъезде. Он уже собирался встать и пойти искать дорогу домой, как вдруг услышал негромкие женские голоса. Невзирая на то, что девушки говорили практически шепотом, в пустом подъезде все было разборчиво слышно.

– Он гений, величайший гений человечества, наверное, равный Леонардо, – восхищенно произнес один голос.

– А мне как-то не очень. Часы какие-то плавленые, словно сыр… – возразил другой.

– Причем здесь часы-то? Нет, ты не права. За одну только работу его уже можно назвать гением. Как же называется? – девушка явно принялась мучительно вспоминать, она замолчала на мгновение, но так и не вспомнив название, продолжила. – Женщина там обнаженная лежит, спит. Ну, как ее?

– Не знаю, да и мне кажется, это не важно. Есть более важные вещи в этом мире, – произнес другой голос, словно открестившись от чего-то недостойного.

– Тигры на нее еще прыгают. Два тигра.

Девушки замолчали, увидев Бокалова.

– Ты кто? – спросила блондинка с плетеной тесемкой на голове.

Семен шмыгнул носом, утер ладонью слезы и представился:

– Семен.

– А чего тут сидишь? – вновь задала вопрос блондинка.

Вторая, хрупкая, невысокая, миниатюрная девушка, молча смотрела на Семена.

– Дурак потому что, вот и сижу, – печально выдохнул Бокалов.

– А ты кто вообще? Дай прикурить, – блондинка достала из кармана пачку папирос. Затем лихо вытащила из пачки длинную папиросу, дунула, пальцами зажала гильзу и вставила в рот.

Семен чиркнул зажигалкой, давая ей прикурить. Девушка прикурила, взяв руку Семена своей рукой и, не давая Бокалову потушить зажигалку, осветила его лицо.

– Что за дичь? – разглядев папиросу во рту девушки, удивился Семен. – Такое еще выпускают?

Он указал пальцем на папиросу.

– Дай дерну.

Бокалов бесцеремонно вынул изо рта девушки дымящуюся папиросу и жадно затянулся. От крепости табака горло сдавил спазм, и Семен, не будучи готов к такой неожиданности, закашлялся. Откашлявшись он произнес, вытирая с лица слезы.

– Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения.

– Да, точно, как-то так называется, – произнесла она совершенно потерянно, – кайфово.

– Картина была написана в 1944 году. На ней изображена спящая жена Дали, Гала. «Вся жизнетворящая биология возникает из лопнувшего граната», – высказывался по поводу этой работы сам автор.

– Да это свой чел! – хлопнула его по плечу блондинка, словно была знакома с Семеном всю жизнь. – Подъем! – весело произнесла она и принялась поднимать ничего не понимающего Семена.

– Пошли, пошли! – скомандовала она.

– Куда опять? – огрызнулся Семен.

– Как куда? – удивилась вопросу девушка, – на улицу Труда.

И она показала на дверь.

– Там закрыто.

– Ничего, нет таких дверей, которые мы не смогли бы открыть, – звонко рассмеялась блондинка. – Я Натка, а это – Софья.

Натка показала на подругу.

– Это Вас так зовут? – ляпнул невпопад, первое что пришло в голову Семен.

Он все еще был расстроен, мысли его летали словно у Сальвадора Дали, по темным и тоскливым переулкам бессознательного.

– Эй, чувак, а че ты выкаешь? Мы вроде не на партсобрании, – грубо наехала на Семена Натка, – ладно, расслабься, шучу. Клевая у тебя штучка, где взял?

Натка взяла из рук Семена зажигалку и чиркнула пару раз колесиком, извлекая небольшое пламя.

– Как ни странно, – развел руки в стороны Семен от удивления, – в ларьке. Где еще? Это же просто зажигалка и все.

Ната взялась за ручку и потянула на себя дверь. Дверь без труда открылась.

– Ну вот, а чего-ты говоришь, что закрыта? Пойдем.

Семен пропустил вперед девушек и вошел сам. В квартире было душно и ужасно накурено. Запах табака и портвейна, словно утренний туман, заполнил все пространство квартиры.

– Давай, проходи, как там тебя?

– Семен, – вновь представился Бокалов.

– Давай, Семен, чувствуй себя как дома.

Семен толком не успел разглядеть Нату, она зашла в комнату. Софья мило улыбнулась Семену.

– Тебе правда нравится подобное творчество? – ее нежный голос показался Бокалову таким теплым и каким-то родным.

Семен сначала не понял, о чем его спросили, но тут же вспомнил разговор на лестничной площадке.

– Ты про сюрреализм, или про Дали конкретно? – уточнил он.

– А какая разница? – наивно, не придавая этой болтовне и доли серьезности, спросила девушка.