Читать книгу Политико-военные и военно-стратегические проблемы национальной безопасности России и международной безопасности - Андрей Кокошкин - Страница 3

Вопросы взаимовлияния и взаимодействия политики и военной стратегии продолжают оставаться чрезвычайно актуальными как с научной, так и с практической точки зрения. Они имеют, в частности, прямое отношение к стратегическому управлению (руководству) в сфере национальной обороны. Это относится и к внешней политике, которая в значительной мере должна опираться на военную мощь государства, в том числе на возможности ее использования в той или иной конфликтной или кризисной ситуации.

Очевидно, что данные вопросы не могут рассматриваться исключительно в рамках военной теории или истории военного искусства. Это, безусловно, комплексная тема, требующая работы на стыке социологии, политологии, различных исторических дисциплин и, наконец, собственно военного дела.

* * *

Наиболее известная формула Клаузевица о соотношении политики и войны гласит: «Война есть не что иное, как продолжение государственной политики иными средствами». Это едва ли не центральная часть учения Клаузевица о войне, на которой прежде всего сосредоточено внимание политиков, ученых, военных[4].

С тех пор как был опубликован ставший каноническим труд Клаузевица «О войне», содержавший приведенную формулу, прошло уже более 160 лет, но несмотря на это практически никто не смог опровергнуть его общие положения[5].

В то же время попытки различной интерпретации и детализации формулы Клаузевица предпринимались постоянно, предпринимаются и поныне. Ее осмысление, как правило, имеет значение, выходящее далеко за рамки интеллектуальных упражнений узкой группы посвященных. Те или иные нюансы, явно или неявно отраженные в этой формуле, играют огромную роль в стратегическом управлении (руководстве), в судьбе любой военной кампании или войны. А если речь идет о войне с крупномасштабными политическими целями (и соответствующим размахом боевых действий), – то и в судьбе страны. Строго выверенные теоретические положения помогают достичь оптимального характера взаимоотношений между политическим руководством стран и военным командованием в высшем стратегическом звене управления; они позволяют установить подобные отношения и во всех последующих звеньях. Именно формула Клаузевица дает возможность очертить сферу ответственности гражданских политических руководителей, а также военных профессионалов, призванных реализовывать политические установки в планах стратегических действий, в планах подготовки и проведения операций и даже в тактике, определить военные способы достижения конкретных политических целей.

На основе формулы Клаузевица видным советским военачальником и государственным деятелем М.В. Фрунзе было разработано отечественное учение о военной доктрине, которую Фрунзе подразделял на две основные части – политическую и «техническую». Под «технической» он подразумевал характер боевой подготовки войск, методы решения боевых задач на уровне стратегии, оперативного искусства, тактики, организационные основы строительства Красной Армии. В политической же части военной доктрины, считал Фрунзе, должен определяться «характер военных задач», «момент зависимости и связи технического строительства вооруженных сил с общим строем государственной жизни»[6].

Формулой Клаузевица и определяется наиболее ярко и многозначно характер взаимоотношений между политической и военной стратегией.

До Клаузевица в теоретических и прикладных трудах европейских авторов по вопросам войн и военного искусства господствовали совершенно иные взгляды на войну. При этом даже у таких канонических авторов, как Т. Гоббс и Ш. Монтескье, которых сегодня назвали бы «политологами», размышления о войне («о войне и мире»), лежат совсем в другой плоскости, нежели у Клаузевица.

Примером такого рода размышлений может служить и определение войны, которое дал в своих «Записках» Р. Монтекукколи. Этот весьма авторитетный в XVII в. военный теоретик, чьи труды почитались и в XVIII в., полководец, одержавший немало побед над шведскими и турецкими войсками, писал, что «война есть действо между собой различными способами воюющих армий; а обоих намерение к получению победы клонится»[7].

Видный российский военный теоретик и историк, профессор Николаевской академии Генерального штаба Г.А. Леер, творивший на несколько десятилетий позднее Клаузевица, в своем главном труде приводит формулу, подобную той, что дал прусский военный писатель, но с весьма существенной оговоркой, что война есть крайнее средство политики: «Война является в виде одного из средств и притом крайнего средства в руках политики для достижения государственных целей». Тут же Леер добавляет, что война «есть спор о праве между государствами, рассматриваемыми как политические силы»[8].

Леер, в отличие от Клаузевица, не углублялся далее в соотношения между политикой и войной, но пытался доказать, что в современных для него условиях «война есть явление весьма естественное в жизни народов»; она, хотя и имеет свою «широкую злую сторону», но «в конце концов, при благоразумном орудовании этим средством является одним из самых быстрых и могущественных цивилизаторов человечества»[9].

Такого рода взгляды на войну были весьма распространенными в Европе вплоть до Первой мировой войны, которая масштабами насилия и разрушений превзошла все предположения подавляющего большинства политиков и профессиональных военных и заставила международное сообщество по-новому взглянуть на роль войны в развитии мировой цивилизации (что, увы, не предотвратило Вторую мировую войну, еще более разрушительную и жестокую).

Многие видные мыслители, политические и военные деятели рассматривали книгу «О войне» не просто как специальный трактат на военную тему, а как цельный философский труд. Таким его, в частности, видели Ф. Энгельс и В.И. Ленин[10]. Последний самым тщательным образом в ходе Первой мировой войны проштудировал этот труд Клаузевица, оставив множество выписок из него и пометок[11].

Заслуживают внимания и оценки Клаузевица И.В. Сталиным, сделанные после победы Советского Союза в Великой Отечественной войне. Эти оценки значительно менее известны, нежели то, что писали о Клаузевице Энгельс и Ленин. Клаузевицу посвятил Сталин свой ответ известному советскому военному историку полковнику Разину (от 23 февраля 1946 г.; он был опубликован в № 3 журнала «Большевик» за 1947 г.).

Разин в письме Сталину спрашивал, не устарели ли положения Ленина в оценке Клаузевица. Он пишет, что вопрос поставлен неверно. Сталин отмечает, что «в отличие от Энгельса, Ленин не считал себя знатоком военного дела», причем «вплоть до окончания гражданской войны», что он заявлял своим более молодым товарищам по руководству большевистской партии и советского государства, что «ему уже поздно изучать военное дело». Этим Сталин объясняет своей аудитории, что «Ленин подходил к трудам Клаузевица не как военный, а как политик»[12] ^[13].

Не опровергая высокую оценку, которую давал Ленин канонической формуле Клаузевица о примате политики над войной, Сталин пишет о том, что надо критиковать «военную доктрину Клаузевица», что «мы обязаны с точки зрения интересов нашего дела и военной науки нашего времени раскритиковать не только Клаузевица, но и Мольтке, Шлиффена, Людендорфа, Кейтеля и других носителей военной идеологии Германии»¹¹. При этом Сталин призывает к тому, чтобы покончить с «незаслуженным уважением» к «военным авторитетам Германии», для чего «нужна критика, особенно с нашей стороны, со стороны победителей Германии»[14].

Как вспоминали многие ветераны – представители отечественной военной науки, это высказывание Сталина практически поставило крест на сколько-нибудь серьезном изучении сильных сторон военного искусства нацистской Германии, в том числе оперативного искусства вермахта в целом и его отдельных видов, в частности ВВС – люфтваффе. А здесь германской стороной не раз демонстрировались крупные, даже экстраординарные результаты, которые вели к тяжелым поражениям Красной Армии, к крупным потерям.

Клаузевиц, воспитанный на идеях и логике Макиавелли, Канта, Монтескье, как отмечают ряд отечественных авторов, вместе с тем непосредственно опирался на диалектику Гегеля, применяя ее в качестве базовой методологии[15].

Одна из важнейших конкретно-исторических работ Клаузевица, предшествовавших труду «О войне», – книга «1812 год». (В нашей стране она впервые увидела свет в 1937 г., прежде всего усилиями А.А. Свечина, и была переиздана только в 2003 г.) Основные теоретические выводы Клаузевица опираются в первую очередь на его собственный опыт участия в войне 1812 г.[16], в которой Россия нанесла тяжелейшее поражение наполеоновской Франции. Между работами «1812 год» и «О войне» прослеживается определенная связь, прежде всего в вопросах об установлении соотношения политики и военной стратегии, наступления и обороны, о форме и сущности оперативного маневрирования, о сущности стратегического истощения и др. В труде «О войне» можно найти 37 ссылок на опыт войны 1812 г.[17]

Еще в молодости Клаузевиц изучил историю походов шведского короля Густава II Адольфа в Тридцатилетней войне 1618–1648 гг.; позднее он дал стратегическое освещение походам французского военачальника XVII в. Тюренна, французского маршала XVII в. герцога Люксембурга, польского полководца и короля Яна Собеского, российского генерал-фельдмаршала (с 1732 г.) Б. Миниха, Фридриха Великого, Фердинанда Брауншвейгского и подошел к изучению войн эпохи Наполеона, на которых он остановился значительно подробнее. Кампания Наполеона 1796 г. в Италии, походы Суворова 1799 г. в Италии и Швейцарии, кампания 1806 г. в Пруссии, поход Наполеона в Россию в 1812 г., война за освобождение Германии 1813–1815 гг. – вот темы, которые детально исследовал этот выдающийся ученый.

Деятельность Клаузевица, проанализировавшего более чем 200-летний военный опыт, – едва ли не самый поучительный пример того, какую роль играет изучение военной истории для выработки военной теории, глубоких оценок современности и предвидений, для разработки проблем военной науки.

М.В. Фрунзе подчеркивал, что «простое историческое описание военных событий – это, по существу, лишь сырой материал». Он справедливо указывал, что, «только изучая детально всю обстановку борьбы, выясняя условия, в которых зарождалась, развивалась и проходила каждая операция, выявляя влияние самых разнообразных, иногда совершенно скрытых факторов, мы сможем верно судить о событиях, делать оценки и выводы…»[18].

Профессор Военной академии Генерального штаба Вооруженных сил РФ генерал-майор И.С. Даниленко пишет о военной науке следующее: «Военная наука начала формироваться и получила “права гражданства”, то есть признание общества и государства в конце XVIII века. С этого времени почти во всех странах активно идет процесс “обнаучивания” своей и чужой военной практики, анализируется и оценивается военно-политическая ситуация, делаются обобщающие выводы и прогнозы, которые предлагаются государству и обществу для выработки своей позиции, принятия оптимальных решений и действий вменяющихся исторических условиях». Даниленко приводит весьма примечательные оценки военной науки в нашей стране: «Слабостью военной науки оказался преимущественно ведомственный метод ее развития, малая доступность для общественности, сфокусированность ее содержания на проблемах только технологии подготовки и ведения войны и слабая связь с вопросами раскрытия ее природы, социального смысла и целей. Обычно война провозглашалась извечной исторической данностью со времен Адама и Евы, и предполагалось, что конец ее наступит с концом истории. Задачей науки ставился поиск путей победного воевания»[19].

Далее данный автор пишет: «Причиной обособленного, можно даже сказать, некоего сектантского положения военной науки явилась сложившаяся система мирно-военного разделения труда, то есть выделение профессиональной группы людей, которые постоянно занимаются вопросами подготовки и ведения войны, и малое непосредственное участие в решении военных дел остального общества. Такое же разделение труда пришло и в науку, в ней военная наука выделилась в особую область. Но разделение общественного труда порождает непростую проблему его интеграции, от решения которой в большой мере зависит эффективность существующей системы разделения труда, в интересах повышения которой она и осуществляется. Применительно к мирно-военному ходу исторического процесса проблемы разделения и интеграции труда оказались чрезвычайно сложными и ответственными, в том числе и в научном плане. Была и другая причина замкнутости военной науки: нежелание просвещать вероятного противника, стремление преподнести ему в войне шокирующие сюрпризы»[20].

К сожалению, барьеры между военной наукой и остальными областями знания, без которых давно уже невозможно изучать проблемы даже собственно военной стратегии, весьма высоки, несмотря на неоднократно предпринимавшиеся попытки их преодолеть, которые в ряде случаев давали весьма плодотворные результаты[21].

Роль военно-исторических знаний в научном осмыслении политико-военных и военно-стратегических проблем остается базовой и в современных условиях, когда стремительно изменяется характер войн и вооруженных конфликтов. Как пишет отечественный военный историк С.Н. Михалев в своем капитальном труде по военной стратегии, «уже в прошлом веке значение опыта прошедших хотя бы и недавно войн стремительно устаревает. Не только достижения Наполеона и Мольтке, но и опыт обеих мировых войн стал достоянием истории. Никому в голову не придет ныне извлекать практические советы из сочинений Клаузевица и Жомини, класть в основу замыслов операций схемы Бюлова и эрцгерцога Карла Австрийского». Тем не менее опыт этих войн, труды классиков военного дела, как справедливо заключает Михалев, необходимо изучать «с целью обретения базы для развития военного мышления»[22].

Весьма значительная часть этой базы на многие десятилетия в силу идеологических и политических причин была забыта. Только в последние несколько лет она начинает восстанавливаться – прежде всего за счет возвращения в научный оборот тех трудов, которые издавались в СССР в 1920—1930-е годы.

Возвращаясь к Клаузевицу, следует отметить, что в своих конкретно-исторических трудах он тщательно рассматривал многие детали, в частности анализировал, как принимались решения, какую роль и в каких союзах играли при этом конкретные люди.

Обстоятельные и весьма рельефные характеристики основных действующих лиц в системе стратегического управления – это практически непременный атрибут работ Клаузевица. Так, в исследовании, посвященном поражению Пруссии в войне с Францией в 1806 г., он дает подробный анализ личных качеств 16 лиц, имевших отношение к руководству войной в Пруссии в этот трагический для нее год. Среди них – не только такие известные деятели, как герцог Карл Брауншвейгский, фельдмаршал Моллиндорф, генерал Рюхль, князь Гогенлоэ, полковник Шарнгорст, но и менее заметные фигуры – граф Гаугвиц, кабинетный советник Ломбард, тайный кабинетный советник Бейме и др.[23]

Позднее в теоретическом труде «О войне» Клаузевиц напишет, что «искры личных отношений», которые пролетают «через любые материальные перегородки», имеют «исключительное значение на войне, где личность деятелей – в кабинете и в поле – играет такую крупную роль»[24].

Для любого исследователя это чрезвычайно важный ориентир, который не должен упускаться из виду ни в теоретических, ни в прикладных разработках.

Чтобы несколько углубиться в рассмотрение связей между политикой и войной, следует вспомнить практически незамеченные определения собственно войны, данные Клаузевицем. Война «представляет собой своеобразную троицу», составленную из следующих элементов: «из насилия как первоначального своего элемента, ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт»; «из игры вероятностей и случайностей, что делает ее свободной душевной деятельностью»; «из подчиненности ее в качестве орудия политике, благодаря чему она становится достоянием непосредственно рассудка»[25].

Далее Клаузевиц пишет, что первая из этих трех сторон «обращена больше к народу, вторая – к полководцу и его войску, а третья – к правительству»[26].

Понятно, почему в нашей стране в советское время это «триадное» определение войны Клаузевица практически не использовалось в научном обиходе: слишком много в нем того, что в то время называлось идеализмом («слепой природный инстинкт», «свободная душевная деятельность»), Война в упрощенно-материалистической трактовке рассматривалась почти исключительно как рациональный процесс, как противоборство двух разумов, двух логично действующих организаций, военных машин. Такого рода инерция мысли сохраняется во многом и по сей день.

Между тем история войн учит, что «слепой природный инстинкт» действительно играет огромную роль в ходе реальных военных действий. Нередко они выходят из-под контроля не только высшего государственного руководства, «политики», но и военного командования всех уровней. Это характерно и для внешних, и для «внутренних» войн.

* * *

И Клаузевиц, и наиболее вдумчивые его последователи много внимания уделили вопросу об обратной связи военной стратегии, военных средств реализации политики с самой политикой, на что, к сожалению, в отечественной литературе до сих пор обращалось явно недостаточное внимание.

Военная стратегия имеет право «выставлять свои требования к политике»; это относится прежде всего к вопросу о максимально четком формулировании политических целей применения военной силы. Проистекающие из формулы Клаузевица взаимоотношения между государственным политическим руководством и военным командованием и вооруженными силами в целом – это не просто «отношения между всадником и лошадью»; это набор взаимных встречных обязательств, взаимная ответственность друг перед другом при главенствующей роли политики. Со своей стороны, высшее военное командование обязано полностью информировать руководство о том, соответствуют ли наличные военные средства поставленным политическим целям. Одним из сложнейших вопросов, как показывает опыт многих войн в мировой истории, является постановка задач для военной стратегии на основе сформулированных государственным руководством политических целей.

К тому же политика – как внешняя, так и внутренняя – может оказаться в ряде своих сегментов средством обеспечения войны, обеспечения благоприятных условий для выполнения военно-стратегических задач[27]. Это обеспечение происходит в рамках того, что можно именовать высшей стратегией[28].

Высшая стратегия – это категория более высокого и многопланового уровня, нежели военная стратегия[29]. Под высшей стратегией можно подразумевать целенаправленную деятельность государства во время войны (ив период подготовки к ней) по наиболее эффективному использованию всех компонентов его мощи для достижения победы[30]. Высшая стратегия включает не только собственно применение военной мощи, вооруженных сил ради победы, но и дипломатию, экономическое принуждение (включая разные формы экономической блокады), разведывательно-диверсионные операции, многоплановое пропагандистско-психологическое воздействие, используемое для обеспечения победы в войне, мобилизацию в необходимых масштабах и формах национальной промышленности и трудовых ресурсов и т. п.[31]

Особого внимания в современных условиях заслуживают вопросы политико-пропагандистской подготовки войны и ее обеспечения[32]. Можно сказать, что значение этого фактора возрастает чуть ли не по экспоненте. При этом следует различать несколько объектов такого воздействия: собственные граждане[33], собственные вооруженные силы, население страны-противника, ее вооруженные силы и другие «силовые структуры», союзные страны, нейтральные страны[34]. Огромную роль играет заблаговременное завоевание необходимых позиций в международном информационном пространстве.

Особое значение этого фактора отмечалось еще в китайском трактате Сунь-Цзы по военному искусству конца VI – начала V в. до н. э. В этом трактате определяется пять явлений, которые кладутся в основу войны. Первым из них Сунь-Цзы называет «путь»: «Путь – это когда достигают того, что мысли народа одинаковы с мыслями правителя, когда народ готов вместе с ним жить, когда он не знает страха и сомнения»[35].

Очевидно, что в обеспечении политико-пропагандистской подготовки войны и в соответствующем обеспечении собственно боевых действий должны играть важную роль как гражданские, так и военные органы и спецслужбы[36]. При этом решающее значение имеет подготовка собственного общественного мнения к войне (впрочем, в современных условиях это относится и к любым видам применения военной силы).

Клаузевиц считал, что действие политических факторов не прекращается с началом боевых действий. Говоря об особенностях войны, он отмечал: «То, что еще остается в ней своеобразного, относится лишь к своеобразию ее средств». Продолжая эту мысль, Клаузевиц подчеркивал, что у военного командования есть свои особые права в отношении политиков и политики. «Военное искусство в целом и полководец в каждом отдельном случае, – пишет он, – вправе требовать, чтобы направление и намерение политики не вступали в противоречие с военными методами». При этом, отмечает Клаузевиц, «данное требование отнюдь не является незначительным». Однако и оно «не должно ни в коем случае отменять доминирование политики. Сколько бы сильно ни сказывалось влияние этого требования на намерения политики, все же это воздействие следует мыслить только как видоизменяющее их, ибо политическое намерение является целью, война же – только средство, а никогда нельзя мыслить средство без цели»[37].

Клаузевиц прогнозирует, что стало бы с войной, если бы, «бросив политику и совершенно от нее освободившись, война устремилась бы своим независимым путем». В таком случае война стала бы «взорванной миной», она «распространила бы разрушение соответственно своему начальному устройству, не подчиняясь никаким последующим влияниям».

Словно опасаясь быть непонятым, этот выдающийся немецкий теоретик раз за разом, вновь и вновь подчеркивал, что ни при каких условиях не должно мыслить «войну как нечто самостоятельное». Клаузевиц, возвращаясь снова и снова к вопросу о господстве политики над войной, словно предчувствовал, что у него найдутся «последователи», которые будут искажать это положение, выдвигать прямо противоположные идеи.

Его опасения, как показала последующая германская история (и не только германская), полностью подтвердились в ходе Первой мировой войны, когда в определенный момент политика стала подчиняться военной стратегии, когда все руководство страной оказалось в руках генерального штаба во главе с Гинденбургом и Людендорфом.

* * *

В истории случается, писал Клаузевиц, что «политика ошибочно ожидает от применения некоторых боевых средств и мероприятий несоответственного их природе действия». К тому же политика, не знакомая с вопросами военной стратегии, оперативного искусства, «может поставить задачи (перед военными. – А.К.), не соответствующие ее собственным намерениям»[38]. Последнее в истории имело место множество раз; в силу этого, осторожно замечает Клаузевиц, «политические вожди не должны быть чужды известному пониманию военного дела»[39]. Замечание, не вызывающее никакого сомнения в свете нашего нынешнего положения, а также осмысления трагического для России опыта Первой мировой войны, Великой Отечественной войны, Афганской войны, «первой чеченской кампании» 1990-х годов[40].

Что же подразумевать под «известным пониманием военного дела»? Это очень и очень непростая тема для политика, государственного руководителя. Определить объем знаний, которыми должен обладать ответственный политик в военной сфере, – одна из важнейших задач для специалистов в области государственного управления и в области военной стратегии[41].

Сегодня границы этого «поля» (как, впрочем, и любой другой сферы общественной деятельности) расширились по сравнению со временем Клаузевица до невообразимых размеров. Принятие решений в области обороны, в сфере военной стратегии, как отмечалось, уже давно не просто отдача приказов на применение вооруженных сил в той или иной форме или в тех или иных масштабах. Это и принятие решений по конкретным военно-экономическим и военно-техническим вопросам, требующим весьма и весьма специальных знаний, опоры на серьезные научные разработки. Особую важность представляют решения, касающиеся ядерного оружия – не только относительно его применения, но и по вопросам уровней готовности ядерных сил и средств к применению, по открытию или прекращению той или иной программы, связанной с ядерным оружием и т. п.[42]

Во многих случаях принятие таких решений на основе «здравого смысла», исходя просто из текущей ситуации, не только затруднительно, но и чревато пагубными последствиями.

Нельзя забывать и о том, что те или иные должностные лица, предлагающие свои решения, зачастую имеют в виду групповые или личные цели, скрытые за внешне убедительной аргументацией в виде таблиц, графиков, видеоматериалов и т. п., а эти интересы могут идти вразрез с национальными интересами.

При этом государственное руководство должно представлять себе специфику управления в военной сфере, имеющую немаловажные отличия от общегосударственного гражданского управления. Жизненный опыт, менталитет, образ действий профессионального военного значительно отличаются от тех, что характерны для гражданских государственных и политических руководителей.

Служба в вооруженных силах налагает на человека большое число ограничений; особые требования к нему предполагают готовность пожертвовать своей жизнью и посылать на смерть других людей. Непонимание этого может привести к весьма негативным явлениям в таком серьезнейшем деле, как война.

В упомянутом выше военно-теоретическом трактате Сунь-Цзы приводится следующее размышление: «…армия страдает от своего государя в трех случаях:

Когда он, не зная, что армия не должна выступать, приказывает ей выступать; когда он, не зная, что армия не должна отступать, приказывает ей отступить: это означает, что он связывает армию.

Когда он, не зная, что такое армия, распространяет на управление ею те же самые начала, которыми управляется государство; тогда командиры и армия приходят в растерянность.

Когда он, не зная, что такое тактика армии, руководствуется при назначении полководца теми же началами, что и в государстве; тогда командиры в армии приходят в смятение»[43].

Чтобы углубиться в понимание формулы Клаузевица, следует обратить внимание на следующее его замечание: «…война есть не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами»[44].

Клаузевиц настоятельно рекомендует различать «войны по характеру своих мотивов и тех обстоятельств, при которых они зарождаются»[45].

Это требование, следует сразу же признать, является одним из трудновыполнимых как в исследовательской, так и (в еще большей степени) в практической работе[46]. Подавляющее большинство отечественных и зарубежных исследований по военной истории страдают недостаточной проработкой именно такого рода вопросов. Выявление «мотивов» войны (часто весьма идеологизированных), поставленных политических целей является гораздо более трудной задачей, нежели анализ собственно хода военных действий, вовлеченных в них сил и средств и т. п.[47]

Именно «мотивы» прежде всего во все большей степени определяют масштаб войны, характер используемых средств, оперативные формы применения вооруженных сил в современных условиях и тактику боевых действий. Связано это с тем, что в условиях «уплотнения» всей системы международных отношений, существования глобальных СМИ, освещающих войны и вооруженные конфликты почти в реальном масштабе времени, действия, традиционно считавшиеся сугубо тактическими, могут моментально превратиться в событие высшего военного и политического уровня.

При рассмотрении вопроса о взаимоотношениях между политикой и войной (политикой и военной стратегией) подавляющим большинством авторов не оценивается воздействие на них идеологии. Применительно к нашей стране это во многом объясняется тем, что, как правило, в теоретических исследованиях по вопросам войны и мира между идеологией и политикой практически не делалось различия. И политика и военная стратегия всегда находятся под заметным (а иногда и сильнейшим) воздействием идеологии – это было, в частности, характерно для Советского Союза, особенно для периода 1920—1960-х годов.

На политику и военную стратегию, а через последнюю – и на оперативное искусство (оператику) и даже тактику оказывают влияние как формализованная идеология, зафиксированная в определенных «догматах веры» (прежде всего в программах и уставных документах партии в государствах с де-факто или де-юре однопартийной системой), так и неформализованная. (Часто полуосознанная «политическим классом» и тем более обществом в целом, эта, вторая, тем не менее существует в массовом сознании, в том числе в виде устойчивых социально-политических стереотипов, мифов и даже социально-политических инстинктов.)

Политика более подвижна, менее инерционна, чем идеология. Она более адаптивна к обстоятельствам. Она в принципе должна быть более рациональной, прагматичной, нежели идеология. Последняя в общественном сознании встречается преимущественно с формируемыми поколениями слабо структурированными, полуинтуитивными представлениями об окружающем мире и о самих себе.

Вмешательство идеологии в военную стратегию может осуществляться напрямую, минуя политику (и вопреки политике). Так, идеологические постулаты ВКП(б) накануне Великой Отечественной войны привели к таким уставным положениям для Красной Армии, которые допускали исключительно наступательную военную стратегию (оборона мыслилась только в оперативном и тактическом масштабах), что на практике можно было реализовать лишь в упреждающих, превентивных действиях. Атребования политики не позволяли И.В. Сталину начинать превентивную войну против Германии.

«Раздрай» между идеологией и политикой, выразившийся в идеологизированности военной стратегии, привел к тому, что даже концептуально вооруженные силы, высшее военное командование, государственное (партийное) руководство СССР накануне 22 июня 1941 г. не были толком готовы ни к стратегическим наступательным действиям (превентивная война), ни к долговременной или даже к кратковременной стратегической обороне[48].

Сталин, несмотря на следовавшие одно за другим тяжелейшие поражения Красной Армии в результате попыток стратегических наступательных действий в 1941 – начале 1943 г., перешел к стратегической обороне только летом 1943 г., когда и был достигнут (в ходе Курской битвы) такой успех, который привел к перехвату стратегической инициативы Красной Армией.

Чтобы оттенить значение главенства политики в таком феномене общественной жизни, как война, Клаузевиц весьма подробно останавливается на вопросе о всем спектре военных средств, которые могут быть использованы для достижения поставленных политических целей. Он подчеркивает, что не в каждом конкретном случае есть потребность в полном сокрушении противника в сугубо военном плане. Главная задача применения военных средств – это «преодоление воли противника»[49]. Оно может быть достигнуто, наряду с истреблением неприятельских вооруженных сил, завоеванием провинций противника, временной их оккупацией с целью использования их средств и даже «пассивным выжиданием ударов врагов». Клаузевиц упоминает в числе этих средств и «предприятия, непосредственно предназначенные для оказания давления на политические отношения»[50].

На эту сторону учения Клаузевица о войне до сих пор подавляющее большинство специалистов обращали мало внимания, поскольку это в целом плохо вписывалось в традицию западной военной мысли, сложившейся за последние 300–350 лет[51].

Клаузевиц скромно писал о различных способах «преодоления воли противника» как о всего лишь своего рода наброске («намеке», по его выражению) того, что можно рассматривать как военные средства достижения политических целей. Он не стремился дать классификацию этих способов и методов; такая попытка, по его замечанию, была бы «педантизмом»[52] – тем, чем грешили многие современники Клаузевица и те, кто пытался конструировать теорию войны после него. К «педантам» вполне можно отнести, в частности, таких известных военных теоретиков XIX в., как Г.В. Жомини и Г.А. Леер, да и многих современных авторов.

* * *

Много говоря о политической стороне войны и отдавая должное другим формам применения военной силы, Клаузевиц, однако, постоянно возвращался к тезису о том, что сердцевиной войны является бой, «конструкция» которого относится к тактике. «Бой есть подлинная военная деятельность, все остальное – лишь ее проводники»[53]. Результатом боя (или серии боев) должно быть уничтожение вооруженных сил противника.

Клаузевиц при этом трактует уничтожение вооруженных сил противника как приведение их «в состояние, в котором они уже не могут продолжать борьбу»[54]. И это у него отнюдь не означало просто перемалывание живой силы противника; наоборот, главная задача – сломить волю противника к сопротивлению, т. е. вынудить противника и его союзников подписать мир или привести народ к покорности[55].

О центральном значении боя следует постоянно помнить, занимаясь вопросами стратегического руководства[56]. Однако с это обстоятельство не должно заслонять собой возможности использовать для достижения победы другие средства – как военные, так и невоенные.

Применительно к роли собственно вооруженных сил внимание и государственного руководителя, и военного командования должно быть сфокусировано в конечном счете на тех, кого называют «исполнительным звеном» военного механизма – на рядовом бойце, командире отделения, командире взвода, командире роты (батареи), командире батальона (дивизиона). Создание всех необходимых условий для успеха этой части личного состава вооруженных сил должно быть одной из наиболее приоритетных задач. Политические цели и задачи в войне (и в применении военной силы для сдерживания войны) реализуются в итоге именно этими людьми. Поэтому необходима максимальная забота об индивидуальной экипировке и защищенности бойца, о связи в тактическом звене, социальной обеспеченности прежде всего этой категории военнослужащих, об их адекватном поощрении за реальные боевые заслуги. К ним должно быть обращено внимание СМИ.

Говоря о военной стратегии[57], Клаузевиц (стоит сказать, что его мнение было не единственным) в своем главном труде «О войне» писал, что она «не знает никакой другой деятельности, кроме распоряжения боями и относящихся к ним мероприятий»[58]. По Клаузевицу, «каждое стратегическое действие может быть сведено к представлению о бое, так как оно является применением вооруженной силы, а в основе последней всегда лежит идея боя. Таким образом, мы можем в области стратегии свести всю военную деятельность к единствам отдельных боев и иметь дело лишь с целями этих последних»[59]. Ряд отечественных и зарубежных авторов небезосновательно отмечали, что такая трактовка Клаузевицем военной стратегии расходится с его учением о войне.

Как обоснованно пишет, например, И.С. Даниленко, «фундаментальные положения Клаузевица о природе и свойствах войны как общественного явления серьезно разошлись с его прикладными выводами для стратегии, с его утверждением решающей роли боя в ее практической реализации. А это уже появление рецептурного, то есть предписываемого подхода к организации подготовки и ведения войны, что означало введение в военную науку принципа, который Клаузевиц отрицал»[60].

Далее Даниленко отмечает: «По смерти Клаузевица нашли в его бумагах собственноручное замечание, в котором поясняется, что он под словом бой разумел не только непосредственное действие оружием, но и те случаи, где бой хотя и не происходил в действительности, но был возможным, или те даже, где один из противников, ослабленный какими бы то ни было средствами, – видя невозможность успеха, – избегает сражения»[61].

Одним из центральных моментов учения Клаузевица о войне является представление о решающем сражении, которое должно сломить волю противника к сопротивлению.

Позднее в военно-морской сфере аналогичным образом ставился вопрос американским теоретиком А.Т. Мэхэном и английским теоретиком Ф. Коломбом, детально разработавшими к концу XIX в. теорию «господства на море». В ней идея решающего эскадренного сражения линейных флотов была главенствующей. Эта теория полностью использована японцами (прилежными учениками англичан) в Русско-японскую войну 1904–1905 гг., когда адмирал Того, разгромив 2-ю Тихоокеанскую эскадру вице-адмирала Рождественского, установил господство на море применительно ко всей зоне боевых действий. В годы Второй мировой войны на эту же теорию опирались государственное руководство США (в лице прежде всего самого президента Ф.Д. Рузвельта, занимавшего в свое время пост заместителя военно-морского министра США) и американское высшее военное командование в серии морских сражений на Тихом океане (тогда линейные корабли уступили главенствующую роль авианосцам), завоевав господство на море, сохраняемое США и по сей день.

Наряду с этим в британской военно-морской науке существовала и теория «флота в действии» (fleet in being). В соответствии с ней флот должен демонстрировать свою мощь на морях постоянной готовностью действовать. Сама по себе морская мощь, без боевых действий, должна стать сковывающим фактором для противника[62]. По этой теории, демонстрация явно преобладающей военно-морской мощи призвана при определенных условиях принудить противника к тем или иным политическим уступкам и без боевых действий. Данная теория была созвучна идеям Сунь-Цзы, который оказал и оказывает большое влияние на военную мысль Китая, Востока в целом, а в последние десятилетия и Запада.

Размышляя о стратегии, Клаузевиц решительно восстает против того, чтобы ее отождествляли с хитростью, поскольку стратегия «не включает, подобно обыденной жизни, отрасли деятельности, выражающейся словами, т. е. заверениями, объяснениями и пр.». В связи с этим он очень скептически относится к дезинформации противника: «Планы и приказы, отдаваемые только для вида, ложные сведения, умышленно сообщаемые противнику, слабо действуют… ими пользуются лишь в редких особо благоприятных случаях»[63].

Практика войн в новейшей истории, особенно Второй мировой войны, показала, что дезинформация и накануне войны, и в ходе ее стала играть огромную роль, чего Клаузевиц в свое время предвидеть не мог[64].

Формула Клаузевица о примате политики над военной стратегией неоднократно была предметом ревизии, в первую очередь со стороны видных военачальников. Это имело место и на родине Клаузевица, в Германии, и в других странах, в том числе в нашей стране.

Наиболее рельефную интерпретацию формулы Клаузевица дал в своих работах знаменитый Хельмут Мольтке – старший – с 1858 г. начальник прусского, а в 1871–1888 гг. – германского генштаба.

Признавая в общих чертах положение Клаузевица, Мольтке откровенно заявил, что для него это отнюдь не вдохновляющее положение: «Итак, политика, к сожалению, неотделима от стратегии». Однако сфера вмешательства политики в стратегию, по Мольтке, должна быть ограничена определенными рамками: «политика используется войною для достижения своих целей и имеет решающее влияние на ее начало и конец (курсив мой. – А.К.)». Правда, при этом Мольтке признавал за политикой право во время войны «повысить свои требования или довольствоваться меньшим успехом». Делая такое заключение, X. Мольтке, по-видимому, был далеко не искренен. Достаточно вспомнить его конфликты с Бисмарком по поводу того, как воспользоваться результатами побед немецкой армии в Австро-прусской войне 1866 г. и во Франкопрусской войне 1870–1871 гг.

По Мольтке, «политика не должна вмешиваться в операции»[65]. Как подчеркивал генерал-фельдмаршал, для хода войны руководящими являются главным образом военные соображения, политические же – лишь поскольку «они не требуют ничего с военной точки зрения недопустимого». Полководец же никогда не должен руководствоваться одними политическими побуждениями, а на первый план ставит успех в войне. Как политика воспользуется победами или поражениями, полководца «это не касается – это исключительно ее дело».

Близкую к этому формулу предлагал уже упоминавшийся видный российский и советский военный теоретик Е.И. Мартынов, который представил ее в заголовке одного из разделов своего труда «Обязанности политики по отношению к стратегии» (впервые увидевшего свет в 1899 г. в Санкт-Петербурге). Формула Мартынова гласит: «Политика должна установить политическую цель войны и затем предоставить стратегии полную свободу действий»[66].

Далее Мартынов пишет: «Кроме политической цели, изменяющейся в каждом частном случае, война имеет также и свою неизменную военную цель, сводящуюся к тому, чтобы сломить сопротивление противника и заставить его подчиниться нашей воле. Выбор способа действий для достижения этой второй цели (иначе – составление плана войны и приведение его в исполнение) лежит уже на обязанности стратегии, и политика не должна вмешиваться в эту специальную сферу»[67].

Данный тезис подверг убедительной критике военный историк А.Г. Кавтарадзе. Он обоснованно отмечает, что в ходе войны «политика не может устраняться от тесного взаимодействия» с военной стратегией, отдавая последней все на откуп; более того, «именно в ходе войны влияние политики на стратегию приобретает нередко чрезвычайно важное и даже решающее значение»[68].

Нельзя не отметить, что в первое советское издание книги Мольтке, вышедшее в 1938 г., главы «Войнаи мир» и «Война и политика», в которых он развивал свою теорию, включены не были. В предисловии же к этому изданию его теория подверглась резкой критике: «Взгляды Мольтке на войну и на связь между войной и политикой вдохновляли германскую военщину, что сказалось, в частности, на методах работы начальника генерального штаба фон Шлиффена перед империалистичской войной». От Мольтке проводилась линия к Э. Людендорфу, а от Людендорфа – к руководителям нацистской Германии: «В дальнейшем взгляды Мольтке получили новое выражение в требовании германской военщины, чтобы вся политика служила войне (Людендорф Э. Ведение войны и политики. Берлин, 1922). Отсюда еще шаг к фашистскому истолкованию лозунга тотальной войны, где стержнем и основой политики являются подготовка к ведению грабительской войны за новый передел мира и создание режима жесточайшего террора к народу»[69].

Близких к Мольтке-старшему взглядов на соотношение политики и военной стратегии придерживались в период гражданской войны М.Н. Тухачевский и ряд группировавшихся вокруг него командиров Красной Армии.

Двадцатисемилетний Михаил Николаевич Тухачевский, который только что отличился, командуя армиями на Восточном, а затем Южном фронтах, откровенно заявил в январе 1920 г. о своем неприятии вмешательства политики в военную стратегию: «Вмешательство политики в дела стратегии – чрезвычайно большое зло. Для успеха военных операций Главнокомандующему должна быть предоставлена полная мощь. Политика должна ему безусловно доверять». Весьма критически высказывался Тухачевский и в адрес инструментов прямого и повседневного политического контроля над командующими в виде реввоенсоветов: «Реввоенсоветы – это бельмо на глазу нашей стратегии, сами себя изживают в доказательство того, что существование их противоречит сути дела»[70] (позднее аналогичных взглядов на роль военных советов, точнее – политорганов, военных комиссаров, придерживался, судя по многим сведетельствам очевидцев, и Г.К. Жуков).

Публичное высказывание этих взглядов не помешало Тухачевскому, как ни странно, получить в командование Западный фронт и возглавить поход против «панской Польши».

В дальнейшем Тухачевский с подобными откровениями не выступал. Однако есть все основания считать, что они не были забыты и сыграли свою роль при фабрикации «дела Тухачевского», кончившегося физическим уничтожением большой группы высшего командного состава РККА во главе с ним в 1937–1938 гг.

В своем отрицании реввоенсоветов Тухачевский был не одинок: он выражал распространенные в армии настроения. Об этом свидетельствует статья, опубликованная под псевдонимом «Альфа» в ведущем в то время печатном органе «Военное дело», в которой автор, опираясь на свой личный опыт работы в реввоенсовете одной из армий фронта, подверг его деятельность резкой критике. «Альфа» указывал прежде всего на то, как члены реввоенсовета, обладавшие большими полномочиями, своими распоряжениями нередко запутывали работу командующих[71].

В то же время Тухачевский выступал за единый высший орган по руководству войной для обеспечения оптимального взаимодействия между политикой и стратегией: «Выгоднее всего достигается гармония между политикой и стратегией тогда, когда руководство ими принадлежит одному лицу. У нас роль этого лица должен играть Совет обороны»[72].

Среди советских авторов 1920– 1930-х годов наиболее яркий след в истории изучения вопросов, касающихся соотношения политики и военной стратегии, оставили Б.М. Шапошников и А.А. Свечин.

Б.М. Шапошников весьма критически отозвался о воззрениях Мольтке-старшего, тем самым разойдясь во взглядах и с «ранним Тухачевским». Шапошников однозначно заявил, что Мольтке-старший пошел «на искажение теории Клаузевица»[73]. Для Мольтке-старшего, признававшего решающее значение политики на начало и конец войны, это было, по справедливой оценке Шапошникова, «лишь некой уступкой политике»[74].

По словам Шапошникова, сославшись на авторитет Клаузевица, Мольтке-старший выдвинул на первый план «дух войны» и на этом, по сути, строил свою теорию «независимости» войны и политики. Его позиция служила теоретическим обоснованием для обеспечения независимой роли германского генерального штаба при Мольтке-старшем и в последующие годы, вплоть до Первой мировой войны. Отсюда возникла и идея борьбы генштаба за власть политическую – те все более жесткие требования, которые военная стратегия предъявляла внешней политике, дипломатии[75].

Весьма любопытную оценку в связи с этим дает Б.М. Шапошников начальнику генштаба Австро-Венгерской империи периода Первой мировой войны Ф. Конраду фон Хетцендорфу. Конрад в теоретических выступлениях признавал господство политики над стратегией. В практических своих же действиях начальник австро-венгерского генштаба был «апостолом Мольтке-старшего и не только уверенной рукой набрасывал политические линии для высших дипломатов, но давал им и обоснование, исходя из природы войны». Таким образом, «Конрад не отмежевывался от политики, а уходил в нее с головой»[76].

А.А. Свечин мысль о примате политики над стратегией развил и углубил в своем главном труде – «Стратегия», вышедшем двумя изданиями в 1926 и 1927 гг. Здесь он весьма категорично заявил о праве политики вмешиваться в стратегию, в операции, т. е. по существу его позиция была противоположна позиции «раннего Тухачевского».

Однако прямым объектом своей критики Свечин избрал не самого Тухачевского, а французского теоретика начала XX в. Ж.-Л. Леваля и немцев – Мольтке-старшего, Людендорфа и Гинденбурга, придерживавшихся аналогичных взглядов.

По Левалю, писал А.А. Свечин, войну следует рассматривать изолированно, как гигантскую дуэль двух наций. Правители должны специализироваться в политике, генералы – в стратегии. Политика имеет отношение к войне лишь постольку, поскольку она определяет в мирное время размер жертв, приносимых народом для организации вооруженных сил. Во время войны политика продолжает свою работу, не затрагивая, однако, военных замыслов. Обсуждение вопросов стратегии с политиками, по Левалю, ведет к анемии, утрате воли и энергии. Политика – это опиум для стратегии; она ведет к бессилию. Политика нанизывает заблуждения, ошибки, уклонения, подрывает решимость, сбивает с пути, заставляет нервничать[77]. По Левалю, писал Свечин, нельзя отвлекать полководца вопросами политики от его прямых занятий.

Непосредственное знакомство с творчеством Леваля позволяет говорить о том, что А.А. Свечин чрезмерно жестко оценил отношение этого французского теоретика к вопросам соотношения политики и военной стратегии, обвинив его в попытках эмансипировать последнюю от политики[78].

В доступных трудах Леваля мы можем увидеть прежде всего стремление оградить военное дело в целом и военную стратегию в частности от малосведущих и малообразованных людей. При этом он, будучи профессиональным военным, весьма нелицеприятно отзывается и о тех высокопоставленных военных, которые игнорируют профессиональные военные знания.

Взглядам этой группы военных теоретиков, ограничивавших вмешательство политики в военную стратегию, А.А. Свечин противопоставляет воззрения Бисмарка, отстаивавшего право политики на вмешательство в стратегию. «Утверждение о господстве политики над стратегией, по нашему мнению, имеет всемирно-исторический характер… Стратегия, естественно, стремится эмансипироваться от плохой политики; но без политики, в безвоздушном пространстве, стратегия существовать не может; она обречена расплачиваться за все грехи политики», – писал в 1927 г. А.А. Свечин. «Политическое безголовье» Германии в начале XX в., по небезосновательному мнению Свечина, отчасти характеризовалось «эмансипацией германской стратегии от политических директив»[79].

Подчеркивая примат политики над военной стратегией, право высшего государственного руководства вмешиваться в решение оперативно-стратегических вопросов, А.А. Свечин неоднократно повторял, что и политические решения должны сообразовываться со стратегией, с военными возможностями, что политик должен внимательнейшим образом прислушиваться к мнению военных профессионалов, знать, как работает военная машина, каков военно-мобилизационный механизм государства и проч.

«Ответственные политические деятели, – писал Свечин, – должны быть знакомы со стратегией… Политик, выдвигающий политическую цель для военных действий, должен отдавать себе отчет, что достижимо для стратегии при имеющихся у нее средствах и как политика может повлиять на изменение обстановки в лучшую или худшую сторону. Стратегия является одним из важнейших орудий политики; политика и в мирное время в значительной степени должна основывать свои расчеты на военных возможностях дружественных и враждебных государств»[80].

Свечин также настаивал на том, что изучение стратегии требуется не только высшему командному составу армии. Стратег, дающий директивы инстанциям, непосредственно руководящим операцией, должен отдавать себе ясный отчет в основных пределах, которые являются достижимыми для оперативного искусства с наличными средствами, и обладать острым оперативным и тактическим глазомером, чтобы ставить действия своих войск в возможно выгодные условия. Стратегия, писал он, это искусство всего высшего командного состава армии, так как не только командующий фронтом и командующий армией, но и командир корпуса не сумеет справиться со своими оперативными задачами, если «у него не будет ясного стратегического мышления».

Свечин также отмечал, что во всех случаях, когда оперативному искусству предстоит сделать выбор в условиях оперативной альтернативы, «оператор» не найдет оправдания того или иного оперативного метода, оставаясь в пределах оперативного искусства, а «должен подняться в стратегический этаж мышления».

Развивая эту мысль Свечина, вполне допустимо говорить: военный стратег должен постоянно думать о том, что то или иное стратегическое действие может значить для политики[81].

К сожалению, знание высшим командным составом реальных проблем внешней и внутренней политики своего государства далеко не всегда соответствует такого рода требованиям.

Углубляясь в анализ институционных аспектов взаимоотношений между политикой и стратегией, Свечин обращал особое внимание на роль генеральных штабов, которые внесли «в подготовку к войне тот дух планомерного распорядка, который составляет завоевание буржуазного мышления». По его словам, «в эпоху империализма… генеральный штаб должен оценивать всю мировую жизнь под особым углом зрения – плана войны». Если же «равновесие между генеральным штабом и политическим руководством нарушится, появляется угроза миру. Генеральный штаб со своей точки зрения всегда будет склонен к идее превентивной войны… к объявлению войны в тот момент, когда мы имеем максимальные преимущества в подготовке перед конкурирующим с нами государством, преимущества, которые вследствие энергичной его работы могут в ближайшие годы сойти на нет или даже измениться в обратную сторону (перевооружение, военная реформа и т. д.)»[82]. Именно с этих позиций выступал германский генеральный штаб в 1914 г., требуя немедленного начала войны против Антанты тогда, когда Россия еще не завершила переоснащение своей армии.

Полемизируя с некоторыми зарубежными и советскими авторами, А.А. Свечин отмечал, что «ошибочная политика приносит и в военном деле столь же печальные плоды, как и в любой другой области»[83].

В 1962 г. пользующийся авторитетом среди профессионалов советский военный теоретик полковник В.М. Кулиш критиковал чрезмерное увлечение идеей полного примата политики над военной стратегией. Внешне его публикация целиком соответствовала духу развенчания и критики культа личности Сталина в соответствии с партийными установками того времени. В то же время в ней содержались прозрачные намеки, адресованные политическому руководству 1960-х годов, относительно того, что оно не должно игнорировать требования военной стратегии и что военная стратегия, в свою очередь, оказывает обратное воздействие на политику.

«И.В. Сталин накануне Великой Отечественной войны, – писал В.М. Кулиш, – весьма односторонне учитывал взаимосвязь

политики и военной стратегии. Он и под его влиянием руководители Наркомата обороны недооценивали объективных требований стратегии того времени. Боясь спровоцировать нападение фашистской Германии на нашу страну, они не придали значения опасности упреждения нас противником в подготовке к войне, а тем более в стратегическом развертывании. Вследствие этого наши войска, хотя частично и сосредоточились на театрах военных действий, не были своевременно развернуты и приведены в боевую готовность». Далее Кулиш делал весьма категорический вывод: «Политика предотвращения нападения фашистской Германии на нашу страну, таким образом, не поддерживалась средствами военной стратегии, что скорее поощряло, а не останавливало агрессора»[84].

Это замечание Кулиша следует признать вполне справедливым применительно к сталинской внешней политике и высшей стратегии того периода. Сталин не смог сформулировать целей для военной стратегии, которые привели бы накануне Великой Отечественной войны к таким действиям, которые в глазах германского политического руководства и высшего военного командования снижали бы шансы на успех в готовившейся войне против Советского Союза.

Критикуя ряд своих коллег (теоретиков-политработников), Кулиш писал, что «иногда… военная стратегия лишается всякой самостоятельности, превращается в слепое орудие политики».

Многие советские военные авторы 1960—1970-х годов, подчеркивая свое негативное отношение к идеям различных «крайних милитаристов», отрицающих примат политики над военной стратегией, упоминали среди них немецких военных теоретиков Бернгарди, Шлиффена, Людендорфа. Так, в «Военной стратегии» отмечалась неправомерность их высказываний о том, что «политика, сделав свое дело в развязывании войны, с началом военных действий становится пассивным наблюдателем».

Генералы М.А. Милынтейн и А. К. Слободенко, принадлежавшие к старшему преподавательскому составу Академии Генерального штаба, особенно подробной критике подвергли в связи с этим работу Людендорфа «Тотальная война»[85].

Развернутую картину руководящей роли политики по отношению к военной стратегии, характера ее вмешательства в последнюю дал в 1970 г. заместитель начальника Генерального штаба генерал-полковник М. Повалий: «Политика, на основе оценки мировых политических, классовых сил, состояния экономического, военного и морально-политического потенциалов своих и вероятных противников, определяет политическую цель войны, т. е. ее политическое содержание… Она намечает важнейшие промежуточные задачи военных действий, вытекающие из общей цели, порядок вступления в войну, сроки или последовательность ударов, которые необходимо осуществить на различных театрах или в стратегически важных районах земного шара. Политика… определяет состав вооруженных сил, которые необходимо иметь к началу войны и в ходе ее развития, их группировку и задачи с учетом значимости театров военных действий и сил противника».

Очевидно, что этот подход резко контрастирует с идеями Мольтке-старшего, а также «раннего Тухачевского»; его можно считать прямым развитием идей Б.М. Шапошникова и А.А. Свечина.

Что же при этом остается на долю военной стратегии и военного командования? – спрашивает Повалий и отвечает цитатой из книги Б.М. Шапошникова «Мозг армии»: «Что касается стратегии, то она призвана вооруженными силами добиться поставленной ей цели». М. Повалий считает, что стратегическое руководство разрабатывает конкретный план войны против явных и вероятных противников[86].

Принципиально важным в работе данного руководящего деятеля советского Генштаба было указание на то, что план войны должен быть гибким и соответствовать различным политическим комбинациям[87]. Заострить внимание на гибкости плана войны, на том, чтобы он соответствовал различным политическим установкам, по тем временам было «свежей идеей» в отечественной военной мысли. В известной мере это можно было считать теоретическим ответом советского Генштаба на американскую доктрину «гибкого реагирования», сменившую доктрину «массированного возмездия».

Если смотреть с практической точки зрения, то нельзя не отметить, что подготовка «гибкого плана войны» в зависимости от тех или иных политических установок и ситуаций – это гораздо более трудоемкая и интеллектуально намного более сложная задача, чем подготовка лишь одного базового варианта, например плана тотальной войны.

Устарела ли формула Клаузевица о примате политики над военной стратегией с появлением ядерного оружия?

В уже упоминавшейся книге советских военных теоретиков и практиков «Военная стратегия» подвергается резкой критике следующее высказывание по поводу формулы Клаузевица английского маршала авиации Кингстона-Макклори, содержащееся в его работе, опубликованной в СССР в русском переводе: «Но возьмите его знаменитое заявление о том, что война есть продолжение политики иными средствами (насильственными средствами), и рассмотрите его в свете современных условий. В случае ядерной войны ничто не оказалось бы таким далеким от истины, как это утверждение. Такая война в случае ее развязывания означала бы конец всякой политики и полное взаимное истребление».

Авторы «Военной стратегии» высказываются в связи с этим весьма безапелляционно: «Совершенно очевидно, что подобные взгляды являются следствием метафизического, антинаучного подхода к такому общественному явлению, как война, и порождены идеализацией нового оружия». Далее они пишут: «Известно, что сущность войны как продолжения политики не меняется в зависимости от изменения техники и вооружения». И в духе того времени делается ошеломляющий вывод о назначении взглядов, подобных высказанным Кингстоном-Макклори: они «…понадобились военным идеологам империализма для того, чтобы оправдать свой курс на подготовку новой войны и поставить развитие экономики, науки и техники на службу военной организации»[88].

Идея о том, что ядерная война является продолжением и орудием политики, откровенно высказывалась в статье советских военных В. Шиляга, М. Попова, Т. Кондраткова, опубликованной в конце 1966 г. В ней говорилось: «Опыт истории, современные войны – контроль политики над ходом войны в Корее и во Вьетнаме, предотвращение ядерной войны во время кризиса в районе Карибского моря – дают определенные основания полагать, что и в случае возникновения мирового ядерного конфликта оружие массового поражения будет находиться под контролем политики и направляться ею». Тут же оговаривалось, что «это не означает, что война обязательно примет какой-то ограниченный характер». Не исключена возможность, писали авторы далее, что политика не допустит или ограничит применение ядерного оружия, прекратит его использование в ходе войны. Объяснялось это таким образом: «…политика – это не только отношения между государствами, но и отношения между классами внутри государств. И если правящие эксплуататорские классы проводят одну политику, то угнетенные классы имеют совершенно иные политические интересы, противостоящие реакционной политике монополистического капитала. Это может сказаться на общем характере и конкретных способах ведения и исходе мировой ядерной войны, если она возникнет»[89]. Данное рассуждение напоминает «революционную романтику» похода на Польшу и классово-политические иллюзии, приведшие к поражению Красной Армии в Польше в 1920 г.[90] и к ее тяжелейшим потерям в 1939–1940 гг. в советско-финской войне.

В то же время нельзя не признать, что советские исследователи конца 1950-х – начала 1960-х годов обратили внимание на радикальное изменение характера военной стратегии в связи с появлением таких новых средств вооруженной борьбы, как ракетно-ядерное оружие.

Возможности стратегии в условиях ракетно-ядерной войны резко возрастают, отмечали генерал армии С.Н. Козлов и его коллеги по Академии Генерального штаба. Они сделали принципиально важный вывод о том, что стратегия уже не является лишь организатором и комбинатором системы операций.

«Теперь стратегия обладает возможностью достигать своих целей не только через совокупность тактических и оперативных результатов, но и непосредственно. Эта возможность стратегии обеспечивается ракетно-ядерным оружием. Более того, сам эффект стратегических ударов прямо и более или менее непосредственно определяет обстановку, ход и результаты всех других усилий и масштабов, как оперативных, так и тактических. Это положение должно рассматриваться как одна из главных черт военного искусства в современных условиях»[91]. Как видим, здесь речь идет о новом месте стратегии современной войны, при этом не ставится под сомнение ракетно-ядерная рациональность последней.

В то же время, выступая в закрытых аудиториях, некоторые советские военные теоретики, по свидетельству ряда очевидцев, шли значительно дальше в переоценке традиционных вопросов военного искусства в связи с появлением ракетно-ядерного оружия. Они поднимали вопрос о том, что гигантские жертвы и разрушения, вызываемые применением ракетно-ядерного оружия, вообще выводят его использование за пределы военного искусства[92]. Но эти взгляды тогда еще не получили официального признания, хотя на Западе уже вовсю шли дебаты, причем на высоком политическом и военно-профессиональном уровне, о совершенно иной качественной оценке ядерных арсеналов – прежде всего как сдерживающего фактора от развязывания большой войны и как орудия политического давления на оппонента. По большей части дебаты организовывались неправительственными исследовательскими центрами, главным образом базирующимися в ведущих университетах страны. Такого рода центры практически отсутствовали в то время в СССР[93].

Все это весьма пагубно сказывалось на вопросах оптимального построения системы стратегического руководства обороной, на том, как выделялись, распределялись и использовались ресурсы на нужды обороны.

Во второй половине 1960-х и в 1970-е годы не было привнесено практически ничего нового в развитие советской военной мысли, в частности в решение вопроса о сущности взаимоотношений между политикой и стратегией.

Ничего нового в этом смысле не добавила и объемная книга министра обороны СССР Маршала Советского Союза А.А. Гречко «Вооруженные Силы Советского государства». В ней лишь подчеркивалось, что «руководство Коммунистической партии Вооруженными Силами выступает как главный принцип советского военного строительства»[94].

В последующие годы в советской военной науке был предпринят ряд небезынтересных попыток добавить кое-какие полутона в освещение вечной темы – о взаимоотношениях между политикой и войной, политикой и военной стратегией[95].

Недостаток формулы, которую предложил упомянутый выше Кингстон-Макклори, состоит в следующем: в ней не отмечено, что война с применением ядерного оружия не может быть рациональным средством продолжения политики. Ядерная война – вполне реальный результат неверной, «дурной», пользуясь словами А.А. Свечина, политики. Она может оказаться продуктом политики активного, но слабо продуманного использования ядерного оружия в качестве средства шантажа, средства нажима, сопровождающегося непониманием характера эскалации политического конфликта и возможного его перерастания в конфликт военный с различной интенсивностью и глубиной использования сил и средств вооруженной борьбы.

Положение о том, что ядерная война не может быть рациональным средством продолжения политики, применимо прежде всего к советско-американским отношениям периода «холодной войны», особенно начиная с того момента, когда циальной советской военной традиции после трагических событий конца 1930-х годов, выкосивших подавляющую часть советских военных мыслителей в ходе массовых репрессий командного состава РККА и РККФ. По его суждению, в содержании военно-технической стороны военных доктрин социалистических и капиталистических стран имеются некоторые сходные черты, обусловленные общими тенденциями развития военного дела и вытекающие из достигнутого уровня научно-технического прогресса и использования опыта прошлых войн.

М.А. Гареев в основательном труде, посвященном военно-теоретическому наследию М.В. Фрунзе, подчеркивал, что последний решающую роль отводил политике. При этом социально-политическая сторона военной доктрины, по Фрунзе, базировалась на марксистско-ленинском учении о войне и армии, других общественных науках; ее военнотехническая сторона основывалась на положениях военной науки и военной проблематики других наук. Неверными, по мнению М.А. Гареева, являются утверждения некоторых советских военных авторов о том, что военная доктрина формируется только с помощью военной науки. «Совершенно очевидно, что политическая сторона военной доктрины не может основываться лишь на достижениях военной науки», – отмечал М.А. Гареев, тем самым еще раз подчеркивая примат политики над военной стратегией и военным делом в целом (Гареев М.А. М.В. Фрунзе – военный теоретик. М.: Воениздат, 1985. С. 394).

Советский Союз обрел убедительный потенциал нанесения «неприемлемого ущерба» Соединенным Штатам в результате ответных действий.

В подтверждение такой оценки уместно привести высказывание Н.В. Огаркова, сделанное им отнюдь не из конъюнктурных соображений накануне вот-вот готового появиться «нового мышления», а в результате глубоких многолетних размышлений:

Появление в 1945 г. и быстрое совершенствование в последующем ядерного оружия, обладающего невероятной силой поражения, по-новому поставили вопрос о целесообразности войны как средства достижения политической цели (выделено мною. – А.К.). Только окончательно утратив разум, можно пытаться найти такие аргументы и определить такую цель, которые оправдывали бы развязывание мировой ядерной войны и ставили бы тем самым человеческую цивилизацию перед угрозой полного уничтожения. Отсюда следует непреложный вывод о том, что преступно рассматривать термоядерную войну как рациональное и чуть ли не законное средство продолжения политики[96].

Обращает на себя внимание, что Н.В. Огарков считал возможным развязывание «термоядерной войны» в качестве продолжения политики со стороны иррационально действующих сил. Развивая эту мысль, следует признать, что термоядерная война вполне может оказаться продолжением и порождением жесткой силовой политики, в арсенале средств которой имеется ядерный шантаж. История ядерного века, к сожалению, знает несколько примеров использования ядерного шантажа в качестве инструмента политики как Соединенными Штатами, так и Советским Союзом. И как правило, это усиливало конфронтацию, чреватую термоядерной войной.

Во второй половине 1980-х годов обсуждение вопроса о соотношении политики и войны получило новый импульс в связи с признанием того, что в ядерной войне победителей быть не может. Это признание вслед за политическим руководством сделало и высшее военное командование СССР[97].

Анализ военно-политического поведения сверхдержав в 1970-е и 1980-е годы, когда установился советско-американский военно-стратегический паритет, показывает, что в этих условиях государственное руководство США значительно реже и в более завуалированной форме прибегало к попыткам ядерного шантажа. Даже администрация Рейгана, несмотря на свой изначально воинственный облик, за все восемь лет пребывания у власти ни разу не прибегла к прямому ядерному шантажу. Не пришлось это делать и Советскому Союзу, который в прошлом несколько раз обращался к угрозе применения данного серьезного и обоюдоострого оружия.

Говоря о соотношении политики и войны в условиях ядерного противостояния, нельзя не упомянуть о такой проблеме, как возникновение войны «по ошибке», в результате сочетания непреднамеренных действий обеих сторон, вступающих в состояние своего рода «стратегического резонанса».

Можно выделить четыре основных источника опасности непреднамеренного, случайного возникновения ядерной войны: технические ошибки в системах раннего предупреждения и управления ядерным оружием; неудачные принципы организации движения информации в системе принятия решений; человеческие ошибки в оценке военно-стратегической ситуации в результате неверной интерпретации поступающих данных; механические ошибки или нервные срывы человека в результате неадекватного состояния – усталости, болезни и т. п. Разумеется, наиболее опасно совмещение ошибок нескольких видов.

Несмотря на все достижения последних лет в ядерных государствах применительно к задаче предотвращения непреднамеренной, случайной ядерной войны, эта тема по-прежнему остается актуальной. Государственное руководство и высшее военное командование каждой ядерной державы должно постоянно держать под контролем соответствующие технические и особенно человеко-машинные системы, проверять надежность, адекватность действующих процедур, персонала, структур управления и соответствующей техники. Ядерная война «по ошибке» не может по определению быть рациональным продолжением государственной политики.

Но она вполне может оказаться логическим продолжением ошибочной политики в ряде сравнительно частных проблем – в подборе кадров, имеющих отношение к принятию решений о применении ядерного оружия и к его эксплуатации, в технической политике, касающейся соответствующих средств управления и контроля, и т. п.

Для предотвращения несанкционированного, случайного применения ядерного оружия необходимы регулярные тренировки с участием высшего государственного руководства (Верховного главнокомандующего и его «дублера» – того второго человека в государственной иерархии, который в случае невозможности выполнения Верховным своих обязанностей будет отвечать за приведение в действие «ядерной кнопки»).

Рациональным продолжением политики с использованием военных средств вполне может оказаться ограниченная ядерная война ядерного государства против неядерного (о чем подробнее будет сказано в главе, посвященной войнам тотальным и войнам ограниченным). В этом случае ядерному государству не угрожает ответный ядерный удар возмездия по «мягким целям», по крупным населенным пунктам[98].

* * *

Размышления о соотношении политики и военной стратегии в условиях непрекращающегося процесса технологического развития средств вооруженной борьбы, усиления их воздействия на человека и окружающую среду, в условиях динамично изменяющейся системы международных отношений, в том числе под воздействием процесса глобализации, остаются важным инструментом познания и формулирования оптимальной системы стратегического управления. Дискуссии по этим жизненно важным для судьбы нашего общества и государства вопросам должны идти сегодня и в России. Нам следует при этом исходить из наличия практически во всех государствах политических институтов, являющихся носителями идей и концепций силового разрешения международных проблем.

Для России вопрос об использовании военной силы в качестве инструмента политики остается исключительно актуальным, причем речь идет об использовании как прямом, так и косвенном, опосредованном, для предотвращения той или иной агрессии против нас или наших друзей и союзников. Для этого всегда необходимо прежде всего самым тщательным образом определять политические цели для применения военной силы, для военной стратегии.

Это относится и к вопросу о ядерном сдерживании как самой ощутимой форме небоевого применения военной силы. Тем более, что ядерное сдерживание в современных условиях играет для России особую роль, в том числе в силу слабости сил общего назначения, общей экономической слабости.

Эта роль будет оставаться весьма значимой на протяжении многих десятилетий. Мир вряд ли станет более безопасным по сравнению с тем, каким он сложился в последнее время.

Аксиоматичная сегодня формула Клаузевица «война является лишь продолжением политики иными, насильственными, средствами» полностью применима и к таким крупнейшим проблемам международной безопасности и национальной безопасности отдельных стран, как терроризм и распространение ядерного оружия (и других видов оружия массового поражения)[99].

Масштабы соответствующих угроз сегодня сопоставимы с теми, что имели место в период накануне Второй мировой войны. «Синтетическая», относительно новая проблема международной и национальной безопасности – это проблема получения радикальными неправительственными организациями в свои руки оружия массового поражения.

Следуя формуле Клаузевица, необходимо признать, что главной проблемой является не сам по себе терроризм[100], а радикальные политические организации, использующие террористические методы.

Соответственно, если говорить о целях «войны с терроризмом»[101], речь должна идти о политическом поражении радикальных организаций всеми средствами и методами высшей стратегии – спецоперациями, перекрытием каналов финансирования, спецпропагандой и даже военными действиями. Огромную роль играет в этой борьбе дипломатическое обеспечение.

Аналогичной логике необходимо следовать и в решении проблемы распространения ядерного оружия.

Государства приобретают собственное ядерное оружие не потому, что им становятся более доступны соответствующие технологии, знания, «ноу-хау», а потому, что в них в определенный период складывается критическая масса интересов, побудительных мотивов, группировок политической, технократической и военной элиты, которые принимают политическое решение о превращении своего государства в ядерную державу. Политической целью в этой сфере является недопущение появления новых ядерных государств. Данная цель имеет много общего с задачей недопущения получения ядерного оружия радикальными политическими негосударственными организациями.

Террор, терроризм направлен прежде всего на массовое устрашение в определенных политических целях – сильнейшее политико-психологическое воздействие на государственных лидеров, политическую элиту, СМИ, на общество в целом, а не просто на уничтожение тех или иных неугодных террористам деятелей. В этом отличие современного массового террора от индивидуального террора, который, например, проповедовали в России в начале XX в. социалисты-революционеры (эсеры), а до них – «Народная воля».

* * *

Теоретические вопросы соотношения политики и военной стратегии имеют, как уже отмечалось выше, прямое отношение к вопросу о построении оптимальной системы стратегического управления (руководства) Вооруженными силами РФ. В нашей стране после распада СССР не раз поднимался, в частности, вопрос о роли Генерального штаба ВС РФ в такой системе, о трактовке самого понятия «Вооруженные силы».

Возникали ситуации, когда Генштаб добивался даже определенной автономности от остальной части министерства обороны.

Представляется, что на основе теоретических положений по данной теме должны быть в законодательном порядке определены роль, полномочия, ответственность в стратегическом руководстве Вооруженными силами не только Президента – Верховного главнокомандующего и Правительства Российской Федерации, но и министра обороны и начальника Генерального штаба ВС, а также командующих объединенными командованиями на потенциальных театрах военных действий. При этом в предварительном порядке должны быть проиграны различные модели принятия политико-военных, военно-стратегических и оперативно-стратегических решений (и их реализации).

Представляется, что Генштаб ВС РФ не может в нашей стране уподобиться Комитету начальников штабов ВС США, который, как правило, не включается в контур стратегического управления. В России Генштаб, безусловно, должен быть одним из главнейших элементов стратегического управления в военной сфере. При этом следует иметь в виду, что политика (и внешняя, и внутренняя) в современных условиях глобализирующегося мира и информационного общества пронизывает все уровни боевого применения Вооруженных сил – стратегический, оперативный и даже тактический. Это в полной мере относится к гуманитарным операциям и операциям по поддержанию мира.

Действия военного ведомства (в том числе Генштаба ВС РФ), различных компонентов Вооруженных сил при проведении тех или иных операций должны тесно сопрягаться с деятельностью других ведомств – Министерства иностранных дел, Службы внешней разведки, Федеральной службы безопасности, Министерства по чрезвычайным ситуациям, Министерства транспорта, РЖД и др. Это взаимодействие необходимо тщательно отрабатывать на различных учениях, для чего и в Минобороны РФ, и в других ведомствах должны иметься специальные подразделения.

Важную роль в оказании всесторонней помощи высшему государственному руководству в подготовке принятия решений, связанных с применением военной силы, должен играть Совет Безопасности (СБ) РФ и его аппарат во главе с секретарем СБ и его заместителями.