Читать книгу Реализация - Андрей Константинов, Евгений Вышенков - Страница 2

Сентябрь 2000 г.

…Штукин обманул Юнгерова. Не было никакого разговора с опером из управы, работающим под Ильюхиным. У Валеры был разговор с самим Ильюхиным – долгий и местами крайне неприятный для них обоих…

Если бы эта встреча нашла свое отражение в официальных документах, то она была бы обозначена как «очередная» и «прошедшая на КК[1]». Но Ильюхин официально регистрировать встречу не стал. Он, вообще, не любил такую писанину – во-первых, очень трудно писать не то, что было на самом деле (а писать правду – это просто сумасшествие), а во-вторых, даже если и просто писать абы что, но столько, сколько положено, – все равно утонешь в бумагах, которые будешь составлять по 25 часов в сутки. На практике как из положения обычно выходят: «подпрягается» какой-нибудь молодой, но дотошный сотрудник, который и оформляет аккуратно всю липу с нескольких устных указаний руководителя. Потом пройдет лет двадцать, кто-нибудь начнет листать дело и будет восхищаться оперативной драматургией, выраженной красивыми фразами с утраченными уже канцелярскими оборотами. И этот «кто-то», конечно же, не поймет, что на самом деле все было совсем не так…

Ильюхину как-то раз попали в руки архивные документы с подписями самого Судоплатова[2]. Полковник зачитался и аж языком зацокал от удовольствия: «Умели же работать, черти?» А потом Виталий Петрович пораскинул мозгами и подумал: «А может быть, просто такая же красивая липа, как и у меня? Кто его теперь узнает, как оно „в натуре“-то было – поди, проверь…»

Да, так вот, эта встреча со Штукиным, которая, будучи официально зарегистрированной, описывалась бы как состоявшаяся на КК, на самом деле проходила в обычном кафе – правда, не самом модном и тусовочном, зато чистом и тихом.

Виталий Петрович встретил Валерия улыбкой, встал со стула, шагнул вперед и протянул руку. После рукопожатия полковник еще и похлопал левой рукой Штукина по плечу. И не то чтобы полковник совсем уж лицедействовал, но элемент навыка в избранной им манере, конечно, был. Ведь во время таких мероприятий, как контрольная встреча, грамотный руководитель всегда старается создать теплую, товарищескую атмосферу, которая лишний раз подчеркивала бы для исполнителя важность его миссии, свидетельствовала бы о том, что его помнят и ценят. Но и обвинить Виталия Петровича в полной неискренности тоже было бы неправильно: он и в самом деле переживал за Штукина. Понимал, конечно, что опер не в банде Горбатого и что в случае расшифровки вряд ли ему грозит лютая смерть, но понимал и то, что Валере все равно очень тяжело. Актеру и два-то часа на сцене тяжело играть, а если – неделю? А месяц?

У отца Ильюхина был друг, старый чекист, который разведшколу окончил еще в 1946 году. В 1954 году его заслали с заданием в Грецию, где он через полтора месяца «провалился» и получил 25 лет тюрьмы. Отсидел он там 18 лет, а потом его отдали – так просто, потому что в Греции он уже был никому не нужен и не интересен. Так вот: этот чекист рассказывал, что самое трудное в профессии разведчика годами актерствовать: на работе, в такси, в постели с женщинами – любимыми и не очень. Старый чекист признался, что даже в тюрьме, где он уже никого не интересовал, он долго не мог избавиться от этой манеры…

Штукин и Ильюхин сели за столик, и полковник заказал два эспрессо. Пока несли кофе, они долго молча рассматривали друг друга, а потом Валера без улыбки вдруг затараторил шепотом:

Окончив декламацию, Штукин поднял воротник джинсовой куртки и начал с утрированной подозрительностью озираться.

Полковник усмехнулся:

– А почему «урюк»?

Валера развел руками:

– Для рифмы, в основном. Да и… «Урюк» я и есть…

Ильюхин вскинул брови:

– Что ж так мрачно? Или в чем-то… просчитался пресловутый мистер Пек?[4]

Валера чуть скривил губы, быстро прикурил и помахал в воздухе зажженной сигаретой, разгоняя дым:

– Не мрачно, но… Как вам сказать, товарищ полковник…

– Скажи, как есть.

– Скажу. А вы уверены, что я попал в ОПС[5]?

– В каком смысле?

– В человеческом, то есть в прямом, но не официальном.

Виталий Петрович прищурился:

– Твои сомнения относительно прилагаемой к ним аббревиатуры касаются слова «преступное» или «сообщество»? Или «организованное»?

Штукин легко закинул ногу на ногу и непринужденно, почти светски, улыбнулся:

– Организованности у них и государство занять может. Сообщество – конечно, есть, они связаны интересами и, вообще, жизнью, но вот насчет всякого такого преступного… Я, конечно, среди них совсем еще не старожил, но…

Валера чуть запнулся, и полковник подбодрил его:

– Ты говори, говори… Как есть – не стесняйся.

Штукин пожал плечами:

– Если не стесняясь, – то люди там достойные. Симпатичные. Я отрицательных эмоций гораздо больше получил на легальной работе. Прошу отметить и доложить в воспитательный отдел!

«Осмелел», – подумал про себя Ильюхин, однако вслух ничего не сказал, лишь головой покачал.

Валера тем временем практически залпом опрокинул в себя чашечку принесенного официанткой кофе и остро глянул прямо в глаза полковнику:

– А если серьезно, то все, что я вам только что сказал, – серьезно.

Ильюхин долго не отвечал, размешивая сахар в своей чашечке, а потом, спрятав улыбку, тихо предложил:

– Ну, если серьезный разговор пошел… Тогда расскажи и о себе.

Штукин сразу же насторожился, почуяв неладное, и вспомнил о случившейся на озере трагедии. А о чем он еще мог сразу подумать? Правда, было непонятно – откуда об этом может знать Ильюхин…

Полковник ждал. Валера нахмурился и пошел на обострение:

– Если что-то не так, то давайте напрямую!

Ильюхин взгляд не отвел, усмехнулся жестко:

– Если труп – это «если что-то не так», то боюсь подумать, что такое «если дело труба»… И учти – все твои слова, будто тебя к стенке припирают, – это неправильно… Не нужен этот налет. Поговорим спокойно. Тему все равно не закрыть.

– Не понял. – Валера аж побледнел, подумав о том, что расследованию истории на озере дан официальный ход и информацией о случившемся владеет не его куратор Ильюхин, а полковник Ильюхин как представитель государства.

Виталий Петрович, уловив этот нюанс его размышлений, чуть качнул головой:

– Я имею в виду, что тему эту не закрыть в нашем с тобой разговоре.

– Хорошо, – шумно выдохнул воздух Штукин. – Вам я готов рассказать. Более того – объяснить. И даже оправдаться.

– А другим?

– А с другими – не считаю нужным это обсуждать. Более того, зная, как устроено наше государство, считаю разговор о Николенко смешным.

Произнеся фамилию, Валера впился глазами в лицо полковника, проверяя себя, и по реакции Ильюхина понял, что не ошибся, – Виталий Петрович именно эту тему и имел в виду. Но откуда он узнал?

Полковник между тем отхлебнул кофе и аккуратно поставил чашку обратно на блюдце:

– Чего же тут смешного?

Штукин зло дернул щекой:

– Знаете, я много раз говорил жуликам: «Сознайся – лучше будет!» При этом я им не говорил – для кого именно это будет лучше…

Ильюхин закурил и сказал спокойно, словно просто констатировал:

– Ты меняешься.

– Не надо! – занервничал Валера. – Ни хрена, извините за выражение, я не меняюсь. И не мутирую. Просто наконец-то я приобрел редкую возможность говорить про нашу жизнь так, как она есть.

Виталий Петрович хмыкнул:

– А мне оставишь возможность не согласиться с тобой?

Штукин задумался, потом шмыгнул носом и, отвечая, уже чуть сбавил тон:

– Не надо иронизировать. Вы прекрасно знаете, что ваше мнение для меня отнюдь не пустой звук.

– Спасибо. Ну а раз так, то расскажи, пожалуйста, как все случилось…

Валера опустил голову, потом быстро вскинул ее и заговорил очень быстрым, почти горячечным шепотом:

– Случилось, как в дурацкой книге: мы поехали на озеро. У нас только-только кое-что наметилось в отношениях. Ну и… На озере и сами отношения… ну, в смысле – близкие… завязались. Место там тихое, без людей. Романтика. Плескались, обнимались. И никакой ссоры между нами не было. Просто потом Зое побаловаться захотелось. Игра такая идиотская началась. И тут же закончилась. А я, сука, никогда ей не говорил, что я пловец классный. Я – никакой пловец. Не утюг, конечно. Но в шторм утону, как все. А она, идиотка, сзади меня за шею… А там глубина… Может, и не такая уж большая. Но я так и не донырнул потом до дна… Я воды хлебнул и стал дергаться… Наверное, задел ее, но куда ткнул, как попал – не помню… Я что помню? Десять секунд – и я ее не вижу! Я – нырять. Какое там… В воде ни черта не видать, и я же не из ПДСС, как Ермилов. Начал задыхаться. Еле на берег выполз. И все. Извините за цинизм, но нет в моих действиях ничего… Но я об этом никому, кроме вас, и говорить-то не собираюсь! Потому что все равно выходит, будто я оправдываюсь. Будто я подонок, и если и не утопил, то бросил в беде. А я никого не бросал. Я ушел тогда, когда и Шойгу со всем своим МЧС не справился бы. И что мне потом делать было? Орать: граждане, возбуждайте дело, проводите расследование, не верьте мне, подержите меня в камере месяца два с половиной и выпустите потом с клеймом театрального мерзавца?!

Штукин наконец-то прервал свой монолог и чуть подрагивающими пальцами вытащил из пачки новую сигарету. Полковник, нахмурившись, водил указательным пальцем по скатерти:

– Да… осадок, конечно, неприятный…

Валера даже слегка подскочил на стуле:

– Неприятный? Да это страшный сон, а не осадок…

Они помолчали, а потом Ильюхин задал новый вопрос:

– Ну а что там с картинами какими-то?..

Штукин усмехнулся и понимающе кивнул:

– А, даже вон оно как… И про картинки тоже… Мотив, стало быть, увидели?

Полковник устало покачал головой:

– Это не я так думаю.

– А кто?

Виталий Петрович ничего не ответил, и Штукин снова усмехнулся:

– Картинки… Ну, оставил их у меня один мудило, прежде чем по Владимирке почапать, а потом сам, видимо, и замутил канитель. Знал бы я об их ценности – так что, стал бы его в камеру пристраивать?! Откусил бы долю – и разбежались бы… Что, не знаете, как это делается?!

– Знаю, но не делал.

– Да бросьте вы, Виталий Петрович, – махнул рукой Валера. – Мы же не в воспитательном отделе! У нас опера получают по сто пятьдесят долларов, а живут минимум на 500–600! И все честные… Каждый день каждый мусор думает как, что и где украсть!

– Каждый?

– Каждый! Только в отделениях воруют при шмонах на малинах и отпускают налетчиков. А в управлениях крышуют рестораны и отпускают черт знает кого! А постовые – грабят. А участковые… Да что я митингую?! Я все это видел и трогал своими руками. И человек, который меня уверяет, что все это только отщепенцы, – он либо наивен, либо не хочет со мной откровенно говорить…

Полковник очень грустно и совсем устало улыбнулся:

– И что… других совсем нет?

– Есть!! Ильюхин!!! И он такой один!

– М-да…

После долгой, очень долгой паузы Валера уже почти спокойно и даже чуть виновато пробормотал:

– Ну, вы же сами хотели, чтобы я говорил то, что думаю.

– Конечно, – кивнул Виталий Петрович. – Ты знаешь, у меня такое ощущение, что вот это все мне бы хотели сказать и еще десятки других людей. Но они почему-то не говорят. Печально. Лучше, когда говорят.

Штукин язвительно ощерился:

– Смотря что говорят. Иногда лучше жевать, чем говорить! Я тут недавно видел выступление по телевизору руководителя УСБ. Он все обещал ряды чистить. Никто не спорит – дело нужное, дело хорошее. Так вот: я обратил внимание на его часы. Они стоят двадцать семь тысяч долларов. Я проверял, у Юнгерова такие же. Они, наверное, вместе в очереди за ними стояли. У него даже не хватило ума на полчаса нацепить «командирские» часы! Что я говорю не так?

Ильюхин не смог подавить вздох:

– Так-то все так… Однако, Валера, для меня это все равно ни хера не довод.

Валерий опустил взгляд в стол и вяло, совсем уже не желая спорить, не согласился:

– А для меня – довод. Конечно… Давайте ловить участкового за ящик колбасы. А другие пусть ловят министра за колбасный завод. Вот только хотелось бы хоть краем глаза на этих «других» глянуть – есть они или нет? Может, они мои коллеги – «внедренцы», маскируются до поры? А потом как накроют всех панамой – разом… Вот уж заживем тогда – честно, чисто, опрятно…

– Хорош, – прервал его полковник. – Я тебя понимаю. Но и ты-то сам… У тебя тоже получается, что кругом ты прав – и с Николенко, и с картинами…

– А я за свою неправоту перед собой и ответил. За Николенко. А на картинки эти – мне тьфу и растереть. Могу вам сдать, могу почтой в Русский музей отправить… Чтобы они там сгнили в их спецхранах… А все остальное – пусть государство доказывает, то, которое часы по 27 тысяч долларов носит.

– Все?

– Все.

– Нет, Валера, не все. Есть один ма-аленький такой нюансик. Это я.

– В каком смысле вы?

– В прямом. Мы с тобой не только официальными бумагами связаны. И ты это хорошо понимаешь. Я вправе был рассчитывать на твою большую… не знаю, как и сказать, – откровенность – это не совсем точное слово в такой ситуации. На доверие, наверное. Если уж ты попал в такое говно – то почему же сразу на меня не вышел? Почему я должен узнавать всю эту трихомудию от… третьих лиц?

Штукин опустил голову, полковник помолчал, не дождался ответа и продолжил:

– Чего молчишь? Думал, само рассосется?

Валера яростно залез пятерней себе в волосы и начал их нервно крутить на пальцах:

– Где-то так… Хотя, конечно, до определенного момента… Потом я уже не думал, что рассосется, но…

– Это с какого же такого момента? – поинтересовался Ильюхин.

– Да с того, как с опером пацапался, который на мое место пришел. Он-то ниточку и зацепил, хоть и салага зеленый… У него стимул был надорваться. Зоя, она до того, как со мной, – с ним… В общем, тут такое общежитие получилось… Трудно, товарищ полковник, таким-то вот бельем трясти…

Валера вдруг поднял глаза, в которых промелькнула догадка:

– Виталий Петрович, а не Якушев ли вам всю эту драму поведал? Кроме него, ведь темой-то особо никто не занимался… Или он уже всем раззвонил?

Ильюхин негромко, но твердо прихлопнул по столу ладонью:

– Он не раззвонил. И зря ты так об этом парне. То, что он ко мне пришел со своими сомнениями и со своей болью, – это твое счастье. И дальше эта тема не пойдет. А могла бы. У нас с ним очень тяжелый разговор был. Повторяю – счастье, что парень нормальный, свой оказался.

– Свой? – хмыкнул было Штукин и тут же прикусил язык.

В раздражении Валера чуть было не проговорился относительно того, какой Якушев «свой». Но сдавать Егора ему было никак нельзя – ведь если Ильюхину рассказать обо всем, о сцене у озера в имении у Юнгерова, тогда получится, что те, к кому его внедрили, узнали всю историю с гибелью Николенко раньше куратора… А это – еще один «косяк». Не хотелось Штукину признаваться, что Юнгеров его уже воспитывал – за то же самое. Даже слова похожие употреблял… А объясни сейчас полковнику, кто такой Якушев на самом деле, – ясно же будет, что Юнгеров с компанией в курсе всей темы… Справедливости ради нужно отметить, что этот мотив не был для Штукина единственным, чтобы не объяснять Ильюхину, насколько Егор «свой». Валера все же чувствовал какую-то свою вину перед парнем. Злился, не мог эту вину сформулировать, не соглашался с ней, но – в глубине души все же чувствовал…

Задумавшись, Штукин не расслышал вопроса полковника, и тот был вынужден повторить его:

– А чем же тебе, спрашиваю, Якушев не свой?

Валера постарался усмехнуться как можно более естественно:

– Да салага он… Выпускник юрфака. Не дорос еще просто до «своего».

– Дорастет, – спокойно парировал Ильюхин. – Задатки есть. А насчет юрфака – что это ты замужиковствовал? Прямо как камергер Митрич из «Золотого теленка». Или у тебя комплексы по поводу собственной недостаточной грамотности? Я, кстати, тоже юрфак закончил. И ничего.

– Как сказать, – повел бровью Штукин. – Вот для Крылова вы и не будете своим. По многим причинам, но и из-за Петербургского университета – тоже. Что, не так?

– Уел, – полковник поднял руки, показывая, что сдается, и предложил: – Ладно… Считаем, что проехали. Забыть – не предлагаю, такие вещи, наоборот, помнить надо, чтоб правильные выводы сделать… Но проехали…

– Забудешь тут, – заворчал было Штукин, но Ильюхин пошлепал ладонью по столу:

– Все. Не будем уставать, пережевывая все во второй раз. Давай-ка, брат, рассказывай о своей непосредственной работе.

Валера потер пальцами себе виски, пряча в локтях выдох облегчения, и постарался сконцентрироваться:

– Так, а что рассказывать-то… Внешне они, как я уже говорил, ни на какое ОПС не похожи…

– Тем более – рассказывай. Лучше, когда вот так ошибаются, чем когда начинают пургу гнать.

Штукин склонил голову к плечу и прищурился:

– Это вы насчет ОПС – что я, дескать, ошибаюсь? Есть: ошибаюсь!

– Валера!

Штукин понял, что и у ангельского терпения Ильюхина есть предел, и перестал фиглярствовать, перейдя к четкому и серьезному описанию своих впечатлений в мелких деталях. Строго говоря, то, что он рассказывал, трудно было назвать информацией. Валера рассказывал об атмосфере, об оттенках и нюансах. Несколько раз Ильюхин перебивал его уточняющими вопросами, и по лицу полковника было трудно понять, доволен ли он ответами. Больше всего, как показалось Штукину, Виталия Петровича заинтересовало то, что в окружении Юнгерова, говоря о расстреле в лифте, часто вспоминают Гамерника, – однако именно по этому поводу дополнительных вопросов почему-то не последовало. Заканчивая свой рассказ, Валера протянул Ильюхину смятый и сложенный вчетверо лист бумаги, который достал из заднего кармана джинсов:

– Тут я записывал данные людей, их функции, телефоны. Связи… также номера автомашин. Правда, думаю, что все это они никак не скрывают и сами.

– Не скрывают, – кивнул Ильюхин. – Но передать все это мне в сведенном виде – вряд ли бы согласились. Поэтому ты бы, брат, поаккуратнее как-то… Ты такие бумажки с собой в карманах так просто не таскай. Случайность – это дело такое…

Штукин пожал плечами:

– Я понимаю… Но в разведшколе «Абвер-Рига-2-2» я не учился и потому более четырех телефонов подряд запомнить просто не в состоянии.

Ильюхин собрал морщинки вокруг глаз – и ими только и улыбнулся:

– Не учился, говоришь? А нервы в критических ситуациях именно такие, как у выпускников этой школы.

– Совпадение, – отрекся Валера. – Мамой клянусь.

– Вот тут верно.

Полковник замолчал, потом неторопливо закурил сигарету, видно было, что он хочет сказать еще что-то. Штукин никак не стал проявлять свое любопытство, дождался, пока Виталий Петрович сам вернулся к волновавшему его вопросу:

– Вот я о чем еще поговорить хочу, и уже мимо шуток… Значит, для окружения Юнгерова причастность Гамерника к вашему расстрелу не такая уж и тайна?

Валера напрягся: таких формулировок в его рассказе не было, он это точно помнил. А Ильюхин добавил, будто с самим собой разговаривал:

– А ведь и правда, воняет от этого Гамерника…

Штукин осторожно кашлянул, но Виталий Петрович словно бы продолжал грезить:

– Главное, чтобы эта вонь не стала естественной средой, а то недавно совсем…

Полковник осекся, посмотрел на Штукина и потер лоб пальцами, которыми еще и сигарету держал. Валера вдруг по-настоящему разволновался:

– А что случилось-то, товарищ полковник? Я ничего не понял про вонь и естественную среду.

– А… – махнул рукой Ильюхин, и столбик пепла с сигареты упал прямо на стол: – Заехал тут недавно я на одно место убийства. Ну, труп там пролежал уже суток пять, атмосферу ты представляешь. А опер из РУВД ходит по квартире и стаканчик мороженого – черносмородинового – лижет. Сказал, что по дороге купил… Конечно, они привыкли, и я уж точно привык… Но – неправильно это! Понимаешь?! Неправильно!

Странное дело, полковник вышел из себя больше, чем когда шел очень тяжелый разговор о случае с Николенко. Валера облизал пересохшие губы и осторожно поинтересовался:

– Виталий Петрович, вы не переживайте так… Насчет мороженого… Я тут с вами солидарен… Я вот только не понял, при чем тут Гамерник?

Ильюхин ничего не ответил, будто и не слышал вопроса вовсе. Вместо ответа он сам спросил:

– Значит, вокруг тебя симпатичные интересные люди?

Штукин кивнул:

– Люди серьезные. И не столько симпатичные, сколько обаятельные.

– Я это предвидел. – Полковник старался говорить сдержанно, но все же совсем скрыть неудовольствие не смог. – Охмуряют тебя! Кто больше старается?

Валерка покачал головой:

– Да они не стараются, они просто – живут естественно, не строят из себя, смеются громко, орут громко, если ругаются…

– Все? Вот прям все такие?

– Н… ну… не все, наверное…

– А злобные есть? Или одни только юные натуралисты?

Штукин думал всего секунду:

– Есть такой – Ермилов. Он – правая рука Юнкерса. Но он не злобный. Он безразличный и злой. И у него такое чувство юмора, как перед расстрелом. Они его все очень уважают, но… Не очень любят. Хотя и своим считают. Я вам уже рассказывал о нем – он бывший офицер, служил под водой, но не на лодке. Сам рассказывал, что во время службы заставлял матросов дельфинов убивать.

Ильюхин сделал вид, что не услышал о дельфинах:

– Ну, чего тут такого особенного: многие офицеры после службы озлобились. Тем более – флотские…

Валера потряс головой:

– Нет, он не обычный флотский офицер, он служил в диверсионных войсках, но под водой.

– Да, ты говорил, ПДСС, кажется?

– Ага. Так вот: он сидит, телевизор смотрит – что-нибудь, без разницы, а потом вдруг как скажет что-нибудь – совсем бывшему офицеру несвойственное… Они, по-моему, его большим бандитом, чем себя, иногда считают… Тут как-то у Юнгерова в доме по телевизору про Горбачева рассказывали, а Ермилов слушал, слушал, а потом тихо так и говорит: «Нас бы попросили, мы бы всех коммуняк тихонько перерезали». Я удивился, спрашиваю: «Зачем?» А он засмеялся и частушку запел: «Пароход плывет, волны с пристани, будем рыбу кормить коммунистами!» А через пять минут может сталинский марш запеть… Вот он такой… Если честно – страшный он. Он легко убьет, причем любого – независимо от возраста и пола. И при этом он совсем не дурак, а, наоборот, очень даже умный. Я один раз случайно стал свидетелем его перепалки с Денисом, который нервно так спросил: «Ты что, мне не веришь? Мне?!» А Ермилов отвечает: «Если я всем верить буду, то меня надо рассчитать!» Денис как схватит его за грудки: «Я что, – все?!» А Ермилов ему спокойно так палец вывернул, аж скрючило Дениса, который совсем не фантик, и шепчет: «Чем больше я тебе не верю, тем спокойнее тебе спать!» Вот такой этот Ермилов… Я не знаю, как к нему отношусь…

Виталий Петрович размеренно закивал, словно речь шла о том, что ему было хорошо известно:

– Понял я, Валера, понял… Я ведь постарше тебя, поэтому таких Ермиловых редко, но доводилось встречать. Ты, кстати, запомни на будущее – они самые преданные люди, но, когда Красная Армия войдет в Берлин, они своим боссам тихонечко финки под ребра вгонят и, единственные, красиво и спокойно уйдут…

Штукин несогласно мотнул головой:

– Юнгеров под финку не подставится. По крайней мере подловить его будет сложно. Он нутром людей чует, и не только их породу, но и сиюминутные настроения, эмоции… В нем очень много энергии, жизненной силы…

– И в чем же это выражается?

– Да в том, как он живет! Вот едет он, допустим, в администрацию района – весь такой в костюме, в галстуке за пятьсот долларов, а на его объекте рыбу мороженую как-то не так разгружают. Так он врывается на склад, как комдив, и орет: «А если я за пятнадцать минут один шаланду разгружу – могу тогда по харям вам надавать?!» Все молчат. А он разгружает – весь в рыбе, потом залезает под холодную струю на мойке, хватает в этом же универсаме чуть ли не с витрины новый костюм и рубашку и орет директору: «За твой счет!» И только после этого всего уматывает к главе администрации.

Ильюхин улыбнулся:

– Действительно, симпатичным он у тебя получается… На такого, чтобы завалить, – китобойный гарпун нужен…

Валерка сузил глаза и спросил негромко, но жестко:

– Кому?

Странно, но полковник взгляд не выдержал, глаза отвел и пробормотал в сторону:

– Кому, кому… Гамернику в том числе…

Штукин взгляд не отводил, но молчал, понимал, что все равно ничего из Ильюхина не вытрясет. Захочет – сам скажет. Не захочет – бесполезно пытать.

– Гамернику в том числе, – повторил Виталий Петрович, а потом вдруг махнул рукой и добавил: – Ведь я, Валера, все-таки узнал, кто вас расстреливал, где они живут и кто они такие.

На мгновение Валерке показалось, что в кафе вдруг стало очень тихо, – просто его сердце заколотилось так громко, что перекрыло все остальные звуки. Штукин облизал пересохшие губы и качнулся вперед:

– Хотелось бы на этих товарищей хоть одним глазом взглянуть…

– Кому? – вернул Ильюхин вопрос Валере – с той же самой интонацией.

Штукин, однако, даже и не заметил подколки:

– Взглянуть хотелось бы и мне, и Денису. Мы право имеем, ведь это они и нас расстреливали. И не их вина, что не добили. Они-то все грамотно сделали. Нас, наверное, судьба уберегла. Так что мы имеем право.

Полковник подпер щеку рукой:

– Ты, Валера, договаривай… Договаривай, что еще на них очень хотел бы и Юнгеров посмотреть, – и знаешь, для чего? Я отвечу: для того, чтобы они получили под старым дубом все, что им причитается[6].

Штукин непонимающе потряс головой:

– Старый дуб – это просто к слову?

Ильюхин усмехнулся:

– Старый дуб – это не просто к слову, но ты не заморачивайся… И вот что я тебе еще скажу: мы тут с тобой сидим не для того, чтобы помочь кому-то с кем-то разобраться, понял?

Внезапно лицо полковника скривилось, словно от сильной зубной боли. Валерка не мог читать мысли, поэтому не узнал, что Ильюхин в этот момент подумал: «А на самом деле получается – что именно для этого и сидим, прости господи!»

Штукин снова начал нервно ерошить пальцами волосы:

– Виталий Петрович, а зачем же вы мне тогда о Гамернике-то… Я ведь тоже – человек. У меня свой счет есть!

Ильюхин ждал этот вопрос:

– Я тебя, Валера, ориентирую. Ты должен настоящей информацией обладать, чтобы лучше чувствовать, чтобы понимать по мелким оговоркам возможное развитие событий. Еще раз подчеркну: я тебе сказал об исполнителях не для того, чтобы их кому-нибудь сдавать. Знаешь, не все так плохо! О стрелках я сказал лишь для одного – чтобы подчеркнуть, что они имеют самое непосредственное отношение к Гамернику. Стало быть, у Юнкерса мыслят в правильном направлении. А информация оперативная – это не сакральное знание. Информация, как вода, – где-нибудь, да просочится. И Юнгеров рано или поздно начнет отвечать Гамернику. Ну не сможет он не ответить – так ведь?

Валера посмотрел на полковника очень нехорошими глазами:

– И в чем же он будет не прав?

Ильюхин сделал вид, что не замечает этого взгляда:

– А в том, что, сделав это неуклюже, он может попасть в крайне неприятные отношения с государством… Или сам ничего не будет делать, все Ермилову поручит?

Валера медленно качнул головой:

– Нет, в этом случае он не поручит Ермилову, хотя тот, наверное, будет настаивать.

– Вот! – поднял вверх указательный палец Ильюхин. – Юнгеров захочет поступить по-человечески, а людям свойственно ошибаться, особенно когда их чувства задеты…

– Ну да, – неприятным голосом перебил полковника Валера. – Гамерник-то не попадет в неприятные отношения с государством!

Виталий Петрович нахмурился:

– Слушай, друг дорогой! Ты не забывай, что у нас с тобой есть дело, дело нешуточное, и твоя роль в этом деле ключевая, и притом редкая. Я понимаю, что тебе тяжело, что ты с живыми людьми контачишь и видишь в них много хорошего. Это правильный настрой. Психологически правильный – видеть на участке своей работы больше позитивного. Но не наше дело – и уж точно не твое – вступаться за Юнгерова. Тем более в разборке с Гамерником. Кто там из них прав? Откуда что пошло? Живут они так… А то, что этот Гамерник гнусен, – я и без твоих замечаний знал еще тогда, когда ты в школе учился. Ферштейн?

– Яволь, херр оберст![7]

Виталий Петрович помолчал, снова потер лоб пальцами и продолжил уже более спокойно:

– Оперативные материалы я тебе показывать-листать не буду, но поверь – тех, кто вас изрешетить пытался, я знаю. Буду к себе суров: я не знаю пока, как их «приземлить» и тем более, как их официально привязать к заказу Гамерника. Этих наемников на «понял-понял» не возьмешь, они ребята серьезные.

Штукин тихо кашлянул и поднял руку, как первоклашка. Ильюхин, разрешая, кивнул, и Валера очень осторожно начал выстраивать предложение:

– А вот Ермилов бы… Он смог бы их разговорить… Денис рассказывал, что…

Полковник не дал ему договорить:

– Я надеюсь, что ты так пошутить решил. Да? Пошутил?

– Пошутил, – мрачно кивнул Штукин. – Мне, вообще, как я заметил, особенно удаются шутки на тему собственного расстрела.

Виталий Петрович одобрительно кивнул:

– Это хорошо, что ты чувства юмора не теряешь. Ничего-ничего, мы и не из таких ситуаций выходили достойно. Ты особо не гоняй, ты больше прислушивайся. В системе Юнгерова скоро возникнет такая атмосфера, когда о чем-то открыто не говорят, но все всё понимают…

– Появилась уже, – заметил Штукин.

– Тем более! Значит, скоро и конкретика начнется – только определяй по косвенным признакам, как говорят наши друзья чекисты… Тебя что-то смущает?

– Есть немного…

– Что? Ты не таи, у нас же с тобой откровенный разговор…

– Виталий Петрович, я, когда в «наружке» топтал, мое дело было поросячье, главное – за объект не думать. В отделении, когда опером был, так то же самое: мы – окопники, любое серьезное преступление – главку виднее. И сейчас – все то же самое получается…

– Это с чего же ты так решил? – удивился Ильюхин, а Штукин на его удивление только руками развел:

– Ну – как же… Вы на мое мнение о Юнгерове и его людях даже внимания не обращаете. Такое ощущение, что вам не важно, кто хороший, кто плохой…

Полковник жестом подозвал официантку, чтобы попросить ее принести еще кофе, и Валерка вынужден был оборвать свою фразу. Впрочем, Ильюхин и так уловил ее смысл и постарался ответить искренне, насколько мог:

– Это не так. Мнение твое для меня очень важно, но это не значит, что я с ним всегда буду соглашаться. Более того – иногда буду спорить, хотя и согласился уже с ним. И вообще, в этой истории, в этой конкретной ситуации, тут как раз все от тебя и зависит. Ты там один, а нас здесь много. Это не значит, что я тебя слушаю, тупо докладываю кому-то наверх, и там наверху кто-то принимает какие-то решения… Я, кстати, если хочешь знать, в Москву еще ничего по существу и не докладывал. Туда, кроме пустых формальных бумажек, ничего и не уходило. Нечего было докладывать. А если бы и было что, то я сто раз бы еще подумал: стоит ли доложить, и если стоит – то в каком объеме и в каких деталях, – чтобы, во-первых, тебя не подвести, а во-вторых, – себя не подвести. Потому что я понимаю, что ты среди людей, и людей сложных, а не в среде наркоманов-налетчиков, к которым общечеловеческие ценности примеривать просто глупо…

Девушка принесла им кофе – Штукин даже удивился, как его быстро приготовили. Ильюхин быстро схватил свою чашечку, и Валера заметил, что рука полковника чуть подрагивает. Виталий Петрович отхлебнул приличный глоток, обжегся, невнятно матюгнулся и продолжил:

– И вообще… Результатом твоей работы может стать вывод, что все это сообщество должны разрабатывать не милиционеры, а налоговые службы. Может такое быть?

– Запросто! – оживился было Штукин, но Ильюхин махнул на него рукой, сиди, мол, слушай:

– Запросто – не запросто, а такой результат – тоже результат. Только выводы сами по себе не рождаются, к ним приходят. Ну и если налоговые службы – так флаг им в руки… Но! У нас ведь есть трупы! Так? Так… И что, мы все знаем? Нет, не все, а очень поверхностно… И значит, какова цель?

Валерка даже головой помотал, чувствуя, что полковник его специально путает. Подумав, Штукин попробовал сформулировать ответ:

– Если о трупах… Значит, цель – увидеть конкретные действия Юнгерова в отношении Гамерника и действия Гамерника в отношении Юнгерова, зафиксировать все это – и накрыть панамой. Так?

Ильюхин улыбнулся:

– Ну, на это, конечно, трудно рассчитывать, чтоб вот так сразу всех панамой… Такие удачи только в кино и в книжках бывают…

– Тогда в чем же цель? – насупился окончательно сбитый с толку Штукин.

Полковник задумчиво повел головой, отхлебнул еще кофейку и вдруг выдал:

– Ты знаешь… теоретически, по гамбургскому счету, наша задача – заставлять Гамерников и Юнгеровых… да, да, и Юнгеровых – вести споры не привычным им способом, через двери лифта, а цивилизованным. Такая задача в обыденной милицейской работе – утопична, но в нашем конкретном мероприятии – возможна.

Валерка долго молчал и хлопал глазами, потом начал неуверенно переспрашивать:

– Это в том смысле, чтобы Юнгеров на расстрел ответил бы не стрельбой, а какими-то легальными действиями? Чтобы он руками милиции попытался бы Гамерника раздавить? То есть – Гамерник будет стрелять, а Юнгеров…

– А ты уверен, что Гамерник будет только стрелять?

Новый вопрос снова заставил Штукина сбиться с мысли. Ильюхин смотрел на него серьезно, не улыбаясь даже глазами.

– В каком смысле?

– Да все в том же, в прямом. Такие люди, как Гамерник, опасны тем, что для них хороши все средства – подлые и благородные, легальные и нелегальные. Они умеют сочетать, понимаешь?

– То есть… Вы хотите сказать, что Гамерник, кроме стрельбы, может попробовать еще и официальным, легальным путем нанести вред системе Юнгерова?

– Конечно, Гамерник – человек широких взглядов. А вот Юнгеров, боюсь, не способен выставить в ответ такую же палитру возможностей – именно потому, что он душевно здоровее. Хотя то, что он здоровее, еще не значит, что он здоров.

– А Гамерник?

– Гамерник – просто сволочь, если уж быть точным в формулировках, но это касается его натуры, а не профессии. Понимаешь? Профессия-то у них с Юнгеровым одна. Оба они бывшие бандиты, ныне стремящиеся в олигархи.

Штукин почесал затылок:

– Ну да… Как у вас с Крыловым – тоже профессия одна…

Полковник рассмеялся, причем искренне:

– Уел. Молодец. А все правильно: Крылов – человек войны. И не потому, что неуч, – дело свое он знает. Просто он искренне считает, что мир состоит из войны. Так же, как когда-то, когда он работал (а вернее – сидел) в лагере и считал, что мир состоит из ЗЭКОВ, а кстати, где-то там еще есть и свободные, но это, в принципе, не очень важно, потому что ничего не меняет. Такой, знаешь ли, взгляд снайпера на дуэль Пушкина: попал, промахнулся…

– А вы, стало быть, человек мира?

Виталий Петрович пожал плечами:

– Ну, в сравнении с Крыловым – считай что да. И кстати, именно поэтому я и вижу в качестве основной нашей с тобой задачи – недопущение резни… Но это только я так считаю. А выше меня – там другие мнения. Там полагают, что главная задача – это реализация оперативных материалов. Успех для них – это уголовное дело. А уголовное дело – проще всего именно на резне и состряпать. И будет у нас тогда сволочь Гамерник – терпилой… Ну, теперь-то понял?..

– Теперь понял, – очень тихо ответил Валера и долго молчал, пытаясь переварить услышанное. Получалось, что Ильюхин все же намекал на что-то изо всех сил, как мог… И намекал он, как это ни странно, на то, что может помочь Юнгерову и навредить Гамернику. Хотя прямо полковник так ничего и не сказал. И вообще, Штукин не был до конца уверен, что понял Ильюхина правильно.

– Виталий Петрович, – спросил наконец Валера. – Я вот стараюсь все понять, но… Почему все-таки меня к Юнгерову решили внедрять, а не к тому же Гамернику? Раз он такая сволочь?

Ильюхин скривился:

– Это он для нас с тобой – сволочь. А в Москве к нему принципиально иное отношение может быть.

– Как к белому и пушистому?

– Как к белому, пушистому и полезному.

– Даже так?

– А ты что, маленький совсем? Сам же про колбасный завод и министра тут митинговал…

Штукин достал сигарету и долго смотрел на нее, не прикуривая:

– Так что же получается… Гамерник заказывает расстрел, не по его вине я остаюсь живым, а потом меня внедряют к Юнгерову, что объективно очень полезно Гамернику.

Показалось Валерке или нет, что в глазах полковника мелькнула какая-то тень? Ильюхин потом прикрыл глаза ладонью, опять начав потирать пальцами лоб.

– М-да, – сказал Штукин, так и не дождавшись никаких комментариев, что само по себе тоже было ответом. – Интересное кино… Кстати, с точки зрения раскрытия тех трупов – конечно, правильнее было бы меня к Гамернику засылать, а не к Юнгеров у… Чтобы правой рукой левое ухо не чесать… А может, к Гамернику тоже кого-то засунули?

– Сие мне неведомо, – откликнулся наконец Ильюхин. – Но я в этом сильно сомневаюсь.

– Мне б туда, – вздохнул Валерка. – Но нельзя…

Виталий Петрович аж рассмеялся:

– Жеглов ты наш… «Мне б пойти…» Внедряться понравилось?

– Очень понравилось. Непередаваемый букет ощущений.

Они еще посидели, покурили молча. Долгий разговор вымотал обоих, а некоторые вопросы все же так и оставили открытыми… И оба понимали, что при этом разговор и так шел на пределе доверительности…

…Уже перед самым уходом Штукин вдруг вспомнил кое-что, совершенно не имеющее отношения к главной теме:

– Виталий Петрович, а у вас некий Филин еще работает?

Валерка не знал, что именно Филин формально и был инициатором его внедрения, зато это знал сразу насторожившийся Ильюхин:

– А он тут при чем?

Штукин зло улыбнулся:

– Он ни при чем, просто так, к слову… Недавно ребята Дениса стебались, что он спит с дочерью своей любовницы, которая замужем за сотрудником его отдела…

Не ожидавший такого поворота полковник даже вздрогнул:

– Какая мерзость!

Штукин захохотал, а Виталий Петрович скривился и повторил с чувством:

– Мерзость какая!

Валера обозначил движение головой вперед – словно легкий полупоклон сделал:

– Это я к вопросу о людях, которые нас окружают… Ну, и вам, наверное, любопытно.

– Чего тут любопытного? – рассердился Ильюхин. – Меня сейчас вырвет! Мне ж с ним общаться! Ну на хера ты мне это рассказал?

– А вы же сами говорили, что информация лишней не бывает… А это – информация точная… Подчиненный Филина жаловался одному парню Дениса, когда они вместе угнанный «гелик» распиливали.

Лицо полковника приобрело такое выражение, будто он выпил мочу. При этом в голове Виталия Петровича вдруг автоматически щелкнуло: «Так вот откуда до Филина доносилось эхо об угонах в стане Юнгерова… М-да…»

Вслух же Ильюхин сказал:

– Все! Хорош на сегодня. Давай разбегаться. А то я после твоих «информаций» спокойно поужинать не смогу.

Они пожали друг другу руки, Валерка ушел первым. А полковник еще долго сидел над пустыми чашками и переполненной пепельницей, курил и думал.

Ильюхин ощущал какое-то смутное беспокойство, какой-то внутренний дискомфорт, но списывал его на последний, действительно случайный фрагмент разговора, коснувшийся Филина. «Вот уж действительно, прав был Штирлиц, запоминается последняя фраза…» Реакция на эту мерзость была такой сильной, что Виталий Петрович даже не понял, какую совершил ошибку, рассказав Штукину о Гамернике… Ильюхин просто не учел того обстоятельства, что Штукин – не просто представитель другого поколения, а человек, формировавшийся в принципиально иной, уже постперестроечной среде, когда догмы и стереотипы рушились настолько быстро и легко, будто и не были ни догмами, ни стереотипами. Полковник психологически не готов был даже допустить, что для Валеры при всем-всем нездоровом раскладе юнгеровская система вдруг покажется более «своей», чем родная милицейская… Виталий Петрович мерил по себе, а сам он был очень хорошим и очень советским человеком, и к милицейской системе относился так, как советского человека научили относиться к Родине, – пусть уродина, но все равно самая лучшая, как мать, которую не выбирают… Полковник поделился информацией со Штукиным для того, чтобы продемонстрировать доверие и некую особую степень близости, полагая, что такой шаг будет надлежащим образом оценен. Тем более что сделан этот шаг был после разбора явного «косяка» (да еще какого!) Валеры – если всю эту дикую историю с Николенко, вообще, можно назвать «косяком»…

Ильюхин совершил, может быть, самую серьезную ошибку за всю свою службу, совершил и не заметил, и даже, наверное, не поверил бы, если бы кто-то шепнул ему, какой кровью эта ошибка обойдется…

Затушив только что раскуренную сигарету, полковник встал и вышел из кафе. До дому он дошел пешком, решив прогуляться и проветриться. Долгая ходьба утомила и почти успокоила Виталия Петровича. Как ни странно, в эту ночь он спал глубоко и спокойно и во сне даже несколько раз улыбался…

А вот у Валерки ночь, наоборот, выдалась бессонной и нервной. Он-то к себе домой добрался в самых смятенных и раздерганных чувствах. Тяжелыми были его мысли: «Ни фига себе… Ферштейн! Ни фига не ферштейн, если на то пошло! Интересные щи завариваются: нас убивали, известно кто, но ничего доказать нельзя, поэтому Гамерник и К° вне опасности, а если Юнгеров захочет ответить – то, конечно же, его в тюрьму! То есть, если Александр Сергеевич захочет ответить за то, что меня расстреливали, – то я должен помочь посадить его! Потому что он захочет ответить по-бандитски! А как ответить по-государственному? Как иметь дело с таким государством?! С таким государством можно иметь дело, только когда жетоны в метро покупаешь! И то – продавать эти жетоны будут Филины, которых никто никогда не уволит, так как это будет вмешательством в личную жизнь…»

На Штукина волнами накатывалась какая-то холодная, безнадежная, звериная тоска. В какой-то момент ему вдруг, действительно, в буквальном смысле захотелось завыть – по-волчьи, в голос – и он даже испугался этого желания. Испугался настолько, что достал из буфета початую бутылку виски и хлобыстнул полстакана залпом, а закусил лишь сигаретным дымом.

Давно Валере не было так плохо. И пожалуй, никогда он так остро не чувствовал, не ощущал физически своего одиночества. Не было вокруг никого, с кем бы он мог поделиться всеми своими мыслями, кому бы он мог до конца излить душу, рассказать о своих сомнениях и переживаниях. Для Штукина мир распался на три неравномерные части. Первая, самая большая, была и самой чужой – это был мир гражданских людей, которые жили своей жизнью и абсолютно ничего не понимали в уголовно-милицейских интригах. На этих людей Валерка давно уже смотрел, в каком-то смысле, как на детей, – то есть не зло, но и не всерьез. Вторая часть представляла всю правоохранительную государственную машину, куда входила и родная милиция. В этой системе Валерка еще совсем недавно чувствовал себя как рыба в воде, более того, он органично ощущал себя ее частью. А вот с недавних пор… Точнее – сразу же после расстрела в лифте, когда операция по внедрению перешла в активную фазу, не покидало Штукина поганое чувство, что система-то на самом деле выплюнула его, сдала… Да, вот такой получился парадокс – де-юре – система оказала ему огромное доверие (но знали об этом всего несколько человек), а де-факто – уволили опера Штукина, и никто на демонстрацию не вышел и голодовку не объявил… И более того, выясняется, что вся эта замечательная система – так сложилось – может лояльнее отнестись к тому, кто убивал его, Валерку, чем к тому, кто захочет отомстить, в том числе и за него, и кто олицетворяет собой самую маленькую часть мира, – систему Юнгерова…

С Юнгеровым и его людьми поговорить откровенно до конца – это, может, и не самоубийство, но сумасшествие – точно. Кто поверит, что засланный мент вдруг проникся искренней симпатией, чем-то даже похожей на влюбленность?.. И со своими (если еще называть своими сотрудников милиции) – тоже не поговоришь по душам – с кем? Кроме Ильюхина, он в контакт может вступать только с начальником СКМ, а тому не до него, да и вообще… Даже если бы была официальная возможность – с кем говорить? Ильюхин – он действительно самый лучший, но даже он не понимает. Не видит, не чувствует…

После разговора с полковником Штукин утвердился в страшном выводе: Ильюхин – порядочный человек и он не бросит Валерку и не сдаст, но именно как человек, а не как представитель системы. Система-то на Штукина уже давным-давно плюнула. А теперь система снова плюет, но уже не на Валеру, а прямо в душу ему, предлагая помочь посадить человека за то, что он захочет ответить тому, кто его же, Штукина, убить пытался…

Мысли в голове Штукина ходили по кругу и все время упирались в одно и то же. Плохо было Валерке. Очень плохо и очень одиноко. Он не знал, что ему делать, потому что душа противилась тому, чтобы пакостить Юнгерову и его людям. Так сложилось, и Штукин даже не понял, как именно это произошло, что система Юнгерова стала для него ассоциироваться с понятием «свои». И эти люди, действительно, готовы были быть своими, а вот он, Штукин, знал, что он для них – чужой. Для них – чужой, и для родной милицейской системы – тоже, потому что не допускала она у своих такие мысли…

Под утро, уже одурев от алкоголя и сигарет, Валерка даже подумал было – а не рассказать ли Юнгерову все как есть? Но идею эту он тут же отбросил как бесперспективную. Юнгеров, конечно, оценит откровенность, но не более. Своим он быть перестанет тут же – по одной простой причине: нормальные люди даже очень ценных перебежчиков все равно считают предателями.

К тому же – если и перебегать открыто на ту сторону, то хотя бы с какой-то ценной информацией, имеющей перспективу практического использования. А какой информацией владел Штукин? Только о себе самом…

Забыться сном Валерке удалось только утром. Он ничего еще не решил окончательно, но знал уже, что не хочет быть пешкой и исполнителем непонятной чужой воли. Штукин хотел как-то помочь Юнгерову, но не знал как. И себе самому он тоже очень хотел помочь – и тоже не знал, как это сделать лучше, понимая, что после драки с Якушевым и детального препарирования истории с Николенко его акции несколько упали… Засыпая, Штукин решил рассказать Юнгерову о Гамернике, но сил на то, чтобы детально это продумать, уже не хватило. Сон сморил Валерку как раз в тот момент, когда он внутренне принял решение на свою собственную игру. Осознать все последствия этого эмоционального решения Штукин не смог.

Разговор с Юнгеровым состоялся, но прошел он все же не совсем так, как хотелось бы Валерию. При этом он, однако, наверное, и сам бы не смог четко сформулировать – а как именно ему хотелось, чтобы прошел этот разговор… Наверное, внутреннее раздражение Штукина объяснялось тем, что он вынужден был снова врать – про опера в управе, про доверительные отношения с ним. Одна ложь порождала другую – Юнгеров поверил, а поверив, немедленно захотел заплатить оперу… Как отказаться от денег? Все равно придется брать, а отдавать-то их некому (не Ильюхину же!)… Вот и получалось, что благая эта ложь рождала еще и воровство или даже хуже – крысятничество… Нет, конечно, Валерка понимал, что не оскудеет Юнгеров от расставания с несколькими сотнями долларов, но дело-то было не в сумме, а в принципе. Муторно было Штукину. Он словно в потемках по болоту брел, а болото все не кончалось и не кончалось…

Единственным отрадным моментом было то, что Валера во время разговора с Юнгеровым остро прочувствовал его неподдельный интерес ко всему, что так или иначе связано с Гамерником. Следовательно, разрабатывая эту линию, можно было, во-первых, попробовать как-то реабилитироваться в глазах Александра Сергеевича. А во-вторых, попробовать что-то понять и сделать для себя самого – ведь, в конце-то концов, если уж совсем начистоту говорить, то неизвестно, чей личный счет к Гамернику больше: Юнгерова или Штукина – притом что Валерка даже не знаком лично был с этим «видным предпринимателем». А если бы был? Что бы это изменило? Наверное, это не столько изменило бы что-то, сколько дало бы более личностное, более адресное отношение… Да и вообще, одно из правил оперативника – если разрабатываешь кого-то, обязательно посмотри на него вживую. Постарайся подойти поближе, на дистанцию чувствования… Ну и вообще, интересно же вживую посмотреть на человека, который заказывал твой расстрел?

Так примерно рассуждал Валера, возвращаясь после разговора с Юнгеровым в Петербург. Проанализировав беседу уже неоднократно, Штукин был уверен – Юнкерс не «сглотнет», не сделает вид, что ничего не произошло, – он будет действовать. Проблема заключалась в том, что с Валерой ни он, ни его ближайшее окружение не будут делиться ни стратегическими, ни тактическими планами. Может, доверят отработать какой-нибудь мелкий эпизод – и все. А Штукину очень хотелось оказаться в эпицентре событий, это была не блажь, а насущная жизненная необходимость, независимо от выбора дальнейшего пути: передавит он в себе обиду и меланхолию и останется милицейским разведчиком – надо быть в эпицентре, чтобы владеть ценной информацией, которую нужно передавать своим; свяжет дальнейшие жизненные перспективы все-таки с «империей» Юнгерова – тем более надо быть в эпицентре для скорейшей реабилитации и дальнейшего карьерного роста… А как предложить использовать себя более активно? Надо найти какую-то возможность приближения к Гамернику… Легко сказать, найти возможность… Тут просто посмотреть-то на него вживую – и то надо голову ломать, как это сделать…

Валера и не заметил, как за своими напряженными размышлениями въехал в центр города. Он остановился на углу Невского и Фонтанки, закурил, откинулся в кресле и, машинально разглядывая особо симпатичные женские ножки, дефилирующие в огромных количествах по главному проспекту Питера, продолжал думать: «…А с другой стороны – не так уж и сложно выяснить, когда Гамерник приезжает из Москвы в Питер. Любой рядовой, не очень сильно пьющий оперативник за новую стиральную машину для своей жены поставит номер паспорта фигуранта в поисковую систему „Экспресс-2“, которая исправно будет сообщать о всех перемещениях на транспорте между столицами да еще и выдавать данные на соседей по купе или по креслам в самолете… А когда он в Питере – где его ловить? Да либо в его офисах, либо в центре – во всех этих центровых кафе, типа „Мезонина“ в Гранд-отеле, где встречаются друг с другом представители питерской элиты… да, так-то оно так, но… Не будешь же сидеть один в засаде у Гранд-отеля? Живо приметят, и начнутся вопросы со стороны службы безопасности этой гостиницы… Это в прежние времена хорошо было, когда я в «наружке» топтал, – тогда я был не один, но и задачи были не личные, государевы…

И Ильюхина не попросишь о помощи – он сразу недоброе почует… Думай, Валера, думай!»

Говорят, что когда много думаешь о ком-то, то вроде как мыслями тянешь этого человека к себе. Бог его знает, работает ли это правило всегда, но, как ни странно, у Штукина получилось что-то вроде этого. А может, все объяснялось просто везением – или невезением, тут, как говорится, с какой стороны глянуть…

Вышло-то все очень просто, хотя и абсолютно неожиданно. Позже Штукин даже не смог вспомнить, за каким лядом он вышел из машины и поперся в «Книжную лавку писателя». Особым любителем книг Валера не был, библиографическими редкостями не интересовался – но что-то его же привело в этот магазинчик? Наитие, интуиция? Кто его знает…

Зайдя в магазин, Валера подошел к прилавку и долго рассеянно рассматривал корешки томов в отделе «старой книги». Думал он при этом все о своем, потом взгляд его зацепился за что-то, и Штукин попросил продавщицу показать ему один том. Немолодая женщина молча достала книгу с полки и протянула Валере. Штукин раскрыл толстый том и вздрогнул: книга называлась «Провокатор Роман Малиновский». Валера усмехнулся про себя и подумал: «Так скоро я поверю еще и в гадание на кофейной гуще… М-да… Провокатор… А я – я даже не агент, я – спецагент, как в ФБР! И я не доносительством занимаюсь, а провожу спецоперацию – как тот хирург, который сам себя режет!..» Штукин захлопнул книгу и почувствовал, что его вдруг кто-то начинает отжимать от прилавка.

Валера покосился через левое плечо и увидел молодого откормленного парня с «лапшой» в ухе, который изображал из себя телохранителя. Изображал, надо сказать, старательно, но как-то неуклюже, почти карикатурно. Что же касается самого подлежащего охране тела, то оно находилось неподалеку и рассматривало «Историю искусств» Грабаря.

Штукин и не подумал подвинуться, вместо этого он, демонстративно листая свою книгу, внятно сказал:

– Юноша, вы бы вместо слухового аппарата – надели бы лучше линзы!

Охранник, судя по всему, даже не понял, что реплика адресована именно ему, – что уж говорить о заложенной в ней насмешке. Бодигард надавил плечом еще сильнее, и Валера, взорвавшись, по-простому пихнул его в ответ:

– Ты че?! Заблудился?!

Не ожидавший сопротивления охранитель тела удивленно вытаращился на Штукина и заморгал. Наверное, он растерялся. Судя по всему, он считал своего шефа настолько крутой фигурой, что всякая мелкая шелупонь, типа каких-то магазинных посетителей, должна была сама собой куда-то деваться, освобождая место. Наверное, обыкновенно так и происходило – и вдруг – сбой в программе.

Валера очень быстро понял, что с охранником разговаривать бессмысленно, но гонор не позволил ему просто взять и отойти. Штукин обратился непосредственно к охраняемому:

– Товарищ! Это ничего, что я зашел в магазин?

«Товарищ» недовольно глянул в сторону Валеры и поймал его ровный, готовый к конфликту взгляд. Охраняемая персона явно умела соображать быстрее, чем охранник, тут же одернутый:

– Николай! Отойди.

Охранник, ворча что-то нечленораздельное, отлип от Валеры и отошел ближе к своему шефу.

Штукин удовлетворенно хмыкнул и снова уткнулся в книгу, будто действительно читал ее. «Что-то рожа у этого товарища знакомая, – подумалось Валерию. – Где-то я его уже видел… Где?»

И тут Штукин вспомнил, где видел это лицо, – на снимках, в Интернете. Это был Гамерник собственной персоной. «Вот так-так!» – Валерку аж жаром обдало. Не склонный к мистике и к вере в роковые совпадения, он все же усмотрел в этой встрече некий знак. Правда, произнести даже про себя такое словосочетание, как «перст судьбы», Штукин бы все равно постеснялся.

И снова в Валерке мгновенно ожили все навыки и инстинкты сотрудника службы наружного наблюдения. Практически не раздумывая, Штукин решил «протащить» Гамерника по городу и довести до «адреса». Зачем? Валера не знал еще ответа на этот вопрос, но чувствовал – надо. Может пригодиться.

«Протащить» Гамерника оказалось не очень трудно – повезло, что не было пробок. Водитель Гамерника все время «собирал помидоры», а Штукин проходил перекрестки под мигающий желтый сигнал. В конце концов «Мерседес» Гамерника остановился у обыкновенного офиса без таблички на Греческом проспекте.

Окна на первом этаже позволили Валере увидеть, что Гамерник приехал именно к себе, а не с визитом к кому-нибудь из своих знакомых.

Валерка побродил вокруг крыльца, срисовал на всякий случай номера припаркованных неподалеку автомобилей и уселся на лавочку. Закурив, он попробовал собрать мысли в кучу, хотя это было и нелегко: «Ну что, тебе все повидаться хотелось… Повидался? Легче стало?»

Как ни странно, но ему действительно вдруг стало чуточку легче, и Штукин даже не понял, из-за чего. Словно бы в темноте вдруг какой-то лучик замигал… Валера почувствовал приближение какой-то идеи, какой-то интересной мысли, реализация которой может круто изменить ситуацию. Штукин даже испугался, что вот сейчас каким-нибудь неосторожным движением спугнет эту не до конца еще оформившуюся мысль, и она убежит, и он не сможет ее вернуть. Валера сам улыбнулся этой своей опаске и подумал – увидит кто-то со стороны, точно скажет – псих, мол, то хмурится, то лыбится…

А между тем пришедшая ему в голову идея постепенно становилась все более и более отчетливой, обрастая деталями и делясь на разные варианты реализации. И осуществление этой идеи вдруг показалось Штукину настолько простым, что он едва не шагнул к двери офиса Гамерника… Но все-таки не шагнул. Валерка затоптал окурок ботинком, встал с лавочки и вслух сказал:

– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!

Две проходившие мимо школьницы с ранцами удивленно посмотрели на него – Штукин подмигнул им в ответ. Но, видимо, выражение лица его не соответствовало веселому подмигиванию, потому что девчонки, не сговариваясь, бросились бежать к дому. Впрочем, Валерка этого даже не заметил. Быстрым шагом он дошел до своей машины, но перед тем, как сесть в нее, еще раз посмотрел на установленный офис Гамерника. Там за окнами мелькали какие-то тени. Штукин зло прищурился и тихо сказал себе под нос:

– Доброй вам ночи, господин Гамерник. До свидания – надеюсь, до очень скорого свидания…

Он сел в машину и быстро уехал.

В тот вечер Штукин лег спать раньше обычного и спал всю ночь глубоким крепким сном без сновидений. Такой хороший сон объяснялся предыдущей бессонной ночью, с одной стороны, и хорошей, как полагал Валера, идеей, которая пришла ему в голову.

Учитывая все в скором времени развернувшиеся трагические события, конечно, трудно считать идею Штукина однозначно хорошей, но что-то оригинальное в ней и впрямь было… А придумал Валера – ни много ни мало – взять и «предложиться» Гамернику. Сказать ему – мол, так и так, дядя, – ты Юнгерова ненавидишь, со свету его сжить хочешь, а я у Юнкерса служу, а потому могу быть тебе чудовищно полезен, если ты мне объяснишь, почему мне выгодно быть тебе полезным… И ход-подход к Гамернику Штукин увидел нестандартный, необычный, такой, на который вполне мог бы повестись этот прожженный и насквозь циничный человек… Ход был настолько, с точки зрения Валеры, красивым, что он еле удержался у офиса Гамерника от того, чтобы не сделать его немедленно… А ведь, пожалуй, и сделал бы – одно только его остановило: понимал Штукин, что шанс на неудачу все же есть, и если все пойдет не так, как ему хотелось бы, то… То Юнгеров обо всем этом узнает очень быстро и уже точно не простит такой самодеятельности. И даже не только не простит – а спишет в «отряд дебилоидов» – так он называл людей очень амбициозных и не очень умных, то есть совсем неинтересных… А вот если Юнгеров сам даст санкцию на такую игру – тогда совсем другое дело… Дело оставалось за малым – всего-навсего убедить Юнкерса… И даже не убедить, а заразить этой идеей Александра Сергеевича.

Наутро Штукин первым делом позвонил Денису:

– Здорово, это Валера.

– И ты не хворай!

– Денис, я вот с каким вопросом: ты не знаешь, Александр Сергеевич сегодня будет у себя в имении или?..

– Стесняюсь спросить, Валера, а в чем причина такого любопытства?

Валера постарался как можно более естественно рассмеяться:

– В тот раз, когда они с Ермиловым меня драли и воспитывали, Александр Сергеевич задал мне один интересовавший его личный вопрос. Тогда я не знал ответа, а вчера постарался – и узнал. Вот мне и надо его озвучить. Если бы это не было связано именно с личными моментами, я бы просто напечатал короткую справочку на листе бумаги и отдал бы тебе для последующей передачи шефу, но… Тут именно что личный момент и скорее его, чем мой…

Волков спокойно все это выслушал и так же спокойно ответил:

– Насколько я знаю, он и не выезжал никуда со вчерашнего дня и до завтра вроде как выезжать не собирался. Сам я там нарисуюсь часам к двум. Подтягивайся…

Положив трубку, Штукин покачал головой и в который уже раз за недолгий, в общем-то, период знакомства с Денисом подумал о нем как о человеке удивительном. Волков и не подумал интересоваться: а что это за такой секретный личный вопрос, а зачем, а почему – таковые расспросы противоречили его природе. Более того, Штукин даже не сомневался, что Денису в голову бы не пришли мысли типа: «А, Валера чего-то такое узнал и норовит сам с шефом „вась-вась“, чтобы стать ему ближе, и чтобы меня оттеснить, и чтобы в перспективе мое место занять…» Волков не то что не был интриганом – он интриганов и интриганство ненавидел как явление – ненавидел настолько искренне и всей душой, что порой не задавал собеседнику даже самых естественных и уместных вопросов – лишь бы даже тень подозрения в склонности к этому самому интриганству на него не упала…

Кстати сказать, именно с Денисом Валере легче всего оказалось объясниться после того неприятного инцидента с Якушевым у озера. Вечером того же дня, когда случился тяжелый разговор с Юнгеровым и Ермиловым, Штукин разговаривал еще и с Денисом – но эта беседа не была тягостной для него. Волков как-то с самого начала все понял. Выслушал долгую исповедь, ни разу не перебив, потом положил Валерке руку на плечо, заглянул в глаза и сказал очень серьезно:

– У меня вопросов нет. Мне трудно сказать, как бы я поступил, окажись вдруг на твоем месте, – мы-то все равно для тебя еще люди новые, а я уже забыл, как это – когда с новыми… Но я тебя… понимаю. Лучше бы, конечно, было, чтоб всего этого не было, но раз уж было – так чего уж теперь… Давай жить дальше и не будем больше к этой истории возвращаться…

Однако буквально через день именно Денис сам же и вернулся к этой ситуации, «успокоив» Штукина:

– Не переживай, боссы на тебя зуб не держат… Нормально отнеслись, насколько это возможно. Ермилов, знаешь, чего вообще выдал? Говорит: если Штукин все рассказал, как было, это можно понять и даже посочувствовать. А если наврал и завалил эту прокуроршу – так чего переживать, тогда он тем более свой, буржуйский… Юнгеров чуть чаем не захлебнулся от таких штучек. Хотя у Ермилова никогда не поймешь – шутит он или всерьез…

Валерка не нашелся, как и ответить на это, – у него от такой «шуточки» даже легкий озноб по плечам пробежал…

Подъезжая к поместью Юнгерова, Штукин вдруг отчетливо вспомнил эти слова Дениса и подумал о том, что в присутствии Ермилова говорить о «гениальной идее» с Александром Сергеевичем бессмысленно. Юрий Николаевич все высмеет, передернет, завиноватит и, самое главное, собьет весь кураж, даже если и увидит некую целесообразность в выдвинутом предложении.

Значит, надо постараться подловить Юнкерса один на один. Но сделать это органично – трудно, а специально выпасать – это восстанавливать всю челядь против себя. И так-то уже… Старое окружение – оно ох как не любит, когда кто-то новенький вдруг получает «доступ к телу». Это правило универсально, оно одинаково и для президента, и для олигарха, и для большого милицейского начальника – для любого руководителя, имеющего собственную «систему координат».

Валера оставил машину у ворот поместья и пешком направился прямо к главному дому. Но там Юнгерова не оказалось, один из охранников мотнул головой в сторону охотничьего домика у озера. Штукин зашагал туда. Он не мог угадать, когда Юнгеров будет один, когда у него будет соответствующее настроение… Валера обдумывал «запасной» предлог разговора на тот случай, если тет-а-тет не сложится. Предлог должен выглядеть естественно – с учетом информации о Гамернике можно предлагать наладить систему наблюдения за его офисами и иными точками притяжения, мол, могу расписать, как пришли и ушли и все такое… Ермилов, конечно, может тут же спросить – а чего ты это не с Денисом обсудить решил? Но… может и не спросить…

Заходя в холл охотничьего домика, Валера даже чуть заметно рукой махнул – мол, пусть будет, что будет. В конце-то концов – всяко не сожрут с потрохами…

Его заметили. За просторным обеденным столом Юнгеров доедал блины с рыбой и сметаной, а Ермилов зачем-то высыпал из вазы конфеты и сортировал их, о чем-то брюзжа.

– Здравствуйте, – сказал Штукин и остановился у стола.

Юнкерс кивнул приветливо, а Ермилов даже не повернул головы, лишь что-то пробормотал себе под нос.

– Что? – переспросил его Александр Сергеевич.

– Я просил покупать грильяж в шоколаде, – ответил Ермилов уже более внятно. – Но всем на это насрать!

Юнгеров тяжело вздохнул и уткнулся в свои блины. Штукин выждал небольшую паузу и спросил:

– Не помешаю?

– Проходи, садись! – махнул рукой Юнгеров, а вот Юрий Николаевич ответил в своей обычной манере:

– А это – смотря с чем пришел.

Валерка не успел еще даже сесть, как Ермилов огорошил его новым вопросом:

– Грильяж любишь?!

Штукин даже запнулся от неожиданности и замер над стулом в полуприседе, глядя на «начальника контрразведки»:

– Не знаю… Нет…

– Садись, садись, – разрешил, хохотнув, Ермилов, и тут же снова почти гавкнул: – А что так? Зубы не выросли?

– Вам виднее, – дипломатично пожал плечами Штукин, вздохнув про себя по тому поводу, что скорее всего – атмосферка явно не для того разговора, который он хотел завести с Юнгеровым.

Сам Александр Сергеевич, страдальчески наблюдая за развитием начального диалога между Ермиловым и Штукиным, дожевал блин и заголосил:

– Дени-ис, а Денис! Дени-ис, иди сюда!

– Угу, – появился откуда ни возьмись Волков. В руках он держал шланг для подводного погружения.

– Чего это? – подозрительно сощурившись, спросил Юнгеров, глядя на шланг.

Денис мотнул головой в сторону Ермилова:

– Так мне это… Указано учиться погружениям.

Александр Сергеевич засопел и повернулся к Ермилову:

– Николаич, ты честно скажи – ты всех нас угробить хочешь?

Юрий Николаевич даже не посчитал нужным ответить на это хоть что-нибудь.

Денис кашлянул и решил заполнить нехорошую паузу напоминанием о себе:

– А чего звали-то, Александр Сергеевич?

Юнгеров наконец-то перестал сверлить взглядом Ермилова:

– Денис, ты хочешь, чтоб я умер на год раньше?

У Волкова вытянулось лицо:

– Не понял. Что за ерунда?

– Ты не ответил! – встрял неожиданно Ермилов. Встрял и тут же снова уткнулся в свои конфеты, делая вид, что опять не замечает взгляда Юнгерова.

Александр Сергеевич ткнул пальцем в Ермилова и пояснил:

– Денис. Либо ты конкретно, как человек исполнительный и безотказный, будешь отвечать за грильяж вот в этой, блядь, вазе, либо он скушает весь мой мозг. Я понятно изложил?

До Волкова дошло. Он засмеялся и ответил по-военному:

– Есть отвечать за грильяж. Разрешите идти?

– Идите! – со стоном выдохнул Александр Сергеевич.

Денис ушел, посмеявшись, и несколько секунд тишина в охотничьем домике нарушалась лишь бухтением Ермилова, продолжавшего сортировать конфеты.

– Николаич, – позвал его Юнгеров. – Ну что ты как старый дед-пердед?

Юрий Николаевич забубнил себе что-то под нос еще громче.

Александр Сергеевич поднял глаза на Штукина:

– Ну, Валера… Что у тебя за вопрос? Только скажи сначала: ты-то хоть жизнью доволен?

Штукин весь подобрался на своем стуле, вроде как сел «по стойке смирно», решив, что вопрос о довольстве жизнью был риторическим, попытался сразу перейти к делу:

– У меня есть одно предложение…

– Ты не ответил! – не дал ему договорить Ермилов.

Тут уж взорвался Юнгеров:

– А можно мне-то поговорить? А?!

Александр Сергеевич был уже доведен до такого состояния, что едва не срывался на визг. Ермилов остро глянул на Юнгерова, встал и сгреб горсть конфет:

– Это «Белочка»? Это все что угодно, а не «Белочка». И развал, между прочим, начинается именно с таких вот мелочей. Казалось бы – внешне безобидных.

Александр Сергеевич закрыл глаза и тихо завыл. Юрий Николаевич вскинул подбородок и, чеканя шаг, вышел – немного театрально, словно царский офицер, уходящий на расстрел.

После его ухода Юнгеров еще несколько секунд не открывал глаза. Когда он наконец-то решил оглядеться, то обнаружил, что рядом – никого, кроме улыбающегося Штукина.

– Чего это он? – прервал паузу Валерка.

– Я так ко всему этому привык, что если он изменится, то мне будет чего-то не хватать, – усмехнувшись, объяснил Александр Сергеевич и снова спросил Штукина: – Так что у тебя за вопрос, Валера?

Штукин нервно поскреб в затылке, улыбнулся несколько принужденно и вдруг понял, что ему трудно начать. Валера разозлился сам на себя, откашлялся и постарался взять себя в руки:

– Да тут, Александр Сергеевич, такая ерунда получилась.

– Знаешь, как в камерах говорят – «такая канитель», – улыбнулся поощрительно Юнгеров, и Штукин действительно вдруг почувствовал себя свободнее:

– Во-во, канитель… Занесло меня вчера непонятно с чего в «Книжную лавку писателя». Стою там, книжку одну листаю. И вдруг замечаю там товарища Гамерника собственной персоной…

– И? – вопросительно шевельнул бровью Юнгеров.

Штукин пожал плечами:

– И – ничего такого особенного. Я не сразу понял, что это он. Просто меня его охранник-дебил стал от прилавка отжимать, ну и чуть ли не нарвался на конфликт. А Гамерник его унял, я только после этого его и узнал. Ну и по привычке, когда они из магазина вышли, я решил с ними по городу прокатиться.

– Зачем?

– Так просто… Я же говорю – по привычке. Ну и довел я его до офиса – на Греческом.

– Есть такой, – кивнул Юнгеров. – Это один из самых старых, еще с прежних времен. У этой точки богатая история. Да мы и остальные его офисы хорошо знаем, давным-давно уже все установили… И хаты его знаем, и хату родителей, и даже квартиры его баб… Я это не к тому, что ты зря за ним прокатился, я просто рассказываю тебе…

Конечно, Валерка заметил в глазах Юнгерова лукавую искорку и поэтому слегка смутился:

– Александр Сергеевич, я, в общем, догадываюсь… И я не с тем пришел, что, мол, знаю страшную тайну – где у Гамерника офис на Греческом…

– А с чем?

– А у меня есть предложение… Оно родилось, когда я за офисом его наблюдал. Оно – спонтанное, но не непродуманное. И я понимаю, что, предлагая это, я беру на себя ответственность, даже если вы откажетесь.

– Не пугай меня, – сказал Юнгеров. – Я чуть было не сказал «ой». Сейчас ты скажешь, что его офис расположен более чем удачно, чтобы без особого риска с двух «калашей» завалить хозяина.

– Нет, – покачал головой Штукин. – Я про другое.

– Ну хоть тут повезло, – притворно вздохнул Юнгеров.

Валера выдержал небольшую паузу и четко выговорил, словно отрапортовал:

– Суть вопроса: я могу внедриться к Гамернику.

Александр Сергеевич долго смотрел на Штукина молча, а потом осторожно переспросил:

– Можешь?

– Могу попробовать, – уточнил Валера.

Юнгеров кивнул:

– Небольшое уточнение, да?

Штукин упрямо вскинул подбородок:

– Я могу изложить свои соображения подробно.

Александр Сергеевич встал, вздохнул еле слышно и повернулся к Штукину спиной, глядя в широченное окно, из которого открывалась необыкновенно красивая панорама озера:

– Конечно. Я слушаю тебя. Излагай.

Валера откашлялся еще раз и начал излагать, стараясь не сбиваться и не вставлять в речь слова-паразиты:

– Я знаю, что он заказчик той стрельбы. Более того, я надеюсь разузнать кое-какие подробности о тех ребятах, которых он послал. Не настолько точные, чтоб знать их данные и место обитания, но достаточные, чтобы в грамотном разговоре очень сильно насторожить… И я приду к Гамернику не как от себя лично, а как от группы сотрудников уголовного розыска. И приду я просить немножко денег – не очень большую сумму, в пределах разумного. Причем денег не за то, что его не будут сажать, – его ведь не посадишь, и он это знает. Денег я попрошу для того, чтобы оперативная информация о его причастности к стрельбе не стала достоянием всеобщим, вплоть до журналистов. Ведь, по идее, в Интернет сегодня можно скинуть не байки, а конкретику. Вплоть до копий документов. Или – хорошо сделанные подделки под истинные документы… При таком раскладе имя его через пару месяцев может стать настоящим брендом… Я подробно объясню ему, как проходят оперативные общения, заслушивания. Что такое постоянные задания на НН и ПТП. Он поймет, сколько это может отнять душевных сил…

– Зачем? – перебил Юнгеров, по-прежнему не оборачиваясь. – Цель?

– Ну, хотя бы снятие его реакции – это уже достаточно интересно. Допустим, я верю оперативной информации, что это именно он стрельбу организовал, но… Одно дело – верить, другое – самому почувствовать… Это очень важно – иметь личное ощущение…

– А почему он тебя начнет слушать? – Александр Сергеевич по-прежнему смотрел в окно, но в голосе его уже начали прорезаться нотки заинтересованности.

Штукин не выдержал, вскочил из-за стола, оперся на спинку стула локтем и сказал, глядя Юнгерову в затылок:

– Открытость. Простота. Энергия. Быстрые и точные ответы на мелкие вопросы.

Юнгеров обернулся:

– Это все – потом. А с чего ты взял, что он вообще разговаривать с тобой начнет? Его охрана может не дать тебе… проявить открытость и простоту.

Валерка достал сигарету и вопросительно глянул на Александра Сергеевича. Тот разрешающе махнул рукой:

– Кури, кури…

Штукин закурил и спокойно объяснил, как он планирует заинтересовать Гамерника:

– А я ему скажу, что я – один из двух недобитков из лифта. И еще – не стану скрывать, что работаю у вас, поскольку после той стрельбы из розыска меня турнули. В такой ситуации он не сможет не заинтересоваться, если, конечно, не по уши деревянный. Он заинтересуется, начнет вопросы задавать…

– Обо мне тоже? – сразу ухватил суть Юнгеров.

Валерка кивнул:

– Если до этого дойдет – конечно. И я ему буду правдиво на них отвечать. Да я ему расскажу все, вплоть до подробностей, о мебели и о привычках вашей челяди. Захочет – расскажу про ваши привычки, замашки, разговоры. Вплоть до разговоров о нем. Вы подумайте, Александр Сергеевич, ведь такая правда выглядит всегда очень впечатляюще и искренне, но она абсолютно неопасна, так как особого практического значения не имеет.

– Да? – поиграл бровями Юнгеров. – Ты уверен?

Штукин даже руками всплеснул и не заметил этого:

– Конечно! Ну… Вот жена: изменила мужу. Он об этом узнал. Но вдруг ему приносят видео. Как ее пялят в автомашине. И муж точно разводится. А почему же точно? Ведь он все знал и до видеопленки… Знал? Знал, что изменила, то есть стояла, голубушка, где-то раком. Где-то, казалось бы – какая разница, в постели или в автомобиле? А выясняется, что разница есть. Так устроен человек. Ему трудно отказаться смотреть эту пленку, хотя, по большому счету, он не увидит там того, чего не знает…

Юнгеров посмотрел на Валерку с интересом и даже некоторым удивлением:

– Да ты, брат, психолог… И философ!

– Философ, – усмехнулся в ответ Штукин.

Александр Сергеевич походил вдоль стола туда-сюда и задал новый вопрос:

– А твои мотивы?

– Бизнес. Очень простые мотивы – снять с дяди немного денег, тем более что я имею на это моральное право – как недобитый им же.

– А как ты его нашел?

– Ну, во-первых, вы сами говорите, что все его офисы известны. А во-вторых, я опять могу сказать правду – как случайно увидел его в книжном магазине и довел до офиса. Так и скажу.

Юнгеров задумчиво поскреб небритый подбородок пальцами:

– А как ты его опознал?

У Валеры был готов ответ и на этот вопрос:

– Опять скажу правду – что его рожу видел у вас на столе – в рамке. Вы фотографию из Интернета вытащили и на нее любуетесь.

Александр Сергеевич машинально кивнул и подумал, что лично его именно эта деталь и убедила бы… Он снова прошелся вдоль стола, затем резко остановился:

– Ну а в чем же будет ложь?

– В том, что у нас не было с вами этого разговора. – Штукин отреагировал мгновенно, будто давно ждал именно этого вопроса. – И еще в моем отношении к вам.

– А какое у тебя отношение?

Валера усмехнулся:

– Скажу я ему так: конечно, после увольнения Юнгеров меня подобрал, но… Еще бы он не подобрал – стреляли-то в его людей, я под замес попал, так что он просто некую трудно формулируемую ответственность почувствовал, ну и позволил такой приживалкой пожить рядом. Принеси-подай, и то из барской милости… А меня от этого внутренне колбасит, я лакеем быть не хочу и в челяди не хочу состоять… Плюс – недавно инцидент был, когда близкий Юнгерову молодой человек прям на глазах у всех мне в рыло выписал, а мне утереться пришлось… Опять же – обида затаенная.

Юнгеров долго молча смотрел Штукину в глаза, но Валерка этот взгляд выдержал. Александр Сергеевич хмыкнул:

– Убедительно излагаешь… Даже мне на секунду… А на самом-то деле – как ты относишься?

Вот этого вопроса Штукин настолько не ожидал, что даже руками развел. Да и сам Юнгеров, похоже, немного смутился – по крайней мере он отвел взгляд и снова заходил туда-сюда вдоль стола. Валерка повел шеей, будто ему жал воротничок, и наконец отреагировал:

– Ну, Александр Сергеевич… Мне вам в любви объясняться?

Юнгеров хмыкнул и махнул рукой, мол, проехали, но Штукин все же решил договорить:

– Мое отношение – это то, что я могу с вами этот разговор говорить. Мне хочется полезным быть. Себя показать. Реабилитироваться за всю ту историю – с Егором и Зоей. Вас отблагодарить по-человечески за все… Ну и как-то развиваться, расти… А развитие возможно только тогда, когда есть какое-то действие. Значит, я не должен сидеть на жопе ровно.

– Понятно, – сказал Юнгеров и не стал задавать вертевшийся на языке вопрос, мол, зачем, милый друг, тебе это все по большому счету надо, – поскольку уже получил от Валеры развернутый ответ.

Они еще помолчали, Александр Сергеевич сел за стол, побарабанил пальцами по столешнице и, словно вспомнив вдруг что-то, заметил:

– Только о Егоре-то говорить не стоит – что он тебя в морду и все такое… Гамерник за мелочи цепляется – узнает, кто мне мальчишка, – может и нагадить. И рухнет у Егора вся его милицейская карьера…

– Александр Сергеевич! – Валера даже ладони к груди машинально приложил. – Ну вы уж совсем-то меня дебилом не считайте. Зачем же я ему про Егора говорить буду… Я могу этот эпизод и вообще без имен рассказать…

Тут ведь важнее – как рассказать, а не что. Это в том, что касается киллеров, его будет очень интересовать точная и конкретная информация… А кто именно из ваших мне по роже дал – ему по барабану…

Юнгеров медленно наклонил голову, соглашаясь. Штукин боялся спугнуть его настроение. Валерке казалось, что Александр Сергеевич начинает потихоньку заражаться его идеей, но видно было, что окончательного решения еще нет.

– Кстати, о Егоре… – чуть нахмурился Юнгеров. – Ты на него зла-то не держи… Не стоит. Ты – старше и… Я его не оправдываю, но и ты пойми…

– Да я прекрасно все понимаю, Александр Сергеевич! – в сердцах Штукин даже слегка повысил голос. – Я же не чурка какая-то бессердечная! Глупо все вышло… И я себя тоже – неправильно вел. С нервяка все это получилось… Ну и, конечно, амбиции свои я обуздать не сумел, мне казалось унизительным перед пацаном оправдываться! А к нему у меня нет ничего. Я, когда дела ему передавал, – вот все, что мог… И дальше бы помог всегда, если бы не весь этот компот.

– Да, – вздохнул Юнгеров, – действительно, компот… В одночасье его не расхлебаешь, тут время нужно… Жаль. Ты бы ему, действительно, мог помочь, но теперь… Все, конечно, образуется, перемелется… Егор парень правильный, неглупый, и толк из него может выйти… Только вот, боюсь, как бы ни перемололось все в будущем – а все равно будет между всеми стоять эта утопленница… Как ее звали-то?

– Зоя, – глухо ответил Штукин и быстро достал новую сигарету.

– Дай-ка и мне, – протянул руку к пачке Юнгеров, выбрал сигарету, закурил от зажигалки Штукина и грустно заметил: – Я всегда говорил – есть события обратимые, а есть – необратимые. Необратимые – это рождение нового человека, смерть и судимость…

Штукин тяжело вздохнул, соглашаясь:

– Александр Сергеевич, я… Я постараюсь с Егором как-то объясниться… Ну, переломаю я себя… Знал бы сразу, что он для вас и что для него Николенко…

– Ладно, – тихонько пристукнул кулаком по столу Юнгеров. – Поживем – увидим. Пусть Егор пока перегорит сам, а там – посмотрим. Может, все вместе поговорим, может – вы и сами друг с дружкой объяснитесь… Давай-ка к нашим баранам вернемся. К товарищу Гамернику и твоему заходу к нем у… Допустим, все завертится. И в чем все же глубинный смысл?

Штукин быстро загасил окурок:

– Я скажу за себя. У меня – личный счет. Хотя, я понимаю, что лично меня Гамерник убивать не собирался, – он и сейчас вряд ли знает, что я такой, вообще, есть на белом свете. И Ося – тоже под замес попал, и его, наверное, не хотели… Но для меня это ничего не меняет. Я хочу, чтобы они все равно ответили… Надеяться на государство в этом плане – нет резону. И, потом, я хочу сам, своими руками что-то сделать для того, чтобы им плохо было, а не просто сидеть и ждать на берегу, когда мимо меня проплывет труп врага…

Юнгеров вдруг подумал о том, что Егор, когда кинулся на Штукина, мог рассуждать похоже: пусть и неумышленно Валера эту Зою сгубил – но если сгубил, то ответить должен… Александру Сергеевичу стало как-то неуютно от этой мысли, и озвучивать вслух он ее не стал. Валера же между тем продолжал:

– Это – моя мотивация. Что же касается глубинного смысла того, что я предлагаю, – тут все просто: я хочу, чтобы он, проверив, поверил мне, а я потом смогу дать ему ту информацию, на которой он влипнет. Более четко сформулировать я не могу.

Юнгеров покачал головой:

– Куда уж четче… Ты не кокетничай… Говоришь – информацию, на которой он влипнет? А где такую взять, как смоделировать? Он же не квартирный вор, чтоб его с поличняком за шкирку…

У Валеры азартно заблестели глаза:

– Он – не вор, но пошлет-то на дело квартирных воров! Ну, в лифте расстреливать послал же он мокроделов! А эти воры в лапах Крылова – они не суки – молчать не будут…

Снова возникла пауза. Юнгеров медленно жевал нижнюю губу, прикрыв глаза, и думал. Штукин вдруг заметил, что трясет нервно левой ногой, и приказал себе унять эту дрожь. В стекло окна билась поздняя сентябрьская муха – уже не очень юркая, толстая и полуснулая. Александр Сергеевич встал, распахнул окно, выпустил муху и оглянулся на Штукина:

– С другой стороны, а что мы теряем? За спрос денег не берут, а смешным показаться… да наплевать! В любом случае, у него неприятный осадок будет – и это тоже хорошо. В том смысле, что справедливо. Но и опускаться до того, чтобы бомжи ему под дверь срали, тоже неохота. Ты не напрягайся, это я так, к слову… Говно под дверью – оно, кстати, очень настроение портит, но ведь не это же – цель… А информация, которой можно замочить… Типа, ты знаешь, где Флинт зарыл сокровища? Где мои левые грузы через таможню идут? Так меня тут не зацепишь. Я ведь и сам – не квартирный вор, и Гамерник это понимает.

Валера понял, что решение почти принято, еще чуть-чуть и…

– Главное – начать, Александр Сергеевич!

Юнгеров прищурился почти по-ленински:

– Ну, брат… Мы ведь с тобой не ремонт в хрущевке затеваем.

Валера хотел было серьезно кивнуть в ответ, но не выдержал и весело фыркнул. Глядя на него, улыбнулся и Юнгеров, сам не понимая с чего. Они так поулыбались друг другу, а потом Штукин сказал:

– Я знаю очень много разных несерьезных лирических нюансов про вас и ваше ближайшее окружение. Но, по сути, я не знаю ничего.

– И?

– Какое-то время можно продержаться!

Юнгерову от его улыбки вдруг стало как-то светлее. Он вспомнил себя в молодости, и ему тоже захотелось ощутить кайф от собственной бесшабашности, от бравирования азартом и внешне несерьезного отношения к серьезнейшим вещам. Продолжая улыбаться, Александр Сергеевич вдруг сказал:

– Повезло тебе, Штука, что на дворе сейчас двухтысячный год, а не девяносто первый… Хорошо, что девять лет назад ты еще совсем сопливым был.

– Почему? – не понял Валера.

Юнгеров хмыкнул:

– Потому. Кабы ты в те года, да с твоим характером, да с натурой вот такой авантюрной – ой, мама… Убили бы тебя, скорей всего. Или – сел бы, да надолго…

– Других вариантов не было бы?

Александр Сергеевич кивнул:

– Отчего же, есть и еще вариантец, но на него шансов было бы очень-очень мало.

Про себя Юнгеров сказал, что это был за «вариантец»: «Или ты бы стал таким, как я», но вслух не стал этого произносить по педагогическим соображениям. Вслух он сказал другое:

– А если шансов почти нет, то не хрен и обсуждать неведомо что…

У Валеры в глазах что-то блеснуло, и Юнгерову даже показалось, будто парень догадывался, что он имел в виду под третьим вариантом…

Из открытого окна тянуло холодом. Над озером клубился вечерний туман. Было очень тихо.

– Ладно, – сказал Юнгеров, и Штукин понял, что решение принято. – Об этой авантюре знаем только мы с тобой вдвоем. По крайней мере, пока. Ни в коем случае об этом не должен узнать Ермилов – он точно меня переубедит. И тебя переубедит тоже, но по-другому. Потому что меня просто переубедит, а ты будешь дежурным по кухне – «вечным дежурным»![8]

Штукин смысл понял, хотя и не понял, что Юнгеров цитирует:

– Не надо…

– Сам не хочу! – воскликнул Александр Сергеевич. – А посему решим так: пока ты идешь просто на разведку. Держишься открыто, нагло, раскованно. Задача-минимум – просто снять его реакцию. Потому что ты прав: его реакция… это мое убеждение. А если говорить про… не минимум, то… То это уже информация, тут надо будет серьезнее подходить. Тогда и посмотрим. Гут?

– Базаров нет! – откликнулся Штукин, только сейчас осознавший, что сумел-таки добиться одобрения своей авантюрной идеи. Валера смотрел на Александра Сергеевича, который был его намного старше, и вдруг увидел в нем столько мальчишеского, что даже растерялся и отвел глаза в сторону. Хотя, может быть, он отвел взгляд и по другой причине: чтобы и в его глазах не прочиталось кое-что лишнее…