Читать книгу Сизифов труд - Андрей Константинов - Страница 2

Ленинградская обл.,

Приозерский район,

Суходольское озеро,

1 августа 2009 года,

суббота, 20:15 мск

Вековые сосны, словно бы на одном только честном слове державшиеся на голых камнях, отражались в мелкой ряби Суходольского озера. Возле основательно отстроенного причала плескался на волнах навороченный рыбацкий катер и глухо терся кранцами о бетонную стенку. На фоне окружающего природного великолепия и катер этот, и само бетонное тело причала смотрелись чужеродно. В отличие от спрятавшегося в соснах роскошного бунгало, почти незаметного с воды: в данный момент о его существовании свидетельствовал разве что растворяющийся в воздухе легкий кашеварный дымок, знаменуя собой достойное завершение удачной рыбалки.

Пока обслуга занималась приготовлением истинно мужской еды – ушицы по-царски, два городских ВИПа, ради которых все и суетились, спустились к берегу и направились к причалу: от чужих ушей подальше, а к воде и закату – поближе…

– …Влад! Мы с тобой знакомы бог знает сколько лет. Поэтому, когда ты в очередной раз пытаешься банально-вербально разводить, меня это, мягко говоря, удручает.

– Илья, вот честное слово и красная звезда! – волновался Суконцев. – Я тебя не развожу, а просто пытаюсь объяснить. Объяснить, что в данный момент обстоятельства таковы…

– Знаешь, когда в моем кабинете подчиненные начинают лепетать за «обстоятельства», я, как тот Геббельс, хватаюсь за табельное оружие, – раздраженно перебил собеседника Ипатов. – Ровно семь месяцев назад ты явился ко мне, возбу́жденный, как уголовное дело, и клятвенно заверил, что материал на Панова собран убийственный. Если помнишь, я еще переспросил тогда: «Влад, а ты уверен, что с твоими данными клиент будет упакован по полной?» На что ты, с жегловской интонацией, рубанув рукой воздух, заявил: «Будет сидеть, я сказал!» И вот теперь ты грызешь мне мозг сообщением о том, что опасаешься поддерживать обвинение в суде, поскольку дело попало к Зимину, на которого у тебя нет выходов и который принципиален настолько, что может назначить Панову условное. Невзирая на «убийственность» собранного тобой материала.

Лицо Суконцева приняло страдальческое, почти плаксивое выражение:

– Илья, ты как всегда прав. Но в тех условиях и с тем цейтнотом, который был заложен изначально, просчитать абсолютно всё было просто нереально. Согласись, мы все-таки проделали огромную работу? Но именно с этим судьей…

– Мы не должны находиться в зависимости от сумасбродства или самодурства одного человека! – ледяным тоном сказал Ипатов. – Бизнеса у Панова уже нет, понимаешь? Вернее так: для окончательной констатации этого факта требуется одна только формальность. А именно получение Пановым реальной… это ключевое слово!.. реальной, а не условной судимости. Человек, к которому переходит его бизнес, уже заплатил нам немаленький аванс. Это очень серьезный человек, и если мы с тобой его подведем, то он подведет нас. Подведет под такой монастырь!.. Короче, ты меня услышал?

– Я тебя услышал, – печально вздохнул Суконцев.

– Вот и отлично. – Ипатов положил руку ему на плечо, изобразив на суровом лице одобряющую улыбку: – Не бзди, Влад! В конце концов, любой судья может заболеть, поиметь, залететь, умереть. Все мето́ды хороши, выбирай на вкус.

– Мы уже работаем в этом направлении. Вот только Зимин теперь находится под программой государственной защиты. Что несколько осложняет дело. Особенно в части «умереть».

– Ну, не стоит воспринимать мои слова столь буквально, – усмехнулся Ипатов. – Хотя катастрофы, как тебе известно, они ведь разные бывают. Бывают стихийные, а бывают и хорошо организованные.

– Я тоже считаю, что с «умереть» – это явный перебор. Но вот напугать… Кстати, Илья, извини, что ставлю тебя в известность задним числом, но я подключил к этой теме твоего человека. Из нашего СКП.

– Ты имеешь в виду Тимати?

– Его. У парня богатый опыт в подобных делах.

– Что есть, то есть. Но ведь ты только что уверял, что Зимин не из пугливых?

– А мы намереваемся напугать скорее не его, а общественность.

– И?

– И тогда вполне закономерно будет поставить вопрос о переносе процесса, исключительно в целях безопасности его участников, в другой регион, – пояснил Суконцев. – Лично мне в этом смысле импонирует Первопрестольная. С ее басмачами.

– С кем?

– Работниками Басманного суда.

Ипатов расхохотался:

– Ну вот, дружище, совсем другое дело. Рад, что к тебе возвращается чувство юмора. Это означает, мы на верном пути… О! А вот и наш Пафнутий пожаловал!

Колченогий старик в вылинявшей тельняшке, прихрамывая, взобрался на причал и остановился на почтительном расстоянии от собеседников. К его запущенным, а некогда почти чапаевским усам прилипли рыбьи чешуйки, так что сейчас рыбак походил на потрёпанного, многое на своем веку повидавшего котяру.

– Ну, что там у вас, старина Пафнутий?

– Всё готово, Илья Семенович. Можно пробу снимать.

– Отлично. А то мы с Владиславом Дмитриевичем уже порядком проголодались. Да и водочки выпить не грех, похолодало что-то.

– Оно так, – подтвердил местный старожил. – Ночью дождь будет.

– Так вроде не обещали, дождя-то? – удивился Суконцев. – Я с утра нарочно в Интернет лазал, смотрел.

– В Интернете, может, и не будет, – пожал плечами Пафнутий. – А вот у нас – обязательно пойдет. Вон, вишь, какая вечерняя заря бледная? Опять же, эхо замерло. Верная примета.

– Ладно, опосля проверим: какой из тебя синоптик, – усмехнулся Ипатов. – Ну, пошли, мужики. Как там это у тебя, Влад? «Щось у горлi деренчiть, деренчить. Треба горло промочить, промочить». А дальше как?

– А у горлi тарарам, тарарам, – подхватил Суконцев, по-детски радуясь завершению столь непростого для него разговора. – Треба випить по сто грамм, по сто грамм…

Санкт-Петербург,

3 августа 2009 года,

понедельник, 16:20 мск

…В этот понедельник Иоланта Прилепина решила, что имеет полное моральное право уйти, наконец, с работы пораньше и устроить самой себе подарок в виде легкого (на тяжелый не было денег) шопинга. Все выходные «гоблины» пахали как проклятые, пытаясь решить обострившуюся донельзя «проблему судьи Зимина». Вот только ни аналитические раскопки, ни совместный многочасовой мозговой штурм к однозначному толковому решению так и не привели. В итоге пока ограничились плотной физической круглосуточной охраной судьи и его жилища. Благо его домочадцы в настоящее время проводили отпуск за границей. И ко дню «Х», которым неизвестные злоумышленники назначили день начала судебных слушаний по уголовному делу бизнесмена Панова, возвратиться не успевали. В непростом положении «гоблинов» – и то хлеб.

Иоланта, в миру – Ольга, шла по тихой улочке Рубинштейна, с некоторых пор превратившейся в одну из самых ресторанных улиц города. Лето стояло жаркое, а тут еще из Европ докатилась мода на летние кабацкие террасы – вот они и повысыпали тут и там, как грибы после дождя. Так что несчастному пешеходу только и оставалось, что, чертыхаясь, лавировать между громоздящимися на узеньких тротуарах сараеподобными сооружениями и припаркованными здесь же машинами. Сама Ольга никогда не понимала удовольствия от приема пищи на глазах у пялящейся на тебя прохожей публики. Да и вечно загазованный центр города – нелучшее место для посиделок на открытом воздухе…

…Обогнув очередную террассу, Прилепина продолжила путь в сторону Невского.

– Ио! Подожди!

Ольга вздрогнула от неожиданности и обернулась: с террасы итальянского ресторана «Сардина» призывно махал рукой экс-супруг Володя. Что-то сказав своим спутникам – забавному толстячку в летней панаме и миловидной девице в весьма откровенном платьице, – он торопливо поднялся и направился к ней.

– Привет!

– Привет! – Ольга подставила щеку дежурному приветственному поцелую, а сама ограничилась простым кивком головы. – Что за новая фишка? Звать меня как осла из мультика?

– Ослик Иа здесь ни при чем. Просто с некоторых пор для меня ты действительно Ио. Во-первых, Иоланта. Во-вторых – всего лишь исполняющая обязанности жены.

– Мне казалось, что как раз с этим у тебя проблем не будет. В смысле, найдется кому исполнить. Обязанности.

– Ты ошиблась, – очень серьезно сказал Володя.

Помолчали.

– На самом деле я безумно рад тебя видеть. С работы?

– Ага.

– Голодная? Может, подсядешь к нам?

– Нет, спасибо. Жарко, есть совсем не хочется.

– Как знаешь… Слушай, а ведь у нас с тобой ситуация из разряда «на ловца и зверь». Я как раз собирался тебе звонить.

– Неужели соскучился? – насмешливо поинтересовалась Ольга.

– И это тоже. Ты-то как, не нагулялась еще?

– Еще нет.

Володя нахмурился и закусил губу.

– Короче, мне нужна бумага на Дениса, что ты не возражаешь против его выезда. Ты ведь не возражаешь, если мы с ним на пару недель сгоняем за кордон?

– Главное, чтобы он не возражал.

– А мы с ним уже всё обговорили: Денисыч мечтает о китайском заповеднике, в котором живут панды.

– Даже так? – В голосе Прилепиной послышались нотки ревности. – И когда это вы успели?

– Я был у него вчера в лагере. Кстати, Денис очень расстроился: ты ему наобещала, но так и не приехала.

– Я знаю. Но в эти выходные у меня образовалась срочная работа.

– У меня каждый день срочная работа. Даже сейчас, – Володя скосил глаза в сторону наблюдающих за ними толстяка с девицей, – у меня идут очень важные переговоры. Но, тем не менее, я как-то умудряюсь держать в голове сына и выкраивать время для него. И если бы не твои капризы, мог выкраивать больше.

– Ну, о том, что я – плохая мать, а ты – заботливый отец, я давно в курсе. Можешь не повторяться. Или ты именно за этим меня и притормозил?

– Не заводись. Я просто хочу сказать, что парню перед школой нужно нормально, по-человечески отдохнуть. А не проводить две смены подряд в помещении камерного типа. Ты видела, чем их там кормят? Меня чуть не стошнило от одного только вида.

– А я тебе, Володенька, всегда говорила: если бы ты был столь же брезглив при выборе деловых партнеров, как при выборе пищи, место в рейтинге «Форбс» тебе было бы гарантировано.

Володя посмотрел на де-юре-супругу с укоризной:

– Знаешь, Ио, я до сих пор не устаю поражаться: откуда в тебе, априори интеллигентной и хрупкой на вид женщине, столько яда и желчи?

– Извини. За те деньги, которые мне платят, быть милой и интеллигентной чрезвычайно трудно.

– Не извиняю, – начал понемногу заводиться де-юре-супруг. – Ты сама категорически отказалась от финансовой помощи с моей стороны.

– У меня такое ощущение, что любое упоминание денег в любом контексте действует на тебя как красная тряпка на быка.

– Просто я всякий раз не понимаю, когда ты иронизируешь, а когда говоришь абсолютно серьезно. Эта твоя манера просто бесит.

– Успокойся, я и сама этого не всегда понимаю, – грустно улыбнулась Ольга. И осеклась, увидев как по противоположной стороне улицы, мирно беседуя, бредут Холин и незнакомый ей мужик. Одного беглого, но зато профессионального взгляда было достаточно, чтобы понять: мужик сиделый. И, похоже, не единожды.

«Однако странную для себя компанию выбрал Гришка в первый день своего отпуска», – подумала Прилепина. В следующий момент они с Холиным встретились глазами, и Ольга явственно прочитала в них: «Привет! Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю».

«Странно. Очень странно», – задумалась было она, но Володя нетерпеливо напомнил:

– Короче, ты подпишешь бумагу?

– А куда я денусь, раз вы обо всем договорились?

– Тогда я на днях подгоню своего нотариуса.

– Наверное, это очень удобно иметь и подгонять собственного нотариуса? – прищурилась Ольга.

– Опять начинаешь?

– Молчу-молчу… Ладно, Володя, побегу я. Пока твоя работа окончательно тебя не приревновала.

– В каком смысле?

– В прямом. Посмотри, как сердито косится на нас твоя девушка.

– Это не моя девушка, а мой переводчик. А сердится она по делу: немцы – народ пунктуальный и не любят, когда запланированные мероприятия выбиваются из графика.

– Ай-ай-ай… Какие мы неженки! – зацокала языком Ольга и снова не удержалась от язвительного: – А разве подчиненные переводчики никогда не спят со своими руководителями?

– Нет. Такая практика, насколько мне известно, широко распространена в милицейских коллективах, – зло и недвусмысленно парировал Володя.

Теперь уже настал черед завестись и Ольге:

– Ты это на что намекаешь?

– Я? Ни на что, – сделал невинные глаза де-юре-супруг. – Всё, извини, мне действительно нужно возвращаться. Нотариус позвонит тебе завтра. Пока… И привет дяде Андрею. Кстати, передай ему, что ножик, который он презентовал Денису, – редкостное говно. Китайская подделка под швейцарский Wenger.

Ольга возмущенно засопела, намереваясь ответить и позлее, и позаковыристее, но Володя уже развернулся и торопливо зашагал к своим компаньонам.

От греха и от грешной супруги подальше…

* * *

…Гриша Холин и Буза – действительно неоднократно, как это минутами раньше срисовала Ольга, судимый – зарулили в заведение «Вуду-бар» и всмотрелись сквозь густую сигаретно-дымовую завесу. Народу внутри – сухофрукту негде упасть, ни единого свободного столика. Холин уже решил двинуть на выход и попытать счастья в другом месте, однако Буза потянул его за рукав в сторону двух сосущих пиво парней, лет по семнадцать-восемнадцать. Рядом с ними стояли два стула, на которые те сложили свои сумки.

– Добрый всем вечерочек! – вежливо козырнул Буза. – Парни, потеснимся, будь ласка.

– Занято, – коротко бросил парень № 1, не поворачивая головы.

Навроде много чести.

– Алё, перхоть! Я говорю: чумоданы убери! – приказал Буза, секундно изменившись в лице и в голосе.

– Мужики, отвалите, а? – досадливо попросил парень № 2.– Вам же русским языком сказали: занято. Если не понятно, могу по-английски: this seat is taken.

В отличие от Ольги, угрозы в этом невысоком коренастом мужике юные прожигатели жизни не разглядели. И напрасно.

– Слышь, ты, умник, – недобро прищурился Буза. – Я у тебя щас мозг выдавлю.

– А что, своего не хватает? – сострил парень № 1.

– Просто жопу помазать нечем, – объяснил Буза. После чего резким движением схватил за волосы парня № 2 и несильно ударил его лицом о стол.

Парень № 1 вскинулся, но под тяжелым, очень неуютным взглядом Бузы молча подхватил сумки и, бочком-бочком, ретировался к выходу. Следом за ним подорвался пришибленный номер второй. Буза брезгливо зыркнул на оставленные парнями бокалы, пепельницу, тарелку с гренками и повертел головой в поисках «человека».

– Нет, и что за молодежь нынче пошла, а, гражданин начальник? Я бы таким самолично головы поотрывал, да и дал бы в руки, поиграться. Но, увы! Сейчас не могу: ратифицировал персональный мораторий на смертную казнь.

– На какой срок? – уточнил Холин, продолжая с легкой укоризной наблюдать за своим знакомцем. По правде сказать, Гриша малость подотвык от подобных манэ́р. На дворе, слава богу, стояли далеко не девяностые.

– Там поглядим.

Робко подошла официантка и принялась суетливо убирать со стола. Инцидент с парнями ее явно напугал.

– Красавица! – обратился к ней Буза, вольготно усаживаясь. – Нам, пожалуйста, графинчик беленькой, два стакана помидорного сока и, персонально для гражданина начальника… Чем эти двое до нас тут хрустели?

– Гренки с чесноком.

– Отлично. И гренки с чесноком. Два раза.

– Всё?

– Почти.

– А что еще?

– И – быстро!

Последнюю фразу можно было и не произносить. Официантка и так сообразила, что с этими клиентами лучше всё делать быстро. Дабы они и убрались быстрее.

Так что через три минуты Холин и Буза уже откупоривали запотевший графинчик, а еще через двадцать заказали второй такой же. И лишь когда принесли добавку, ведущийся доселе треп «ни о чем» перешел в плоскость «дело в следующем»…

– …Не знаю как сейчас, гражданин начальник, но тогда, восемь лет назад, ты правильным ментом был, – издалека начал заходить Буза, затягиваясь «Примой». – И мужиком… В хорошем смысле этого слова, не в нашем, – настоящим мужиком. Я тебе сейчас одну историю поведаю. Ни одному менту не рассказал бы, даже под пытками… А единственное в чем твои коллеги действительно профессионалы, так это в пытках…

– Благодарю за доверие, – серьезно ответил Холин. Иронизировать, а тем более насмехаться над таким собутыльником могло выйти боком.

– На прошлой неделе, в рыбный день одни хорошие люди, зная, что я откинулся и что с лавэ у меня сейчас напряжно, свели с одним кентом. С заказчиком, если по-вашему.

– Что за люди?

– Я ж сказал – хорошие, проверенные. А как их звать, тебя не касается.

– Извини, погорячился.

– Извинения приняты. Так вот, заказчик предложил работу. Разовую.

– Здесь под словом «работа», я так понимаю, имеется в виду ликвидация?

Буза кивнул оперативнику в знак подтверждения и, немного помолчав, продолжил:

– Я отказался. Но не по идейным соображениям, а по вполне прозаическим: сумма меня не устроила.

– Слишком мало?

– Слишком много.

– Сколько, если не секрет?

– Двадцать штук – до, двадцать – после. Само собой, не в фантиках с медведём.

– Неплохо, – присвистнул Холин.

– Я тоже так считаю. Вот только с моей автобиографией это однозначно пожизненное. А еще жизнь учит, что в таких случаях от аванса до получки редко дотягивают. Чаще ноги протягивают… В общем, считай это просто информацией к размышлению. Похоже, в нашем городке собираются завалить кого-то серьезного. И очень скоро. Этот, который заказчик, сказал, что времени на подготовку – меньше недели. Мол, потому и сумма такая. Типа, надбавка за срочность.

– Ну спасибо тебе, дружище. Как говорила вдова Сусанина: «Да, умел Ваня завести!» Слушай, а заказчик не оставил контактов? На случай если вдруг передумаешь?

– В наших кругах это не принято. Это как в детском саду, помнишь? Первое слово дороже второго?

– А вот эти твои хорошие люди, они…

– Их просто попросили о консультации. Заказчика они не знают. Да если б и знали…

– А сам как мыслишь, есть сейчас в Питере люди, которые могли бы подрядиться?

– Не готов сказать. Молодежь я вообще не знаю, а из старой гвардии… Потап в завязке, ему сейчас не до того – рак у него нашли. Крепкому еще сидеть, и сидеть крепко. Дёмочка в бизнесмены подался… Кто там у нас остается?.. Зеча? Вот разве что Зеча. Он ведь под Литвой ходил, а теперь вроде как без работы остался. Когда того чуть ли не со всей братвой повязали. Ну да ты и сам наверняка в курсе.

– Как-как ты сейчас сказал? – обалдело уставился на Бузу Холин…

Парголово,

3 августа 2009 года,

понедельник, 19:50 мск

Отца Михаила – настоятеля небольшой, но очень уютной и тихой церквушки, стоящей в самом центре старого кладбища, в Парголово, любили и уважали все, включая местных ортодоксальных атеистов. Он ревностно служил и Богу, и людям, практически не оставляя времени на себя, а в наши дни такого рода подвижничество встретишь нечасто. Даже в среде священнослужителей. Потому как Рынок, он же Гидра Капитализма, что тот змей-искуситель – в знаках отличия не разбирается.

Пять лет минуло с тех пор, как отец Михаил был переведен сюда настоятелем, и некогда полуразрушенный храм восстановили, и теперь он смотрелся нарядно и даже празднично. А совсем скоро, когда реставрационные фасадные работы южной церковной стены завершатся и давно мозолящие глаза прихожанам леса будут разобраны, церквушка станет просто как с картинки…

…Вечерняя служба закончилась, но люди не спешили расходиться. Несмотря на позднее время среди них присутствовало довольно много детей. Худощавый седовласый отец Михаил, волосы которого были стянуты в хвост обычной резинкой, стоял в окружении плотного людского кольца, где каждый норовил обратиться к нему с каким-то вопросом. Те, кто пришел на исповедь, чинно выстраивались в очереди. Очевидно, среди исповедовавшихся имели место какие-то особые предпочтения, потому что к одним священникам очереди были длинные, а к другим – короткие. Если обратиться к земной жизни, аналогия с известным следственным действием напрашивалась сама собой: ведь на допросе подследственные также интуитивно выбирают для себя доброго, как им кажется, следователя.

Самая большая очередь выстроилась к диакону Алексию. Прежде чем подойти к столику, за которым стоял этот строгий человек в монашеском облачении, каждый оборачивался и кланялся ожидающим. Для одних исповедь кончалась быстро. Другие, напротив, шептались очень долго, прежде чем диакон накрывал их головы епитрахилью и, сотворив крестное знамение, произносил молитву.

Наконец, все страждущие были выслушаны и вознаграждены, и храм потихонечку опустел. Диакон Алексий, в обязанности которого, помимо прочего, входила ответственность за противопожарную безопасность, отправился совершить последний на сегодня обход, а отец Михаил устало поднялся в свою маленькую – шесть шагов в длину и четыре в ширину – комнатушку, дабы утолить жажду, переоблачиться в мирское и хоть немного отдохнуть.

Но не удалось. Побыть. Уже через несколько минут в дверь комнаты настойчиво постучали.

– Минуточку! – крикнул настоятель, ускоряясь и довершая перевоплощение в «штатского». – Алексей Андреевич, это вы? Входите, прошу вас! – В комнатушку вошел диакон Алексий с белым как мел лицом. – Присаживайтесь… Э-э, да на вас лица нет. Что-то случилось?

– Случилось, отец Михаил, – отчаянно пролепетал тот, покорно присаживаясь на краешек кресла. – Опять они!

– Кто они?

– Сатанисты, прости Господи! – Диакон мелко перекрестился и протянул «старшему по званию» какую-то бумажку. – Вот, обнаружили среди записок на молебен.

Отец Михаил надел очки, развернул бумажку и вполголоса зачитал:

«…Цитадели моей веры и любви к Дьяволу над людским морем владычиствуют. Скалы чести моей и гордости раздерают покровы небес. Природа моя живет, чтобы возвеличивать Сатану. Всегда и везде мои черные корни прорываются. Меж языков пламени я ветер Хаоса бессмертный, который веет».

– М-да, целых две орфографические ошибки в столь малом тексте. Многовато… А знаете, Алексей Андреевич, что за текст здесь процитирован?

– Не знаю. И знать не хочу! – страдальчески отмахнулся диакон.

– Авторство его принадлежит некоему Валентину Скавру. Из современных отечественных идеологов сатанизма он, пожалуй, самый популярный. Эдакий, знаете ли, инфернальный постмодернист. Примитивный, а посему весьма привлекательный для людей недалеких.

– Позвольте, я немедленно сожгу эту пакость!

– Не стоит. Прибережем это послание, вместе с другими прочими, для сотрудников милиции. Кстати сказать, судя по количеству ошибок, эти записки пишет один и тот же человек. Впрочем, слабая грамотность в наши дни, к сожалению, явление весьма распространенное.

Настоятель расстегнул молнию на боковом кармашке своей сумки и убрал послание двоечника-статаниста. Затем подошел к висящему в углу рукомойнику и стал тщательно мыть руки.

– Ой, да что эта милиция может?! – развил между тем правоохранительную тему диакон. – Вон, когда в прошлом месяце на кладбище животину несчастную убили да на могильном кресте распяли, вызывали мы их. И что? Приехали, пофотографировали и уехали. Даже протокола составлять не стали. С административными нарушениями, говорят, это к участковому обращайтесь.

– Так и сказали, «административное правонарушение»?

– Слово в слово. Дескать, налицо жестокое обращение с животным, повлекшее его гибель. А про осквернение могилы православной никто и не заикнулся… Зато журналистам раздолье – в Интернете больше десятка публикаций.

– Неужто больше десятка? – отчего-то заинтересовался отец Михаил. – Алексей Андреевич, будьте любезны, распечатайте мне, при случае. Хочу самолично ознакомиться.

– И нужда вам эдакие скверности читать? – вздохнул диакон. – О-хо-хо, и за что ж такие беды именно нашему храму? В других приходах давненько ничего подобного не наблюдалось. А у нас просто напасть какая-то. Истинно говорю вам: неспроста записки эти. И животное замученное неспроста. Сатанисты покусились на нашу обитель!

– Знаете, Алексей Андреевич, я бы все-таки пока не спешил с выводами. Среди людей, не относящихся к сатанистам, но порой путаемых с ними, встречаются откровенно страдающие психическими расстройствами несчастные. Либо попросту без глубокой причины совершающие противоправные действия заблудшие души. Все они к сатанизму как к мировоззрению отношения не имеют…

Последние слова настоятеля потонули в оглушительно-неприятном визге и грохоте – на лесах за стеной кто-то из рабочих снова запустил циркулярку.

– Отец Михаил, вы еще задержитесь, поработаете? – стараясь перекричать шум, поинтересовался диакон.

– Нет уж, увольте! У меня от этих звуков голова на части разрывается. Кстати, вы не в курсе, когда они все-таки планируют завершить работы? Если я не ошибаюсь, все сроки прошли.

– Обещали, что в конце месяца начнут разбирать леса.

– Ну, дай-то Бог!

– Отец Михаил, вы уж извините меня за такую назойливость, – замялся диакон. – Мне, право, неловко…

– Да бросьте вы, право, церемонии! Что такое?

– Вы меня до метро не подбросите?

– О чем разговор? Конечно. Спускайтесь вниз, к машине. Через пару минут поедем.

Диакон, благодарно кивнув, покинул комнату, а настоятель подошел к маленькому окошку-бойнице и задумчиво всмотрелся в заходящее солнце. Отчего-то как раз именно сегодня оно, словно бы по-сатанински, отливало ярко-красным.

Санкт-Петербург,

4 августа 2009 года,

вторник, 11:07 мск

…Временный постоялец «гоблинов», некогда завкафедрой геофизики, а ныне бомж с четырехлетним стажем Иван Демидович Филиппов, мыл длиннющий общий коридор конспиративной квартиры. Мыл классическим «матросским способом», путем разливания ведра воды и ее последующего собирания тряпкой. В новенькой тельняшке, в выцветших, пузырящихся на коленках тренировочных штанах и тапочках на босу ногу, в данный момент он и в самом деле отдаленно напоминал проштрафившегося моряка.

Щелкнув кодовыми замками, в контору ввалился основательно помятый после вчерашних возлияний с Бузой отпускник Холин и с удивлением уставился на ползающего по линолеуму Филиппова.

– Полундра! Свистать всех наверх! Демидыч, у нас что, канализацию прорвало?

– Да нет, просто пол мою.

– Тебя замполич, что ли, припахал? Или сам додумался?

– Сам. Надо же мне как-то отрабатывать ваше гостеприимство.

– Ну-ну. Ты только смотри, того… не переусердствуй. С твоей-то тахикардией. Опять валидолить будешь, как в прошлую субботу.

– Ничего, мне вчера Ольга Николаевна каких-то фирменных таблеток принесла. Так я после них чувствую себя… Словно заново родился.

Снова открылась входная дверь, и в помещение вошли Наталья с Вучетичем.

– Во, сразу узнаю старого моремана, – разулыбался Виталий. – Иван Демидыч, ты на каком флоте служил?

– Я срочную артиллеристом тянул. А это, – Филиппов указал на ведро, – меня моряки атомного ледокола «Арктика» научили.

– Ни фига себе! А на «Арктику» тебя каким ветром занесло? Ты ж у нас вроде как землетрясениями в своем институте занимался?

– Так вот мы как раз к подводному хребту «Альфа» на атомоходе и ходили. Сейсмический профиль изучать.

– А хребет «Альфа» – это где? – проявил интерес Холин.

– В Центральной Арктике, восточнее хребта Ломоносова.

– Понятно, примерно два моря Лаптевых по карте.

Сердитая, явно не одобрившая подобного способа ведения домашнего хозяйства Северова начала осторожно, по стеночке пробираться к оперской, брезгливо переставляя ноги.

– Здесь не полы мыть, тут впору комплексную санитарную обработку помещения заказывать. Устроили из конторы ночлежку. Дом, блин, страстотерпимости! – проворчала она, едва не поскользнувшись на мокром полу.

– Ф-фу, Наталья! В то время как в нашем городе проходит очередной месячник толерантности, ты позволяешь себе такие черносотенные высказывания. Окружающих надо любить и жалеть.

– Ага, щас! Меня бы здесь кто полюбил и пожалел!

Северова добралась до оперской и в сердцах громко хлопнула дверью.

– «Любовь ушла, но она еще об этом пожалеет», – проводил ее насмешливым взглядом Вучетич. – Кстати, я чего-то недопонял? Гришка, ты же у нас вроде как в отпуске? Дня не прошло, как уже потянуло к новым служебным свершениям? И это вместо того, чтобы под стук вагонных колес и визги сопливых детей выдвигаться к месту проведения незаслуженного, но отпуска?

– Поезд завтра. Просто до отъезда понадобилось одну темку с Мешком перетереть, – объяснил Холин. – Демидыч, он на месте?

– Кто? Андрей Иванович? Уже час как приехал. У себя.

– А Кульчицкий?

– Нет, Олег Семенович звонил дежурному и сказал, что задерживается, – проявил полнейшую осведомленность в текущих служебных делах Филиппов.

– Прекрасно. Благодарю за службу! – шутливо козырнул Григорий. – Ладно, Виталь, я к Мешку. Однако, надеюсь, еще повидаемся сегодня. И не просто повидаемся. Да, кстати, вы откуда такие красивые нарисовались?

– От судьи, – скривился Вучетич. – С полуночи и до десяти утра во дворе чалились. Мирный, бляха, сон охраняли.

– Что, уже и Натаху к наблюдению припахали?

– А куды деваться? Как народ ни тасуй, всё одно нашим куцым составом сутки через сутки не перекроешь. А Жмыху, вишь, взъелось: обеспечить Зимину круглосуточную охрану. В общем, недельку в таком режиме, может, и сдюжим, но вот дальше… Боюсь, начнутся акции гражданского неповиновения.

– Держитесь, други мои! Мысленно я с вами!

– Иди ты знаешь куда?!

– Знаю!

Григорий просочился в кабинет замов, а Вучетич сочувственно посмотрел на снова взявшегося за тряпку бомжа:

– Ну что, Демидыч, третирует тебя Натаха? Ну да ты на нее не обижайся. Северова, в принципе, баба неплохая. Малость вздорная, а так…

– Да я и не обижаюсь. В моем положении, сами понимаете, обижаться было бы верхом неприличия, – рассудил Филиппов. – Тем более что я и сам вижу – женщина она хорошая. А что вздорная, так это… Мужика ей надо. Надежного, настоящего. Такого… Да вон, хоть бы как наш Андрей Иванович. Вот только…

– Что «только»?

– Да так, ничего.

– Не-не, раз уж сказал «а», то говори и «бе».

– Думается мне, что он по Ольге Николаевне сохнет, – смущенно докончил Филиппов.

– Ну, Демидыч, ты даешь! Прям психолог, инженер человеческих душ!

– Был когда-то… инженер… да весь вышел, – вздохнул бомж и, опустившись на колени, принялся усиленно драить пол.

Давая тем самым понять, что разговор окончен…

…Вальяжно развалившись в кресле и закинув по-шерифски ноги на стол, Мешечко слушал эмоциональный рассказ Гриши Холина о встрече, случайно нарисовавшейся у того накануне. Воспользовавшись отсутствием замполича, Холин удобно разместился прямо на его рабочем столе и, покуривая, вещал с необычайным жаром:

– …Короче, иду себе по Рубинштейна, никого не трогаю. Причем трезвый, все равно как не в отпуске. Тут меня кто-то – хлоп по плечу! Оборачиваюсь: Петька Буза, собственной персоной.

– Who is Петька?

В ответ на сей невинный вопрос Холин удивленно выпучил глаза:

– Ну ты даешь! Бузинов Петр! Он же Буза, он же Ворошиловский от слова «стрелок»! Дело снайперов, помнишь?.. Две тысячи… дай бог памяти… две тысячи второй год! Точно, две тысячи второй! Мы их как раз в ходе массовых зачисток перед трехсотлетием повязали.

– Не-а, не помню. Я ж тогда еще в РУВД трудился. Какие там, к фигам, снайперы? Мы как-то всё поближе к трудовому народу.

– На их команду стрелков-киллеров тогда в общей сложности под пяток убийств повесили, – с профессиональным азартом стал объяснять Холин. – Старшему пожизненное дали, остальным – от восьмерика до двадцаточки. Бузе – а стрелок он, я тебя умоляю! – полновесную десятку. Что называется, попал в самое яблочко. И вот, пожалуйста, встречаю его в центре Питера. Месяца три как на УДО вышел. Э-эх, летит времечко!

– Последний тезис сомнений не вызывает, – согласился Мешок. – Только я не очень понимаю, в чем цимес-то? Ты ж мне по телефону про какие-то страсти поведать обещался. Ну и где они? Ужасы нашего городка?

– Погодь, сейчас будут тебе ужасы. Так вот: мы с ним туда-сюда, как делишки? Как детишки? В общем, решили немного отметить это дело. Ну и завернули в «Вуду-бар». Выпили, то-сё. И вот тут-то Буза мне и вываливает…

…Андрей слушал рассказ Холина вполуха, так как с самого начала отнесся к истории с вербовкой киллера с некоторым предубеждением. Как-то неправдоподобно всё это выглядело. Особенно с учетом якобы абсолютной случайности встречи Гришки с Бузой. Ну не бывает такого в жизни! Разве что в кино. Да и то в очень дешевом кино. Однако последняя фраза Холина заставила Андрея насторожиться. Хотя какое там насторожиться – его буквально подбросило в кресле от упоминания имени. Вернее – погоняла.

– …Стоп, Гриша! Он что, так и сказал? Зеча?

– Во-во, у меня вчера точно такая реакция была! – подтвердил Холин. Завоевав, наконец, внимание Андрея, он приободрился: – Именно так он и сказал. Я, собственно, только потому и решил тебя оповестить, не откладывая в долгий деревянный ящик. Кстати, что там от розыскников по Зече слышно? Или, как водится, всё как в бронетранспортере?

– Ага. В нем самом. Более того, у меня складывается ощущение, что в УРе постепенно теряют интерес к персоне господина Зечи.

– С чего вдруг?

– Потому что с кавалерийского наскока найти не получилось. А потом объявились умники, которые выкатили оригинальную версию. Дескать, поскольку Джамалов был ранен и толком рассмотреть киллера не смог, в опознание могла вкрасться ошибка.

– Какая еще ошибка?

– Мол, рост, темные очки и «зенитовский» шарфик – это слишком расплывчатые приметы. Вроде того, что Зечу могли элементарно подставить. Подогнав под его стереотипный образ совершенно другого человека.

– Идиоты! Могли бы в оправдание своего ничегонеделания придумать что-нить более оригинальное.

– На самом деле, версия ничуть не хуже прочих остальных. Кто может знать наверняка? – пожал плечами Мешок. – Разве что сам Зеча. Дело за малым: встретиться и спросить у него самого.

– Значит, встретимся! И спросим! – загорячился Григорий. – Да, Андрей, тут еще такое дело: Буза, заранее предупредив, чтобы я не считал его сумасшедшим, поделился информацией о том, что заказчик, который вел с ним переговоры, – негр.

– Кто?

– То самое. Негр. «Наш негр, советский» – так его Буза описал.

Мешок эмоционально хлопнул себя по коленке:

– Зашибись! Картина маслом: советский негр заказывает Зече убийство ценою в сорок штук баксов. Ты Ильдару про это ничего не говорил?

– Нет, только тебе.

– И не говори пока. А то наш джигит при каждом упоминании Зечи начинает нервно шарить рукой за пазухой в поисках фамильного кинжала… Ладно, Гриш, спасибо тебе. Информация, что и говорить, хотя и паскудная, но крайне любопытная. Так что, давай, с чистой совестью езжай-отдыхай, а мы тут станем рядить-мерковать: что нам с ней делать. Особливо в свете наших последних событий.

– Ты имеешь в виду судью Зимина?

– И судью. И еще кое-что.

– А что у нас еще?

– Потом. Сейчас не хочу грузить твою отпускную голову, – отмахнувшись, свернул тему Мешок. – Мобильник там, на всякий случай, не отключай. Будет у тебя в Хохляндии трубка работать?

– Должна. Мне Виталя, как Даниле Багрову, какой-то левый роуминг сделал.

– Вы смотрите, парни, доиграетесь когда-нибудь! – посуровел Андрей. – Учти, за такие вещи я вас прикрывать-вытаскивать принципиально не собираюсь.

– Ничего, мы с Виталей нигде не пропадем, – ухмыльнулся Холин.

– Угу, не пропадем, но горя хватим. Ты сейчас куда?

– Домой. Помыться, поскоблиться, переодеться.

– Подкинешь на Суворовский?

– Запросто, поехали.

– Айн момент, только давай сначала до оперской добредем…

…В оперской перед глазами старинных приятелей открылось зрелище весьма неожиданное: в центре комнаты, на табурете, заботливо поставленном на расстеленную газетку, сидел оперативный водитель Борис Сергеевич в наброшенном поверх рубашки медицинском халате. Вокруг него, вооружившись ножницами и какими-то парикмахерскими прибамбасами, хлопотала Наташа, врезаясь в не по годам пышную седую водительскую шевелюру.

– Ни фига се! – удивленно присвистнул Мешок. – «Это чего в моей камере делается?»[1] Наталья, да ты никак занялась индивидуальной предпринимательской деятельностью? В таком случае где доля руководства за аренду парикмахерского зала?

– Можно начинать смеяться? – не оборачиваясь, буркнула Северова. – Ха-ха-ха.

– Андрей, извини, это я Наталью упросил, – виновато вступился за мастера наполовину обкорнанный клиент. – Понимаешь, оброс как дикобраз. А сегодня, как ни крути, праздник великий. Короче, сунулся в салон у нас по соседству, интересуюсь: сколько возьмете? А девка, парикмахерша, смотрит на меня брезгливо так и говорит: тысяча. У меня ажно глаза на лоб полезли. Скока-скока? Это откуда ж такие цены? А она мне: у вас голова сложная.

– Дык, Сергеич, это ж комплимент! Я всегда говорил, что у тебя не голова, а Дом Советов! Там ведь тоже… всё очень сложно было! – расхохотался Холин.

– У нас в Сумской, помню, такую частушку девки, вернее гарны дивчины, пели, – предался детским воспоминаниям Тарас и, напрягшись, выдал: – «Подстригала я милого – / Оханьки – запарилась, / Отмахнула ему ухо, / Девки чтоб не зарились».

– Дураки, не говорите под руку! А то ведь и правда ухо задену! – рассердилась Наташа. – Ножницы – полное говно! Мужиков в конторе полно, а заточить некому.

– Так это ж самое то! – возликовал неугомонный Шевченко. – И тогда наш Сергеич наконец-то сравняется в своей художественной славе с Ван Гогом!

– Тьфу на вас!

– Коля, будут спрашивать, я на пару часов отскочил в уголовный розыск. Ежели чего, за старшего Олег Семёнович. Он только что звонил, через пять минут будет в конторе, – распорядился Мешок.

– Хорошо, понял, – без энтузиазма откликнулся «вечный дежурный по аэродрому», молодой стажер Лоскутков, которому эти самые вечные дежурства осточертели по самое не могу. Коля искренне мечтал сделаться настоящим опером, эдаким крутым копом со стволом под мышкой. А еще лучше – с двумя и под двумя мышками. Но в подразделении «гоблинов», куда он попал, дабы срочно заткнуть дырку в штатном расписании, его души прекрасные порывы не оценили. Более того – здесь их именно что душили.

– Андрей, а как же крестины? Ты не забыл? Они перенесли на сегодня, – напомнила Северова.

– Во сколько там начало?

– Церковь в три. Банкет в шесть.

Мешечко посмотрел на часы:

– Ну, к трем я всяко не успею. Засим поступим так: вас с Виталием и с видеокамерой делегируем официальными представителями в церкву. Кто у нас сегодня в ночное выходит, судью сторожить?

– Джамалов и Крутов. Женька с утра там пасется, а Ильдар вечером подтянется.

– Добре! Тогда остальные, за исключение этой парочки, нехай к шести выдвигаются в кабак. Тарас, ты мне адрес точный на мобилу сбрось.

– Во! Настоящий командир! Пришел, увидел, разрулил! – расцвел Шевченко.

– Между прочим, за тобой числятся материалы по Ожигину. Сегодня – крайний срок! – бесцеремонно погасил рассвет Мешечко. – Не успеешь отослать справку в УБЭП, банкет пройдет мимо тебя!.. Кстати, Наталья, раз такое дело, может, ты и меня как-нибудь пострижешь? Я, конечно, еще не дикобраз. Но близко к тому.

– Перетопчетесь! – фыркнула Северова. – Народ, к общему сведению: сегодня я сделала исключение единственно для Бориса Сергеевича! Из уважения к его сединам. И как самому галантному мужчине в нашем болоте.

– Натаха! А как же я? – возмутился категорически несогласный с такой оценкой Тарас. – Всмотрись повнимательнее! Разве я не галантен? Я тоже требую ухода и соответствующей стрижки.

– Отстаньте от меня, а?! Я вам не добрая милицейская фея!

– Как-как ты сказала? – словно громом пораженный, Андрей застыл на пороге оперской.

– «Добрая милицейская фея», – повторил за Наталью Шевченко и словоохотливо пояснил: – Это у нее поговорка такая. Ты разве не слышал раньше? Это тот идеал, к которому наша Натаха стремится, но пока никак не может достичь.

В ответ Северова угрожающе щелкнула в воздухе ножницами:

– А я вот сейчас возьму, да и кому-то отстригу. Кое-что.

– Молчу-молчу.

– Поговорка, говорите? – в задумчивости пробормотал себе под нос Андрей. – Ну да, ну да… Надо же, забавная какая поговорка… Всё, Гриш, поехали.

Мешечко и Холин вышли, а Тарас, скорчив недовольную физиономию, нехотя поднялся с дивана, потянулся и проворчал, копируя интонацию шефа:

– «Материалы по Ожигину. Иначе банкет пройдет мимо тебя». Напугал, понимаешь, дикобраза голой титькой… Тьфу! – Он похлопал по карманам в поисках сигарет. – Виталя, пойдем к Демидычу, покурим.

– А и то. И пойдем, – оживился Вучетич. – С самого утра во рту никотиновой росинки не было.

– Не забудьте после руки помыть, – сварливо напомнила Северова, продолжая орудовать ножницами.

– Не боись, Натаха, старик таперича стерильный. Они с Холиным в прошлую пятницу три часа в Ямских банях отмокали. И вообще, чего ты, в самом деле, взъелась на человека? Демидыч – нормальный мужик. Между прочим, бывший профессор.

– Ага. Специалист в области разведения нательных насекомых.

– Ни фига! Он этот, как его? Гетерофизик.

– Геофизик, – хохотнув, поправил коллегу Виталий. – Это ты у нас гетеро. Надеюсь. Но, увы, не физик.

– Да. Я – гетеро! И, представь себе, горжусь этим! – вскинув голову, торжественно объявил Тарас и с важным видом прошествовал в курилку.

Дойти до которой, впрочем, ему было не суждено. По причине неожиданного и малоприятного столкновения с выходящим из туалета замначальника по личному составу Олегом Семёновичем Кульчицким.

– О, Шевченко! Очень кстати. Давай-ка зайди к нам в кабинет.

– А можно я сначала того? Покурю?

– Потом покуришь. И вообще – курить вредно.

– Так ведь оно и жить вредно, – пробурчал Тарас. – От этого, говорят, умирают.

Ну да делать было нечего, и Шевченко покорно поплелся за замполичем, гадая, за каким таким он вдруг понадобился? Практика показывала, что ничего хорошего общение с Олегом Семёновичем не сулило. Напротив, сулило сплошь бубновые хлопоты и совсем не пиковый интерес…

– …Бери стул, присаживайся, – предложил замполич, и Тарас послушно сел. – Я как раз к вопросу о курилке. – Шевченко напрягся, припомнив, что минимум один косяк, связанный с курилкой, у него был. Точнее: не с курилкой, а со стоящим в ней диванчиком. На который в свое прошлое суточное дежурство по конторе Тарас уложил приглашенную «для согласования мероприятий по зашифровке» сотрудницу УСБ Инночку Хрусталёву. Результатом укладывания стали так называемые «пятна любви», столь прочно въевшиеся в дешевый кожзам, что они так и не смогли до конца оттереть их ни «Пемолюксом», ни пемзой. – Вчера вечером в комнате отдыха мною было обнаружено вот это, – Олег Семёнович продемонстрировал Тарасу смятый листок. – Узнаешь? Мне сказали – твоя работа.

Шевченко узнал. А узнав, вздохнул с облегчением. Так как, по сравнению с приводом в конспиративную контору постороннего человека без согласования с руководством подразделения, листок сей представлялся невинной детской шалостью.

– Ну, это я так… Просто прикололся. На днях как раз «Двенадцать стульев» по телику показывали, вот я и… Навеяло, короче.

– Понятно. Бывает, – понимающе кивнул замполич и продекламировал по бумажке:

Текст, безусловно, идиотский, но при этом рифма, ритм присутствуют. Словом, не зря тебя наши ребята поэтом-песенником прозывают. В связи с этим у меня к тебе ответственнейшее поручение.

– Если «ответственнейшее», могу не сдюжить, – предупредил Тарас.

– Надо сдюжить. Короче, в следующем месяце будет отмечаться юбилей Управления кадров при нашем ГУВД. Дата весомая, круглая, так что от нас требуется оригинальный, нестандартный подарок. Так вот, у меня возникла идея напечатать в «Милицейском вестнике» стихи.

– Какие? Эти, что ли?

– Нет, конечно. Никаких приколов – дело очень серьезное. Нужен достойный, красивый, отчасти комплиментарный стих о работе кадровых служб.

– Не, это я точно не смогу. На «кадры» и рифмы-то приличной не подобрать.

– Ну почему же? – Кульчицкий задумался на секунду и принялся рассеянно бормотать, «пробуя на вкус»: – Падре, чадры, мантры… М-да, действительно что-то…

– Надрыв? – не удержавшись, подсказал Шевченко.

Подсказал, что называется себе, на беду.

– Вот видишь! А говоришь – не могу! – восхитился Олег Семёнович. – «Кадры – надрыв»! Красиво, свежо, смело… Всё, будем считать, мы с тобой договорились. Жду от тебя первый, рабочий, вариант… – замполич полистал перекидной календарь, – скажем, к следующей среде. И учти, Шевченко, если стихотворение будет опубликовано, есть шанс получить небольшой гонорар.

– Мне бы лучше парочку отгулов. В качестве творческого отпуска, а? – немедля ввязался в торг Тарас.

– Вот как принесешь черновой вариант, тогда и подумаем, – неопределенно отреагировал на это предложение замполич. – Да-да, входите! – В кабинет замов заглянул возбужденный (или возбу́жденный?) Коля Лоскутков. – Что у тебя, Николай?

– Прошу прощения. Олег Семёнович, только что звонила Анкудинова.

– Напомни, это кто такая?

– Вера Павловна. Свидетельница по делу маньяка Ерина, помните?

– Да-да, что-то такое припоминаю. И что Анкудинова?

– Плачет. Говорит, у нее только что в «Гостинке» сумку порезали и кошелек украли.

– Это, конечно, очень печальная история, – равнодушно констатировал замполич. – Только мы-то здесь с какого боку?

– У нее в кошельке брелок с КТС хранился, – пояснил Лоскутков.

– Что, опять?! Это ж у нас какой по счету ноги сделал? Третий?

– Четвертый. Но не в этом дело. Понимаете, он работает!

– Кто работает?

– Сигнал от него идет. Вполне себе устойчивый. И именно из района «Гостинки».

– Ничего не понимаю. А ну-ка, пошли!

Замполич поднялся и с самым решительным видом двинул в оперскую. Коля и Тарас, переглянувшись, обреченно последовали за ним. Обреченно, поскольку в своем стремлении «порулить» Кульчицкий был непредсказуем и страшен…

– …Вот, Олег Семёнович, видите? – Лоскутков взглядом показал на электронную карту города, в центре которой статически мигала красная точка. – По-прежнему в районе «Гостинки».

– Интересно-интересно! – пробормотал Кульчицкий и, добавив металла голосу, зычно приказал: – Значит, так, слушай мою команду: Вучетич, Джамалов – на выезд!

– Я, конечно, дико извиняюсь, – весьма нахально отозвался на сей призыв Вучетич, – но вообще-то я сегодня с ночи. И в данный момент у меня законный отсыпной.

– В таком случае что ты делаешь в конторе? Езжай, отсыпайся.

– И рад бы, да не могу. Приказ.

– Какой еще приказ? – Выражение лица Олега Семёновича в данный момент свидетельствовало о крайней степени недовольства.

– Приказ Андрея Ивановича. Через час мы с Натальей и с видеокамерой должны выдвигаться в Парголово. А за неисполнение приказа, сами знаете, что бывает.

– Хорошо, допустим. Тогда…

Замполич обвел глазами комнату.

– Не-не, я тоже не могу! – отчаянно замахал руками Тарас. – У меня тоже приказ. И тоже от Андрея Ивановича. К шести часам подготовить материалы по Ожигину. Для передачи в УБЭП.

– Ну знаете ли!!! – взвился Кульчицкий, охреневший от столь наглого проявления открытого саботажа.

– Олег Семёнович, давайте я вместо Тараса поеду? – гася страсти, неожиданно для всех предложила Прилепина. – У меня сейчас все равно никакой особой работы нет.

Страдальческое лицо замполича смягчилось:

– Лично я не возражаю. В общем, так: Ольга Николаевна, Ильдар, – срочно выезжайте на «Гостинку» и разберитесь на месте, что там за чудеса происходят. И учтите, брелок хорошо бы отыскать. На этих потерпевших не напасешься. А он, ко всему прочему, денег стоит. Николай, что с сигналом?

– По-прежнему устойчив. Если и перемещается, то лишь в пределах универмага.

– Отлично! – Кульчицкий покровительственно потрепал стажера по плечу. – Приказ: никуда от пульта не отлучаться, будешь ориентировать коллег. Всё, с Богом! Ильдар, ты – старший.

– Благодарю за доверие, – мрачно откликнулся Джамалов.

– Да, как приедете, определитесь на местности и сразу мне отзвонитесь. Ясно?

– Яснее некуда.

– Да, может, вам на всякий случай оружие взять?

– Обойдемся. На кого охотиться-то? Поехали, Ольга.

Джамалов и Прилепина ушли. Олег Семёнович еще какое-то время понаблюдал за огоньком на карте, но тут его снова осенило, и с криком: «При возникновении любой нештатной ситуации докладывать мне лично!» – он бросился догонять наноопергруппу «гоблинов».

– Старик дорвался до помидоров, – усмехнулся Тарас, возвращаясь за компьютер и разворачивая страничку «Вконтакте».

– Чего? – не догнал Лоскутков.

– Я говорю, любит Олег Семёнович постоять у штурвала. Сразу такая стать, такая породистость в осанке. А голос-то, голос! Наполеон! Маршал Жуков! Жириновский!.. А что, Мыкола, согласись, классно я их развел?

– В каком смысле развел?

– Да в таком, что бумагу для ОБЭП я с утра сделал. И даже отправил. Просто мне дико неохота было на «Гостинку» подрываться.

– Ну ты и жучара! – неодобрительно покачал головой Вучетич.

– Просто не люблю я эту Анкудинову, дура она редкостная, – взялся оправдываться Тарас. – И вообще, не хочу на банкет опаздывать. – Шевченко блаженно зажмурился. – Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган.

– А чего тебя Кульчицкий к себе тягал? Неужто в сексоты вербовал?

– Ой, блин! Лучше не спрашивай. Совсем Семёныч умом тронулся. После курсов своих, психологических, – скривился Шевченко и, неприятно вспомнив про «ответственнейшее» поручение, вполголоса бормоча, попробовал покатать под языком рифмы для торжественной оды: – «Работа их сплошной надрыв – скромнее нету кадровы́х… Не… Лажа… На службе они постоянно бодры – дел личных на страже стоят здесь кадры́… Бобры?.. Добры?.. Во!.. Гаврилу бросили на кадры. Гаврила кадрами рулил… Но большей частию дебил… Тьфу! Идиотство какое-то!..»

* * *

В цикле «Петербургских повестей» классик русской литературы Николай Васильевич Гоголь подметил, что к двум часам дня на Невском проспекте «уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку со своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами». После чего «мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия». Здесь следует заметить, что в наши дни расклад дефилирующих «по главной улице с оркестром» приблизительно такой же. С той лишь разницей, что к вышеназванной категории гуляющих ныне присоединяются многочисленные туристы и чуть менее многочисленные, но зато куда как более организованные воры-карманники. К слову, ошибочно мнение, что в роли «щипачей», «ширмачей» и прочей узкопрофессиональной нечисти выступают преимущественно гости культурной столицы из ближнего зарубежья. Ничего подобного! Разрабатывать эту неиссякаемую золотую жилу залетным чужакам местные мазурики не позволяли, не позволяют и не будут позволять впредь. Ибо, как устами своего героя сказал еще один классик, на этот раз уже литературы российской: «Это наша корова, и мы ее будем доить!»

– …Вот ты постоянно таскаешь бумажник в заднем кармане. Что крайне опрометчиво с твоей стороны.

Ильдар и Ольга подходили к «Гостиному Двору»: на дорогах в эту пору было не протолкнуться, так что они решили прогуляться пешком. Благо от конспиративной квартиры до Невского каких-то пятнадцать минут неспешного хода. По пути Прилепина, по просьбе коллеги, посвящала его в тонкости и нюансы непростого «карманного» ремесла.

– Бумажник следует носить только в переднем кармане. На воровском жаргоне задний так и называется: «чужой карман». – В интонации Ольги слышались назидательно-учительские нотки. – Хотя… – Прилепина бросила взгляд на литую, накачанную фигуру Ильдара. – Как раз таки в твой карман лично я бы на их месте лезть не рискнула. Иначе может статься накладно.

Джамалов довольно хмыкнул, явно польщенный комплиментом.

– Получается, в этом плане «Гостинка» наиболее опасное место?

– Опасное, – подтвердила Ольга. – Но не самое. К примеру, шансы лишиться наличности на выходе из метро «Канал Грибоедова» на порядок выше.

– Почему именно там?

– Это очень популярная, достаточно большая станция с очень узким выходом. Соответственно, людей много, потоки сжимаются. Так что с точки зрения карманников – это оптимальное место. К слову, там «банкует» твой земляк, некто Мирза. Не слыхал про такого?

– Нет. А кто это?

– Карманник минимум с двадцатилетним стажем. Сейчас ему уже под пятьдесят, и на «Грибанале» его знают все: от милиционера до потерпевшего. По разным подсчетам в подчинении у Мирзы находится 20–30 человек.

– Что значит в подчинении?

– Сам он больше не ворует, лишь организовывает и контролирует процесс.

– Типа менеджера? – сыронизировал Джамалов.

– Вроде того.

– То есть сидит на голом окладе?

– Ну, не таком уж и голом, – возразила Прилепина. – Суди сам: в метро карманные воры собираются в группы по 5–6 человек. Ежедневно на «линию» выходят и работают сразу несколько таких групп. Причем орудуют по-стахановски и, если требуется, могут остаться сверхурочно. Скажем так: никто из них не уйдет, пока не добудет минимум сотню долларов. А теперь помножим воров на доллары, а все вместе на 365 дней и в итоге получим цифру, мягко говоря, бешеную.

– Однако! – присвистнул Ильдар.

– Вот именно. А когда на кону такой куш, отбить желание воровать вряд ли удастся… Вон, смотри, Ильдар! Это не она?

– Она самая и есть, – подтвердил Джамалов, вглядываясь в сгорбленную фигуру женщины, сидящей на каменной скамеечке рядом с остановкой общественного транспорта. – А как ты догадалась? Ты же ее ни разу не видела?

– Все потерпевшие выглядят одинаково, – грустно усмехнулась Ольга…

…Вера Павловна Анкудинова оказалась не старой еще женщиной приятной глазу полноты. Даже затрапезного вида ширпотребное китайское платье с расползшимися по некогда алому шелку облезлыми драконами отнюдь не портило общего впечатления, а напротив, выгодно подчеркивало все жизненно важные выпуклости и впадины. И только красные от недавних слез глаза, вкупе со взглядом – тяжелым, настороженным, – выдавали в ней человека, которого окончательно достала и эта жизнь в целом, и все ее составляющие в частности.

Около года назад Анкудинова выступила свидетелем обвинения по делу маньяка Ерина, на счету которого числилась серия из четырех изнасилований, совершенных на территории лесопарка Сосновка. Ерину светил полновесный десятерик, но самый гуманный в мире суд приговорил его лишь к принудительному содержанию в психиатрическом стационаре. Откуда тот благополучно сбежал восемь месяцев спустя. А еще через две недели Веру Павловну разбудил ночной телефонный звонок от шизанутого «крестника», в котором Ерин доверительно сообщил о том, что, будучи плененным пышными формами Веры Павловны, кои имел счастье созерцать на судебных слушаниях, он приложит все усилия, дабы со временем встретиться с их (форм) обладательницей в интимно-романтичной обстановке. Хотя бы в том же самом парке Сосновка, в котором Анкудинова так любит прогуливаться со своим королевским пудельком. По кличке Беня.

Звонок этот стоил Вере Павловне сердечного приступа и месячного лечения в кардиологической клинике. После чего, в связи с поступающими в адрес свидетеля телефонными звонками с угрозами физической расправы, в отношении Анкудиновой было вынесено постановление о применении мер безопасности. Точнее, мера на данном этапе предусматривалась пока только одна. Проходящая в служебной инструкции по 5-му подпункту 2-го параграфа и поименованная как «Выдача индивидуальных средств связи и оповещения об опасности».

– …Здравствуйте, Вера Павловна, вот и мы.

– Здравствуйте, молодые люди, – печально приветствовала «гоблинов» Анкудинова и молча продемонстрировала разрезанную по днищу сумку. – Видите, что творится? Среди бела дня. В самом центре города. Кошмар, правда?

– Да, это он, – сухо подтвердил Джамалов. – Что ж вы, Вера Павловна, казенное имущество в кошельке таскаете?

Та в ответ принялась жалобно оправдываться:

– Я… я… наоборот, думала, что самое надежное место. Я ведь в своей жизни, верите, нет, еще ни разу, ни одного кошелечка не потеряла. Правду люди говорят: и на старуху бывает проруха. Бог-то с ними, с деньгами, там рублей восемьсот было, не больше. А вот с брелочком с вашим… Подвела я вас, ох, подвела.

– Ильдар, вы тут с Верой Павловной посидите минуточку. А я сейчас попробую дозвониться до одного человека.

Ольга отошла в сторону и, порывшись в мобильной записной книжке, набрала искомый номер. Который в своей еще такой совсем недавней другой жизни порою набирала по службе по нескольку раз на дню…

– …Степан? Привет! Узнал?

– Олька, ты? Какими судьбами, красавица? – ворвался в эфир радостно-возбужденный голос бывшего коллеги Прилепиной по службе в «карманном» отделе.

– Да вот, возникла необходимость.

– А просто так, без необходимости, что, старым друзьям уже не позвонить?

– Да ладно тебе, Стёпка, ты же знаешь как я тебя люблю. Ну что, как там у вас дела? Как служба?

– Это не служба – это наказание божие за грехи наши. Так что, ты очень правильно сделала, что перевелась.

– Всё так плохо?

– Помнишь присказку Золотова? «Подъем! – сказал котенок, когда его понесли топить». Так вот, у нас теперь команда «Подъем» звучит по нескольку раз на дню. Ладно, подробности при личной встрече. Что там у тебя за необходимость?

– Ты не в курсе, кто из наших тихарей сегодня на Невском трудился?

– Так я и трудился. Час назад как вернулся.

– О, это я удачно набрала! Слушай, ты в «Гостинку» заглядывал?

– Заскакивал. Но сегодня так, больше для порядку.

– Из «мойщиков» кого видел?

– Бабу Дусю видел. Эсмеральду. Ну и Шмага со своими там терся. Куды без него?

– Шмага? Его что, до сих пор не посадили?

– Как же, посадишь его. Практически живой памятник. Карманной тяге.

– Спасибо, Стёпа, поняла.

– А у тебя там что, обули кого?

– Ага.

– Ну, тогда точно нужно Шмагу трясти. Хочешь, могу подскочить-помочь?

– Не стоит, сама справлюсь. Всё, целую тебя. Всем нашим большой привет.

Ольга убрала телефон и, вернувшись к своим, уточнила у Анкудиновой:

– Вера Павловна, вы сейчас не очень спешите?

– Отспешилась уже, – тяжело вздохнула та. – У меня ведь даже на проезд денег не осталось. Всё до копеечки утащили, паразиты. Вот сижу жду, когда дочка за мной приедет.

– Тогда никуда с этой скамеечки не уходите и обязательно дождитесь нас. Хорошо?

– Хорошо.

Прилепина кивнула Ильдару: дескать, пошли, есть идея.

И они направились в некогда самый крупный и известный петербургско-петроградско-ленинградско-петербургский магазин. Который в наши дни ощутимо потерял в статусе и теперь является всего лишь одним из. Из многочисленных и простому смертному ценонедоступных городских мегабутиков…

…Шмагу отыскали в открытой летней кафешке, стихийно развернутой в том месте, где знаменитая «галера»[2] под углом в девяносто градусов резко сворачивает с Садовой на Невскую линию. В гордом одиночестве он сидел за самым козырным столиком с видом на здание Думы и, покуривая, потягивал кофеек. Не такой как у прочих, не-ВИП посетителей (растворимый, из банки), а натуральный, заварной.

То был мрачный, шкафоподобный тип в дорогом стильном костюме с большим количеством перстней на пальцах обеих рук. Но не на цацки, а именно на сами пальцы в первую очередь обратил внимание Джамалов. Были они длинные, ухоженные как у женщины и резко диссонировали с остальными, словно бы грубо вытесанными, частями тела.

«Наверное, все профессиональные карманники столь трепетно относятся к своим рукам. Всё равно как хирурги к своему инструменту», – подумал Ильдар. Но тут же вспомнил слова Прилепиной о том, что в подавляющем большинстве случаев «щипачи» берут отнюдь не ловкостью, а исключительной наглостью и совершеннейшим знанием психологии обывателя.

– Ба, какие люди! – расплылся в приторной улыбке Шмага. – Иоланта Николаевна! Вот уж сюрприз так сюрприз! А слухи ходили, что вы нас покинули. Чуть ли не в ФСБ перевелись.

– Ну что вы, Владимир! Разве я могу вас покинуть? – изобразила на лице неменьшую радость от встречи Ольга.

– Присаживайтесь. Кофейку? Зиночка, еще кофе принеси!

– Два кофе, – поправила Прилепина, садясь напротив. – Знакомьтесь, это мой коллега. Его зовут Ильдар.

Шмага настороженно покосился на незнакомца и с легкой неприятцей в голосе буркнул:

– Очень приятно. Зина, ту кофе!

– Я вас покину ненадолго. Отойду, позвоню Кольке. Узнаю, что там у нас с сигналом, – шепнул на ухо Ольге Джамалов.

– Да-да, конечно, – одними губами показала та. После чего обернулась к Шмаге, снова наградив карманника искусственно-лучезарной улыбкой. Потому как кашу маслом не испортишь.

– Как жизнь, Володя?

– Э-эх, Иоланта Николаевна! Да разве это жизнь? Так, жалкое подобие.

– Ну, не знаю, не знаю. Выглядите очень неплохо.

– Вы мне льстите. На самом деле я – полная развалина. Как в том анекдоте, знаете? – Барменша Зиночка оперативно поставила перед ними две чашки дымящегося эспрессо и молча удалилась. – Так вот, объявление на заборе: «Пропала собака. Особые приметы: один глаз, хромает на одну лапу, одно ухо надкушено, другого нет, на морде шрамы. Отзывается на кличку Счастливчик».

– Смешно, – вежливо улыбнулась Ольга, скосив глаза в сторону говорящего по телефону Джамалова. Тот в ответ показал ей взглядом: дескать, сигнал с КТС по-прежнему устойчив и по-прежнему где-то рядом. – Володя! – попросила она, поднимаясь. – Можно вас на минуточку?

– Всегда пожалуйста, – кивнул Шмага, вставая следом.

Они подошли к тому месту, где, нетерпеливо переминаясь, ждал Ильдар, и Прилепина указала рукой на фигурку сидящей на гранитной скамеечке потерпевшей гражданки Анкудиновой.

– Володя, видите вон ту женщину?

– Допустим.

– Полтора часа назад здесь, в универмаге, у нее порезали сумку и вытащили кошелек.

– Неужели? Ай-ай-ай, какое горе! – закатил глаза Шмага. – И много денег?

– Восемьсот рублей.

– Серьезная сумма. Как же она решилась такие деньжищи при себе носить?

– Помимо денег в кошельке лежала одна вещь. Человек, который подмахнул кошелек, судя по всему, не разобрался в ее предназначении. Однако вещь эту не скинул и в данный момент держит при себе.

– А вещь эта, часом, не блестящая? – вроде бы серьезно уточнил Шмага.

– Металлическая, серебристого цвета, – подтвердила Прилепина.

– Так это, наверное, сорока!

– Кто такой «Сорока»? – удивилась Ольга. – Что-то я не припомню такого погоняла?

Шмага расхохотался:

– Фу-у, Иоланта Николаевна! Ну что за жаргон? Сорока – это птичка такая. Она вечно хватает всё блестящее и тащит к себе в гнездо. Разве вам мама в детстве «Юный натуралист» не выписывала?

Не вынесший столь откровенного глумления «вспыльчивый горец» Джамалов молниеносно закипел и схватил Шмагу за лацкан хьюго-боссовского пиджака:

– Слушай, ты! С тобой по-хорошему говорят. А ты, похоже, только по-плохому привык?

– Руки убери! Я сказал, руки убери! – прорычал Шмага, недобро напрягшись.

– Иначе что? – с вызовом поинтересовался Ильдар.

– Ты, чурка, никак конфликта ищешь?

Мужчины, набычившись, в упор глядели друг на друга, обмениваясь враждебными взглядами. Не желающий уступать Джамалов продолжал сминать в своем кулаке твидовую ткань одеяния соперника. В следующий момент из-за колонн неслышно выпрыгнули двое бесцветных крепких парней. В мгновение ока они очутились за спиной Ильдара, и вспыхнувшая буквально на ровном месте конфликтная ситуация приняла совсем уже скверный оборот.

– Так, спокойно, мальчики! Брек! – вклинилась меж ними Ольга. – Ильдар, отпусти человека!

– Нет, ты кого чуркой назвал, а?! – не унимался оперативник.

– Ильдар! – настойчиво повторила Ольга. – Пойди, сядь, пожалуйста. Там твой кофе остывает. – Джамалов, наступая на горло собственной гордости, опустил руку и нехотя поплелся к столику. – Извините, Владимир. Просто мой коллега немного вспыльчив.

– Я это заметил, – с ленцой в голосе сказал Шмага. Сделав вид, что потерял интерес к конфликту, он кивнул своим, дабы те исчезли. – Ладно, вернемся к нашему разговору. Как я понимаю, пропавшая вещица серебристого цвета лично вам, Иоланта Николаевна, дорога как память?

– Вы правильно поняли, Володя. Этот брелок мне очень нужен.

– Ну хорошо. Только ради ваших красивых глаз, – помедлив, ответил тот. – Попробую что-то узнать. – Шмага, подорвавшись, нагнал уходящих парней, о чем-то пошептался и, получив в ответ утвердительный кивок, вернулся к Ольге. – Придется немного подождать. Минут пять, не больше.

– Не вопрос.

– Вот и славно. Ну, про мою жизнь вы спросили. А у вас как дела, разлюбезная Иоланта Николаевна?

– Да как вам сказать, Володя? Живу хуже, чем все, но лучше, чем некоторые.

– Так вы действительно ушли из «карманного»? Ладно, не хотите отвечать, не надо. Тогда, может быть, еще один анекдот? И тоже за жизнь? Короче… Идет мужик по лесу. Видит – в дереве дупло, здоровое такое. Подошел он к дереву, пихнул руку в дупло. Высовывает – нет руки! Он, естественно, охренел. Сунул другую руку, вытаскивает – тоже нет! Тогда он башку в дупло сует и кричит: «Эй! Вам там что, блядь, делать всем не хуй!» К слову, Иоланта Николаевна, искренне советую рассказать этот анекдот вашему джигиту. Дабы он норов свой, чуркестанский, в узде держал. И не сувался в каждое встреченное малознакомое дупло.

– Помнится, Володя, ранее вы не были замечены в шовинизме, – заметила Прилепина. – И команду единомышленников ранее подбирали, как это принято было говорить, по интернациональному признаку.

– Всё течет, всё меняется, – неопределенно объяснил Шмага. – Старею. Надеюсь, становлюсь мудрее.

– А может, таким образом вы всего лишь неосознанно экстраполируете свою нелюбовь к одному конкретному человеку на всех прочих его соплеменников?

– К какому такому человеку? – насторожился собеседник.

– К Мирзе.

– А при чем здесь Мирза?!! Нам с ним делить нечего. И раньше, и уж тем более теперь!

Шмага произнес эти слова с такой поспешностью и со столь наигранным недоумением, что Прилепиной сразу сделалось ясно: своим, абсолютно случайно, вброшенным предположением она, сама того не желая, наступила Владимиру на больную мозоль. Тут, на счастье, на «галеру» невесть откуда выкатился пацаненок лет четырнадцати, в надвинутом по самые глаза капюшоне «кенгурухи», и выжидательно уставился на них.

– О, а вот и Шурик! – обрадовался переводу темы Шмага. – Демонстрируй! – Пацаненок молча разжал кулак, и Ольга облегченно выдохнула: на чумазой ладошке лежал брелок с КТС. – Эта вещица?

– Да!

– Отдай тете, – приказал Шмага, и малолетний карманник безропотно протянул Прилепиной брелок. – А теперь брысь отсюда!

Пацаненок мгновенно ретировался. Словно бы его и не было вовсе.

– Иоланта Николаевна, вы удовлетворены?

– Почти.

– Не понял? – удивленно выпучился на нее Шмага.

– Раз уж вы проявили такое благородство, будьте последовательны.

– Это вы о чем?

– Я о восьмистах рублях.

– Однако! – зашелся в хохоте Владимир. – Вот за что я ментов уважаю, так это за их наглость. Потому как сам такой. – Он вынул из кармана бумажник и протянул Прилепиной тысячную бумажку. – Вот, забирайте и уходите. Хватит дискредитировать меня в глазах мировой общественности.

– Спасибо, Володя! – а вот на этот раз абсолютно искренне улыбнулась Ольга. – Я всегда знала, что в душе вы – рыцарь! Всего доброго… Пойдем, Ильдар.

Прилепина и оскорбленный до глубины души и кончиков пальцев «джигит» двинулись было к лестнице. Но тут Ольга, что-то вспомнив, притормозила и судорожно принялась рыться в сумочке.

– Сдача! – пояснила она, возвращаясь и выкладывая на столик две сотни.

– Ну что вы, право! Какие могут быть счеты между своими! – ухмыльнулся Шмага, но деньги принял.

С удовольствием провожая взглядом удаляющуюся фигурку Прилепиной, он вздохнул невольно и произнес восторженно:

– Ах, какая женщина! Вот кого бы я с удовольствием поимел…

– …Этот Владимир, он, вообще, кто? Главный вор? – мрачно спросил Ильдар, придерживая дверь и пропуская Ольгу на выход.

– Главный, но с некоторых пор не вор. Вернее, вор по статусу, но по карманам сам больше не лазает.

– То бишь еще один менеджер?

– Именно так. У карманных воров, как у детей лейтенанта Шмидта, тоже что-то вроде своей конвенции. Так вот, Шмага последние годы курирует «Гостинку». Следит за порядком, чтоб залетные воры не наглели. Улаживает конфликты. Решает вопросы с милицией.

– Понятно. «Я по этому берегу хожу – никого не трогаю, а мой брат по тому – там никого не трогает». М-да, и ворью без начальства не обойтись. А чего? Сытая должность: одни рискуют, другие – с них получают.

– Шмага до этой должности честно дослужился, – взялась разъяснить Ольга. – Если это слово в данном случае вообще уместно. Он раньше в общественном транспорте шерстил. И как шерстил! В первую очередь вежливостью брал: наступит, к примеру, на ногу или толкнет кого-то, тут же извинится, но при этом по всем карманам успеет пошарить. Даму деликатно вперед пропустит, еще и ручку подаст, поможет на подножку подняться, а сам в это время…

– Ты с таким трепетом о них рассказываешь! Словно бы не о ворах речь, а, минимум, о деятелях культуры.

Прилепина слегка смутилась:

– Да нет, никакой это не трепет. Просто… Понимаешь, Ильдар, карманники – они все-таки не убийцы, не отморозки полные. В чем, кстати, ты только что сам смог убедиться… Конечно, неприятно лишиться кошелька. Но деньги – они всего лишь деньги. Не здоровье, не жизнь. Кража – все-таки не агрессия, она не влечет за собой какие-то необратимые последствия. Да, неприятно, да, обидно. Но в конечном итоге – поправимо.

– Я, блин, сейчас просто расплачусь от умиления по отношению к этим милым ребятам, – пробурчал Джамалов. – Всё равно, зря ты меня остановила. Там, наверху. Надо было этому уроду лицо набить.

– Да ты что?!! – притормозила в изумлении Ольга. – Даже не думай! Видел какая у Шмаги охрана?!! Ткнули бы в бочину шилом или бритвой по лицу, и потом ищи-свищи их. Карманники, они только с виду такие тихони. А если их задеть или припереть к стенке… У моего бывшего шефа все руки в шрамах от бритв. Мы ведь на задержания всегда сами, без ОМОНа ходим. Вернее, ходили.

Ильдар уважительно посмотрел на Прилепину и покачал головой:

– А ты отчаянная, Ольга Николаевна!

– Брось. На самом деле я – трусиха страшная. Просто Шмагу хорошо знаю: он на женщину ни руку, ни бритву не поднимет. Джентльмен!..

Парголово,

4 августа 2009 года,

вторник, 21:20 мск

Праздничная вечеринка по случаю крестин сына лейб-гвардии «гоблинского» не полка, но взвода перешла, наконец, в долгожданную стадию подлинного разгуляева. Около девяти вечера Анечка в последний раз покормила раскапризничавшегося дитятю, после чего свекровь, получив целых ворох инструкций и указаний, понесла ребенка домой – укладывать. Вслед за ними из кабака потихонечку потянулись прочие приглашенные «возрастные» родственники. В результате в зале постепенно осталась лишь самая стойкая молодежь из числа консерваторских друзей супруга и еще более стойкие представители милицейской службы супруги. Атмосферу тут же затянуло густой пеленой табачного дыма (при имениннике приходилось бегать на улицу), голоса загремели на несколько тонов громче и звонче. Одна часть народа пустилась в пляс, а другая – с удвоенной энергией налегла на спиртное. Тем более что Анечкин муж Веня, поначалу решивший было затихарить последний ящик водки для последующих семейных праздников, позволил себе немного расслабиться. А расслабившись, опрометчиво сдал местоположение схрона с НЗ Грише Холину. И тот, как водится, подобного шанса не упустил.

Пребывая в статусе кормящей матери, Анечка к спиртному, равно как к всевозможным разносолам и вкусностям, не прикладывалась. Ей и без того было и тепло, и радостно. Да что там! Она просто-таки светилась от счастья. Обычно так происходит, когда у женщины есть не просто любимый, но еще и любящий мужчина. Так вот у Анечки, что огромная редкость по нашим временам, они были. И – что еще бо́льшая редкость! – были они едины в одном лице. В лице обожаемого ею мужа Вени…

…Анечка с детства была болезненно честолюбива. Редкая четверка, появлявшаяся в ее дневнике, а позднее и в зачетке, воспринималась как вселенская катастрофа. Мать, поначалу гордившаяся ее успехами, со временем стала смотреть на дочь с каким-то насмешливым сожалением. Она вполне справедливо полагала, что для женщины учеба и карьера – не самое главное в жизни. Сама она после гибели Анечкиного отца, водителя-дальнобойщика, долго не горевала. Друзья и сожители мелькали в ее жизни как стеклышки в калейдоскопе. Мать легко сходилась с мужчинами и еще легче расходилась, но при этом каким-то образом умудрялась оставаться со всеми в теплых, дружеских отношениях. И если в доме случалась авария, всегда находился какой-нибудь Петя, Вася или Коля, готовый по первому зову бывшей пассии прибить полочку, починить сливной бачок или законопатить окна на зиму.

В отличие от матери настоящих друзей у Анечки не было. Нет, конечно, полным изгоем она не была: ее, как старосту и бесперебойного поставщика сделанных домашних заданий, постоянно приглашали на дни рождения, на вечеринки, в походы. Но там Анечка, как правило, чувствовала себя неуютно, возможно, потому, что представители противоположного пола не проявляли к ней особого «мужского» интереса. И вовсе не потому, что она выглядела безнадежной дурнушкой. Напротив, была Анечка очень даже миловидной девушкой, с густой шапкой шелковистых вьющихся волос и с не по годам развитой девичьей грудью. Да и с нарядами, что в наши дни немаловажно, проблем у нее никогда не возникало: мать, служившая на Балтийской таможне, мешками таскала с работы конфискат, так что Анечка всегда щеголяла в модных фирменных вещах. Скорее всего, причина мужского равнодушия крылась в другом: Анечка была девушкой чересчур правильной и оттого немного пресной. А народная мудрость: «Как много девушек хороших, но тянет всё же на плохих» – она ведь не на пустом месте появилась.

После школы Анечка без особого, как ей показалось, напряга поступила на юридический факультет СПбГУ. Вот только ларчик в данном случае открывался хотя и просто, но все-таки несколько иначе. Но, зная трепетную и ранимую натуру дочери, мать не стала посвящать ее в подобные нюансы. Последние заключались в известной лишь посвященным разнице между обучением на бюджетной и на платной основе. Так вот, если во втором случае оплата за вузовские корочки равными долями выплачивается в течение всех пяти лет обучения, то в первом – вся сумма целиком и негласно заносится «куда надо». Анечкина мама, получившая к тому времени за пятнадцать лет беспорочной службы звание «Заслуженный таможенник Российской Федерации», о географических координатах заветного «куда надо» была осведомлена неплохо, а потому вовремя подсуетилась. В итоге ребенок получил престижное «президентское» образование и, снова по протекции матери, устроился на должность аттестованного сотрудника в секретариат штаба ГУВД. К слову, предел мечтаний выпускниц учебных заведений системы МВД.

Вот только служба в штабе на деле оказалась невыносимо скучной. Стоило тратить пять лет юной, а потому самой распрекрасной, по мнению очевидцев, жизни, чтобы потом, ежеденно по восемь часов, сидеть за столом, перекладывая и подшивая бесконечные бумажки. И это с красным-то дипломом! Мать Анечкиных претензий не понимала и не принимала, искренне считая штаб ГУВД идеальным местом для поиска идеального супруга. Но, увы! В этой тихой бюрократической заводи «чертей» априори не водилось. А «не-черти», то бишь окружающие штабные мужики, Анечку отчего-то раздражали. В первую очередь, раздражали чисто визуально: все с пузиками, здоровые такие, мордоватые и одинаковые, с барсетками. И, тем не менее, при всех своих габаритах, апломбах и парфюмах – рыхлые. И телом, и нутром. О последнем Анечка в силу своего гомеопатического жизненного опыта доподлинно знать не могла, но догадывалась. Догадывалась исключительно по-женски, сугубо интуитивно. Между тем, разочаровавшись и в юриспруденции в целом, и в милиции в частности, Анечка отныне остро мечтала сугубо о двух вещах – о крепкой семье и о ребенке. Словом, сама того не осознавая, она подспудно пришла к тем самым нехитрым житейским истинам, которые когда-то безуспешно пыталась ей привить менее образованная, но зато более мудрая мать. Другое дело, что как риторически говорила обезьяна бородатого анекдота: «Да разве тут замуж выйдешь, когда кругом одни крокодилы?» А потом произошло событие, на первый взгляд незначительное, но, как оказалось позднее, круто изменившее: сначала Анечкино мироощущение, а затем и всю ее дальнейшую жизнь. Впрочем, в столь юном возрасте было бы верхом опрометчивости судить категориями вечности.

Как-то раз, в хаотичных поисках невесть куда запропастившегося купальника, Анечка перерывала содержимое шкафа и случайно наткнулась на картонную коробку, о существовании которой почти забыла. А ведь после смерти бабушки, помнится, она самолично сложила сюда иконы, религиозные книги, фарфоровые фигурки ангелов и прочую утварь – нехитрое бабушкино наследство. Выкинуть то, что мать всегда называла «филиалом церковной лавки», рука не поднялась, вот Анечка тогда и убрала ее с глаз подальше. А теперь с любопытством взялась разглядывать содержимое коробки. Среди множества картонных и новодельных икон здесь была одна достаточно старая. Анечка взяла эту изъеденную по краям жучком доску и вздрогнула, узнав образ, перед которым бабушка чаще всего стояла в церкви. Был в их давнишней семейной жизни такой вот недолгий и безуспешный период, когда бабушка пыталась приобщить к церковным таинствам хотя бы единственную внучку, так как мать, со своими многочисленными служебными и бабьими грехами, в этом плане проходила по разряду абсолютно безнадежных. Ну да не удалось приобщить. А через два года бабушка умерла…

Анечку болезненно кольнуло в груди: ей припомнилось, как на отпевании в маленькой больничной часовенке она с совершенно дикой неприязнью косилась на чужие гробы. Происходящее казалось ей нелепым фарсом: неопрятного вида священник, размахивая кадилом, скороговоркой произносил слова, смысла которых она не понимала. «Зачем, зачем это всё?» – раздраженно бормотала она, глядя на нелепый бумажный венчик, из-за которого восковое лицо бабушки казалось совсем маленьким.

Икона, которую взяла в руки Анечка, была украшена окладом и невелика по размеру, но с нее смотрели те же глаза Христа. «Молитесь, Господь управит», – вспомнила она и, отыскав среди книг молитвослов, открыла на первой подвернувшейся странице. И – вот открыла так открыла! – стала читать «молитву о семье»: «Владычице Преблагословенная, возьми под Свой покров семью мою. Всели в сердца супруга моего и чад наших мир, любовь и непрекословие всему доброму…» Путаясь в незнакомых словах, которые скорее пугали, чем доходили до сердца, Анечка вдруг поймала себя на мысли, что во всем этом присутствует какая-то фальшь. Словно она пытается заключить сделку с Богом, в существование которого не верит. Ощутив это, она впервые пожалела о том, что так яростно сопротивлялась попыткам бабушки приохотить ее к храму. Она отложила икону и стала перебирать книги. Из одной из них, на обложке которой значилось: «Митрополит Антоний Сурожский „О встрече“», торчала засохшая веточка вербы с чудом уцелевшими «котиками». Наверное, Анечка сама сунула ее сюда, когда упаковывала коробку, но сейчас ей хотелось думать, что эту закладку специально для нее оставила бабушка. Раскрыв книгу, она прочитала: «…я много раз после этого обнаруживал, до чего Бог хитер бывает, когда он располагает Свои сети, чтобы поймать рыбу». Фраза показалась ей до такой степени странной, что Анечка полезла в начало книги и с удивлением узнала, что Антоний Сурожский вовсе не ветхозаветный пророк, а человек, родившийся в 1914 году в семье сотрудника русской дипломатической службы. Из любопытства она начала читать первую автобиографическую главу и увлеклась настолько, что за ночь прочитала всю книгу. Многое здесь показалось ей необычным и странным, но слова Антония Сурожского были так убедительны и просты, что им хотелось верить. Так что уже на следующий день, возвращаясь с работы в родное Парголово, Анечка специально сделала крюк и, не без трепета, переступила порог храма. Так состоялось ее первое знакомство с отцом Михаилом. А потом…

Кто-то назовет это мистикой, кто-то посчитает мракобесием. Пусть их. Тем более что факт остается фактом: после такого вот новообращения из атеистов в православие жизнь Анечки постепенно приняла подобие осмысленности, а потом стала и вовсе, что называется, «налаживаться». Впрочем, на самом деле, ничего особо мистического здесь нет. Как сказал один мудрый человек: «Сущность молитвы не в словах, а в желании». Желание предполагает возможность. Возможность придает надежду. «А надежда приумножает силы».

Спустя ровно сто семьдесят пять дней после первого своего прихода в храм (эту цифру она отчего-то высчитала и крепко-накрепко запомнила), Анечка, по служебным делам своим капитально опаздывая в суд, стояла на тротуаре Измайловского проспекта и безуспешно пыталась поймать попутку. Навороченные иномарки со свистом пролетали мимо, а их владельцы не удостаивали даже мимолетным взглядом худенькую русоволосую девушку. Наконец, какая-то ржавая «шестерка» сжалилась над ней и со скрежетом притормозила. Молодой симпатичный водитель распахнул дверцу и молча кивнул на переднее сиденье, сплошь покрытое кошачьей шерстью.

– Куда едем, барышня?

– Мне в суд, на Фонтанку, минут за двадцать успеем? – с мольбой в голосе спросила Анечка.

– Сделаем, – обнадежил водитель. – Садитесь.

Девушка секунду помедлила, потому как подсаживаться в машины к незнакомым молодым людям было не в ее правилах. Однако, заприметив на заднем сиденье машины скрипичный футляр, она и удивилась, и почему-то успокоилась одновременно. После чего смело забралась в салон. (А вы сами когда в последний раз общались с молодым человеком, перевозящим в машине скрипку? Сотрудник «наружки», использующий скрипичный футляр в качестве средства индивидуальной маскировки, естественно, не в счет!)

– Вы как к музыке относитесь?

– Смотря к какой, – пожала плечами Анечка. – В целом положительно.

– Отлично, – кивнул парень, доставая из бардачка аудиодиск. – Тогда поедем не только с ветерком, но и с Бартоком.

В следующую секунду в салоне грянули первые фортепианные раскаты, а водитель «шестерки», нарушая все мыслимые правила дорожного движения, лихо развернулся и полетел к набережной.

Это только теперь, по прошествии многомесячных курсов музыкального ликбеза, Анечка запросто могла перечислить все ключевые произведения из творческого наследия Белы Бартока. А тогда неведомое ей «Варварское аллегро» образца 1911 года поразило ее настолько, что всю недолгую дорогу до суда она потрясенно и отрешенно так и просидела с широко раскрытым ртом. ТАКОЙ! – специфической и вместе с тем потрясающей воображение – музыки ей до сих пор слышать не доводилось.

– Эй, барышня? О чем задумались? – вывел Анечку из состояния ступора веселый и приветливый голос водителя. – Или, может, раздумали судиться-разводиться?

– Ой! – очнулась та и резко покраснела, увидев, что машина, оказывается, уже стоит у подъезда суда. – Спасибо вам большое, вы меня так выручили! Сколько я должна? – Она начала торопливо рыться в кошельке и зачем-то взялась оправдываться: – А в суд я не разводиться приехала. Я сюда по работе. И вообще… я не замужем.

– Да вы не суетитесь так, – улыбнулся парень. – Денег не надо. Вы мне лучше телефончик оставьте.

– В каком смысле?

– В прямом. Мобильный. Или рабочий, если мобильный опасаетесь.

– Нет. Не опасаюсь, – растерянно улыбнулась в ответ Анечка и, еще гуще покраснев, сбивчиво продиктовала номер. Постороннему человеку. Впервые в жизни.

Да что там номер! Уже на следующий день от этого самого постороннего она приняла предложение встретиться и прогуляться. Затем поужинать. Затем сходить на концерт…

Веня буквально очаровал Анечку. В отличие от периодически подкатывающихся на службе штабных кобельков, был он к ней всегда внимателен, искренне интересовался ее успехами, а самое главное – никогда не произносил пошлых, лживых комплиментов. К тому же Веня был талантливым музыкантом, и такое знакомство льстило Анечке в целом и порядком угасшему былому честолюбию ее – в частности. Нет, конечно, она подозревала, что у Веника (так шутливо звали его друзья, с которыми она вскоре познакомилась) была весьма бурная личная жизнь. Несколько раз она случайно оказывалась свидетельницей его телефонных разговоров, носивших, мягко говоря, совсем не деловой характер. Но в общем-то Анечка ни на что глЫбокое с его стороны особо и не рассчитывала, хотя в глубине души все-таки надеялась: а вдруг?.. И вот четыре месяца спустя (а если быть точной – ровно сто двадцать девять дней) это самое «вдруг» действительно случилось. Желание предполагает возможность.

Через два месяца они сыграли свадьбу. А еще через три – купленный в аптеке экспресс-тест на беременность выдал на гора́ две заветные, столь желаемые Анечкой полоски. Третьим, после законного супруга и мамы, человеком, узнавшим о наметившемся «интересном положении», стала начальница секретариата штаба Римма Львовна. (А как вы хотели? На то он и штаб, чтобы дурные вести узнавать первым!) А узнав – предприняла все необходимые меры. А именно, проведав о создании в структуре ГУВД нового подразделения, проявив недюжинную расторопность, добилась перевода Анечки под крыло полковника Жмыха. Естественно, умолчав при этом о грядущей временной нетрудоспособности «очень перспективной сотрудницы». Впрочем, Римму Львовну тоже можно понять: слишком уж «свято» было занимаемое Анечкой место при канцелярии, чтобы держать его незанятым столь долгое количество декретного времени.

Так Анечка влилась в ряды «гоблинов». Странное дело, но на новом месте службы ей понравилось гораздо больше: и люди оказались посимпатичнее, и работа куда как интереснее. Так что вплоть до первых родовых схваток она с немалым энтузиазмом работала «на подхвате», одинаково ответственно выполняя поручения, как связанные с рутиной, так и с разумной долей экстрима. А уж за бесконечные попытки переведения в практическую плоскость некогда полученных ею в университете теоретических знаний среди «гоблинов» и вовсе сложились легенды. Поскольку в теологических спорах, посвященных методикам проведения оперативно-розыскных мероприятий, краснодипломница Анечка порой позволяла себе назидательно-менторские интонации в адрес не только априори снисходительного к беременной сотруднице Мешка, но и самого Павла Андреевич Жмыха. Который, при всей своей отеческой любви к Анечке, до сих пор корил и проклинал себя за то, что столь опрометчиво и непродуманно позволил Римме Львовне себя одурачить. Приняв и в без того невеликий штат девицу. Да еще и, как выяснилось, ограниченно годную…

…Народ в кабаке лихо отплясывал под свежеиспеченный евровидениевский хит белорусского норвежца (или норвежского белоруса?), а любитель исключительно обжимательных «медляков» Тарас Шевченко, медленно прохаживаясь, пытливым оценивающим взглядом осматривал внушительную кучу принесенных гостями даров и подарков. На фоне традиционно-предсказуемых игрушек, безделушек и упаковок с памперсами сиротливым эстетическим особняком отстояла картина маслом, являющая собой портрет Анечки в профиль.

Оценив полотно, в первую очередь на предмет схожести с оригиналом, Тарас поискал глазами в зале Афанасьева и поманил призывно:

– Сергеич, подь сюды!

– Ну чего тебе? – недовольно поинтересовался выдернутый из-за стола оперативный водитель. Вынужденный мораторий на спиртное в данный момент он старательно компенсировал чревоугодием. Что с его застарелой язвенной болезнью было весьма и весьма опрометчиво. Но куда деваться, если всё вокруг так вкусно! «Господи, укрепи!» – Сам подойти уже не в состоянии?

– Твоя работа? Молодец, я твою руку сразу узнал! – льстиво похвалил Шевченко. – Слушай, а ты когда мне Ольгу нарисуешь? Помнишь, ты обещал? Голую нарисовать?

Афанасьев поморщился:

– Голые – бабы в бане. А наша Ольга – женщина.

– Да ладно тебе! Какая, на хрен, разница?

– Большая! – не согласился Борис Сергеевич. – Одна, к примеру, разденется. Смотришь – голая. Значит, баба. А другая разденется. Глядишь – обнаженная! Значит, женщина. Разницу чуешь?.. Опять же, ничего конкретного я тебе не обещал. Я сказал – попробую.

– Ну и чего? Попробовал?

– Кое-какие наброски сделал. Но чувствую – пока не то.

– Знаю я за твое «не то»! Вечно прибедняешься: то красок нужных нет, то вдохновения, то еще че-нить не слава богу.

– Именно так, – согласился Афанасьев. – Краски, правда, недавно появились. А вот вдохновения, настроя нужного, в самом деле пока не было.

– Так иди, жвахни водочки, вот настроение и появится! – не мудрствуя лукаво, предложил Тарас. – В конце концов, все великие художники под этим делом творили. Ван Гог там, Гоген. Правда, они всё больше на абсент налегали.

– Ага, жвахни! Мне еще всю нашу гоп-компанию по домам развозить. Вон, Гришка уже совсем никакой. Да и Наталья, похоже, порядком набралась.

– А ведь точно, – внимательно всмотрелся Шевченко в подругу по оружию. – Никогда Северову раньше такой не видел. Чегой-то она?

– Чего-чего! – пробурчал Афанасьев. – По Мешку сохнет. А он весь вечер вокруг Ольги ошивается. Вон, смотри, опять…

Бравурное, хотя и раздражающее пиликание Рыбака закончилось, эклектично сменившись интимной хрипотцой Леонарда Коэна, и народ мгновенно засуетился в поисках свободных партнерш. Продираясь сквозь танцующие парочки, Андрей медленно, но верно двигался в сторону откровенно скучающей за столом Наташи. Заметив Мешка, та уже воспряла было пьяным духом, но в последний момент замначальника заложил крутой галс и в который раз за сегодняшний вечер пришвартовался возле Прилепиной. Через несколько секунд они воссоединились аккурат на знаковой рефреновой коде «dance me to the end of love».

Северова проводила Ольгу ненавидящим взглядом, ухнула в стоящий рядом чужой пустой фужер лошадиную дозу водки и залпом опрокинула в себя. Этот ее гусарский жест не остался без внимания Тараса. Пробормотав вполголоса: «Она любит выпить! Этим надо воспользоваться!» – он перестал терзать Афанасьева своими искусствоведческими изысками и торопливо подсел к изрядно окосевшей Наталье.

– Пить в одиночку – верный путь к алкоголизму. А женский алкоголизм – штука опасная. Что-то вроде ракетного комплекса «Булава»: никогда не знаешь, на чью голову приземлится.

– Тарас, отвали, а?! – пыхнула перегаром Наташа. – Иди вон, с мужским алкоголизмом выпей. С Холиным. Пока он окончательно не вышел в астрал.

– Не, с Гришкой не хочу. С тем, кому нечего скрывать, пить неинтересно. – Шевченко отыскал свободную рюмку и плеснул себе: не символически, но и не перебарщивая. – Красивая пара, правда?

– Чего?

– Я говорю, Мешок с Виолой хорошо вместе смотрятся.

– А зачем ты мне это говоришь? – почти ненавидяще вперилась в него Северова.

– Просто так. Думал, тебе любопытно знать мое частное мнение.

– Мне по фигу твое частное мнение! Равно: как и на каком фоне хорошо смотрится замначальника отдела. Ясно?

– Ясно, – делано равнодушно пожал плечами Шевченко и выпил в одиночестве. – Натах, а хочешь, я щас выключу эту шарманку?

– Мне всё равно.

– Спокойствие, только спокойствие. Сейчас всё будет.

Тарас поднялся, чутка покачиваясь, прошествовал к магнитофону и, красноречиво взглянув на Наталью, втопил кнопку «Стоп». Танцующий народ, выражая лютое свое недовольство, загудел растревоженным ульем. Шевченко выждал паузу, изобразил подобие некоего, якобы призывающего к тишине, жеста и громогласно объявил:

– Граждане, минуточку внимания! Мне кажется, пришла пора прервать эти грязные танцы-обжиманцы и обратиться к великому. Веник, ты свою скрыпочку захватил? Мы ведь тебя предупреждали!

– Может, не сто́ит? А, братцы?! – смутился хмельной Веня и виновато посмотрел на сидящую по правую руку супругу, явно ища поддержки. Однако Анечка, напротив, зарделась от удовольствия. Ей было приятно, что коллеги столь высоко ценят таланты мужа.

– Сто́ит, еще как сто́ит! – с жаром затараторил Шевченко. – Давай, композитор, изобрази. Только Баха, Шульберта и прочую подобную тягомотину не надо. Сыграй лучше нашу… Ну же, Веня! – Тарас перешел на блатную интонацию Розенбаума: «Не ломайся, не рассказывай нам майсы, помнишь, Веня, как в Херсоне мы давали изумительный гастроль?»

Делать нечего. Веня неохотно оставил свою Анечку, подхватил лежащий на подоконнике скрипичный футляр и аккуратно достал из него инструмент. Сразу успокоившийся народ, готовясь внимать высокому, поспешил занять свои места. Владельцы фотоаппаратов расчехлили оные, а все это время практически не расстававшийся с видеокамерой Вучетич, растолкав всех, переместился на самую козырную позицию, бесцеремонно согнав с нее полковника Жмыха. В кабаке – оно как в бане: все равны. Но те, кто с камерами, – равнее прочих.

– Ну как? Я молодец? – гордо вопросил Шевченко, возвращаясь и занимая место рядом с Натальей. – Согласись, хитро я всё устроил?

– Угу, хитрожопо.

– Фи, Наташа! Это же моветон! И вообще: с тебя за смекалку – поцелуй.

– Я тебя поцелую, – мрачно пообещала Северова. – Потом. Если…

В этот момент взгляд Наташи невольно зафиксировал приветливо воркующих напротив Ольгу и Мешка. Изменившись в лице, она быстро обернулась к Тарасу и, притянув его голову обеими руками, с какой-то вампирской страстью впилась ему в губы. Поцелуй получился весьма и весьма. Так что народ потихонечку начал удивленно переглядываться и шушукаться по углам. Но тут Веня очень вовремя взял первые скрипичные аккорды, и лишь тогда Северова позволила себе отпустить на волю прибалдевшего Тараса. Ну никак не ожидавшего столь скоропалительного эффекта от претворения в жизнь расчетливых планов на окончание вечера относительно Наташи.

За весьма недолгий период вынужденного знакомства с коллективом «гоблинов» Веня, тем не менее, успел прекрасно изучить музыкальные пристрастия «крестных отцов». Поэтому он действительно не стал терзать присутствующих на вечеринке милицейских ВИПов классическим репертуаром, а заиграл собственно-изобретенное попурри на темы Френкеля – Мокроусова к кинотрилогии про «Неуловимых мстителей». Здесь было всё одновременно и знакомо, и незнакомо: вышибающие пьяную слезу интонации «Русского поля» перемежались бесшабашным чардашем а-ля Буба Касторский, последний в совершенно немыслимом перескоке перетекал в пронзительную «Вербу-Вербочку», а та в свою очередь, лихо подскочив в самом щемящем месте, оборачивалась залихватской песней Яшки-цыгана.

– Обалдеть! – доверительно склонившись, зашептала Прилепина на ухо Мешку. – Он играет просто потрясающе!

– Что ты! Венька, он ведь настоящий профессионал! Служит в концертном камерном оркестре Санкт-Петербургской консерватории.

– Надо же, а я и не знала!

В помещении кафе висела та самая, которая звенящая, тишина. В какой-то момент внимающий музыке народ был уже на волосок близок к эстетическому экстазу, но затем случился досаднейший облом – на заднем плане, за спинами у слушателей что-то грохотнуло так, что большинство из присутствующих нервно вздрогнули. Источник радиопомех обнаружился быстро: это окончательно набравшийся Гриша Холин, задремав, уронил голову на стол. И тем самым на некоторое время завладел вниманием аудитории, невольно сделавшись центровой фигурой стихийно сложившегося анекдотно-классического перформанса «морда в салате».

– …Виталя, сюда! Сюда смотри! Снимай-снимай! Уликовый момент! – возбужденно зашипел Тарас, азартно потирая руки. – Всё, теперь Гришка точно не отвертится!

Вучетич, усмехаясь, развернул камеру на сто восемьдесят градусов, захватывая видоискателем крупный план с безмятежно спящим, уморительно посапывающим Холиным. Который в очередной раз «не дожил до торта»…

– …Ну, скоро они там? Как бы нам под мостами не зависнуть! – поинтересовался Афанасьев у забирающейся в маршрутку Ольги.

– Сейчас, Борис Сергеевич, уже идут. Вернее, уже несут.

И действительно, через несколько секунд из дверей кабака, матерясь, выкатились Мешечко и Вучетич, поддерживая под руки не вяжущего лыка, контуженного «фугасами» бойца Холина. Они не без труда втянули потерпевшего в салон и, облегченно выдохнув, швырнули тело на диван-сиденье.

От такой встряски Григорий временно пришел в себя, приоткрыл один глаз и, постанывая, спросил:

– Виталя, а ты в курсе, что тот, кто способен разбудить спящего, способен на любую подлость?

– А ты в курсе, что у тебя завтра утром поезд, животное?

– Спокуха! – отозвался Холин и пьяно икнул. – Кондуктор, он не спешит. Потому что кондуктор, он всё понимает!

После того как было произнесено сие с немалым трудом давшееся философское изречение, силы оставили его автора окончательно: Григорий закатил глаз и мгновенно захрапел.

Вучетич брезгливо накрыл пьяное тело курткой и перехватил у сидящего рядом Тараса початую бутылку водки: снять стресс и физическое напряжение. Впрочем, Шевченко особо не возражал, ведь в данный момент на его плече мирно покоилась еще одна спящая голова – голова Наташи Северовой…

* * *

Мешок сел на первую парту, хлопнул дверцей и устало скомандовал Афанасьеву:

– Всё, концерт окончен – скрипки в печку! Давай, Сергеич: сначала отпускное тело домой доставим, а потом уже всех остальных.

– Если с Гришки начинать, большого кругаля получится.

– Нехай будут кругаля. Я хочу как можно скорее избавиться от трупа.

– Типун тебе на язык!

– Ну хорошо. Пусть будет по-толстовски. От «живого трупа». Поехали!