Читать книгу Адвокат. Судья. Вор (сборник) - Андрей Константинов - Страница 5

Удостоверение адвоката Челищев получил довольно быстро. Шеф областной коллегии адвокатов Семен Борисович Ланкин, конечно, не был сильно обрадован визитом Сергея и просьбой взять его на работу.

– Не знаю, что и сказать вам, Сергей Александрович… – Ланкин растерянно бродил по кабинету, потирая холеные ладошки. – Согласитесь, с вашей репутацией – в адвокаты… Просто не знаю…

Репутация у Челищева в адвокатских кругах была действительно аховая. Адвокатов он не любил, не «договаривался» и вообще вел себя так, что быстро заработал себе не характерную для работников прокуратуры кличку Мент. Был бы на месте Ланкина другой человек – Челищев, возможно, просто не стал бы тратить время на бессмысленное обивание порогов. Но за Семеном Борисовичем был должок. Лет пять назад, когда Ланкин еще не возглавлял адвокатуру, Челищев на подсадке[10] в «Крестах» во время одного допроса стал случайным свидетелем того, как Ланкин передал ширево своему клиенту. Клиента потом ошмонали контролеры, и Ланкину было бы очень плохо, если бы Челищев дал на него показания. Сергей этого делать не стал, пожалев смертельно перепуганного респектабельного адвоката. Ланкин, правда, тогда вроде как «отдарился», прислав без письма Челищеву огромную бутылку дорогущего коньяка «Армения», который Сергеем был немедленно выпит с большим энтузиазмом в компании с Андреем Румянцевым. Однако Сергей справедливо полагал, что коньяк и возможный срок – вещи малосопоставимые, хотя бы по временному фактору воздействия на человеческий организм.

И вот теперь Семен Борисович, ломая ручки, метался по кабинету, пытаясь разрешить чудовищную дилемму: взять Мента в свой корпоративный и закрытый от случайных людей «междусобойчик» или расписаться в том, что он, Семен Борисович Ланкин, неблагодарная, не помнящая добра свинья.

– Просто не знаю, как вы сможете… э‑э… влиться в коллектив… Вы меня, надеюсь, понимаете… Согласитесь, ваши э‑э… совсем недавние взгляды и даже некоторые… э‑э… поступки носили характер… э‑э… юридического экстремизма… Вы меня понимаете?

Челищев все прекрасно понимал. Месяца три назад некий коллега Семена Борисовича настолько достал Сергея своей неугомонной активностью по выискиванию малейших нарушений формальностей в деле и опротестовыванием буквально каждого шага следствия, что Челищев однажды не выдержал и без свидетелей послал адвоката на три русские буквы, назвав еще при этом защитника «пидором»…

– К тому же я не уверен, что у нас для вас найдутся… э‑э… клиенты, достойные вашей… э‑э… бесспорно высокой юридической квалификации… Вы же не захотите браться за такие дела, как, например, кража колес из «Запорожца»…

– Захочу, – перебил Панкина Сергей. – Отчего же… Я как раз считаю, что начинать всегда нужно с малого… Опыта набраться, поучиться… Да, кстати, Семен Борисович, меня просила с оказией передать вам привет Евдокия Андреевна Кузнецова…

Ланкин дернулся и побледнел так, как будто вместо Сергея увидел перед собой вырвавшегося из ада вурдалака.

– Она… жива?!

– Да, вполне. – Сергей вежливо улыбнулся, а потом буквально повторил фразу, которую заставила его выучить наизусть баба Дуся: – Она часто вас вспоминает и бережно хранит ваши письма, которые ей очень дороги…

Ланкин рухнул в кресло и долго молчал, с ужасом глядя на Сергея. Потом он несколько раз судорожно вздохнул и наконец сказал:

– Спасибо… Я очень хорошо помню Евдокию Андреевну… Поклон ей от меня… А что касается вас – ну что же, давайте попробуем… Я думаю, что смогу убедить коллег… В конце концов, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними…

Вот так Сергей стал адвокатом, осуществив тем самым заветную мечту своей мамы. К сожалению, возрадоваться Марина Ильинична могла теперь разве что на небесах, в существование которых Сергей не очень верил…

Отношения с новыми коллегами у Челищева, конечно, не сложились. Он был для них чужаком, ментом, с непонятной целью влезшим в их вотчину, на их территорию. Да Сергей и сам не стремился завязывать дружеские отношения с коллегами. Ему нужны были серьезные клиенты, завоевав доверие которых, Челищев надеялся продвинуться к разгадке страшной смерти своих родителей.

Но проработав в адвокатуре пару месяцев, Сергей понял, что его первоначальный план был по меньшей мере наивен. Никто не подпускал его к клиентам из числа серьезных городских «мафиози», имевших своих постоянных, проверенных адвокатов. На Челищева в адвокатуре сваливали всевозможное мелкоуголовное дерьмо, которое занимало уйму времени, не давая взамен ни морального, ни материального удовлетворения. За два месяца Челищев не продвинулся в своем частном расследовании ни на сантиметр. А тут еще и Степу Маркова откомандировали в Москву на учебу.

Вечерами Сергей иногда встречался с Андрюхой Румянцевым, который рассказывал ему последние прокуратурские новости. Но встречи эти становились все реже, потому что общих тем у недавних коллег и соратников было все меньше и меньше. К тому же Сергей быстро понял, что Андрей, не говоря об этом открыто, был вовсе не в восторге от поддержания отношений с тем, кто в прокуратуре предан анафеме.

Оставаясь ночью один в пустой квартире, Сергей мучился от бессонницы, смоля в темноте сигарету за сигаретой, с трудом подавляя настойчивое желание выпить…

Так продолжалось до середины ноября, и Челищев все чаще задавал себе вопрос: «Зачем?» Вопрос был глобальным и жутковатым: зачем он ушел из прокуратуры, зачем пришел в адвокатуру и вообще зачем все это продолжать?..

Однажды во второй половине дня, мучая себя бесконечными «зачем», Челищев поплелся в «Кресты» на встречу с очередным клиентом – придурком-слесарем, который на общей пьянке трахнул жену приятеля, а когда та, увидев очухавшегося от портвейна мужа, заорала: «Насилуют!» – неожиданно проломил рогатому дружку голову бутылкой. Предыдущий разговор со слесарем чуть не свел Челищева с ума, потому что «насильник» мыслил с трудом, постоянно хватал Сергея за рукав и возмущенно повторял:

– Не, а че они, как эти?..

С тоской ожидая клиента, Челищев медленно прогуливался взад-вперед по допросному коридору «Крестов». Из третьей по правой стене комнаты для допросов тетка-контролер вывела здоровенного парня в длинной кожаной куртке. Его чуть ссутуленная спина и коротко стриженный затылок вдруг что-то напомнили Сергею, заставив его сделать шаг вперед. Все еще не узнавая конвоируемого, Челищев тем не менее почувствовал, как сердце лихорадочно заколотилось о ребра, выплеснув в кровь огромное количество адреналина. Ладони у Сергея стали влажными, и в этот момент стриженый оглянулся… Когда их глаза встретились, Челищеву показалось, что сердце у него остановилось, потому что на него смотрел своими зеленоватыми глазами Олег Званцев… Казалось, все замерло в тюрьме, как в заколдованном царстве, время остановилось, а Сергей и Олег все смотрели, не отрываясь, друг на друга. Некрасивая контролерша подтолкнула Олега в спину, открыла «стакан»[11] и лязгнула замком. Время, остановившееся мгновение назад, вдруг понеслось с чудовищной быстротой, обгоняя обрывки мыслей, метавшихся в мозгу Челищева.

«Не может быть… Афган… Он погиб там восемь лет назад… Но это точно он… Олежка… И он меня тоже узнал… Афган… Не может быть… Почему он в тюрьме?»

Контролерша отошла к дежурке, и Сергей, пытаясь не ускорять шаг, подошел к «стакану», в котором, скорчившись, сидел стриженый… Челищев заглянул в окошечко и снова встретился глазами с Олегом… Да, это был он, изменившийся, с огрубевшими чертами лица и похолодевшими глазами, но он, Олежка Званцев, лучший друг, которого Челищев потерял восемь лет назад, оплакал и которого он до сих пор иногда видел во снах, потому что второго такого друга Сергей так и не встретил.

– Здорово, Серега! – Голос Олега доносился из «стакана» глухо, словно из могилы, как подумалось Челищеву, которому казалось, что он снова видит какой-то странный сон.

– Олежка… Ты жив?! – прошептал Челищев пересохшими губами.

Званцев скорее прочитал вопрос по губам, чем услышал, и угрюмо хмыкнул:

– Живой, как видишь!

Олег поморщился, словно от сдерживаемой боли, и на мгновение прикрыл глаза…

…Возможно, если бы тогда, осенью 1984 года в Баграме, младший сержант 345‑го полка ВДВ Званцев не пошел на боевые вместе со своей ротой глубинной разведки – все бы в его жизни сложилось иначе… А может быть, и нет, да и что толку гадать: «Что было бы, если бы я не…» Званцеву до дембеля оставался месяц, и, в принципе, он мог бы отказаться от боевых, никто бы его не осудил, дембеля имели свои негласные преимущества, признаваемые почти безоговорочно всеми в «сороковой»[12] – и солдатами, и офицерами…

Но отказаться от крайних (в Афгане избегали прилагательного «последних») боевых было все-таки негоже… К тому же Гриша Ураков, также готовившийся к дембелю москвич, корешок Званцева, привел самый труднооспоримый довод:

– Слышь, бача[13], пока до Асадабада дойдем, бакшиш подсобираем, дуканы потрясем… Чтоб не пустыми уходить в Союз… Слышь, Адвокат?

Адвокатом Званцева прозвали за его два курса юрфака. Олег сначала заводился на эту кличку, а потом привык, потому что клички были почти у всех, и «Адвокат» была еще не самая плохая…

Полтора года в Афганистане сильно изменили Олега. Кровь, жестокость, гипертрофированная грубость человеческих отношений на войне и чудовищная бессмысленность происходящего не сломали Званцева, но словно заморозили его изнутри.

Романтика «интернационализма» вылетела из головы в первый же месяц, после первого же сопровождения колонны по Салангу. Дальше все пошло еще быстрее: альтернатива была проста – либо принять жестокие и страшные законы войны, либо свихнуться или погибнуть. Слабонервные и добренькие гибли первыми. Званцев хотел вернуться.

Первый «дух», которого Олег замочил лично, словно отрезал Званцева от тех, кто остался в Союзе. То есть Олег, конечно, вспоминал и Сергея, и Катю, но они стремительно отдалялись от него. Катя вообще была неизвестно где, известно только, что устроилась она сытно со своим мужиком. Сергей… Через три месяца в Афгане Челищев казался Званцеву наивным ребенком, как и тот Олежка Званцев, который учился миллион лет назад на юрфаке.

Олег писал в Союз редко, потому что письма все равно слишком часто не доходили – либо из-за цензуры, либо просто из-за раздолбайства почты. Уйдя в армию из-за презрительно брошенного Катериной слова «сопляки», Олег считал, что стал в Афгане мужиком. Среди своих братков он был в уважухе. Стараясь не вспоминать о Кате, он все равно постоянно думал о ней, и мысли эти теперь были грубыми, животными. Олег скрипел зубами по ночам, думая о том, каким дураком он был тогда в Союзе. Права была Катька, сопляками они были с Серегой. Надо было хватать Катерину и держать крепко, а не ахи-охи разводить… А может быть, она ждала того, что ее схватит не он, а Серега?

«Ничего, вернемся – разберемся», – как молитву, каждую ночь шептал Званцев, засыпая…

До Асадабада Званцев не дошел. На переходе от Баграма к Кабулу Олег почувствовал себя плохо. Он крепился, надеялся, что все пройдет.

На полдороге до Джелалабада БМП[14] Званцева, ушедшая чуть в сторону от основной трассы в боевое охранение, подорвалась на противотанковой мине. Серьезно никто не пострадал, Олега скинуло с брони и, видимо, слегка контузило… Контузия была совсем легкая, и все бы обошлось, если бы желтуха уже не схватила его…

Они еще не дошли до Джелалабада, когда Званцев почувствовал, что ему просто кранты…

Взводный угрюмо выслушал Олега, выматерился и без особой надежды в голосе спросил:

– А курить можешь?

– Нет… Тошнит все время… Херово…

– А моча как?

Олег без слов махнул рукой.

– Понятно… И повезло же тебе… Ладно, давай к ротному, бери направление…

В джелалабадском медсанбате Званцева не приняли, потому что мест там не было совсем. Медсанбат был забит ранеными, которые лежали просто под открытым небом. Из Кабула ждали две «вертушки», которые должны были забрать партию «тяжелых» в кабульский госпиталь. К этой партии причислили и Олега, который держался уже просто из последних сил, балансируя на грани забытья…

Под вечер пришли «вертушки». Не глуша двигателей, выскочившие экипажи стали матюгами подгонять погрузку.

Младший сержант Званцев был вписан в посадочный лист второго борта и ждал, пока загрузят «тяжелых», борясь с подступающей дурнотой.

Из первой «вертушки» выскочил летчик, что-то заорал санитарам, потом подскочил к Званцеву и рявкнул:

– Что стоишь, кенар?! Помоги носилки закинуть!

Олег, шатаясь, помог санитарам впихнуть носилки с изуродованным человеческим телом в чрево «вертушки» и хотел вернуться к своему борту.

– Куда? – заорал летчик. – Живо влезай, бача!

– Да я вроде на тот записан… – слабо пытался возразить Званцев.

– Да какая разница! В Кабул? В госпиталь? Ну и влезай живо, там потом разберемся!..

Олег нырнул в вертолет и взлета уже не помнил, потеряв сознание… Через минуту взлетела и вторая машина, взяв курс на Кабул.

Вылетевшая из зеленки, сплошняком окружавшей Джелалабад, очередь из ДШК прошила второй вертолет, который закружился в воздухе и почти отвесно упал среди садов, мгновенно вспыхнув. От экипажа и пассажиров не осталось почти ничего. Утром следующего дня по посадочному листу второй «вертушки» сведения о погибших пошли в их части. Перед боевыми писаря во всех штабах торопились, делали все быстро, ожидая наплыва работы после операции, поэтому похоронка на младшего сержанта Званцева пришла в Ленинград почти мгновенно. Ничего этого Олег не знал, мечась в бреду на койке кабульского госпиталя. Он провалялся в госпитале чуть больше четырех недель, постепенно выныривая к жизни. Званцев ослаб и высох, и только взгляд у него набрал еще большую силу, оказывая на людей почти гипнотическое воздействие. Олег мог бы задержаться в госпитале и дольше, за него держала «мазу» медсестра, любовница главного хирурга, которой Званцев непонятным образом сильно приглянулся и которая так от Олега ничего и не добилась. Но Званцев спешил в Союз.

До Баграма Олег добрался попутками, торопясь навстречу своему дембелю. Новости в родном полку были малоутешительными: на боевых под Асадабадом рота Званцева понесла большие потери убитыми и ранеными. Взводный, увидев Олега, покачал головой и перекрестился.

– Ни хрена себе, ты даешь, бача… На тебя в Союз похоронка пошла… В твоей же «вертушке» все погибли…

– Я в первую сел, случайно получилось.

– Ну-ну, – старлей покачал головой. – Давай, Адвокат, двигай к ротному…

Выяснения обстоятельств «гибели» и «воскрешения» младшего сержанта Званцева заняли несколько дней. Стискивая зубы, три вечера подряд Олег отвечал на повторяющиеся выматывающие вопросы особиста, подозревавшего Званцева неизвестно в чем.

А еще через день получил младший сержант Званцев письмо из Ленинграда от Серафимы Ивановны, своей бабушки.

«Внучек мой дорогой, Олеженька!

Как ты там, мальчик мой родной, ненаглядный? Как ты себя чувствуешь, что с тобой? Две недели назад принесли мне из военкомата письмо, где пишут, что ты погиб, но я в это не верю, потому что сердце мне говорит, что ты живой, просто что-то с тобой случилось. Олеженька, ненаглядный мой, я ни минуточки не верю, что тебя больше нет, потому что Бог не мог допустить этого, ты ведь всегда был таким хорошим мальчиком, и Он не мог позволить такое, и меня Ему наказывать тоже так страшно не за что, я уж думала, что все свои грехи искупила, когда Он забрал у меня Андрюшу и Лену, твоих родителей, хотя и не было у меня таких грехов…

Заходил ко мне несколько раз Сереженька Челищев, он очень переживает, и, наверное, он твой очень хороший друг, а я всегда его считала хорошим мальчиком и очень любила, но я попросила его не приходить ко мне больше, не бередить сердце мне, потому что он утешает меня за то, что тебя убили, а я в это не верю, но ему про это не говорю, чтобы он не подумал, что я выжила из ума… Про Катеньку Шмелеву я ничего не знаю и очень расстраиваюсь, что ты никак не можешь выкинуть ее из головы. Олеженька, родной мой мальчик, я тебя очень жду и пишу тебе, потому что думаю, что письмо мое прочитает Бог, и Он поможет тебе выйти из беды, в которую ты попал. Вот только сил у меня остается все меньше, и каждую ночь я вижу во сне Андрюшу и Леночку, твоих папу и маму. Они такие молодые и красивые, и Андрюша очень похож на тебя. Они зовут меня к себе, и каждую ночь я подхожу к ним все ближе, а тебя рядом с ними нет, поэтому я и не верю, что ты погиб.

Внучек мой единственный, прости меня, если я тебя не дождусь и уйду к Андрюше и Леночке. Но даже если так случится, пусть с тобой останется моя любовь, золотой мой внучек, и мое благословение. Обнимаю тебя крепко и целую, где бы ты ни был, деточка моя ненаглядная.

Твоя бабушка».

Олег читал письмо у столовой, лицо у него было каменное, и только руки тряслись все сильней и сильней. Подошедший взводный положил руку Званцеву на плечо и присел рядом. Вот тут Олега вдруг прорвало, и он заплакал, уткнувшись старлею в пропыленное плечо. Слезы, прорвавшиеся сквозь ледяную кору, сковавшую душу Званцева в Афганистане, вдруг вернули ему что-то из ушедшего навсегда прошлого.

Взводный обнял Олега и дрогнувшим голосом сказал:

– Ну ты что, Адвокат?! Давай, не психуй! Молодые могут увидеть! Слышь, бача, все путем, все ништяк… Для тебя война кончилась. Приедешь домой, обнимешь свою бабушку…

Званцев вытер глаза и достал пачку «Примы». Закурил, сплюнул крошки табака и сказал глухо:

– Не обниму уже… Умерла она… Дней пять назад.

Взводный глянул на Олега без удивления. В Афгане часто люди могли вдруг почувствовать смерть – и свою, и чужую, потому что война – пограничная зона между страной живых и страной мертвых.

Они молча покурили, а потом взводный сказал:

– Документы твои на дембель уже готовы. Получай с утра в штабе и давай в Кабул, у мотострелков колонна пойдет… Письма не забудь собрать… Будь, браток…

Взводный встал, вынул из кармана десятку и сунул ее Званцеву в нагрудный карман гимнастерки.

– На дорогу, пригодится…

Братва по-быстрому собрала Олегу шмоток и «пайсы» на дорогу, потому что его собственный дембельский набор поделили между собой дембеля из призыва Олега, ушедшие в Кабул за неделю до его возвращения. Подарили Званцеву джинсовую рубашку, джинсы, кроссовки и «дипломат» за пятьдесят пять чеков, купленные в «чипке»[15]. На этот «дипломат» прилепили неизвестно где взятую круглую наклейку со шпилем Адмиралтейства, увидев которую, Олег снова чуть не прослезился, потому что, вспоминая Ленинград, он представлял себе именно Адмиралтейство, золоченый шпиль, видимый через весь Невский с площади Восстания…

Наклейка эта принесла Олегу большую удачу, став волшебным ковром-самолетом, перенесшим Званцева в Россию с нереальной быстротой: когда он уже летел на «Ил‑76» из Кабула до ташкентского военного аэродрома Тузель, вышедший в салон из кабины штурман, глянув на «дипломат» Олега, спросил его:

– Ты что, браток, питерский?

Олег кивнул.

– Земляк, значит… А где живешь в Ленинграде?

– На Второй Советской.

– А я с Охты, шоссе Революции, знаешь?

Они поговорили еще минут пять, и штурман ушел. После посадки в Тузеле штурман подскочил на бетонке к Званцеву и схватил его за рукав.

– Земляк, через три часа борт на Кубинку пойдет, там тоже один питерский, я тебя туда устроить могу. Через день домой доберешься… А в Ташкенте неизвестно сколько просидеть можешь, спекулянты все билеты поскупали…

Вот так и оказался уволенный в запас младший сержант Олег Званцев в начале ноября 1984 года в Москве.

Билетов на Ленинградском вокзале, конечно, не было, а о том, чтобы купить их у спекулянтов, не могло быть и речи – денег у Олега было просто курам на смех… Оставался один только выход – попытаться договориться с проводниками перед отходом поезда. Времени до вечера было еще полно, и Званцев отправился гулять по Москве. Большой город ошеломил его после двухлетнего перерыва, и даже привыкший к многодневным переходам под палящим солнцем Олег быстро почувствовал усталость. И голод. Очень хотелось есть. Оглядывая с головы до ног встречных девушек (задерживаясь, естественно, на ножках), Олег неторопливо шел по улице Горького, ища какой-нибудь лоток с пирожками. Московские женщины, уже надевшие осенние сапоги на высоких каблуках, очень возбуждали. У ресторана «Арагви» продавали заветные пирожки. Толстая баба-лоточница в белом фартуке поверх ватника весело крикнула Олегу:

– Давай покупай, солдатик, – дам тебе самых горяченьких и свеженьких!

Олег с голодухи взял сразу семь пирожков и уже запихнул первый почти целиком в рот, когда услышал вдруг за спиной удивительно знакомый женский голос:

– Простите, вас не Олегом зовут?

Олег повернулся и чуть не выронил пирожки из рук. Перед ним стояла Катя.

Она изменилась. Последний раз Олег ее видел обычной студенткой – очень красивой, да, но, что называется, «своей девчонкой». Сейчас перед Олегом стояла красивая молодая женщина, богато одетая, уверенная в себе. Эту внутреннюю уверенность не могло разрушить даже появившееся в ее глазах смятение от неожиданной встречи.

– Олег?.. Ты… что здесь делаешь?

Званцев с трудом сглотнул застрявший комом в горле пирожок и перевел дыхание.

– Да вот, пирожки ем…

Он со смешной трогательной растерянностью развел руки, словно маленький ребенок, пойманный матерью при попытке проникнуть в буфет за конфетами.

– Пирожки?! – У Катерины вдруг затряслись губы, как будто она собиралась заплакать, но вместо рыданий у нее вырвался сначала один смешок, потом другой, а потом она стала просто покатываться от смеха.

Олег сначала смотрел на Катю угрюмо, но потом в лице его что-то дрогнуло, он неуверенно хохотнул, словно каркнул, пожал плечами, будто удивляясь самому себе, – и начал хохотать громче и громче. Смех его, похожий сначала на скрежет давно не смазываемого и не заводимого проржавевшего механизма, постепенно становился звонким и молодым.

Вот так они стояли и хохотали, и смотрели друг на друга, и не могли оторвать взглядов. Прохожие с удивлением оглядывали эту странную хохочущую пару: шикарная женщина в таком дорогом «прикиде», что не часто можно увидеть на улице, пусть это и улица Горького в Москве, и загорелый не по сезону солдат в выгоревшем голубом берете и зеленом бушлате – форме непонятного покроя.

Постепенно успокаиваясь, Катя взяла Олега за руку и, задыхаясь, спросила:

– Что это за форма на тебе? Откуда ты?

Олег пожал плечами и хмыкнул:

– Откуда?.. Из-за речки…

– Из-за какой речки? – не поняла Катя.

– Из Афгана…

– Ты… Ты был в Афганистане?!

Олег кивнул, не зная, куда деть пирожки, которые он, пока хохотал, стиснул так, что из некоторых выдавился фарш.

– Та-ак! А ну-ка, пойдем со мной! – не терпящим возражения голосом скомандовала Катерина и направилась ко входу в «Арагви».

Олег пытался слабо отказаться:

– Да меня же не пустят, в форме я…

Но Катерина только усмехнулась в ответ, решительно постучала в дверь, что-то шепнула недовольному швейцару на ухо и, взяв Олега за руку, повлекла его в глубь ресторана.

Они просидели за столом не один час, расспрашивая друг друга и не успевая отвечать.

Олег почти не пил, потому что после желтухи врачи ему строго запретили это делать, однако и полбокала шампанского хватило, чтобы у него зашумело в голове.

– Все, никуда я тебя сегодня не отпущу, – сказала Катерина, вставая из-за стола. – Вадим в отъезде, будет только через три дня, поедем ко мне, мы еще даже не поговорили…

Пока ехали в такси, Званцев думал, что у него остановится сердце. Катя щебетала о чем-то, но он ее не слышал, пытаясь сдержать нарастающее возбуждение.

Катерина между тем ни о чем «таком» вовсе не думала. По крайней мере впрямую. Может быть, подсознательно что-то где-то и «замыкало», но… Какие только фокусы не выкидывает наше подсознание… Когда Олег вышел из душа, закутанный в полотенце, на Кате был яркий шелковый халат с драконами. Она накрывала на стол. Обернувшись к Олегу, заметила татуировку на предплечье и с любопытством дотронулась до нее пальцами.

– Что это? Этого раньше не…

Договорить она уже не смогла. Олег, закрыв ей рот губами, с чудовищной силой, так, что хрустнули косточки, прижал Катерину к себе. Она замычала, забилась, пытаясь упереться руками Олегу в грудь, но он не обращал на ее сопротивление никакого внимания, гладя под халатом своей грубой ладонью ее постепенно твердевшие соски…

Когда он оторвался наконец от ее губ, она уже задыхалась, и ее вскрик: «Олежка, ты что, не надо!» – получился слабым и неубедительным.

Званцев быстрым движением завернул подол халата, рванул тонкую ткань трусиков и развернул Катерину к себе спиной, одновременно чуть наклоняя ее вперед. Она и охнуть не успела, когда он уже вошел в нее, вернее, ахнула она как раз после этого, а потом начала постанывать, обмякнув на левой руке Олега, которой он придерживал ее за грудь…

Олег кончил через мгновение после нее, кончил прямо внутрь, и Катерина возмущенно простонала:

– Ты что же делаешь… Мне же… а‑а… нельзя сегодня‑а‑а… Ой, мамочка‑а‑а!

И она вдруг содрогнулась в еще одном оргазме и, противореча своему словесному упреку, схватила Олега руками за бедра, втискивая его в глубь себя…

Позже оба с трудом могли вспомнить, что происходило во время нахлынувшего на них безумия: Катерина плачет, упрекает Званцева, а он, утешая ее, невнятно бормочет, и вот уже неожиданно, с провалом соединительного звена в цепи событий, Катя глубоко берет в рот его плоть и снова стонет, но уже от удовольствия, потом рыдания сотрясают Олега, он говорит про погибших друзей, про смерть, страх и ненависть, иссушившие его душу, на которую сейчас ее слезы падали спасительным дождем, а Катя его утешает, целует и снова рыдает у него на груди…

И оба молчат о Сергее, хоть и хочется им друг друга спросить: «А что с Челищевым?» Но оба молчат…

А потом безумие яви перешло в спокойствие сна… Утром Катя тихонечко встала с кровати и пошла на кухню готовить завтрак. Шепотом она ругала себя последними словами. Катерина не могла понять того, что с ней происходило, – тело сладко ныло, а на душе было муторно. Жалость к Олегу перемешивалась с чувством вины.

В кухню вошел заспанный и умиротворенный Олег, стал говорить какую-то ерунду про возвращение в Петербург вместе.

Катя словно обдала его ушатом ледяной воды:

– А может быть, ты – в Москву? Вадим мог бы помочь тебе устроиться на неплохую должность, если ты не собираешься продолжать учиться. Можешь быстро поправить свои дела. Я слышала, что им в министерстве как раз нужен хороший, проверенный водитель.

Олег непонимающе мотнул головой и хрипло спросил:

– Какой водитель? Кто такой Вадим?

Катерина, не отвечая, закурила длинную «More». Затянувшись и выпустив облачко дыма, сощурилась и спокойно объяснила:

– Олежка, Вадим – это мой муж. Мы, похоже, немного забыли о нем. А он есть и будет. То, что было, – это просто накатило на меня. Забудь!

Сказала, словно отрубила. Долго сидели молча – Катя – с длинной сигаретой «More» в отставленной руке, Олег – с мятой «Примой». Гася окурок о край раковины, Званцев зло усмехнулся:

– Накатило, значит… Есть и будет… Из жалости, значит, на бедность подкинуть изволили… И даже в холуи взять готовы?!

Резко вскочив, так, что упала изящная табуретка, Олег рванулся в комнату, схватил в охапку свою форму. Катя подалась было за ним, но потом бессильно опустилась на табуретку и спрятала лицо в ладонях. Оделся Званцев мгновенно. Проходя мимо кухни, Олег задержался, хотел поймать Катин взгляд, чтобы бросить ей в лицо что-нибудь презрительное, грязно-жесткое, но в сгорбившейся за кухонным столом фигуре было столько отчаяния и боли, что Олег, открыв было рот, осекся. Он никогда не любил бить лежачих. Постояв немного молча, Званцев негромко сказал:

– Ладно, Катюха… Как устроюсь – позвоню, номер я списал. На меня зла не держи, может, я действительно не так что понял… Лихом не поминай! В общем, пока… – Тяжело оторвавшись от дверного косяка, Званцев подобрал свой вещмешок и дешевенький «дипломат» и медленно, словно к ногам его были прикованы гири, побрел прочь. Закрывая тяжелую входную дверь, Олег услышал, как на кухне зарыдала Катя. Он помедлил еще немного, словно колебался, не вернуться ли… Но потом тряхнул головой и захлопнул дверь. Он не знал, что в следующий раз увидит Катю лишь через четыре года.

До Ленинграда Званцев добрался дневным поездом, уболтав проводника пустого на две трети сидячего вагона. В Питере уже был глубокий вечер. Постояв немного на площади Восстания, посмотрев через Невский на подсвеченный шпиль Адмиралтейства, Олег закурил и пешком пошел на Вторую Советскую. Он шел тяжелыми шагами и не торопился, потому что думал, что дома его никто не ждет. Олег ошибался. Подходя к дому, он увидел свет в окнах своей квартиры. Лоб Олега покрылся холодной испариной, он рванулся вперед и, грохоча сапогами, мгновенно взлетел вверх по лестнице. Руки у него тряслись, пока он доставал ключи. Пытаясь найти привычную замочную скважину, Олег вдруг замер. Что-то было не так. Дверь была новая, с дорогой обивкой и незнакомыми замками. Рукавом бушлата Званцев вытер пот со лба. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, Олег нажал на кнопку звонка. Звонок тоже был новым, вместо старого, знакомого с детства дребезжания он услышал какие-то соловьиные трели.

Дверь долго не открывалась, но вот наконец послышалось шарканье шлепанцев в прихожей, и незнакомый недовольный голос спросил через дверь:

– Кто там еще?

Олег смутился, потерялся и неожиданно даже как-то робко и неуверенно сказал:

– К Званцевым…

Дверь приоткрылась через цепочку. В образовавшуюся щель Олег увидел лысоватого пузатого дядю-хомячка с бульдожьими брылями щек и аккуратным наливным животиком, выпиравшим из спортивного костюма «Сборная СССР».

Окинув Званцева презрительно-недовольным взглядом, пузан буркнул:

– Они тут не живут больше… Старуха померла недели три назад, я даже деньги на похороны давал, договаривался, чтобы в крематорий ее без очереди устроить… А сын ее еще раньше в Афганистане погиб…

Сказав, толстяк счел проблему исчерпанной и хотел было закрыть дверь, но сапог Олега не дал ему это сделать.

– Стой!.. Не сын, а внук, внук, понимаешь?! Это я, живой, понимаешь, не погиб я!..

Отшатнувшись было в испуге, человек-бульдог, убедившись в том, что цепочка надежно закреплена, вновь приблизился к щели:

– Иди отсюда, солдат! Иди по-хорошему… Званцевы все умерли! И документы есть! А если тебе переночевать негде, приехал, понимаешь, к сослуживцу, – это еще не причина в дверь ломиться… Утром иди в паспортный стол и разбирайся там, если интересно. А здесь не бузи! А то милицию вызову! Давай, давай, солдат, иди отсюда! У меня семья спит…

Воспользовавшись оторопью Олега, бульдог-хомяк выпихнул его сапог наружу и захлопнул дверь. Званцев какое-то время оцепенело смотрел на черную кожу обивки и слушал щелканье многочисленных замков. Потом он беспомощно покрутил головой, потоптался на лестничной площадке и, присев на ступеньки, спрятал лицо в ладони. Раскачиваясь, он тихонечко жалобно заскулил, словно маленький щенок, проглотивший живую осу, ужалившую его…

Раздавленный и сгорбленный, Званцев вышел из подъезда и закурил. Надо было как-то устраиваться на ночлег. Порывшись в карманах, он нашел «двушку» и направился к стоявшей недалеко от подъезда телефонной будке. Не хотел он вот так сразу звонить Сергею. По разным причинам – и из-за Афгана, и из-за того, что случилось в Москве между ним и Катей… Но выхода не было. Телефон, как ни странно, работал. Хрипло сглотнув монетку, он соединил Олега с квартирой Челищевых. Трубку взяла Марина Ильинична:

– Алло?

– Здравствуйте. Сергея можно?..

– Сережи нет дома, он будет позже. Перезвоните минут через сорок, я думаю, он будет. – Мама Сергея, похоже, не узнала Олега по голосу и равнодушно повесила трубку.

Олег пошел к дому напротив. Недалеко от подъезда Сергея в кустах стояла их секретная лавочка. На ней и расположился Званцев, решивший дождаться Сергея на улице. На небе вызвездило, холодный ветер выл в подворотнях и скрежетал в мерзлых, обледеневших кустах.

Из подворотни вывалилась компания подвыпивших парней и девчонок. Все хохотали, что-то кричали и передавали друг другу бутылки с портвейном. Не доходя немного до кустов, укрывавших скамейку, компания остановилась и решила спеть хором:

Званцев, скорчившийся от холода на скамеечке, узнал в пьяноватой компании своих однокурсников – Сергея, Андрея Румянцева, Наташу Найчук и еще человек пять девушек и парней.

Последнюю строчку компания выкрикивала с рычанием «под Высоцкого» раз пять.

Потом кто-то крикнул «ура!», и все стали обниматься и целоваться.

– Стоп, стоп, стоп! – Олег узнал голос Челищева. – Что мы, как неприкаянные, толчемся посреди двора… Тут у меня секретная лавочка есть, сядем сейчас, попьем, попоем…

Компания стала обходить кусты. Сергей, обнимая Наташу за талию, шел впереди. Качавшийся невдалеке фонарь тусклым светом освещал всю компанию.

Увидев, что на лавочке кто-то сидит, компания остановилась, не дойдя до нее нескольких шагов.

– Ну во-от! – насмешливо протянул кто-то. – Куда ты денешься от защитников отечества…

– Слышь, командир! – Челищев пьяно улыбнулся. – У нас тут праздник, мою помолвку обмываем… «Идем, идем – тут ты сидишь…» (Сергей спародировал Высоцкого, и девчонки хихикнули.) Ты бы нашел себе другую лавочку, а, командир?!

Густая черная тень лежала на лице молча вставшего солдата. Взяв в руки «дипломат» и вещмешок, Олег отвернулся и пошел прочь вдоль дома. Сзади кто-то затянул нарочито плаксиво:

– «Я ухожу, – сказал парнишка ей сквозь грусть…»

Званцев дернулся, словно натолкнулся на что-то, и, ускорив шаги, скрылся в темноте проходного двора…

Что-то знакомое померещилось Челищеву в походке уходившего солдата. И он ударил ладонью по руке гитариста.

– Прекрати!

Андрей Румянцев, а играл на гитаре именно он, недоуменно пожал плечами:

– Не хочете? Как хочете!

Он грянул «От зари до зари», немедленно подхваченную всей компанией.

Сергей обернулся еще раз, но солдата во дворе уже не было, и через мгновение Челищев забыл о нем.

Олег шел куда глаза глядят. Постепенно спина его выпрямлялась, а лицо твердело. Шаги стали уверенными и быстрыми. Званцев торопился к метро, чтобы успеть к последней электричке, идущей с Витебского вокзала. Он ехал к сослуживцу, сержанту Григорию Быкову, заслужившему своей невероятной холодной жестокостью в Афгане кличку Басмач. Басмач демобилизовался на полгода раньше Званцева. Перед отъездом он оставил адрес Олегу, сказав: «Чую, встретимся, бача, и не только чтобы хань[16] сделать…» Званцев кивнул, чтобы не обидеть, но в душе был уверен, что никакого желания встречаться с Быковым в Союзе у него не возникнет… Вышло иначе.

Быков-Басмач встретил его, как положено, – обнял, не спрашивая, почему Званцев не дома – в первый-то вечер, повел сразу умыться и поесть. Потом, после ужина, когда сели пыхнуть плана[17], в избытке оказавшегося у Быкова, Олег сам ему все рассказал. Почти все. Не рассказал ничего только о Москве и о Кате…

Докурив косяк[18], Басмач хлопнул Олега по плечу:

– Не горюй, Адвокат… Прорвемся. У всех так или почти так, как у тебя. Мы тут на хуй никому не нужны, мы платили интернациональные долги Союза, а нам тут никто оказался не должен. Нам долги платить не хотят… Но когда долги не платят – их получают. Есть нормальные люди. Я тебя с ними сведу. Но это потом. А сейчас – отдыхай, бача… Путь у тебя был дальний.

Званцев так и остался жить у Быкова. Через неделю хождений по кабинетам военкомата и паспортного стола Олег получил гражданские документы. По поводу квартиры ему объяснили, что переиграть уже ничего нельзя, но комнату в общежитии он может получить – после устройства на работу…

С работой помог все тот же Басмач. Через десять дней после возвращения Олега Быков пригласил его познакомиться с одним «хорошим человеком». Хорошим человеком оказался некто Виктор Палыч, которого за глаза называли странной кличкой Антибиотик. Виктор Палыч устроил Званцева числиться грузчиком в мебельном магазине. Настоящая работа заключалась в другом – быть рядом, «если что»…

Через два года, когда вовсю уже гулял по России карнавал перестройки, вокруг Басмача и Олега, который имя свое слышал гораздо реже клички Адвокат, сложился костяк будущей организации – семь человек, прошедших в разное время Афганистан, умных и жестоких. Эти семеро, правда, уже не имели прямого доступа к Антибиотику, который парил где-то в недостижимой высоте, становясь круче и богаче с каждым месяцем.

В начале 1987 года Басмач вдруг куда-то исчез. Виктор Палыч сказал Олегу, что он уехал в срочную поездку за рубеж, естественно, секретную. Олег не удивился этому известию. Он вообще в последнее время разучился радоваться чему-то или удивляться. Он снова «замерз», и взгляд его зеленых глаз, казалось, излучал на того, на кого он смотрел, лишь страшный неземной холод. Группа афганцев росла, они занимались в основном рэкетом кооператоров («барыг и воров, жравших в три горла и воровавших, пока мы воевали»). В питерском криминальном мире постепенно зажигалась новая звезда – звезда умного, холодного и жестокого лидера – Адвоката.

…Олег тряхнул головой и поморщился, словно от головной боли. Сергею хотелось пинать и колотить в дверь «стакана».

– Почему?! Почему ты не появился?!

Он кричал шепотом, оглядываясь на дежурку, а Званцев читал слова по губам, отвечая в полный голос.

– Я появился… Мы с тобой однажды виделись… Только ты меня не узнал.

Челищев замотал головой, ничего не понимая, и вдруг замер, пораженный.

– Виделись? О чем ты?.. Ноябрьский солдат?! Тогда, в восемьдесят четвертом, во дворе?! Это был ты?!

Олег оборвал его нетерпеливым жестом:

– Подожди, Сережа, сейчас не до этого. Нам… Мне нужна помощь… Запомни номер телефона… Позвони сегодня, там все объяснят… Только обязательно позвони. Серый… А теперь уходи!

Вышедшая из дежурки контролерша подозрительно зыркнула на Челищева и что-то недовольно забурчала. Сергей состроил «морду ящиком» и привалился лбом к холодному металлу двери «стакана».

– Со вчерашнего, что ли, маешься? – Интонация контролерши трансформировалась в сочувственную.

– Угу. В полное говно нажрались, – больным голосом ответил Сергей.

– А что делать, жизнь такая сраная, – охотно поддержала тему контролерша. Похоже, она сама недавно только «подлечилась» после вчерашнего и сочувствовала Челищеву, как коллеге.

Сергей промаялся целый вечер, бродя вокруг телефона и не решаясь набрать названный Олегом номер. Челищев вспоминал детство, первые два курса юрфака. Конечно, вспоминал он и Катерину. Что с ней стало, где она сейчас? Челищев не видел ее больше десяти лет.

Но что же случилось с Олегом? Челищев все-таки был профессиональным следователем, и внешний вид его воскресшего друга не мог не вызвать у Сергея вопросов. Одет Олег был достаточно дорого, плюс стрижка, плюс какая-то непередаваемая манера держаться, ходить… Все это очень напоминало современных бандитов, которых Сергей перевидал достаточно.

Что же случилось? Выяснить это было можно, только позвонив по названному Олегом номеру телефона. Но Сергей инстинктивно чувствовал какую-то тревогу, опасность, связанную с неизбежным звонком. Неизбежным. Все-таки неизбежным! Перед тем как набрать номер, Челищев позвонил одному своему знакомому оперу в Василеостровское РУВД и попросил пробить[19] адрес по номеру телефона.

Телефон, оказалось, установлен на квартире некоей Алевтины Николаевны Ереминой, восьмидесятилетней пенсионерки.

Наконец Сергей набрал сказанные Олегом цифры. После трех гудков на другом конце провода сработал автоответчик. Бесцветный голос механически произнес:

«Здравствуйте, пожалуйста, назовите себя и свой номер телефона, чтобы вам можно было перезвонить».

Чуть помедлив после короткого сигнала, Челищев назвал свое имя и фамилию и продиктовал номер телефона…

Ему перезвонили минут через двадцать, когда Сергей докуривал третью сигарету. Звонивший не представился, но, судя по манере говорить, он не принадлежал к категории рафинированных интеллигентов.

– Алло, ты Челищев? Сквер за Инженерным замком знаешь? Где памятник стоит? Будь там завтра к двум часам…

Прежде чем Сергей успел сказать хоть слово, в трубке раздались гудки отбоя.

Ночь измучила Челищева кошмарами сна и неуходящим предчувствием опасности наяву. Ему снова снился котлован, снилась Катя, солдат с черной тенью на лице, сидевший на лавке у его подъезда в день помолвки с Натальей, снилась и Наталья. Плача, она собирала в чемодан его вещи, как будто Челищев уезжал в какую-то дальнюю командировку. Тени прошлого окружали Сергея…

К Инженерному замку он пришел за час до назначенного времени и тщательно изучил все подходы к месту стрелки[20]. Выбрано оно было грамотно – все подходы просматривались, незаметно появиться с любой стороны было практически невозможно. Сергей подумал, что это место было бы почти идеальным для встречи с агентами. Для тех, кому положено их иметь, конечно.

В 14.05 мимо скамеечки, на которой сидел Сергей, прошла старушка. Словно забыв что-то, она вдруг вернулась и, осмотрев Челищева, сказала:

– Ты, стало быть, Сережа? Иди на Фонтанку, к городскому суду. Там твои друзья сидят в голубой «четверке». Иди, сынок, они сюда подъехать не могут…

Матерясь в душе на всю эту конспирацию, Челищев пошел к Летнему саду, чтобы по мостику через Фонтанку выскочить на другую сторону реки. Он не «проверялся», поэтому не видел, как за его передвижениями наблюдали два угрюмых парня в неприметной одежде, находившиеся метрах в двадцати пяти друг от друга. Тот, который выглядел чуть старше, глянул на второго, вопросительно вскинув подбородок. Младший медленно покачал головой, старший кивнул удовлетворенно, и они разошлись в разные стороны. Напротив входа в здание городского суда действительно стояла голубая «четверка» с заведенным двигателем, почти неслышно работавшим на холостом ходу. Сергей открыл правую переднюю дверь и заглянул в машину.

В ней сидели два быка. Пожалуй, говоря о них, другого слова не подобрать. Кожаные куртки распирались накачанным мясом, стриженые затылки заставляли вспоминать поговорку: «Сила есть, ума не надо».

– Меня зовут Сергей, – сказал Челищев, обращаясь к тому, кто сидел за рулем.

Детина заворочался и открыл левую заднюю дверь.

– Садись, поехали…

Ни тебе «здравствуйте», ни вообще какого бы то ни было выраженного интереса. Тот, что сидел рядом с водителем, деловито жрал мороженое – сахарную трубочку, откусывая от нее огромные куски. Еще две сахарные трубочки были зажаты у него в левой руке. Устраиваясь на заднем сиденье, Сергей спросил любителя мороженого:

– Горло не заболит?

Тот на мгновение оторвался от своего занятия и повернулся к Челищеву, недоуменно приподняв плечи:

– Это же протеин!..

«Четверка» рванула с места.

Они кружили по центру Петербурга, и минут через двадцать Челищев понял, что быки проверяют, нет ли за «четверкой» «хвоста».

– В шпионов играть не надоело еще?! – раздраженно бросил Сергей.

Вопрос повис в деланно равнодушном молчании, прерываемом лишь методичным чавканьем пожирателя мороженого. Когда он засунул в пасть остатки последней трубочки, машина, словно повинуясь непроизнесенному приказу, взяла курс на Петроградскую сторону. На середине Кировского проспекта «четверка» притормозила и, мягко свернув, ушла под арку дома в проходной двор.

Началась карусель по дворам, сменявшим друг друга, словно в калейдоскопе.

Наконец у какого-то подъезда сидевший за рулем мордоворот резко нажал на тормоза, так что Челищева резко бросило на спинку переднего сиденья.

– Третий этаж, квартира пятнадцать, – равнодушно сказал кому-то любитель мороженого.

Челищев с трудом догадался, что информация предназначена ему. Сказав вместо «до свидания» короткое слово «блядь», Сергей вылез из автомобиля, от души шваркнув дверью на прощание. Быки от удара дверцы дернулись, но выдержку и внешнюю невозмутимость сохранили. Когда Сергей поднялся на площадку между вторым и третьим этажами и выглянул из лестничного окна во двор, машина все еще стояла у подъезда и, похоже, никуда уезжать не собиралась.

Сергей присел на подоконник и закурил. Что-то держало его, не давало легко проскочить на третий этаж. Странное что-то творилось в душе Сергея. Это не было страхом в прямом смысле этого слова. Скорее, Челищеву казалось, что он стоит на пороге чего-то важного, чего-то, что может перевернуть всю его жизнь. Он не колебался: подниматься ему наверх или развернуться и пойти вниз, – просто Сергей «собирался» перед броском. От докуренной почти до самого фильтра сигареты Челищев прикурил новую, когда на площадке третьего этажа вдруг лязгнул дверной замок. Сергей вздрогнул. Ближайшая к нему справа дверь медленно открылась, и в лестничном полумраке появилась стройная женская фигура, цокнув по каменному полу высокими каблуками.

– Ну и долго ты там курить собираешься?

Сигарета выпала из руки Челищева, а сам он кулем свалился с подоконника, скинутый с него бешеными ударами сердца. «Да что же это творится-то, Господи!» – едва не заорал вслух Сергей, потому что на него сверху вниз смотрела Катя Шмелева, та самая, которую он больше десяти лет напрасно пытался вычеркнуть из своей памяти; та самая, из-за которой в конечном итоге не заладилась у Челищева жизнь с Натальей, потому что он сравнивал их мысленно все время; та самая, увидеть которую он уже не рассчитывал никогда…

– Катя…

Он не помнил, как оказался в квартире, как Катерина закрывала дверь. Вновь адекватно воспринимать действительность Челищев начал, сидя рядом с Катериной на диване в огромной комнате с высоким потолком. Он держал ее за руку и как заведенный повторял, сглатывая комок в горле:

– Катя…

Тряхнув головой, Сергей попытался сконцентрироваться и задал естественный вопрос:

– Почему ты здесь?

Катя встала и отошла к серванту. Челищев узнал ее по голосу сразу, но внешне она очень изменилась. Симпатичная девчонка стала очень красивой, стильной, уверенной женщиной, внутренняя сила которой ощущалась почти физически.

– Чай, кофе? – С прошлых лет у нее осталась манера, задавая вопрос, чуть склонять голову к правому плечу. – Может быть, с коньяком?

– Можно и с коньяком. – Челищев окончательно пришел в себя и, доставая пачку «Родопи», сказал с нажимом:

– Меня сюда прислал Олег…

Катя кивнула, достала из бара две пачки сигарет: «More» и «Кэмел». «Кэмел» она деликатно, словно невзначай, положила на стол перед Сергеем, а себе достала длинную коричневую «More».

Выдохнув первое облачко дыма и прислонившись бедром к серванту, она негромко сказала:

– Олег мой муж.

Три негромко произнесенных слова стали очередным нокдауном для Сергея. Впрочем, он понемногу начинал привыкать держать удары новостей.

– Муж, значит… И давно вы?..

– Четыре года…

Катерина смотрела на Челищева как-то странно, казалось, еще вот чуть-чуть – и она заплачет… Или засмеется… Терялся Сергей под ее взглядом, словно завороженный, с трудом собирал предложения из осколков мыслей, которые с сумасшедшей скоростью налетали одна на другую.

– Четыре года?! Здесь?! А что же мне-то даже не сказали ничего… Четыре года… Друзья называется…

Итак это обиженно, по-детски вырвалось у Челищева, что Катерина резко отвернулась, не давая ему увидеть свои влажно заблестевшие глаза, и ушла на кухню делать кофе… Сергей посидел немного, тупо глядя в стенку, потом, игнорируя лежавший на столе «Кэмел», достал свою «родопину», прикурил и пошел за Катей на кухню.

– Может быть, ты мне все-таки хоть что-нибудь расскажешь и объяснишь? – спросил Челищев с нарастающим, нет, не раздражением, скорее, с нажимом.

Катерина обернулась к нему, сморщилась от запаха дыма его сигареты, помахала рукой и в обычной своей манере ответила вопросом на вопрос:

– А почему ты не стал курить «Кэмел»?

– К хорошему привыкать не хочу, – нетерпеливо ответил Сергей. Катя молчала. – Катя, я жду… Расскажи, что случилось… С Олегом, с тобой… Я тебя больше десяти лет не видел, ничего о тебе не знал. Как ты вышла замуж – так и все… Олег из-за тебя с факультета ушел… Где вы встретились? Что вы оба, в конце концов, строите из себя неизвестно что, тайны тут какие-то разводите!..

Катерина прижалась к раковине и словно съежилась под напором тяжелых слов Сергея. Глубоко затянувшись сигаретой, она тихо заговорила:

– Дело не в тайнах… Хотя и в них тоже… Просто прошло столько лет, столько всего случилось… А у нас так мало времени, и я не знаю, как тебе все рассказать… Столько всего было – вспоминать боюсь, все равно вспоминаю, а потом хожу сама не своя…

Катина сигарета догорела до фильтра, и она, глядя на носки своих туфель, надолго замолчала…

Крутые перемены в жизни Кати Шмелевой, студентки второго курса юридического факультета Ленинградского университета, начались весной 1982 года. Она предчувствована наступление этих перемен, ждала их и боялась. Катя томилась. Ее начинало тяготить затянувшееся, как ей казалось, девичество, и она злилась на Олега и Сергея, которые, отпугнув от нее всех ухажеров, сами не предпринимали никаких решительных шагов. Сама она не могла до конца разобраться в своих чувствах, ей нравились по-своему оба парня, но она не могла даже подумать о том, чтобы первой оказать кому-то из них особые знаки внимания. К Олегу ее больше влекло чисто физически, и он, пожалуй, чаще выступал героем ее ночных фантазий. Ее отношение к Челищеву было более сложным, непонятным ей самой. Катя чувствовала к Сергею какую-то пугающую ее нежность, чуть ли не материнскую гордость за его ум, способности и не раскрывшийся еще внутренний потенциал. С Олегом ей было проще, потому что свою власть над ним она чувствовала абсолютно, с Сергеем было сложнее, он плохо прогнозировался и мог как-то выскользать из поля ее внимания.

Дошедшая уже чуть ли не до настоящего отчаяния от своих сомнений и безынициативности друзей, Катерина подсознательно желала хоть какого-нибудь, но разрешения создавшейся «патовой» ситуации.

Однажды она возвращалась домой из библиотеки, где почти до самого закрытия честно конспектировала из разных источников материал для своей курсовой. Была середина апреля, и вечера перестали быть темными и страшными. На Невском Катя вышла из троллейбуса и решила прогуляться до дома пешком. На углу Невского и Восстания к ней прицепились двое молодых азербайджанцев. Катерина сначала не обратила на них особого внимания, подумав, что они сами отстанут, но азербайджанцы не отставали, и когда Катя отошла от Невского на три квартала, они вдруг стали хватать ее за руки, щупать грудь через тонкое пальто. Катерина пыталась закричать, позвать на помощь, но прохожих было мало, а те, что были, отворачивались и делали вид, что их не касается скандал, разыгравшийся, скорее всего, между девицей легкого поведения и ее южными дружками.

– Так, стоп! Что за дела? Девушка, вам помочь?

Непонятно откуда вдруг появился высокий мужчина в черном кожаном пальто. Лет сорока на вид.

– Да, да! – рванулась было к нему Катя, но азербайджанец, что был повыше, ухватив ее ладонью за лицо, оттолкнул назад и оскалился на незнакомца:

– Тэбэ что надо, а? Иди, наши дэла, да?..

Договорить ему помешал страшный удар ногой в живот, от которого долговязый согнулся пополам и, постояв немного в таком положении, упал лицом в асфальт.

– Вай, би-и-лять! – взвизгнул тот, что был поменьше ростом и потолще, и сунул руку в карман куртки. Достать оттуда маленький ничего не успел, потому что Катин защитник, странно вывернув руку, коротко ткнул его сомкнутыми пальцами в основание носа, а потом, крутанув кисть и сложив пальцы в кулак, продолжил движение предплечья в заросший сизой щетиной и заплывший желтоватым жирком кадык… Все произошло так быстро, что Катя даже не успела испугаться. Да и вообще она не была пугливой девушкой и драку видела не в первый раз – Олег с Сергеем не раз и не два демонстрировали ей свои характеры…

– Спасибо, – торопливо сказала она незнакомцу. – Пойдемте скорее, пока милиция не приехала.

– А чего нам, собственно, милиции бояться? – удивился незнакомец. – Наше дело правое…

Он спокойно стоял рядом с двумя лежащими телами и улыбался, глядя на Катерину. Та, смутившись и покраснев под его взглядом, отвела глаза и сбивчиво стала объяснять, что торопится домой…

– Ну в таком случае вы позволите мне проводить вас? А то к вам, не дай Бог, опять хулиганы пристанут, – при вашей внешности это неудивительно…

Катя, окончательно смутившись, наотрез отказалась, сказав, что уже почти дошла до своего дома.

– Ну тогда хотя бы телефон свой дайте. Я позвоню, узнаю, все ли у вас в порядке. А то – не засну, волноваться буду… Неужели вы хотите наградить меня бессонницей?

«Не дам!» – твердо решила про себя Катя и после недолгой паузы продиктовала свой телефон незнакомцу. Это была типичная женская непоследовательность…

Спаситель записал семь цифр в изящную записную книжку явно заграничного происхождения и поднял взгляд:

– А спрашивать кого?

– Катю…

Она уже повернулась было и хотела уйти, но незнакомец успел сунуть ей в карман глянцевый прямоугольник плотной бумаги. Прочитала визитную карточку Катя уже дома, сидя на кухне и поглядывая на телефон. На визитке строгим черным шрифтом было напечатано: «Гончаров Вадим Петрович, Генеральный директор завода торгового оборудования, член бюро Ленинградского горкома КПСС».

«А вдруг не позвонит, – думала Катерина, глядя на телефон. – Вдруг он обиделся на то, что я вела себя как последняя дура, как школьница…»

Но Вадим Петрович, конечно, позвонил.

Их роман развивался стремительно и красиво. Вадим пригласил Катерину на выставку Ильи Глазунова, на которую было невозможно попасть, а потом познакомил с самим художником. На следующем свидании Вадим предложил Кате персонально для нее устроить экскурсию в золотые кладовые Эрмитажа. Кате казалось, что она видит какой-то сон. Возможности Вадима казались ей сказочно безграничными. Вместе с тем он был галантен, сдержан и не переходил границ приличия, хотя Катя уже подсознательно хотела этого. Их первый поцелуй случился через две недели знакомства, и было непонятно, кто первый вдруг потянулся к желанным губам. А еще через несколько дней Катя впервые побывала в квартире Гончарова и стала женщиной. Она плохо помнила, как все произошло, слишком волновалась и быстро убежала домой, полночи плакала, а наутро проснулась совершенно счастливой и будто освободившейся от чего-то давившего на нее.

На той же неделе Вадим сделал ей предложение. Он говорил ей то, что она хотела слышать, и Катя сказала ему: «Да!» Той ночью она первый раз не пришла ночевать домой, позвонив маме и сказав ей, что выходит замуж… Ночью, обняв Вадима и уже засыпая, Катя вдруг заметила, что в его глазах, обычно сухих и чуть насмешливых, блестят слезы.

– Ты что, Вадик? – С нее мигом слетел весь сон. – Тебе плохо со мной? Ты жалеешь?..

– Нет, нет… – Гончаров провел рукой по глазам. – Нет… Просто, когда три года назад погибли моя жена и сын, я считал, что никогда уже не смогу почувствовать себя счастливым. А смог. Из-за тебя, моя девочка…

Он обнял ее, а Катя догадалась спрятать голову у него на груди, чтобы он не заметил в ее глазах холодную ярость ревности… Это чувство удивило и слегка напугало ее, но инстинктивно Катя догадалась, вернее, смутно ощутила, что Вадим разбудил в ее душе какие-то новые силы.

Она сдала летнюю сессию и объявила Сергею с Олегом, что выходит замуж. Ребята вели себя безобразно, просто как обиженные дети, и Катерина была рада, что их прощальный разговор не затянулся. Рада сквозь слезы, естественно. Конечно, она чувствовала себя виноватой перед ними. Хотя в чем, собственно? В том, что обогнала их в процессе взросления?

Свадьбу сыграли скромную – и не потому, что не было средств. Просто никого из родственников Вадима уже не было в живых, а из близких друзей пришли человек пять. Со стороны Катерины была, конечно, ее мама, Ольга Михайловна, со своим кагэбэшником, пара подружек да бабушка – мать отца. Она специально приехала на свадьбу из Приморско-Ахтарска. Отец Кати давно разошелся с Ольгой Михайловной и связей со старой семьей практически не поддерживал…

В свадебное путешествие Вадим повез Катю в Сочи. Они поселились в гостинице «Жемчужина», и Катя с наслаждением валялась каждый день на валютном пляже. Время от времени к ним подходили какие-то жуткие типы с бандитскими физиономиями и, улыбаясь, преподносили огромные корзины с фруктами и вином. Катя пыталась расспрашивать Вадима, что это за люди, но Гончаров лишь усмехался и говорил коротко:

– Это друзья. Или, скорее, друзья друзей… Не обращай на них внимания…

Но Катины наблюдательность и чутье, чрезвычайно обострившиеся в последнее время, подсказывали ей, что Вадим не вполне искренен. Какие же это друзья, если Вадим с ними совсем не разговаривает, а после их ухода подолгу смотрит на море, и глаза у него становятся совсем чужими? Однако фрукты и вина были просто отменны, и Катерина гнала прочь чувство тревоги, говоря себе: «Да мало ли что у мужика на душе… Он старше меня на столько! Столько успел всего…» Так что в общем и целом их свадебное путешествие было просто чудесным. Каждый день был праздником, прелюдией к ночи, когда Вадим открывал для нее все новые и новые страницы великой книги любви.

Месяц пролетел незаметно, и они, счастливые, похудевшие от солнца и секса, вернулись в Ленинград, где Вадим узнал о том, что его уже ждут на новой должности в Москве, в министерстве. Все формальности, связанные с переводом Катерины на юрфак Московского университета, решились со все той же сказочной простотой. Кате было жаль расставаться с Ленинградом, но известно, что при расставании уезжающий забирает с собой лишь треть горечи, две трети делят между собой остающиеся… Катя приближалась к двери в новую жизнь, и ей не терпелось поскорее открыть ее.

В Москве Вадиму, конечно, выделили квартиру, но пока в ней шел ремонт, закупалась и перевозилась из Ленинграда обстановка, молодожены поселились в «люксе» гостиницы «Россия». Катя, никогда раньше не бывавшая в Москве, целыми днями пропадала по магазинам, приобретая для нового дома кучу всяких нужных мелочей, тех, что приносят в жилище уют и неоспоримо свидетельствуют о присутствии хозяйки. В холостяцких квартирах таких мелочей не увидишь. Обычно ее сопровождал в таких походах шофер положенной Вадиму по должности черной «Волги». Но однажды «Волга» что-то забарахлила, и Катя была вынуждена вернуться в гостиницу раньше обычного. Вадима еще не было. Катя быстро набрала номер его секретарши, которая сообщила ей, что Вадим Петрович уже выехал домой. Настроение у Катерины было с самого утра чудесным, ей хотелось озорничать и проказничать. Она решила устроить Вадиму маленький сюрприз – спрятаться в стенном шкафу, как будто она еще и не приходила, а потом неожиданно выскочить оттуда и наброситься на мужа. В шкафу было темно и душно, но Катя упрямо терпела неудобства и, привалившись к боковой стенке и вытянув ноги, не заметила, как задремала. Она проснулась от резкого голоса Вадима:

– Катя?!

Ее сразу насторожила непривычная жесткость в его голосе. Обычно Вадим произносил ее имя нежно, с чуть заметным возбуждающим придыханием. Прислушавшись, Катя поняла, что Вадим пришел в номер не один. Она тихо поднялась на ноги и сквозь щелочку в дверце увидела здоровенного кавказца с недельной щетиной на лице, привалившегося к стене напротив шкафа. Кавказец чуть заметно раскачивался взад-вперед и смотрел куда-то в одну точку остановившимся стеклянным взглядом. Видимо, были и еще какие-то люди, но их Катя видеть не могла. Разговаривали тихо двое – Вадим и кто-то из пришедших. В разговоре последнего явственно слышались южные интонации. Постепенно тональность разговора повышалась, и Катя стала различать целые фразы:

– Ты сладка кушать хочешь, а? Сматри – замэним!

Смысл этой фразы сразу не дошел до Катиного сознания, но инстинктивно она сжалась и замерла. С удивлением она услышала бормотанье Вадима, в его обычно сильную, уверенную манеру говорить вплелись нотки растерянности и чуть ли не заискивания… Гончаров торопливо говорил что-то про какого-то Лысого, по чьей вине двадцать четыре миллиона застряли во Владивостоке.

– Дарагой, прашу, нэ нада пра Лысава, а? Пра пакойников плоха нэ гаварят, да… Грэх! В Ленкорани наши друзья савсем нэ понимают – как так плоха работать можно, а? Если чэрэз нэдэлю нэ будит дэнэг – паедишь к Лысому, сам спросишь у нэво, что да как, а мы тыбе в этом паможим…

Кате почудилось, что акцент у говорившего какой-то странный, плавающий, казалось, что при желании он может говорить по-русски вовсе без акцента.

– Гурген! – попытался сказать что-то Вадим, но невидимый Кате собеседник резко бросил какую-то фразу на незнакомом языке. Верзила, подпиравший стенку, качнулся вперед, послышался глухой хлопок и звон разбитого стекла… Затем наступила долгая пауза, во время которой Катя боялась дышать.

– Харашо, дарагой, – снова послышался голос Гургена. – Нэ будим кипятиться. Убери волын[21]. Мы все на нэрвах, дело-то общее. Я тэбя как брата прашу – реши эти праблемы побыстрее, да?

Интонации пошли на убыль, а потом послышался хруст стекла под подошвами и щелканье замка входной двери. Мимо щелки в шкафу мелькнул Вадим, он был без пиджака, узел галстука был ослаблен. Левым рукавом Вадим вытер пот со лба, а в правой руке… Кате показалось, что в правой руке у него был небольшой черный пистолет, но видела она это все лишь мельком, долю мгновения. Вадим походил немного взад и вперед, а потом вышел из номера. Выждав несколько минут, Катя выбралась из шкафа. Кинескоп цветного телевизора, стоявшего в углу, был разбит, и осколки разлетелись по ковру. Катя метнулась обратно к шкафу, достала оттуда свою сумочку, осторожно выглянула в коридор и, убедившись, что там никого нет, быстро пошла к черному ходу. Она не понимала, что произошло, но инстинктивно чувствовала – Вадим не должен знать, что она была свидетелем странного разговора в номере. По крайней мере, пока…

До вечера она бродила по московским улицам, пытаясь разобраться в обуревавших ее чувствах. Странно, но сцена, случайной свидетельницей которой она стала, не вызвала у нее страха. Катерину душила злость из-за того, что у Вадима, оказывается, есть какая-то скрытая жизнь, в которую он не хочет ее пускать. Катя была рассержена, а еще больше – заинтригована. Ей хотелось заставить Вадима впустить ее в наглухо закрытую пока дверь, за которой наверняка были интереснейшие тайны. Вместе с тем Катерина понимала, что прямыми вопросами она пока вряд ли чего-нибудь сможет добиться.

Вернувшись вечером в гостиницу, она застала Вадима сидящим в кресле и как ни в чем не бывало смотрящим программу «Время». Телевизор был точной копией разбитого. От осколков не осталось и следа.

– Ну наконец-то, мать, – весело сказал Вадим, вставая из кресла и надевая пиджак. – Все-то ты в трудах и в заботах, наверное, все московские магазины уже перетряхнула, как свой карман. Нет? Ну, пошли ужинать. Я голодный, как Серый Волк из той самой детской сказки. Еще немного – ты бы рискнула стать Красной Шапочкой. Точнее, ее бабушкой. Я бы тебя съел…

Вадим балагурил так весело и беспечно, что на мгновение подслушанная и подсмотренная сцена показалась Катерине привидевшимся сном, фантазией, но, случайно переведя взгляд вниз, она увидела на ковре крохотный, видимо, в спешке не замеченный осколок стекла.

Дни летели с головокружительной быстротой, и внешне все было как и раньше, но теперь Катерина внимательно приглядывалась ко всем новым знакомым и сослуживцам Вадима, прислушивалась к его вроде бы ничего не значащим телефонным разговорам, и в ней крепла уверенность – Вадим что-то скрывает от нее. Что-то очень важное, постоянно занимающее его мысли и чувства.

В конце сентября чету Гончаровых пригласили на неофициальный коктейль на даче какого-то крупного чина из МИДа. Это был первый выход Катерины в московский свет, и она, конечно, тщательно к нему готовилась. Вадим, увидев Катерину в вечернем платье, только присвистнул:

– Да, родная, тебя, пожалуй, прятать надо! А то украдут еще… – и грустно улыбнулся.

На коктейле Кате было очень интересно. Она с восторгом узнавала артистов, журналистов и политиков, которых до этого видела только по телевизору. Вместе с тем, она держала себя уверенно и раскованно, с некоторыми познакомилась и разговаривала на равных. Пожалуй, она была самой молодой и красивой женщиной на коктейле и использовала этот козырь со скромным, истинно петербургским достоинством. И откуда что берется в девятнадцать-то лет!

…Внезапно словно ледяная игла тревоги вошла ей в грудь, перебив дыхание. Где-то совсем рядом с собой она услышала знакомый голос с акцентом:

– Нэт, дарагой, нам это нэ интерэсно, да…

Медленно обернувшись, Катя увидела у фуршетного столика двоих – хозяина дачи и невысокого толстого человека с двойным подбородком, черными вьющимися волосами вокруг лысины и вислым, «бананистым» носом. Вместо галстука под рубашкой у толстяка был повязан хитрым узлом шелковый платок. А невдалеке от них подпирал стену здоровенный кавказец, которого Катя сумела разглядеть во время памятной сцены в номере «России». Только на этот раз этот гориллоподобный великан был до синевы побрит, но точно так же, как и в «России», чуть заметно покачивался взад-вперед и смотрел остановившимися глазами в одну точку.

Вежливо отшутившись на замысловатый и длинный комплимент, который говорил ей популярный ведущий «Международной панорамы», Катя подошла к Вадиму, чокавшемуся с каким-то сухопарым стариком в тройке, и взяла его за локоть. Улыбнувшись старику глазами, она потянулась к самому уху Вадима Петровича:

– Вадик, кто это? – и чуть заметно кивнула в сторону хозяина дачи и его собеседника.

Вадим вздрогнул, и янтарное вино из его бокала чуть не выплеснулось наружу.

– Это… Это один товарищ… из Генштаба… А почему ты, собственно…

– Из Генштаба, значит? Ты уверен, дорогой?

Катерина открыто усмехнулась прямо в лицо Вадиму и, мило улыбнувшись сухопарому в тройке, отошла от них…

Гончаровы возвращались с коктейля молча. В служебной «Волге» было тепло и уютно, Катя рассматривала мелькающий за окном в свете фар полыхающий осенними разноцветными пожарами лес и чуть заметно улыбалась с видом некоего тайного превосходства. Вадим Петрович, предчувствуя какой-то важный разговор, нервничал и искоса посматривал на Катерину.

Разговор она начала сама – дома, уже в постели, утомив предварительно Вадима своими ласками. Умело выбрав момент его расслабленности и умиротворенности, Катерина шепнула Вадиму, что догадывается о том, что он не все ей говорит, что у него есть какая-то вторая жизнь и странные тайные дела.

– Вадим, родной мой, ты пойми, я тебя ни в чем не упрекну, я твоя жена, я просто твоя, вся, но и ты мой… Но не весь. А я так не могу. Я не дура, я люблю тебя, но, согласись, – я тоньше тебя и лучше чувствую тебя, чем ты меня. У нас все замечательно, но если ты будешь скрывать от меня что-то – а это что-то очень существенное, как я догадываюсь, – у нас все может пойти наперекосяк… Тем более если ты будешь врать мне, как сегодня, – про Гургена.

Услышав это имя, Вадим Петрович закрыл Катерине рот ладонью. Потом он встал, надел махровый халат, включил магнитофон с кассетой Высоцкого, добавил звук и закурил сигарету. Если не считать подсмотренной сцены в гостинице, Катя впервые видела мужа таким растерянным и напряженным. Он несколько раз взглянул на нее и покачал головой. Катя молча ждала. Вадим вышел в гостиную, достал из бара бутылку «Наполеона», хрустальный бокал и плеснул себе щедрую порцию.

Вернувшись в спальню, он присел на край кровати, сделал глубокий глоток и чуть слышно сказал, словно простонал:

– Проклятая страна!.. Проклятая…

И снова замолчал надолго, разглядывая грани бокала.

– Ты права, девочка… Я действительно рассказывал тебе не все, но… Поверь, Катюшка, мне просто хотелось уберечь тебя от всей этой грязи и мерзости…

Катерина села в постели, подтянув колени к подбородку. Она словно забыла о своей наготе.

– Вадим, я, конечно, тронута твоей заботой… А тебе не приходило в голову, что однажды я могу попасть в такую ситуацию, когда мне все-таки придется столкнуться со всем тем, от чего ты меня хотел уберечь… И я просто не буду готова, и удар будет страшнее…

Вадим Петрович с удивлением смотрел на Катю, словно видел ее в первый раз. Да и она сама удивлялась себе, своим словам, связанным в четко оформленные мысли совершенно взрослой и какой-то неженской логикой. Словно не Катя говорила все это Вадиму, а какая-то другая, незнакомая ей самой женщина.

– Знаешь, когда я была маленькой, отец заставил меня заниматься хореографией. А я ненавидела танцы, очень уставала и злилась на отца, однажды даже сказала ему, что он меня не любит. А отец улыбнулся и ответил мне так, что я запомнила на всю жизнь. Он сказал: «Запомни, девочка, настоящая любовь – это не тогда, когда сюсюкают и жалеют, а когда находят в душе силы, чтобы, сделав тому, кого любишь, больно, – этим сделать его более сильным и защищенным. Сейчас ты не понимаешь, почему я мучаю тебя этими танцами. Вот когда вырастешь большая и красивая, когда на твои ноги будут мужики оборачиваться, – может, тогда поймешь…» Много лет спустя я вспомнила эти слова и поняла…

Катерина посмотрела на Вадима и тем же тоном сказала:

– Не пей один, Вадим… Налей уж и мне – за компанию. Муж и жена – одна сатана. Ты меня слышишь, Вадик?!

Вадим Петрович встрепенулся, словно вышел из оцепенения, в которое его погрузили слова и глаза Кати. Он сходил за еще одним фужером, налил в него коньяка и протянул жене. Катя коротко чокнулась с мужем и резко выпила до дна, а потом, чуть поморщившись, передернула плечами и вновь ожидающе посмотрела на Вадима.

– Понимаешь, Катюша… От того кошмара, который вокруг творится, можно, нет, даже не сгореть… Истлеть… Но этот мир придумал не я, и правила в нем тоже устанавливали совсем другие люди…

– Кто же? – спросила Катерина, чувствуя, как коньяк истомно катится по всем жилкам тела.

– Кто? Те, кто насилуют эту страну вместе с ее народом с семнадцатого года, насилуют бесстыдно и грязно…

Катя смотрела на Вадима Петровича широко распахнутыми глазами.

Гончаров отхлебнул из своего бокала, закурил новую сигарету и усмехнулся:

– Тебе, наверное, страшно слышать такие слова от номенклатурного работника… Но дело в том, что я никогда не питал особых иллюзий относительно системы… Я ведь рассказывал тебе, что вырос в детдоме. Так вот, еще с тех времен, с детства, я помню правило номер один: нужно успеть добежать до стола и схватить свою ложку. Кто не успевает – остается голодным, а голодным быть не хотелось, хотелось вырасти большим и сильным, чтобы однажды взять и поменять в этой жизни правила игры на более добрые и справедливые. Для этого нужно было, как мне казалось когда-то, расти и расти, потому что чем выше ты стоишь, тем больше у тебя возможностей сделать что-то для тех, кто внизу…

Гончаров снова замолчал, глубоко затянувшись сигаретой. Ее огонек разгорался в полумраке комнаты, словно недобрый глаз неведомого зверя.

– Но система перехитрила – она оказалась слишком хорошо защищена. На каждом уровне – свои неписаные правила, и ты никогда не сможешь перейти на более высокий уровень, пока на тебе не испытают все правила более низкого. А на новом уровне – новые правила, и ты начинаешь все сначала…

А для того, чтобы двигаться с уровня на уровень, нужно быть полезным, лучше даже – необходимым. Необходимым для того, чтобы помогать системе делать дела. То есть деньги. Обороты, которые официально нигде не учтены, но которые контролируются гораздо лучше официальных… Я говорю «система», потому что все люди, которых я знаю, оставляют себе от этих оборотов крохи, а остальное уходит куда-то еще. Но на эти крохи можно жить, причем сравнительно неплохо, с некоторым комфортом…

Вадим замолчал, переждал, пока голос Высоцкого не выплеснет в тишину комнаты надрыв и боль «Охоты на волков».

– Да, все мы волки, бежим по офлажкованным дорожкам…

Катя обняла его за плечи, прижалась голой грудью к спине.

– Вадик, а тебе не страшно?

Вадим Петрович хмыкнул и, не оборачиваясь, начал гладить Катины руки.

– С некоторых пор я лично боюсь только простуды… Теперь вот, правда, стал бояться за тебя… Потому что ты – дополнительный крючок, на котором меня можно держать, чтобы не рыпался и не слишком увлекался собственной игрой… Пока моя маленькая личная игра не начнет мешать большой игре системы – можно спать спокойно. Ты даже не представляешь, с каким остервенением разные начальники, истребляющие родимые пятна капитализма, толкаются локтями у этой кормушки… И чем выше начальник, тем больше у него аппетит… А что касается МВД и КГБ – конечно, в этих структурах знают многое. Но десятки или даже тысячи чистых романтиков внизу, на земле, натыкаются лишь на осколки мозаики, поэтому не могут увидеть всю картину в целом, а следовательно, и сделать глобально ничего не могут! А если и пытаются, то ломают себе шеи! Те же в этих органах, кто способны видеть хотя бы фрагменты мозаики, – сами в игре… и вынуждены подчиняться ее правилам… Стухло все, Катюша… Рыба с головы гниет…

Катя обняла его еще крепче и прошептала в самое ухо:

– Тогда зачем же ты во всем этом… Зачем это тебе?

Он повернулся к ней, обнял ее, начал гладить ее грудь, живот и бедра.

– Родная моя, я бегу перед паровозом в длинном тоннеле – бегу из последних сил, потому что по бокам стены – никуда мне с рельсов не соскочить. А надеюсь я только на то, что тоннель закончится раньше, чем мои силы, и я смогу отпрыгнуть в сторону…

– Иди ко мне, – простонала Катя, извиваясь под руками Вадима. – Иди ко мне, мой хороший, я хочу быть с тобой, я хочу дать тебе новые силы… Я хочу, хочу… а‑а‑а!..

Он вошел в нее настолько плавно и бережно, что и сам не понял точно, когда это произошло. Вадиму казалось, что он полностью погружается в Катерину, растворяется в ней, растворяется настолько, что начинает рассыпаться его сущность. Ощущение это было настолько глубоким и острым, что вызывало даже легкий неосознанный страх. Он не хотел признаваться себе, что с этой женщиной, которой не исполнилось еще и двадцати, он, Гончаров – битый, матерый мужик, – вдруг начал понемногу терять контроль над собой, над своей волей.

Потом они, мокрые от любовного пота, лежали на скомканных простынях. Катерина сбегала на кухню за холодным клюквенным морсом и попыталась было продолжить свои расспросы, но Вадим приложил палец к ее губам.

– Не торопись, родная… Я все тебе расскажу, но сразу, за один раз, – это невозможно. Ни одна голова – даже такая светлая, как у тебя, – этого не выдержит. Информацией можно отравиться так же, как и едой – после долгого голода. «Любовь к жизни» Лондона читала? Помнишь, там этого бедолагу кормили понемногу… Не торопись, Катюша…

И Вадим сдержал свое слово. День за днем он постепенно вводил Катерину в жутковатый, но очень интересный для нее мир советского Зазеркалья. Катя узнала, что тот самый Гурген, которого она видела сначала в номере «России», а потом на коктейле у мидовца, – большой человек, вор в законе Гиви Чвирхадзе. Она узнала, что в разных городах Союза действуют целые подпольные заводы, которых нет ни в каких официальных документах, но продукцию которых ждут в разных уголках планеты. Вадим рассказывал ей, каковы цены на назначения на различные должности; как любые колебания в экономике сразу же проявляются в политике; какие жестокие игры происходят в верхах. Он знакомил ее с большими людьми, а потом, дома, рассказывал об этих людях то, что знал сам, и Катя начинала смотреть на них другими глазами. Она помогала Вадиму и постоянно была с ним рядом, но по молчаливому уговору Катя всегда на людях играла роль этакой наивной хохотушки-жены, не догадывающейся, чем занимается ее супруг. Вадим, опасаясь за Катерину, настоял на этом, а она не стала с ним спорить, повинуясь тихому внутреннему голосу, говорившему ей: «Рано. Пока рано».

Она с наслаждением погружалась в мир новых возможностей. Научилась ездить на автомобиле и гоняла по Москве без прав – и по мелким поручениям Вадима, и просто так. Она успевала на все светские вечеринки, выставки и премьеры. Когда Вадим бывал занят, она приезжала одна и везде быстро становилась своей. За ней пробовали волочиться чиновники и артисты, политики и генералы, но Катя умудрялась отваживать кавалеров, не задевая их мужского самолюбия, превращать их ухаживания в игру, в шутку, демонстрируя верность Вадиму и свою любовь к нему. А Вадим прислушивался к ее советам все больше и больше, и многие из его деловых партнеров были бы удивлены, если не сказать – шокированы, узнав о том, что идеи некоторых прибыльных и крайне сложных операций, предлагаемых Гончаровым, были подсказаны ему его красивой смешливой супругой. А Катерина входила во вкус влияния из-за кулис на этот бесконечный спектакль… Ее учеба на юрфаке МГУ шла хорошо, но с новыми однокурсниками она так и не сблизилась. В Ленинград она звонила редко, даже реже, чем бабушке в Приморско-Ахтарск. Ленинград, Сергей и Олег остались в прошлой жизни, и Катя запрещала себе думать о них.

Так все и шло до ноября 1984 года, когда на улице Горького Катя случайно встретила вернувшегося из Афганистана Олега Званцева. Вот тогда затихшее до поры прошлое жестоко отомстило ей, обрушившись на Катерину нестерпимой волной ностальгии. Как специально, Вадим был в командировке – он уехал в составе официальной делегации в ФРГ и должен был пробыть там около недели. Катя и сама не могла понять, как она оказалась в постели с Олегом. Наверное, сказались одновременно и острая, почти материнская жалость к Званцеву, выглядевшему так, словно он вернулся с того света, и ее тоска по простому и чистому ее прошлому, и что-то еще, непонятное ей самой. Они были вместе с Олегом всего одну ночь, он стал вторым мужчиной в ее жизни, и самое удивительное – ей было в постели с ним так же хорошо, как и с Вадимом. А может быть, даже лучше; потому что приправа к сексу была из очень острых чувств – вины, тоски, жалости, боли и еще чего-то. Катя тогда по-настоящему испугалась, потому что в голове ее впервые мелькнула мысль о том, что, может быть, те чувства, которые она испытывала к Вадиму, были вовсе не любовью. Или не совсем любовью? Ведь если любишь кого-то, разве может быть настолько хорошо с кем-то еще?

Ей хватило сил наутро обидеть Олега и практически вынудить его уйти. Он, наверное, даже не понял, чего ей это стоило. А может быть, и понял. Он вернулся из Афганистана совсем не таким, каким помнила его Катерина. В его глазах застыла пугающая мудрость человека, заглянувшего за границу жизни, за пределы добра и зла. А может быть, ей только показалось? И еще ее удивило, что чувство глубокой вины она испытала после ночи с Олегом не только перед Вадимом, но и перед Сергеем Челищевым, с которым она даже и не целовалась ни разу. Катерине казалось, что она сходит с ума.

С возвращением Вадима из командировки кошмар не кончился. Вадим Петрович не узнавал свою жену. Обычно веселая и жизнерадостная, Катерина стала мрачной и нервной.

– Катенька, родная, ты не заболела ли? – спрашивал он ее дрожащим голосом, а Катерина отвечала ему, что она просто устала, переутомилась. Очень скоро Катя поняла, что беременна, и с ужасом ждала развязки. Но Вадим не догадывался о причинах ее состояния, винил во всем себя и был еще более ласковым и нежным.

Ее спасло то, что Вадима решили послать в длительную командировку в Швейцарию, – он должен был там в течение восьми месяцев помогать развертыванию сети советского торгового представительства. От этой новости ожила и Катерина, воспрянул духом и Вадим Петрович.

– Вот он, свет в конце тоннеля, – говорил Гончаров Кате. – Если все получится так, как надо, если все сложится, – мы с тобой, Катенька, сумеем соскочить с рельсов в сторону…

Они договорились, что Вадим поедет в Швейцарию один, а Катерина отдохнет тем временем, съездит к бабушке в Приморско-Ахтарск. Вадим уехал в конце января 1985 года, когда Катерине было уже почти невозможно скрывать перед ним свою беременность. Об аборте она и не думала, знала, что слишком велик риск того, что больше у нее может не быть детей. Она досрочно сдала сессию и договорилась о переносе защиты диплома на август. В деканате ей, конечно, охотно пошли навстречу.

В Приморско-Ахтарске Катерина все рассказала бабушке, которая слишком любила свою внучку, чтобы не помочь ей. Пенсионерка-врач Елизавета Петровна смогла устроить Катю в родильный дом, обойдя некоторые формальности. Катя родила сына и назвала его Андреем, в честь когда-то погибшего на Енисее отца Олега Званцева.

Катя оставила Елизавете Петровне правнука и достаточно большую сумму денег, которой должно было хватить на первое время. В Москве и в Ленинграде о том, что она стала матерью, не знала ни одна живая душа.

Катерина успешно закончила учебу в университете и легко получила красный диплом. Вернувшемуся в сентябре из Швейцарии Вадиму Петровичу она с гордостью показала красные «корочки», но на его горячие поздравления ответила трезво и с легкой иронией:

– Вадик, с тем же жаром ты можешь поздравить и самого себя. Без тебя, без твоего имени я вряд ли бы его получила, даже если бы зубрила в два раза больше. Так что – это наша общая заслуга, дорогой…

Вадим приехал из Швейцарии в состоянии радостного возбуждения, казалось, он даже помолодел на несколько лет. Ночью он рассказал жене на ухо, что сумел открыть в Цюрихе банковский номерной счет, пока не очень большой, но – начало положено, а остальное – дело наживное. У Вадима появилась возможность периодически вылетать в Швейцарию, и каждую поездку он использовал для того, чтобы прихватить с собой часть капиталов, скопленных в Союзе.

– Немного осталось, родная, – говорил он Катерине. – Совсем немного еще здесь покрутимся и рванем отсюда навсегда… И там уже сможем зажить как люди, детей родим, будем жить для себя и для них. И время как раз удачное, перестройка эта на нас работает – замутилось все, перепуталось, вот мы в этой мути и уйдем незаметно…

Катерина кивала и улыбалась, сдерживая боль, потому что, как только начинал Вадим говорить о предполагаемом отъезде, она видела маленькое сморщенное личико своего сына.

Но «немного», о котором говорил Вадим, затягивалось. Все шло не так гладко, как ожидалось в начале перестройки. Поднятая Горбачевым муть работала одновременно и на «систему», и против нее. С одной стороны, начавшееся кооперативное движение позволило легализовать многие операции «системы», с другой – появилось много новых людей, с жадностью бросившихся к кормушке, а, как известно, там, где слишком тесно становится от лихих людей, всегда возрастает риск.

За два последующих года Гончаров сильно изменился. Деньги, проходящие через него мощным мутным потоком, словно унесли с собой куда-то его сущность, его «я». Он даже внешне изменился – высох, резко поседел, а его глаза, когда-то тепло-карие, с затаенной доброй смешинкой, теперь почти постоянно горели нехорошей алчной чернотой. Катя видела и чувствовала все, что происходило с мужем, пыталась даже говорить с ним, плакала – но он не понимал, чего она от него хочет, и только раздражался.

– Для кого я это все делаю, для чего сердце рву, себя не жалею? Это же для тебя все! А ты меня же за это и… Ну да, я меньше стал внимания тебе уделять, но ведь мы уже на финише… Сейчас все силы надо в последний рывок вложить… Немножко ведь осталось… Совсем чуть-чуть…

Он как в воду глядел. Ему действительно оставалось совсем чуть-чуть до финиша…

Раскрутившееся с невиданным размахом в начале 1988 года «елисеевское дело» затягивало в свою воронку все новых и новых свидетелей и обвиняемых. Словно мор пошел по деловой Москве, каждую неделю Вадим рассказывал Катерине о новых арестах, странных «самоубийствах» и нелепых «несчастных случаях», уводивших из жизни серьезных людей, многие из которых были Кате хорошо знакомы. К ней пришло стойкое предчувствие беды, оно накрыло Катерину плотным черным крылом невидимого огромного ворона. И если раньше она старалась не слишком поддерживать разговоры о предстоящем отъезде на Запад, которые начинал Вадим, то теперь сама стала торопить мужа, а Вадим Петрович словно ничего не понимал и не чувствовал. Он лихорадочно «докручивал» одни операции и тут же начинал новые, как заведенный повторяя жене:

– Хорошо, хорошо… Скоро, совсем скоро поедем… Немного осталось. Еще чуть-чуть!

Катя заставила его очнуться только в начале сентября 1988 года, после того как стало известно об аресте того самого работника МИДа, на даче которого она впервые увидела Гургена.

Катя впервые в жизни закатила Вадиму настоящую истерику. Она рыдала, ломала руки, дрожала, словно в лихорадке, и повторяла, выкрикивала в лицо мужу, что ей уже ничего не надо, что ей страшно, и если она сойдет с ума от страха или что-нибудь с собой сделает, то уже никакие деньги ничего не исправят.

Ее слезы и отчаяние пробили невидимую кору, закрывавшую от нее Вадима Петровича последние два года. Он словно очнулся от морока, от колдовского наваждения и стал прежним. Гончаров стал спешно готовить документы к отъезду, успел даже сделать Кате синий служебный паспорт. Это было последнее, что он успел сделать. 14 сентября на Кутузовском проспекте неведомо откуда взявшийся грузовик превратил в кашу служебную «Волгу», в которой ехал Гончаров. Водитель грузовика с места происшествия сбежал, но через несколько часов его труп был идентифицирован милицией на одной из станций метро – свидетели показали, что он сам бросился под поезд.

Хоронили Вадима Петровича Гончарова на Ваганьковском кладбище в закрытом гробу. Отупевшая от горя и транквилизаторов Катерина воспринимала происходящее через какую-то дымку. Она не плакала, ее словно выморозило всю изнутри. Очнулась она только тогда, когда очередную речь над гробом, заваленным цветами, стал говорить Гурген, державшийся на похоронах как распорядитель на очередном коктейле. Катя подняла на него глаза, и так силен был заряд неприязни в ее взгляде, что Гурген запнулся, закашлялся и скомкал конец своей фальшивой скорбной речи. Все остальное время, пока шла гражданская панихида, пока опускали в могилу гроб и забрасывали его землей, Катя затылком чувствовала на себе недобро-удивленный, тяжелый взгляд Гургена.

Он позвонил Катерине через несколько дней после похорон. Гурген не представился, но она сразу узнала его странный плавающий акцент. Сказав несколько пустых слов соболезнования, Гурген перешел к сути:

– Вадим ушел, не успев додэлать все свои дэла на этой земле… Но долги нада платить, эта запавидь порядошных лудей, да…

– Какие долги, кому? – растерялась Катя.

– Мыне… – и Гурген назвал сумму, от которой Кате стало холодно.

– Но у меня нет таких денег, и я про долг Вадима ничего не знаю…

Гурген помолчал, тяжело дыша в трубку, а потом коротко закончил разговор, словно дверь захлопнул:

– Паищи, да… Очень тыбя прашу…

Пикающая трубка затряслась в Катиной руке, и она впервые после смерти Вадима смогла заплакать. Катерина не знала, что делать. Ей было страшно, она осталась одна в огромной Москве, знакомые словно отстранились от нее, и телефон, когда-то не умолкавший вечерами в их квартире, мертво молчал. Катя пыталась дозвониться до генерала милиции, с которым ее однажды познакомил Вадим, но его секретарша, узнав, кто звонит, после небольшой паузы сообщила ей, что генерал в командировке. Катерина начала метаться по Москве, пытаясь найти тех, кого Вадим считал друзьями, но все словно в норы попрятались – либо не открывали двери, либо их жены, не приглашая Катю войти, сообщали ей о командировках, отъездах или болезнях мужей.

Она вернулась в квартиру поздним вечером, зажгла свет в гостиной и вскрикнула от страха – на диване и в двух креслах вокруг журнального столика сидели трое незнакомых ей человек. Впрочем, нет, одного она помнила – тот самый огромный кавказец, тень Гургена… Он, как обычно, молчал, чуть раскачиваясь и глядя в стенку. Двое других были русскими, похожими друг на друга своими мутными глазами и сально слипшимися волосами. Они быстро подскочили к замершей Катерине. Один зажал ей рот шершавой ладонью, потянув одной рукой голову за волосы назад, а другой стал задирать ей юбку до талии, шаря суетливыми пальцами у нее между ног… Кате было так страшно и противно, что она стояла, как ватная, даже не пытаясь сопротивляться.

– Ух ты, соска какая сытная, а? Буфера-то какие наела! – заржал тот, кто задирал на Кате юбку, и вдруг, истерично похохатывая, то ли запел, то ли зашипел: – «Фаланем девчонку на дурное дело – ах какие ножки, ах какое тело!..»

Кавказец медленно, словно неохотно, перевел на него свой стеклянный взгляд, и певец резко оборвал куплет:

– Ты че, шкура, не поняла? Деньги где, соска дешевая? Счетчик тикает, слышишь? Секель порву!

Катя промычала что-то нечленораздельное сквозь ладонь, зажимавшую ее рот. Кавказец встал с дивана. Казалось, его совсем не интересует то, что делали с Катей двое мутноглазых.

– Отдай ее нам, Резо! – крикнул тот, что держал Катерину сзади.

Резо неторопливо подошел к ним и сделал жест рукой. Катю отпустили. Резо взялся рукой за ворот Катиной блузки и резко рванул вниз. Итальянский хлопок треснул и разорвался, на пол посыпались пуговицы. Равнодушными глазами кавказец осмотрел Катины груди и негромко сказал:

– Мы придем завтра. Если не будет денег – порвем тебя. Отдашь – не тронем. Обещаю. Захочешь убежать – вернем, за домом посмотрят. Обмануть нас захочешь – будем тебе очень больно делать.

Так же медленно, словно окончательно утратив интерес к Кате, Резо двинулся к входной двери. Тот, который напевал песенку, сплюнул на пол и пакостно хохотнул Кате в лицо.

– Сечешь, шкурка?! Готовь лохматый сейфик под кипятильничек! Подмыться не забудь.

Хлопнула входная дверь. Катя села на диван, даже не поправив задранную юбку. Ей казалось, что еще немного – и она сойдет с ума. Быстро подбежав к бару, она достала бутылку коньяку и бокал. Катины руки так тряслись, что коньяк не попадал в бокал, выплескиваясь на пол. Бросив фужер на ковер, Катя крепко обхватила бутылку двумя руками и сделала три неумелых глотка из горлышка. Коньяк тек у нее по подбородку, попадал на порванную белую блузку. Постепенно алкоголь стал действовать, и Катерина смогла очнуться от шока. Сняв с себя разодранную одежду, она побежала в душ и лихорадочно стала тереть тело мочалкой, словно пытаясь смыть прикосновения грязных рук. Переодевшись, она сделала еще глоток коньяку и закурила, пытаясь успокоиться и сосредоточиться. Первой мыслью было собраться и бежать… Но куда? А если за домом действительно наблюдают? Тогда она точно попадет в руки этого страшного Резо и его мутноглазых. Волны паники захлестывали Катин разум, мешали думать. «В милицию обращаться нельзя. Слишком много придется рассказывать и объяснять… А может быть, Вадим на самом деле был должен Гургену? Может быть, рассказать этим нелюдям про счет в Цюрихе, дать им код? Вадим как знал – заставил выучить код наизусть…» Но интуитивно Катерина чувствовала – нельзя рассказывать Резо про счет в Швейцарии. После того как она это сделает, жизнь ее не будет стоить и фантика. Да и не мог Вадим Петрович ничего задолжать Гургену. Катя бы об этом знала… Но что делать, что делать?

Неожиданно для себя самой Катерина вдруг грохнулась на колени, перекрестилась и подняла глаза вверх:

– Господи, вразуми! – лихорадочно шептала она, но вразумление не наступало. Катя заплакала и отхлебнула еще коньяку.

Внезапно она почувствовала, как страшная усталость наваливается на нее, буквально выключая сознание. Из последних сил она добрела до спальни и упала ничком, не раздеваясь, на кровать.

Она проснулась словно от толчка, зная, что нужно делать. В коротком сне она увидела лицо человека, который может ее спасти. Олег Званцев. После той памятной ночи он всегда присылал ей поздравительные открытки на Новый год, на Восьмое марта и на День рождения. В предпоследней открытке Олег написал номер телефона, по которому его всегда можно найти – в любое время, как он написал… Где же эта открытка, неужели она ее выбросила? Катя судорожно рылась в своем письменном столе, выворачивая содержимое ящиков прямо на пол… Вот она!

Дважды Катя не могла правильно набрать номер телефона – слишком тряслись пальцы. Когда на другом конце провода она услышала незнакомый мужской голос, у нее упало сердце.

– Алло?

– Позовите, пожалуйста, Олега Андреевича Званцева.

– Кого?

– Званцева. Званцева Олега!!!

– А кто его спрашивает?

– Это из Москвы… Катя… Екатерина Гончарова… Нет, Шмелева… Он поймет… Это очень, очень срочно…

Голос в Ленинграде немного отдалился от трубки, но Катя, напрягшись, сумела расслышать: «Адвоката спрашивают… Из Москвы… Шмелева какая-то… Через час?..»

– Алло, девушка, он отъехал, будет только через час примерно. Он ваш телефон знает?

– Знает! Но вы все равно запишите, пожалуйста, это очень, очень срочно. И важно! Для него…

Следующие полтора часа Катя переходила от надежды к отчаянию, не сводя глаз с молчавшего телефона.

Когда она уже протянула руку к трубке, чтобы попытаться вновь пробиться в Ленинград, телефон резко зазвонил.

– Да?! – в этом коротком выкрике была вся ее боль и надежда.

– Катя! Катюша, что случилось?!

Услышав голос Олега, Катерина залилась слезами от облегчения и ничего не могла сказать.

– Катя, что случилось, почему ты плачешь, что с тобой?! – надрывался в Ленинграде Олег.

Еле справившись с рыданиями, Катя закричала в трубку:

– Олеженька, родной, спаси меня!.. Вадима убили… Приезжай срочно, умоляю, если ты меня не вытащишь отсюда, меня завтра убьют и… И я не знаю, что еще со мной сделают… Они от меня деньги требуют, а я не знаю, откуда их взять. Сегодня приходили трое – сказали, завтра снова придут… Помоги, Олеженька!..

Олег пытался что-то расспросить, но Катерина только рыдала и умоляла спасти ее. Поняв, что в Москве действительно происходит что-то странное, Званцев решил не терять времени на бесполезные расспросы. В конце концов, Катерина звала его на помощь, и это было главным. Она звала его, а он столько лет этого ждал…

Ночной гонки из Ленинграда в Москву Катя, конечно, не видела. А посмотреть было на что. Взяв с собой троих самых преданных и надежных своих людей, Олег сумел выехать уже через полчаса после звонка Катерины. «Мерседес» и «BMW», казалось, не ехали по шоссе – они просто летели. Ну как обойтись русскому без быстрой езды, а особенно если он спешит на помощь любимой женщине! Ах какая это была гонка…

В восемь тридцать утра Олег уже звонил в ту самую дверь, которую закрыл за собой с горечью почти четыре года назад. Нажав на звонок, Олег тут же отстучал в дверь морзянкой «семерку» – их старый, еще школьный, условный сигнал. Не спавшая всю ночь Катерина сразу же открыла дверь и без слов буквально упала Олегу на руки. Двое спутников Олега, Ветряк и Доктор, смущенно затолкались в прихожей (третьего, Танцора, они оставили смотреть за машинами и обстановкой во дворе). У Кати не было сил на слезы, ее просто трясло, а Олег обнимал ее, прижимал к своей груди и шептал успокаивающе:

– Катенька моя, все будет хорошо, все будет хорошо…

Наконец Катерина взяла себя в руки, повела гостей на кухню и предложила им кофе. Олег пить кофе на кухне отказался, взял свою кружку и повел Катю в гостиную, чуть смущенно улыбнувшись «браткам», которые с деликатной невозмутимостью разглядывали кухонный интерьер. В гостиной Званцев сел на диван, шумно отхлебнул из кружки, которую держал двумя руками, и приготовился слушать Катерину. А она стала рассказывать ему все с самого начала – сбивчиво, путано, но Олег понял главное. Не рассказала Катя ему только о двух вещах – о том, что она родила сына, и о том счете в Швейцарии, о котором теперь знала только она… Катя была уже достаточно умудрена житейским опытом, чтобы припрятать на всякий случай пару козырей в рукаве. Да и не знала она, как Олег воспринял бы известие о сыне, особенно в такой вот обстановке… Да и счет этот… Успеется, решила про себя Катерина. Она практически полностью пришла в себя, словно впитав силу и уверенность, которые буквально источал Званцев. Катя все время держала Олега за руку, как будто боялась, что он может куда-то испариться. Ну а Олег, ясное дело, руку свою у нее не отбирал… Пока не услышал имя Гургена. На этом месте Катиного рассказа он вдруг стал очень серьезным, и с него слетел весь романтический хмель ночной гонки и утренней встречи. Олег закурил (Катя отметила про себя, что курил он уже не «Приму», как в прошлую их встречу, а «Кэмел») и прошелся по комнате.

– Так, Катюша, все будет хорошо, ничего не бойся! Мы все уладим. Но в Москве тебе оставаться нельзя. Быстро вещи собирай, поедешь с нами в Питер.

– А… А как же квартира? – испуганно спросила Катерина.

– Какая, к черту, квартира, ты что?! – взорвался было Олег, но тут же осекся и продолжил ласково и на тон ниже: – Собирайся быстрее, Катенька, нельзя ни минуты терять, бери только самое необходимое…

Катерина завороженно кивнула и побежала в спальню, Олег зашел на кухню и кивнул плотному блондину:

– Доктор, сходи смени Танцора. И внимательнее за подъездом смотри: если что – сразу по рации мне… Валить нам отсюда надо по-быстрому, пока в блудняк[22] не влетели… А ты, Ветряк, пошуруй в холодильнике, насобирай нам чего-нибудь на дорогу, а то опять весь день не жравши ехать будем…

Как всякая нормальная женщина, Катя собирала «самое необходимое» долго, и Олег стал нервничать. Он хотел уже поторопить ее, когда запищал «воки-токи» в кармане его куртки.

– Адвокат, похоже, к вам гости! Трое.

– Понял, встретим! – И Олег отключил рацию.

Его движения стали быстрыми и бесшумными. Званцев кивнул Танцору и Ветряку на дверь, и они заняли свои позиции в прихожей. Шепнув Кате, что все будет хорошо, Олег закрыл дверь в спальню, а сам замер у двери в гостиную.

Звонок грянул в абсолютной тишине. Олег сделал Ветряку знак рукой, и тот открыл дверь. В квартиру вошли трое. Шедший впереди кавказец встретился глазами со Званцевым, но даже не успел удивиться. Танцор швырнул его навстречу Олегу, который отключил кавказца ударом вывернутой ступни в горло. Тот молча упал навзничь. Двое других гостей уже лежали лицами в пол, придерживаемые Ветряком и Танцором. Олег распорядился, чтобы всех троих затащили в гостиную, и позвал Катерину.

– Эти приходили? – Он кивнул на лежащие на полу фигуры. Двух мутноглазых Катя узнала сразу, а кавказца она видела впервые.

– Вчера другой приходил, они его звали Резо…

– Ясно! Давай, Катюша, допаковывайся быстрее, мы сейчас с гостями поговорим о своем, детском…

Но Катерина как приросла к полу, глядя на зашевелившегося на полу кавказца. Олегу пришлось рявкнуть на нее, чтобы она ушла в спальню.

Олег сел в кресло и подождал, пока кавказец встанет.

– Ты, что ли, разборки тут ведешь? Ты кто?

Один из мутноглазых вдруг заверещал:

– Гиви, скажи этим фраерам… – но не успел договорить, потому что Ветряк сильно ударил его лицом об пол.

– Тише ты, соседей разбудишь! – сердито сказал Олег и, улыбнувшись, продолжил: – Стало быть – Гиви! Как в песне: «Гиви, Гиви любит женщин, пьет коньяк и ест сациви…»

Гиви потер рукой горло и прохрипел, раскачиваясь:

– Ты, фраер, за это ответишь… Потом смеяться будешь, когда шкурка твоя при тебе как пылесос работать начнет… Перед тем, как тебя запарафинят… Ты на кого руку поднял?

Гиви вдруг резко развернулся, полоснул Танцора неведомо откуда появившейся финкой по руке и бросился было к двери, но замер, пробитый ножом, который метнул ему в спину Олег. Гиви медленно опустился на пол и начал сучить ногами. Олег подошел к нему и сел на корточки.

– Кто тебя послал? По каким проблемам? Душу-то облегчи перед смертью, не быкуй…

Гиви сплюнул кровавую пену и, повернув лицо к Олегу, захрипел:

– Добивай, сука! Но мы тебя найдем, с живого шкуру снимать будем…

Олег выдернул у него из спины нож и ударил им Гиви под сердце. Тот дернулся и затих.

– Извини, генацвале, – сказал Званцев, вытирая лезвие об одежду убитого. – Ты все свои шкуры уже отсдирал.

Олег прошел на кухню и зажег газ. Из спальни, где сидела Катя, не доносилось ни звука.

– Давай сюда второго красавца, – крикнул Олег Танцору.

У того, которого Танцор втащил в кухню, на правом веке было выколото слово «раб», а на левом – «КПСС». Когда он закрывал оба глаза, можно было прочитать «раб КПСС».

– Что вы от девочки хотели, кто вас сюда послал?! – Голос Званцева был страшен, но «раб КПСС» только ухмыльнулся.

Тогда Олег быстро запихал ему в рот кухонное полотенце, заломил руку за спину и ткнул лицом в синее пламя горелки. Мутноглазый «раб» дико замычал сквозь кляп. В квартире сразу запахло горелым мясом и палеными волосами. Олег поднял лицо «раба КПСС» из огня и вынул изо рта у него кляп:

– Как свинью зажарю… Кто тебя послал сюда?!

«Раб» забился в руках у Танцора и провыл:

– Ничего, сучий фраер, скоро сам шашлыком станешь, когда Гурген в твою жопу шампур засовывать начнет… Су‑ка‑а‑а!!! – И он завыл на одной ноте, дико и страшно.

– Танцор, заткни его! – крикнул Олег, и через секунду душа «раба КПСС» навсегда покинула землю, на которой он столько лет грешил. Такой удар ребром ладони мог перебить стальной прут, не то что шею.

– Зря ты так, – поморщился Званцев. – Можно было еще поговорить…

Танцор пожал плечами – мол, не понял, босс. Званцев, морщась от вони, пошел к третьему гостю, которого держал Ветряк.

– Значит, все-таки Гурген вас послал? – невесело спросил Званцев, подойдя вплотную к третьему. Тот отшатнулся от лица Олега, но Ветряк ткнул его в затылок.

– Я не знаю ничего, клянусь! Я Гургена вообще, в натуре, один раз за жизнь видел, бля буду! А про соску… Ну про телку эту, Резо сказал, что она деньгами насосана, а за ней должок… Я все расскажу, я помогать буду…

– Ты как откликаешься?

– Грека…

– Скажите-ка мне, любезный Грека… – начал было Олег, но в кармане его куртки запищал «воки-токи». Званцев достал рацию и нажал кнопку, впустив в квартиру искаженный эфиром голос Доктора:

– Адвокат, давайте быстрее, здесь карусель какая-то начинается!..

– Понял, уходим! – Олег сунул рацию обратно в карман и развел руки: – Извини, Грека, спешим мы!

И кивнул Ветряку, который тычком ладони вбил Греке носовые хрящи в мозг.

Званцев заскочил к Катерине в спальню.

– Нужны большие чемоданы или сумки. Есть у тебя?

Белая как мел, Катя кивнула и показала рукой на стенной шкаф. Там после переезда в Москву Вадим зачем-то хранил три огромных чемодана, которые, смеясь, называл «мечтой оккупанта». Олег выволок их в гостиную и начал с Ветряком укладывать в них трупы. Катя вынесла в прихожую две сумки со своими пожитками. Остолбеневшая, она остановилась, глядя на Танцора, который совершал в кухне какие-то странные движения над телом «раба КПСС».

– Олежа, что он делает?.. Мне страшно…

Олег вытащил в прихожую два тяжелых чемодана, мельком глянул на кухню.

– Не обращай внимания… Он Хаву Нагилу танцует. За это и погоняло[23] свое получил, в Афгане еще… Как замочит кого-нибудь, обязательно должен Хаву Нагилу станцевать, танец такой еврейский… Пока не станцует – ничего не соображает, а потом – нормальным пацаном снова становится… Контуженный он… как и все мы… – Олег опустил взгляд и пошел в кухню помогать Ветряку укладывать третий труп.

А Танцор, не глядя на них, танцевал… Катю затошнило было от ужаса и неприятного запаха, витавшего в квартире, но она справилась с собой.

«Ничего! – шептала она себе. – Ничего… Я выдержу. Я сильная».

Номенклатурный дом еще спал, когда Катя, Олег и Танцор с Ветряком спустились в лифте на первый этаж. Была суббота, и ответственные работники отдыхали. Две свои сумки Катерина тащила сама, потому что руки мужчин были заняты более тяжелой поклажей. Швейцара дяди Гриши на месте, по счастью, не было, вместо него на стуле у двери подъезда лежала фуражка. Дядя Гриша, видимо, ушел попить чайку. Все это Катерина подмечала чисто машинально.

Во дворе к ним бросились двое каких-то незнакомцев, вылезших из белой «Волги». Но Званцев с криком: «Держи!» – бросил чемодан под ноги одному, Ветряк таким же образом повалил второго, а Танцор швырнул свой чемодан сверху на этих двух упавших. Подхватив у Кати ее сумки, мужчины бросились к «мерседесу». Ветряк выключил дистанционную сигнализацию и сразу прыгнул за руль. Танцор сел с ним рядом, Катя и Олег забрались на заднее сиденье, и машина резко взяла с места…

Доктор, сидевший за рулем стоявшего поодаль «BMW», спокойно наблюдал, как двое сбитых с ног поднялись, отряхнулись, открыли чемоданы, помолчали, разглядывая содержимое, а потом защелкнули замки. После короткого совещания они подтащили чемоданы к белой «Волге» и втиснули два в багажник, а третий затолкали на заднее сиденье.

Потом один сел за руль, а второй побежал к телефону-автомату.

Доктор понял, что эти двое были не ментами – иначе они не стали бы запихивать трупы в машину. Доктор также догадался, что немедленной погони эти двое – кто бы они ни были – организовать не в состоянии. Поэтому он спокойно запустил мотор и поехал нагонять «мерседес» Адвоката. Стрелку они забили заранее – в самом начале Ленинградского шоссе…

Катя плохо помнила дорогу в Ленинград. В «мерседесе» она выпила, обняла Олега и задремала… Впрочем, это, наверное, была не дрема, а скорее какой-то транс, потому что видения сна у нее мешались с явью: то она просыпалась, курила и разговаривала с Олегом, то вдруг вместо Олега возникал перед ней Челищев с какой-то странной улыбкой на губах. То ей что-то говорил Вадим – но что именно, она не могла расслышать… Как ни странно, Кате не было страшно. Все ее страхи остались в Москве, в прежней жизни. А сейчас она ехала в Ленинград, чтобы начать новую жизнь. Или вернуться к старой? У нее не было сил, чтобы спокойно проанализировать все произошедшее и спланировать будущее. «Будь что будет», – решила она. А Олег, будто услышав ее мысли, обнял ее, прикоснулся к ее глазам губами, покачал немного, как ребенка, и прошептал:

– Все будет хорошо! Вот увидишь – все самое страшное уже позади. Все будет теперь очень хорошо, Катюшка…

На самом деле Олег вовсе не был стопроцентно уверен в том, что все будет именно хорошо, а не как-то иначе. Имя Гургена было ему знакомо, он знал, что этот человек в Москве – величина ничуть не меньшего калибра, чем Антибиотик в Ленинграде. Поэтому Званцев понимал, что если бы они хотя бы немного задержались в златоглавой, шансов на выживание у них не было бы совсем. Олег торопился поскорее увидеться с Виктором Палычем и успеть рассказать ему обо всех московских событиях. Тогда появился бы шанс, что Антибиотик не отдаст его с Катей Гургену. В основном, Олег делал ставку на то, что Антибиотик с Гургеном недолюбливали друг друга, но эмоции эмоциями, а существуют еще и «понятия»… А по понятиям, Званцев без спроса вписался абсолютно не в свою тему, в чужую разборку… Единственное, на что оставалось нажимать, – это на то, что Катерина была «не при делах», а люди Гургена устроили совершенный «беспредел» и «западло», «нацепив» внаглую чужие проблемы на человека «левого»…

Это могло сработать при условии, что все московские события не станут достоянием широких кругов братвы. Потому что в узком кругу такие люди, как Гурген, Антибиотик или, скажем, Сильвер из Свердловска, чихать хотели на «понятия», которые они трактовали всегда так, как удобно было им самим…

Поэтому по приезде в Ленинград Олег отпустил Доктора, Танцора и Ветряка, щедро выдав им «проездные», «командировочные», «премиальные», и посоветовал представиться братве в кабачине, но не рассказывать, зачем в Москву ездили.

Трое боевиков сразу задачу уяснили – не велит Адвокат браткам рассказывать! Нет проблем! Нам сказали, мы сделали, а голова пусть болит у того, кто умный и книжки читает.

Вдвоем с Катериной Олег поехал к Антибиотику на Васильевский остров. Виктор Палыч жил в роскошной стометровой квартире, бывшей коммуналке, которую никогда и ни за что не узнали бы те шестнадцать горемык, которые ютились здесь раньше. Квартира Антибиотика была уголком Запада в Советской России. Говорят, кто-то из заезжих воров в законе попытался как-то предъявить[24] эту вызывающую роскошь Антибиотику, потому что не по воровским понятиям было жить в богатстве. Виктор Палыч якобы в ответ только презрительно скривил губу и ответил: «Это, любезный, вы у себя на воровских толковищах предъявы друг дружке делайте! А я не вор, я коммерсант и предприниматель, человек тихий, комфорт и покой любящий. И очень сердящийся на тех, кто на эту мою усладу стариковскую свое хайло разевает… Хайло-то ведь и зашить можно, чтобы не вякало…» И до вора дошло, потому что слушок про Антибиотика шел авторитетный, говорили, что людей он «перекусывает», как чашку чаю выпивает. Кстати говоря, хоть и любил Виктор Палыч покряхтеть, поюродствовать, называя себя стариком, – был он вовсе не стар еще. Крепким он был мужичком лет за пятьдесят на вид. Впрочем, за те четыре года, что Олег Званцев знал Антибиотика, он ничуть не постарел и не изменился, так что черт его знает, сколько уже лет топтал Виктор Палыч нашу скорбную землю своими грешными ногами. А грешен был Антибиотик, нарушал, и неоднократно, все заповеди Христовы. И часто блудодейством грешил, с возрастом стал предпочитать либо приличных интеллигентных замужних дам, которых совращал деньгами долго и с умелостью, а потом, забавляясь, втаптывал в грязь; либо малолеточек совсем, да причем по паре сразу… Похотлив был Виктор Палыч, правду, видать, говорят, седина в голову – бес в ребро!

«Как бы Антибиотик на Катю глаз свой не положил», – обеспокоенно подумал Званцев, подъезжая к серому дому на 13‑й линии. Но, оглядев Катерину, успокоился. Она была явно не в лучшей форме – заревана, глаза красные, опухшие. Да все равно красива, конечно…

Катя внимательно оглядела невысокого лысоватого человека с пронзительными серыми глазами, которого Олег почтительно назвал Виктором Палычем. Встречала Катя в своей жизни людей с такими глазами и умела интуитивно вести себя так, чтобы нравиться им, не нарушая дистанции. Вот и сейчас, поняв, что от этого лысоватого очень многое зависит, включила Катерина на полную мощность магнетизм своего обаяния.

Олег с Виктором Палычем ушли в кабинет, оставив Катю в гостиной. Она присела на шикарнейший диван и стала прислушиваться к глухим голосам, доносившимся из кабинета.

А там шел интересный разговор. Сначала говорил Олег, а Антибиотик слушал его с совершенно непроницаемым лицом. Когда Званцев наконец замолчал, Виктор Палыч налил себе коньячку (Олегу не предложил) и задумчиво протянул:

– М-да… Веселенькие истории ты на ночь рассказываешь… Совсем не жалеешь старика… – Антибиотик вдруг хищно прищурился и дернул губой над клыком: – Что же… Гончарова я помню. Способный был делец. Когда-то… – и, помолчав, спросил: – А скажи-ка мне, Адвокат, по совести – зачем тебе-то нужна эта баба?

Олег внутренне весь напрягся и тяжело катнул желваки под небритыми щеками:

– Это не баба. Это… Я за нее пол-Москвы вырежу!

– М-да? – Было видно, что Антибиотик что-то очень быстро просчитывает в уме, взвешивая плюсы и минусы различных вариантов своего решения. Наконец он ласково улыбнулся Олегу: – Ну-ну, не кипятись! Пол-Москвы, говоришь? Пол-Москвы не надо, лишнее это, но кое-кто в златоглавой действительно зарвался. Ну да об этом после. А сейчас…

Званцев вздрогнул от резкого телефонного звонка и сам про себя удивился предельной натянутости своих нервов. Звонок был междугородным, и инстинкт выжившего фронтовика подсказал Олегу, что звонит Гурген. Званцев хотел было встать и выйти из кабинета, но Антибиотик жестом остановил его и переключил телефонный аппарат на громкую беструбочную связь.

В кабинете раздался чуть искаженный расстоянием и помехами уверенный голос с плавающим грузинским акцентом:

– Приветствую тебя, дарагой! Как дыла, как здоровье?

– О! С Божьей помощью, – бодро ответил Виктор Палыч. – День добрый, а как твои дела? Как столица?

– Шумыт станица, да…

– А как здоровье?

– Тваими малытвами, дарагой. Все слава Богу, да вот малчики твои мыня агарчили. Приехали в чужой город, панимаешь, на двух машинах, напачкали и соскочили, не прибрав, не рассчитавшись.

Антибиотик скосил глаз на Олега, который стиснул зубы так крепко, что их аж заломило.

– Так молодые, озоруют, резвятся, что им…

– Нэправильное озорство, – голос в Москве чуть загустел и приподнялся в тоне. – Ответить придется, да…

Ласковые тона в голосе Антибиотика тут же пошли на снижение:

– Зачем так сразу? Ребятки правильно поступили, от хулиганов девушку спасли.

– Э-э… Ты меня нэ понимаешь, дарагой. Хорошие луди были, да… Братва волнуется, недовольные есть, успокоить надо…

– Что ж… У нас пацаны серьезные и тоже очень недовольны московским гостеприимством… А Катерина Дмитриевна с нами работает, обижать нельзя…

Олег вздрогнул. Он был готов поклясться, что не называл Антибиотику Катиного отчества.

В Москве возникла недолгая пауза.

– Пачиму мы раньше не знали, а?

Антибиотик горестно вздохнул в трубку, подмигнув Олегу:

– Все мы, к сожалению, узнаем все не сразу, а постепенно. А может, к счастью это. Я вот тоже не сразу узнал, что твои в Твери с чухонцев получают…

Видимо, для Гургена это было большим сюрпризом, потому что он замолчал. И только после длительной паузы сказал:

– Э-э… Мы поняли друг друга, дарагой. Прыятно пабиседовать с умным чэловеком, да… Будишь в Москве – для хорошего человека всегда настоящая «Хванчкара» найдется… Будь здоров, дарагой…

«Хванчкара», кстати говоря, была любимым вином Антибиотика.

– О! Ну после такого обещания – буду непременно. Как-нибудь. Только вот с делами разберусь… Удачи тебе, дорогой…

И связь прервалась. Званцев почувствовал, как под свитером его рубашка прилипла к телу. Виктор Палыч еле заметно усмехнулся:

– Ну, Адвокат, пойдем к твоей избраннице, а то она поди заждалась, тем более с дороги вы…

Когда мужчины вышли из кабинета, Катя резко вскочила с дивана навстречу. «Ну что вы, Катенька, сидите», – запротивился было Антибиотик, но Катерина увидела, что ему было приятно. Виктор Палыч ласково глядел на Олега и Катю: ни дать ни взять – посаженый отец на свадьбе, а по совместительству – опекун-затейник.

– Ну что, молодые люди, живите в радости. Отдохните чуток – и за работу. Работать надо, а не воевать! Любовь, она ведь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. А сейчас самое время дела делать…

У Кати комок подступил к горлу, потому что именно эту фразу точно с такой же интонацией любил последний год повторять Вадим Петрович Гончаров.

Вот так Катерина вернулась в Ленинград. Жить она стала у Олега – сначала Кате было слишком страшно ехать к матери, ну а потом… В первые дни после бегства из Москвы Олег возился с ней, как с заболевшим ребенком: никуда не отходил, кормил чуть ли не с ложечки, приволок в дом кучу разного фирменного шмотья, большая часть которого Катерине, естественно, не подошла – либо по размеру, либо по стилю. Жил Званцев теперь на Петроградской стороне в большой, но абсолютно неухоженной квартире. Поначалу, конечно, ни о каком сексе между ними не могло быть и речи – слишком силен был шок, пережитый Катей. Но мало-помалу природа начинала брать свое – им ведь было-то всего ничего, по двадцать пять лет. Однажды с утра Олег, одуревший от изнурительных ночных эротических видений, зашел в ванную (зашел в чем спал, а спать он еще в армии привык абсолютно голым), а там Катерина в таком же наряде – душ принимать собралась – стояла, вся выгнувшись, как кошка, и хлопала глазами… Короче, душ они уже потом приняли вместе и совершенно не торопились выбираться из ванной, игнорируя надрывавшийся в прихожей телефон. В реальный мир, правда, вернуться все-таки пришлось, когда кто-то забарабанил по входной двери с явным намерением ее в конце концов высадить. Олег чертыхнулся, оторвался от мокрой стонущей Катерины и, намотав полотенце вокруг бедер, побежал открывать дверь, прихватив по привычке с тумбочки в прихожей свой ТТ.

На лестничной площадке стояли встревоженные Танцор с Доктором. Подозрительно оглядев Олега (а видок у него был, прямо скажем, странноватый – голый, мокрый, с абсолютно глупой и счастливой улыбкой и с пистолетом в руке), Доктор спросил:

– Адвокат, ты в порядке? У нас же стрелка сегодня с Ваней Витебским. Мы тебе звоним, стучим… Стряслось что?

Олег вытер рукой лоб и, не приглашая Танцора с Доктором в квартиру, ответил:

– Я это… приболел малость. Смотайтесь сами, поговорите… Ты же в курсе проблемы? А мне отлежаться надо.

И он захлопнул дверь перед обалдевшими братками, которые только покрутили головами, постояли в недоумении и потопали вниз по лестнице под аккомпанемент страстных стонов, слышных даже через двери…

Так они и зажили. На этот раз у Катерины не было никаких иллюзий относительно «работы» Олега. Она прекрасно отдавала себе отчет в том, что он был бандитом или, как тогда говорили, рэкетиром. Впрочем, говорили об этом тогда, в 1988 году, еще мало…

О Сергее они условились не вспоминать. Они знали, что Челищев работает в прокуратуре, и не хотели ломать ему жизнь своим появлением из прошлого. Антибиотик постоянно искал новые контакты в правоохранительных органах, спрашивал Званцева и Катерину об их бывших однокурсниках, но они отговаривались тем, что связи все утратили – слишком давно, мол, все это было. Виктор Палыч намекал, что для пользы дела связи-то можно было бы и возобновить, особенно если кто-то уже вырос, но сильно на Олега с Катей до поры не давил, так – посмеивался… А они твердо решили про Сергея не рассказывать.

– Пусть лучше Серега считает, что я погиб, а ты в Москве, – сказал как-то ночью в постели Олег жене на ухо.

Катерина ничего не ответила, только с внезапной неприязнью оттолкнула руку Олега.

Они оформили брак лишь осенью 1991 года, когда Олег буквально припер Катерину к стенке, надоедая ей своими требованиями «оформить отношения, как у людей». Катя стала настоящим наркотиком для Званцева, он страшно ревновал ее и баловал, а она… Она вертела им, как хотела, и он, похоже, почти не догадывался об этом. Катерина стала его настоящим ангелом-хранителем. Она гораздо лучше его разбиралась в интригах теневого мира и была полностью в курсе всех дел команды Адвоката. В свое время Вадим научил ее играть по правилам «команды мастеров», а уровень Званцева на момент Катиного возвращения в Петербург еле-еле дотягивал до «первой лиги». Катя давала советы Олегу осторожно, так, чтобы не насторожить Антибиотика, который, как быстро поняла Катерина, любил управлять людьми втемную и не терпел рядом с собой игроков одного с собой класса. Катя старалась повысить и уровень общей культуры Званцева, буквально заставила его читать книги, таскала по выставкам и театрам. Братва посмеивалась над переменами в образе жизни Адвоката, но лишь за его спиной, потому что заводился Олег моментально, особенно если улавливал хоть малейший намек на насмешку над Катериной. А заводки Адвоката могли кончиться для шутников очень печально, и все это хорошо знали, благо пара прецедентов, как говорится, имела место быть… Катя, впрочем, быстро сама «вошла в авторитет», потому что не раз и не два уберегла Званцева и его братков от реальной опасности там, где ее даже не видели… Братва привыкла называть Катю Катериной Дмитриевной, хотя многие из боевиков Адвоката были старше его самого и его красавицы жены.

Привык Званцев слушаться Катю, и все у него шло хорошо, богател он, «поднимались» и его люди, но… В начале 1992 года Антибиотик «подвинул тему», связанную с загадочным препаратом, который назывался альфа-фетапротеином. Был якобы этот препарат каким-то чудодейственным лекарством от рака или необходимым элементом для этого. На Западе синтез альфа-фетапротеина был затруднен тем обстоятельством, что для его производства требовалась кровь эмбриональных младенцев (то есть, грубо говоря, выкидышей или абортных эмбрионов). Законодательства большинства западных стран запрещали использовать массу даже мертвых эмбрионов для легального синтеза лекарств. Ну а в России такого добра было навалом, особенно в первые голодные и трудные девяностые годы. Нашелся и химик-самоучка, который открыл какой-то совершенно уникальный метод синтеза. «Протеиновая лихорадка» захлестнула Ленинград. За препаратом и ученым-химиком гонялись чуть ли не все городские группировки, большие люди из милиции и УМБР[25], серьезные дяди из мэрии. Слишком высока была цена. Речь шла о миллионах долларов. Вписался в эту гонку и Антибиотик, пристегнув к ней Олега. Как могла, Катерина отговаривала его от участия в этой странной истории. Чувствовалось, что слишком много игроков бежит за мячом. Да, видно, надежда на близкие легкие миллионы затмила Званцеву глаза. Через два дня после удачных, как посчитал Олег, переговоров с химиком Адвоката и почти всех его ближайших братков задержало ОРБ, обвинив в вымогательстве. Петербургская прокуратура избрала для Званцева и его коллег меру пресечения – содержание под стражей.

Катя осталась одна. Нет, конечно, всю группировку ОРБ не смогло взять, а уж тем более не смогли они добраться до Антибиотика. ОРБ срубило верхушку, на свободе остались одни быки да чудом избежавшие ареста Доктор с Танцором. Все дела упали на Катины плечи. Антибиотик при встречах, конечно, предлагал помощь, но Катя отказывалась, говорила, что справится, а Виктор Палыч поглядывал на нее хитро и посмеивался. Изучал ее Антибиотик, тестировал, реакцию снимал, и неприятно было Кате ощущать это изучение.

Связь с сидящим в «Крестах» Олегом была постоянной и устойчивой, но все равно находящийся в камере Адвокат был совсем не то, что Адвокат на свободе: Катерина чувствовала уже направленные на «объекты» группировки Олега волчьи взгляды конкурентов. Да и глаза Антибиотика стали ей нравиться все меньше и меньше. Кате срочно нужна была умная поддержка, а не просто тупая преданность «братков». И в этот момент Олег передал из «Крестов», что встретил там Челищева.

…Пауза явно затягивалась. Катя стояла неподвижно, но Сергей каким-то внутренним зрением видел, как корчится от отчаяния и боли ее душа.

– Слишком много мне нужно тебе рассказать, Сережа, чтобы объяснить все, что с нами случилось за эти годы. А тайны… Да, они есть, и не только у меня и Олега. Есть еще и чужие тайны доверившихся нам живых и мертвых уже людей. И чтобы рассказать их тебе – просто доверия мало, потому что секреты бывают опасны для того, кто их узнает. И я не знаю, готов ли ты к таким рассказам.

Сергей хмыкнул и расправил плечи. Вид растерянной, слабой, испуганной Катерины придал ему уверенности в себе и ощущение собственной значимости. Интересно, сколько миллиардов мужиков, начиная с Адама, попадались на такие вот женские штучки? Вечная, как жизнь, история.

– Я адвокат, Катюша… А стало быть, имею некий опыт хранения чужих тайн.

Сергею показалось, что Катя вздрогнула, когда он назвал себя адвокатом.

– А что касается доверия… После того, как убили моих родителей, со мной остались только вы двое – Олег и ты… В памяти моей… Я вас так часто вспоминал. А тут выясняется, что вы оба живы и все время рядом были.

«Да что же она все время вздрагивает?» – удивился про себя Сергей и автоматически, по въевшейся в кровь следственной манере сменил тональность разговора, чтобы разрядить психологически накалившуюся атмосферу.

– По каким делам Олег в «Кресты» залетел? – довольно сухо поинтересовался Челищев.

– Его подставили… Ты же его знаешь – он в каждой бочке затычка. А после Афгана совсем стал… – Катерина махнула рукой.

– Катюша, в «Крестах» просто так не сидят… – опять же по-следовательски начал было Сергей, но, встретившись глазами с Катей, осекся. – Ладно, под что его подставили?

– Под 148-ю.

– Понятно… Нормальная бандитская статья, – хмыкнул Челищев и испытующе глянул на Катерину.

Она закурила сигарету и посмотрела Сергею в глаза холодно и властно.

– Сережа, я не на допросе у тебя. Не надо. Ты не хуже меня знаешь, что сейчас без помощи бандитов никакой бизнес невозможен. И ты достаточно умен, чтобы понять, кто смоделировал, кто создал такую ситуацию. Когда явление становится таким массовым – это уже не просто закономерность, это уже объективная необходимость…

– Ну и кто же это все смоделировал? – Сергей несколько растерялся от Катиного напора.

– Те, у кого власть.

– Демократы, что ли? Жиды с масонами?

– Сережа! Не надо ерничать. Какие демократы, где ты их видел? Неужели ты всерьез думаешь, что эти клоуны в телевизоре что-то решают? Реальная власть была и остается совсем в других руках. Да ладно, об этом можно бесконечно говорить. Ты спрашивал, почему мы с Олегом не нашли тебя раньше? Наверное, ты сам догадываешься, почему. Мы не хотели лезть в твою жизнь, потому что контакты с нами могли реально помешать твоей карьере. Да, если говорить прямо, не все то, через что пришлось пройти нам с Олегом, укладывается в рамки закона. Но ведь этот закон сам ни в какие рамки не укладывается и ни в какие ворота не лезет, а те, кто должны его блюсти и охранять, сами же вынуждены нарушать его же чуть ли не чаще всех остальных – и именно чтобы охранять закон… Ты же сам все это знаешь! Что, не так, скажешь?!

Сергей молча опустил взгляд. Катерина словно читала давно мучившие его мысли.

– Катя, не надо меня за Советскую власть агитировать. Для меня всегда было важнее не формальное соблюдение закона, а злодей человек или нет.

– Мы с Олегом не злодеи.

Челищев усмехнулся и покрутил головой.

– Ладно. Давай не будем размазывать кашу по чистой скатерти, – процитировал он любимые с детства «Одесские рассказы» Бабеля. – Что нужно от меня?

Катя моментально вспыхнула, и Сергей сразу же поправился:

– Ну я не так выразился, не цепляйся к словам… Что я могу сделать?

Катерина подошла к Челищеву совсем близко и заглянула в глаза.

– Нам нужна помощь. Точнее, мне нужна помощь. Олег в тюрьме, и там все делается, чтобы вытащить его поскорее… Но я осталась здесь одна. А надо делать много разных дел, которые мне просто не сделать самой, я же женщина все-таки… – Ее голос дрогнул, и Челищев инстинктивно полуобнял ее. – Мне просто нужен рядом человек, которому бы я доверяла, которому доверял бы Олег, человек умный и смелый.

– Так что делать-то нужно?!

– А как я могу тебе сказать, если не знаю, согласишься ты или нет?!

– Слушай, Катя, это бред какой-то. На что соглашаться-то мне? На «сделай то, не знаю что»?

Катерина надулась.

– На то, чтобы помочь друзьям, если ты нас таковыми еще считаешь… Не обижайся, Сережа. Но решение – с нами ты или нет – тебе действительно придется принимать немного… вслепую. Я уже говорила, что речь идет не только о моих личных женских тайнах.

Сергей чуть отстранился от Катерины и достал сигарету. Разглядывая поднимавшийся к потолку дымок, он попытался сконцентрироваться и просчитать ситуацию.

«Итак, что мы имеем, когда жарим гуся? Мы имеем бывшего „следака“ Челищева, который стал паршивым адвокатом. Который в полном говне. И мы имеем его друзей, вокруг которых даже ежу заметен некий густой бандитский душок. С другой стороны, бывший следак Челищев, помнится, сам лез в адвокаты, чтобы, так сказать, войти в соответствующую среду. Потому что в том, кто убил моих… В общем, нового-то нет ничего… И шансов нет никаких. Кроме этого…» – такие примерно мысли вертелись в голове Сергея, но полностью сконцентрироваться он так и не смог, мешало ему что-то, может быть, пристальный взгляд Катерины. На самом деле, размышляя, он обманывал сам себя. В душе он уже практически все решил, когда увидел в «Крестах» Олега. Ну а когда встретил Катерину, все стало однозначным. Поэтому колебания и размышления Челищева были не более чем… соблюдением приличий, что ли… Скрываемые от самого себя попытки сохранить лицо.

– Ладно, была не была! Надеюсь, речь не пойдет о похищениях христианских младенцев для отправления соответствующих обрядов в промышленных масштабах? – Шуткой Сергей попытался сгладить остроту момента, но Катя опять как-то странно на него посмотрела, явно не оценив юмор. – Слушай, Катюха, ты какая-то вся дерганая стала, прямо ужас! Шуток совсем не понимаешь… Согласен я. Мне надо что-нибудь подписать кровью?

Катя вздохнула и обессиленно привалилась к стене.

– Знаешь, Сереженька, когда такие нервы – шутки действительно плохо доходят. Я очень рада, Сереженька. Я правда очень рада.

Сергей снова покрутил головой.

– Ну а когда же мне начнут поверять жуткие тайны?

– Ты зря смеешься… Жути-то действительно хватает… И… Я буду тебе все постепенно рассказывать и объяснять, но ты только не торопи меня… Информацией можно отравиться, как едой, если долго голодал. Надо по чуть-чуть, понемногу… Помнишь «Любовь к жизни» Джека Лондона? – Катя усмехнулась с непонятной Челищеву горечью, потому что вспомнила, как десять лет назад она услышала эти слова от Вадима.